Страница:
Всё начальство, конечно, верхами уехало, а мне по штату даже конь не положен; езжу всегда на чужих.
Вот я в городе, который, как пишут, имеет строгий подобранный вид. Да, это правда, нет на улицах праздношатающихся зевак, меньше машин, с 8 вечера жизнь на улицах затихает, а в 10 часов улицы и совсем пустеют. Многомиллионный город замирает до утра – это так странно. А в общем, город всё тот же, что и 9 месяцев назад, я здесь обошёл много, и поверь – никаких особых разрушений, только окна, но ведь это пустяки.
В Москве мне оставаться совсем не хочется – это всё-таки неприятно, как говорится, только небо коптить. Если бы на сутки предложили поехать в Горький – не поехал бы ни за что. Посмотрел Москву и кажется, что лишь вчера уехал из дома и совсем нигде не был. А потому – всё ясно!
Единственное, что хочется – обо всех всё узнать; так напиши, Таська, сюда, может, здесь меня письмо догонит. Странно и интересно: когда я был далеко, то казалось, что и времени много прошло, а с сокращением расстояния, кажется, и время сократилось, и я ясно представляю, что в Горьком всё так же, как и три с половиной месяца назад – 15 сентября.
Раньше я писал, что увидимся не скоро, а теперь боюсь так писать, ведь я уже почти дома, и не удивлюсь, если туда попаду. Но этого я не хочу!
Письма не рви, когда-нибудь, возможно, их прочту.
Новый год встретили довольно оригинально, в классе, за общим большим столом. На столе стояло полведра мутного, зеленоватого спирта, а закуска – колбаса с хлебом.
Живём пока в школе, на стенах висят картины, списки учеников. Койка моя стоит у доски, на которой нанесена сетка для правописания. Сейчас во всех классах спят солдаты, да и все коридоры забиты ими.
В город выезжаю часто, но мало что интересного вижу. Бываю в театрах, в лучших ресторанах. В ресторанах и зеркала, и мягкая мебель, встречаются красивые, нарядные женщины, а мужчины в валенках и ватных брюках. Редко кого увидишь в гражданском костюме, тем более молодого, и как-то странно на таких глядеть – уж очень не отвечает времени! Возможно, потому что я ушел из вашей среды, из вашего мира.
Я уже не знаю, что делается в гражданской жизни, а прошло всего только четыре месяца. Писать больше не о чем; это значит, что пора в путь, за новыми впечатлениями. Да и воевать уже пора! Это будет скоро, уже скоро. Вот тогда я снова начну писать. А сейчас я жду каждый день писем, которые гоняются за мной по дорогам.
Эшелоны стоят двое суток. Моемся в последний раз в настоящей бане и снова гадаем: Ленинград или Торопец. Как долго мы едем. Даже из Алма-Аты в Сталинградскую область нас привезли быстрее.
Здесь берёт начало наша Волга. Дорога идет по берегу, где стоит разбитая купальня, я подъезжаю к арке с надписью: «Дом отдыха «Селигер». Тишина – всё побито, разрушено, медленно въезжаю на дорожку пустого парка. Дома стоят с пустыми темными впадинами вместо окон, и так везде!
Едем дальше – вдруг неожиданно, под мордой лошади, появляется маленький пацаненок. «Где немцы?» – спрашиваю я. Он весело отвечает, что месяц как убежали. Разбиты все мосты, по дороге стоят разбитые танки, автомашины, а по обочинам из-под снега торчат руки, ноги оставшихся здесь навсегда фрицев и гансов.
Мы прошли пешком по занесённым снегом дорогам больше двухсот километров. Вы знаете, что такое 122-миллиметровые гаубицы, вы слышали, что такое форсированный ночной марш, но вы совершенно не знаете дорог Калининской и Ленинградской областей. Может, когда-нибудь и расскажу. Идем только ночью, мороз доходит до 40 градусов, пушки тонут (если можно так выразиться) в снегу. Иногда «пробки» останавливают колонну на 1–2 часа, и, чтобы не застыть, приходится бегать взад-вперёд; это вместо того, чтобы отдохнуть после уже пройденных 20–30 километров.
Я в первые же дни явился свидетелем гибели двух пехотных полков с их командирами. Я сразу увидел войну.
Война – это страшная штука, и запомни, она особенно страшна для пехоты. У нас в артполку убиты единицы. Я живу на НП полка, и видел штурм, а теперь созерцаю поле, покрытое серыми шинелями. Долго они еще будут лежать!
Да, наша Третья ударная армия формировалась где-то под Горьким. Нет ли здесь Орловой? Мне кажется, и автобат Легостина где-то рядом. Я жду момента, когда мы встретимся, и чем позднее, тем интереснее.
Недавно во сне я побывал дома, очень приятно было увидеть вас.
А мне, между прочим, никто не пишет. Только на заводе меня не забыли. Таська, тварь, и та не пишет.
Тася, напиши обо всем, а мне писать о войне сейчас просто не хочется. Всё кругом дрожит и трясется. Отсюда попасть в ад – это всё равно, что от вас попасть в рай. В аду, наверное, тише, чем здесь.
«Война – это высшая школа жизни, здесь выявляется человек полностью».
Скоро будет весна! Скорей бы!
Вчера еду верхом, вдали от леса, вижу – идут три самолёта низко-низко, остановился, жду: первый дает очередь из пулемёта, за ним оба других делают то же. Попасть в меня почти невозможно, но так они действуют на психику.
Вообще, я не воюю, запомните это, и посему не рассказывайте, что я на передовой, рискую жизнью и т. д. и т. п. Меня на данном отрезке времени может убить только шальная пуля, или какой-нибудь чудак бомбу на меня сбросит.
Запомните, рискует жизнью пехота, те наши знакомые, что летом ушли добровольцами в пехотные части.
Да, небольшая справка: у Лёли Цыбина на стене есть карта, там моей рукой карандашом отмечен единственный город, вот этот город мы и окружили. Я каждое утро смотрю в бинокль на его пустынные улицы, по которым иногда пробегают немцы, натуральные, живые – раньше только замороженные встречались.
Весь февраль стояла яркая солнечная погода, но вы этого не заметили; я раньше тоже не замечал, работая на заводе. А как это красиво среди огромных лесов, утром, днем, вечером.
Скоро начнет сходить снег, обнажая весь ужас двухмесячных боёв, ужас, который сейчас покрыт белым покрывалом. А пока вокруг всё чисто и красиво. Только на душе тяжело из-за того, что радиосвязь работает из рук вон плохо. Станциям по 6–7 лет, какой-то хлам, рухлядь. А я обязан сделать так, чтобы они работали и в мороз, и в дождь.
Я здесь довольно-таки часто не умываюсь, подолгу не бреюсь, но вроде не старею. А вообще здесь быстро стареют. Да, артиллеристам ещё хорошо тем, что часто приходится есть конину.
Второй день идет снег, пурга. Самолёты почти не летают, и как-то легко; нет того напряжения. Конечно, смешно думать, что в тебя попадёт бомба с самолета, но состояние целый день напряжённое. На днях было так: мы ехали на санях по большой поляне, когда из-за леса вынырнули два белых бомбардировщика. Представьте себе: яхта, сильный ветер, беляки и предельный крен, на реке очень холодно и все прижимаются к борту. Так вот – один бомбардировщик развернулся сзади саней, чуть-чуть не задевая снег крылом, даже стало видно верхние плоскости крыльев. Мы, как на яхте, прижались к санкам, было страшно и притягательно смотреть; длинная очередь из пулемёта, и они скрылись за ёлками.
Успел я прочувствовать и что такое бомбы: недавно две разорвались у самой хаты, одна в двух метрах – так не только рамы, но и ставни вылетели со своих мест. Я в это время стоял у окна, заколоченного палаткой и соломой; меня всем этим хламом и накрыло, а у другого окна сидел старший сержант, так ему стёкла брызнули прямо в лицо и всего искромсали, пришлось везти в медсанбат.
Но вообще все эти бомбардировки больше психологически действуют на людей. Нужна большая выдержка и самообладание, чтобы сдержать себя; люди в это время начинают метаться и заражают паникой других. Культурные люди обладают, все-таки, большей выдержкой.
Вчера на нашем наблюдательном пункте был командир дивизии; он залез на чердак маленького домика и долго глядел в стереотрубу на этот полуразрушенный Холм. Его несколько раз просили сойти в укрытие, так как кругом пикировали самолёты и бросали бомбы. Когда комдив уже спустился с чердака и стоял у стола, один из самолётов дал очередь зажигательными пулями; одна попала ему в ключицу и застряла где-то под лопаткой. В очень тяжёлом состоянии его сегодня отправили на самолёте в Москву.
Пока нас беспокоят только обстрелы с самолётов, ибо артиллерии у немцев в Холме нет.
А если я иногда пишу, что хочется увидеть Горький и некоторых людей, так это не потому, что мне стало тошно. Я написал всем-всем, и больше просьб моих не дождётесь!
Ещё не было ни одной оттепели, и зима порядком надоела, но это не значит, что я её не люблю.
Весна будет страшная, вероятно, самая страшная из всех прошедших, но ведь идёт война.
Мы переехали в Ленинградскую область, а проклятый Холм, о котором я писал, что дни его сочтены, так и не взят. По этому маленькому городишку мы выпустили 47 000 снарядов. В кино это красиво смотрится, но в кино видишь, а не чувствуешь.
В пополнении, которое мы получили, было очень много горьковчан, но они не пособили, да их уже и нет…
Тася, я тут как-то письмо довольно резкое написал – так ведь это ночью было, а ночью по-особому пишется. И письма нам часто приносят ночью. Положено сразу разбудить. Распечатаешь и читаешь при мерцающем свете поленьев. Тася, скажи, чтобы шибко не сердились. Я сейчас и не помню, что там написано. Тася, а почему у меня нет адресов Легостина и Миколки Белавина?
Если Легочка был в декабре в Москве, почему мне не сказали? Знаешь, я исписался что ли, – одни претензии. Вероятно потому, что весна ещё не пришла.
О самолётах писать надоело, о том, что мины и снаряды свистят – смешно. Конечно, можно писать о лесе, сейчас лес начал шуметь; зимой же в лесу тихо-тихо, только похрустывают ветки, резко разносятся выстрелы пушек, а два дня назад было тепло (сейчас опять мороз). Я шёл по лесу и чувствовалось что-то новое, оттаявшее: деревья зашумели и к этому добавилось пение птиц.
Мы идём с Лукиновым на передовую, на НП наших батарей; это путешествие нам приходится совершать почти каждый день, ибо живем мы в деревушке, в районе огневых позиций. Я хожу с палочкой и пропускаю воду, которая застоялась в ручейках на дорогах. Это приятно, а раз приятно, то почему же не делать. И вы стали бы это делать, если бы имели время.
Садимся на пригорке, под тёплыми лучами солнца, скручиваем цигарки и курим. Светит солнышко, поют птицы. Хорошо описывал такие места Гамсун, но без сегодняшних местных малоприятных реалий. По обочине дороги лежат целые и полурастащенные трупы лошадей: кишки, кости, ноги, кровь и т. д. Нам приходится переходить большую реку: лёд освободился от снега и теперь весь красный от крови. Здесь это обыденность и не нарушает гармонии первого тёплого весеннего дня.
А звуки: сколько новых добавляется к звукам обычной гамсуновской весны. Тишины здесь не бывает. Всё время несутся раскаты пушек, стучат за речкой пулемёты, иногда слышатся автоматные очереди (это уже забавляются наши солдаты), и все эти звуки идут помимо сознания, хотя слух всё время напряжён, выбирает из этого хаоса свист мин и шуршание снарядов, пролетающих над головой. Ведь если свистит пуля, это значит, что она уже пролетела мимо, а если свистит мина, так её слышно издалека, и всегда успеешь лечь.
Сегодня курим с Лукиновым под соснами и считаем летящие над головой снаряды. «Вот уже девятый прошёл и опять по нашей деревне», – говорит Лукинов.
Четыре дня тому назад около нас стояла батарея, так вот утром она сменила позицию, а в 6 часов вечера по этому месту стали бить немцы. Стреляли до 12 часов ночи – всю опушку леса и крайние домики сровняли с землёй. Один снаряд (самый близкий) упал в 70–100 метрах от нас. Мы сначала глядели с опаской, как на другом краю села рвутся снаряды, а затем легли спать и я уснул. Спал и во сне видел, как рвутся рядом эти снаряды.
Четыре дня подряд сюда прилетают эти «гостинцы». А вчера везли на санях раненого в санбат через нашу деревушку, так снаряд упал рядом, убил лошадь и оторвал голову этому раненому, а ездовой убежал, и долго лошадь и труп без головы лежали на дороге.
Таська, немного нехорошо получается, что я об этом пишу, вам кажется, что это страшно, что я рисуюсь, описывая такие картины, но это всё такие мелочи, когда пехота лежит в снегу под непрерывным миномётным обстрелом; где-то тут, в 2–3 километрах от меня, идёт настоящая война.
Мы же живём в хате в тылу, как боги на Олимпе (по сравнению с пехотой).
Мила Грекова прислала открытку и пишет, что Игорь Пузырёв вот уже три месяца как воюет. Он в армейских мастерских, километрах в 60–80 от передовой. Как Орлова говорила, что Легочка воюет, как Анна Александровна говорила, что Микола у неё на передовой, так вот обо мне, Тася и мама, прошу не говорить, что я воюю – я ремонтирую радиостанции, то есть пособляю людям воевать.
У нас два лейтенанта ходили под Холмом за трофеями, за оружием, один дополз до убитого нашего пехотного лейтенанта и принёс с гордостью его пистолет, а другой так и остался там, и лишь через 15 дней принесли его документы. Эти ребята ходили за ощущениями. Я кроме танков уже видел всё и многое прочувствовал, но писать об этом как-то нехорошо.
Сегодня ровно семь месяцев, как я в армии!
Я приехал сейчас из таких мест, где живут, то есть смотрят кино, слушают патефоны, даже танцуют. Миколка, кажется, служит также. И вот что интересно: я шел мимо дома, на крылечке которого сидело шесть девушек, да, шесть чистеньких девушек, каких я не видел полгода. Они были все в военном – связистки, пригласили меня посидеть с ними и рассказать про войну. А поглядели бы вы на меня! Сапоги грязные, рваные, гимнастёрка и брюки тоже забрызганы грязью, сам худой и чёрный от солнца. Я был очень доволен, хотя и сказал: «Да разве с такими знакомятся»?! Они в чистеньком обмундировании, кругом блестящее начальство (это штаб армии), а я?
Девушки забросали меня вопросами, и, знаете, я не смог им рассказать о войне. В письмах кое-что ещё пишу, а вот тут смог сказать только то, что всё кругом здорово трясётся и иногда бывает страшновато.
Сущинский мне немного завидует, что мои письма пышут бодростью, которой у него не хватает. Он удивляется, что я нахожу что-то интересное; он считает, что я видел войну, но не понял её, не прочувствовал, а он, Сущинский, не видел её, но понял и прочувствовал. Мама пишет, что из писем видно, будто я здорово устал. Может быть, они оба правы, но ведь глупо писать о внутренних переживаниях, да вроде и некому, но я устал не от войны, а от служебной обстановки – с меня, по законам войны, требуют невыполнимого, а именно безотказной работы раций, которые сделаны в 34-м году. Я сказал, что я из полка уйду. Правда, мне говорят, что легче на небо улететь, чем уйти из полка. Посмотрим!
Сущинский, как и Тася, твердит, что пора войну кончать, а я мечтаю хотя бы к следующей осени (через год) на недельку заглянуть домой. Здорово было бы!
Игорь Пузырёв был, оказывается, дома; замечательно. Сегодня получил письмо от Ирины – она всё где-то в деревне, ей понравились мои письма и захотелось на фронт. Жалеет, что нет специальности. Но ведь писать можно по-всякому, и это зависит от настроения, а верить написанному полностью нельзя. Сейчас только пришла в голову мысль – Тасеньке пора бы замуж выйти, это для меня была бы самая большая радость. Вот было б здорово! После войны я взял бы Таську с мужем и Лёлю с Галинкой и повёз бы смотреть Алма-Ату и озеро Иссык-Куль (что в горах у самой границы Китая). Деньги будут. А не выйдешь замуж, Таська, уеду с какими-нибудь бродягами и всё прокучу.
Мама, выдай Таську замуж, а то срам какой – даже внучат не будет!
Я тебе обещаю, что мы посмотрим и солнечную Алма-Ату и поедим узбекских дынь (это вещь особенная, которой в России нет!).
Война – это миг, небольшой этап в жизни. Конечно, она (жизнь) может закончиться и на этом этапе. Она может кончиться даже сейчас, если один из снарядов, которые летают повсюду, завернёт сюда.
По-немецки рассуждая, жизнь без войны однобока. Тася, а ты достань и посмотри еще раз «Разбойников» Шиллера, что там Карл Моор говорил насчёт воинов, таких как он. У них это получилось. Ты прочти всё – здорово и занятно!
В письмах не положено философствовать. Ну, сейчас мы отдыхаем, хорошо бы до мая не воевать, а там с новыми (!) силами – в жаркое дело.
Помните, в январе в «Правде» писали: «Красная стрела легла на юго-запад от Клина, слева леса и справа леса, слева в лесах немцы, справа в лесах их ещё больше. А стрела уходит всё дальше на запад». Так мы на кончике той стрелы. Ржев далеко-далеко сзади нас, а ведь в Ржеве немцы.
Сейчас весна. Я каждый день умываюсь, хорошо умываюсь, не смейтесь. Опять на мне чистая гимнастёрка, только ватные штаны все в лохмотьях – ещё не сменил.
Помню, я в Алма-Ате ходил в порядочном виде, в фуражечке, подтянутый, затем опустился шибко – это в декабре, восточнее Тулы, на Западном фронте. У вас фотокарточка должна быть.
В Москве я немного привёл себя в порядок и даже каждые два дня менял воротнички. А здесь зимой я был в таком виде: небритый, грязный, ватные брюки, не снимавшиеся всю зиму, расползлись. И только весна заставила всех принарядиться. Вроде ничего не изменилось – и люди те же, и война всё так же жестока. У меня есть и шерстяная гимнастёрка, и брюки, только всё это где-то в мешке. Если годика через полтора попаду домой, то надену их и воротничок пришью. А вообще, я теперь порядок люблю. Ежели я попаду домой, то разберусь в сарае, в чулане, на балконе. Один всё сделаю. Вы улыбаетесь; подчёркиваю – мне так кажется! Кругом все такие неаккуратные – мне приходится замечания делать и за чистотой следить.
Ну, всего хорошего. Всем большой первомайский привет. Хотелось бы, чтоб письмо к 1 мая пришло. Но почта уже уехала куда-то в тыл, полк почти весь ушёл, и мы одни здесь под вечным, несмолкающим рёвом моторов и гулом пушек. Вчера Лукинов приехал с нового места, куда отводят дивизию, из тыла. Говорил, что за два дня душа отдохнула от вечного напряжения, там даже якобы пушек не слышно, а здесь сейчас всё трясется.
Мама, работать бросай и заводи поросят: им цены не будет!
Тася, теперь я имею полное моральное право сказать, что воевал и буду воевать. Для этого не обязательно стрелять из винтовки, всё-таки сейчас война техники. А почему я так написал – потому, что увидел, что здесь, в 15 километрах от переднего края и дальше к вам, находятся 50 процентов всех «воюющих». Тут всякие армейские штабы, армейские госпитали, армейские мастерские, медсанбаты, автобаты, автосанроты, всевозможные склады и т. д. А ещё подальше повторяются все эти организации фронтового назначения. Людей – как селёдок в бочке. Я им нисколько не завидую, ведь неизвестно, что значит хорошо жить. Поп у Некрасова говорил: «В чём счастье, по-вашему? Покой, богатство, честь!» Он всё это имел и был несчастлив. А солдат вечно полуголодный, но оставшийся в живых, был счастлив. Так всех этих людей я могу сравнить с попом, а себя с солдатом.
Мы счастливы, потому что заслуженно отдыхаем, пусть будут 2–3 дня, но это очень приятно после пережитого ада.
Идёшь по тихим маленьким деревушкам, а над полями звенят сотни жаворонков, щебечут скворцы в скворешниках и поют петухи на огородах, радуясь первым лучам апрельского тёплого солнца. Настоящая деревенская тишина почти не нарушается огромным количеством военных, населяющих здешние деревушки. Эти люди в условиях войны – что-то среднее между вами, тружениками тыла, и нами. Они, извините за грубость, трутни, но ведь без трутней улей обойтись не может; точно так же без этих людей не может существовать воюющая армия. Они спят на хороших постелях, имеют временных жён, высыпаются, по утрам пьют молоко, едят масло, катаются на велосипедах. Они пишут такие же письма с «фронта», и ничего не скажешь – они на Калининском фронте. Но не хотел бы я быть на их месте. Мне на днях одна девушка заметила: «Домой приеду, а о войне и рассказать нечего». Ты понимаешь, ведь они не видели немцев. Ну, я отвлёкся, хотелось описать прифронтовой тыл. Тут тоже много опасности и здесь, конечно, обидно оставить ноги или голову.
Вчера мы переходили на новое место и для сокращения пути пошли по глухой лесной дороге. Дремучий непроходимый лес, узенькая дорожка вся залита водой – здесь кругом вода. Дорога вся завалена деревьями, через каждые 50 метров завалы, заминированные нашими, отступавшими прошлым летом, войсками. Немцы завалы пропилили и по дороге ездили. Сейчас дорога залита водой, и мы шли по обочине, не обращая внимания на предостерегающие надписи: «Мины!». Я и Лукинов шли впереди нашей группы метров за 30. Вдруг сзади взрыв, мы привыкли к этим звукам там, у себя, но здесь? «Откуда могут стрелять?» – спрашиваю я Лукинова. Нам кричат: «Мина, Федотов ранен!» Перепуганные, поворачиваем обратно, стараясь ступать по нашим старым следам. Не дошли пяти метров до лежащего в воде Федотова – снова оглушительный взрыв, кверху летит грязь и вода, обливая всех. Это единственная наша лошадь встала на мину и ей оторвало ногу – пришлось пристрелить. Федотова я перевязываю, у него обе ноги искромсаны. А затем посередине дороги, по колено в грязи, на самодельных носилках из свежих осинок мы тащили Федотова три километра до ближайшего посёлка.
Видишь, Таська, это в тылу, а сколько лесных тропинок исходил я на линии фронта и никогда о минах не думал. Чем больше находишься на войне, тем пугливее становишься. А раньше я ходил в очках и смотрел только вверх.
Люди весьма трусливы, теперь их в лес не затащишь, и по таким дорогам они по собственной инициативе уже не пойдут. Неделю тому назад мы жили в лесу, в маленьком самодельном домике, и единственной неприятностью считали змей, которых здесь очень много.
В лесу я заметил, что совсем разучился смеяться. К нам зашла сестра из медсанбата, весёлая, жизнерадостная девчонка Анрида (мать у неё гречанка), и мы с ней вместе много смеялись. Трудно передать лёгкость этого смеха. Но мы ещё будем смеяться, только не знаю, увидимся ли с Сущинским. Он пока в Москве, но собирается на войну. А если он будет воевать с автоматом в руках, то вы его не увидите.
Вот я в городе, который, как пишут, имеет строгий подобранный вид. Да, это правда, нет на улицах праздношатающихся зевак, меньше машин, с 8 вечера жизнь на улицах затихает, а в 10 часов улицы и совсем пустеют. Многомиллионный город замирает до утра – это так странно. А в общем, город всё тот же, что и 9 месяцев назад, я здесь обошёл много, и поверь – никаких особых разрушений, только окна, но ведь это пустяки.
В Москве мне оставаться совсем не хочется – это всё-таки неприятно, как говорится, только небо коптить. Если бы на сутки предложили поехать в Горький – не поехал бы ни за что. Посмотрел Москву и кажется, что лишь вчера уехал из дома и совсем нигде не был. А потому – всё ясно!
Единственное, что хочется – обо всех всё узнать; так напиши, Таська, сюда, может, здесь меня письмо догонит. Странно и интересно: когда я был далеко, то казалось, что и времени много прошло, а с сокращением расстояния, кажется, и время сократилось, и я ясно представляю, что в Горьком всё так же, как и три с половиной месяца назад – 15 сентября.
Раньше я писал, что увидимся не скоро, а теперь боюсь так писать, ведь я уже почти дома, и не удивлюсь, если туда попаду. Но этого я не хочу!
Письма не рви, когда-нибудь, возможно, их прочту.
2.01.42
Прожив неделю на Калужской улице в Институте стали, мы переехали в школу, в посёлок ЗИС.Новый год встретили довольно оригинально, в классе, за общим большим столом. На столе стояло полведра мутного, зеленоватого спирта, а закуска – колбаса с хлебом.
Живём пока в школе, на стенах висят картины, списки учеников. Койка моя стоит у доски, на которой нанесена сетка для правописания. Сейчас во всех классах спят солдаты, да и все коридоры забиты ими.
В город выезжаю часто, но мало что интересного вижу. Бываю в театрах, в лучших ресторанах. В ресторанах и зеркала, и мягкая мебель, встречаются красивые, нарядные женщины, а мужчины в валенках и ватных брюках. Редко кого увидишь в гражданском костюме, тем более молодого, и как-то странно на таких глядеть – уж очень не отвечает времени! Возможно, потому что я ушел из вашей среды, из вашего мира.
Я уже не знаю, что делается в гражданской жизни, а прошло всего только четыре месяца. Писать больше не о чем; это значит, что пора в путь, за новыми впечатлениями. Да и воевать уже пора! Это будет скоро, уже скоро. Вот тогда я снова начну писать. А сейчас я жду каждый день писем, которые гоняются за мной по дорогам.
18.01.42
И снова в путь и, вероятно, уже на войну. Паровоз тащит наши вагоны на Ярославль – на север, в леса, и это приятно, ведь мы уже насмотрелись досыта на голые холодные степи.27.01.42
Бологое!Эшелоны стоят двое суток. Моемся в последний раз в настоящей бане и снова гадаем: Ленинград или Торопец. Как долго мы едем. Даже из Алма-Аты в Сталинградскую область нас привезли быстрее.
5.02.42
Тася, представь себе раннее утро, яркое голубое небо, где-то за далёкими соснами поднялось солнце. Дорога идёт сосновым лесом, всё в инее, и только на верхушках елей и сосен золотятся шишки под первыми лучами солнца. Мы вдвоём с приятелем едем верхом далеко впереди всего полка, километра за два. Впереди показалось огромное белое пространство – это озеро Селигер, которым ездили любоваться люди в летнее время.Здесь берёт начало наша Волга. Дорога идет по берегу, где стоит разбитая купальня, я подъезжаю к арке с надписью: «Дом отдыха «Селигер». Тишина – всё побито, разрушено, медленно въезжаю на дорожку пустого парка. Дома стоят с пустыми темными впадинами вместо окон, и так везде!
Едем дальше – вдруг неожиданно, под мордой лошади, появляется маленький пацаненок. «Где немцы?» – спрашиваю я. Он весело отвечает, что месяц как убежали. Разбиты все мосты, по дороге стоят разбитые танки, автомашины, а по обочинам из-под снега торчат руки, ноги оставшихся здесь навсегда фрицев и гансов.
Мы прошли пешком по занесённым снегом дорогам больше двухсот километров. Вы знаете, что такое 122-миллиметровые гаубицы, вы слышали, что такое форсированный ночной марш, но вы совершенно не знаете дорог Калининской и Ленинградской областей. Может, когда-нибудь и расскажу. Идем только ночью, мороз доходит до 40 градусов, пушки тонут (если можно так выразиться) в снегу. Иногда «пробки» останавливают колонну на 1–2 часа, и, чтобы не застыть, приходится бегать взад-вперёд; это вместо того, чтобы отдохнуть после уже пройденных 20–30 километров.
13.02.42
Война, в полном смысле этого слова, перед моими глазами…Я в первые же дни явился свидетелем гибели двух пехотных полков с их командирами. Я сразу увидел войну.
Война – это страшная штука, и запомни, она особенно страшна для пехоты. У нас в артполку убиты единицы. Я живу на НП полка, и видел штурм, а теперь созерцаю поле, покрытое серыми шинелями. Долго они еще будут лежать!
Да, наша Третья ударная армия формировалась где-то под Горьким. Нет ли здесь Орловой? Мне кажется, и автобат Легостина где-то рядом. Я жду момента, когда мы встретимся, и чем позднее, тем интереснее.
Недавно во сне я побывал дома, очень приятно было увидеть вас.
А мне, между прочим, никто не пишет. Только на заводе меня не забыли. Таська, тварь, и та не пишет.
Тася, напиши обо всем, а мне писать о войне сейчас просто не хочется. Всё кругом дрожит и трясется. Отсюда попасть в ад – это всё равно, что от вас попасть в рай. В аду, наверное, тише, чем здесь.
«Война – это высшая школа жизни, здесь выявляется человек полностью».
Скоро будет весна! Скорей бы!
25.02.42
Представьте себе картину: белая чистая рубашка, и на ней несколько десятков вшей. Это так противно, что можно содрогнуться. Этого – не было! Было чистое, голубое небо, оно контрастно выделялось над лесом, блестящим от покрова инея. И вот на небе вертится 30–40 бомбардировщиков – эта картина тоже неприятна, но первого нет, а второе – почти каждый день. Со стороны интересно глядеть, как они колесом, штук по 10 идут друг за другом в пике. А пикируют некоторые точно под 90 градусов.Вчера еду верхом, вдали от леса, вижу – идут три самолёта низко-низко, остановился, жду: первый дает очередь из пулемёта, за ним оба других делают то же. Попасть в меня почти невозможно, но так они действуют на психику.
Вообще, я не воюю, запомните это, и посему не рассказывайте, что я на передовой, рискую жизнью и т. д. и т. п. Меня на данном отрезке времени может убить только шальная пуля, или какой-нибудь чудак бомбу на меня сбросит.
Запомните, рискует жизнью пехота, те наши знакомые, что летом ушли добровольцами в пехотные части.
Да, небольшая справка: у Лёли Цыбина на стене есть карта, там моей рукой карандашом отмечен единственный город, вот этот город мы и окружили. Я каждое утро смотрю в бинокль на его пустынные улицы, по которым иногда пробегают немцы, натуральные, живые – раньше только замороженные встречались.
1.03.42
Официальное начало весны. Зима кончилась. Через 10 дней будет ровно полгода, как я от вас уехал, время прошло незаметно.Весь февраль стояла яркая солнечная погода, но вы этого не заметили; я раньше тоже не замечал, работая на заводе. А как это красиво среди огромных лесов, утром, днем, вечером.
Скоро начнет сходить снег, обнажая весь ужас двухмесячных боёв, ужас, который сейчас покрыт белым покрывалом. А пока вокруг всё чисто и красиво. Только на душе тяжело из-за того, что радиосвязь работает из рук вон плохо. Станциям по 6–7 лет, какой-то хлам, рухлядь. А я обязан сделать так, чтобы они работали и в мороз, и в дождь.
Я здесь довольно-таки часто не умываюсь, подолгу не бреюсь, но вроде не старею. А вообще здесь быстро стареют. Да, артиллеристам ещё хорошо тем, что часто приходится есть конину.
12.03.42
Я пишу очень часто, но не знаю, получаете ли вы мои письма. Тася, я разрешаю читать их всем, и скажи Лёле, что ему писать я отдельно не буду, чтобы не повторяться. Ведь это условности – на чей адрес они пишутся.Второй день идет снег, пурга. Самолёты почти не летают, и как-то легко; нет того напряжения. Конечно, смешно думать, что в тебя попадёт бомба с самолета, но состояние целый день напряжённое. На днях было так: мы ехали на санях по большой поляне, когда из-за леса вынырнули два белых бомбардировщика. Представьте себе: яхта, сильный ветер, беляки и предельный крен, на реке очень холодно и все прижимаются к борту. Так вот – один бомбардировщик развернулся сзади саней, чуть-чуть не задевая снег крылом, даже стало видно верхние плоскости крыльев. Мы, как на яхте, прижались к санкам, было страшно и притягательно смотреть; длинная очередь из пулемёта, и они скрылись за ёлками.
Успел я прочувствовать и что такое бомбы: недавно две разорвались у самой хаты, одна в двух метрах – так не только рамы, но и ставни вылетели со своих мест. Я в это время стоял у окна, заколоченного палаткой и соломой; меня всем этим хламом и накрыло, а у другого окна сидел старший сержант, так ему стёкла брызнули прямо в лицо и всего искромсали, пришлось везти в медсанбат.
Но вообще все эти бомбардировки больше психологически действуют на людей. Нужна большая выдержка и самообладание, чтобы сдержать себя; люди в это время начинают метаться и заражают паникой других. Культурные люди обладают, все-таки, большей выдержкой.
Вчера на нашем наблюдательном пункте был командир дивизии; он залез на чердак маленького домика и долго глядел в стереотрубу на этот полуразрушенный Холм. Его несколько раз просили сойти в укрытие, так как кругом пикировали самолёты и бросали бомбы. Когда комдив уже спустился с чердака и стоял у стола, один из самолётов дал очередь зажигательными пулями; одна попала ему в ключицу и застряла где-то под лопаткой. В очень тяжёлом состоянии его сегодня отправили на самолёте в Москву.
Пока нас беспокоят только обстрелы с самолётов, ибо артиллерии у немцев в Холме нет.
23.03.42
Некоторые решили, что мне очень тошно, раз уж я упрашиваю, чтобы они писали. Так, во-первых, мне не тошно, а делом своим я и здесь доволен. Это, вероятно, «дурной» характер, как когда-то говорил Легостин. Да, мне почему-то своя работа всегда нравилась, и когда я лазил по столбам, и когда дежурил на подстанциях, и когда ремонтировал моторы, и когда работал инженером.А если я иногда пишу, что хочется увидеть Горький и некоторых людей, так это не потому, что мне стало тошно. Я написал всем-всем, и больше просьб моих не дождётесь!
Ещё не было ни одной оттепели, и зима порядком надоела, но это не значит, что я её не люблю.
29.03.42
Кончается март! Никогда с таким нетерпением люди не ждали весны, которая должна принести в первую очередь тепло.Весна будет страшная, вероятно, самая страшная из всех прошедших, но ведь идёт война.
Мы переехали в Ленинградскую область, а проклятый Холм, о котором я писал, что дни его сочтены, так и не взят. По этому маленькому городишку мы выпустили 47 000 снарядов. В кино это красиво смотрится, но в кино видишь, а не чувствуешь.
В пополнении, которое мы получили, было очень много горьковчан, но они не пособили, да их уже и нет…
Тася, я тут как-то письмо довольно резкое написал – так ведь это ночью было, а ночью по-особому пишется. И письма нам часто приносят ночью. Положено сразу разбудить. Распечатаешь и читаешь при мерцающем свете поленьев. Тася, скажи, чтобы шибко не сердились. Я сейчас и не помню, что там написано. Тася, а почему у меня нет адресов Легостина и Миколки Белавина?
Если Легочка был в декабре в Москве, почему мне не сказали? Знаешь, я исписался что ли, – одни претензии. Вероятно потому, что весна ещё не пришла.
О самолётах писать надоело, о том, что мины и снаряды свистят – смешно. Конечно, можно писать о лесе, сейчас лес начал шуметь; зимой же в лесу тихо-тихо, только похрустывают ветки, резко разносятся выстрелы пушек, а два дня назад было тепло (сейчас опять мороз). Я шёл по лесу и чувствовалось что-то новое, оттаявшее: деревья зашумели и к этому добавилось пение птиц.
10.04.42
Здорово! Верно! Я обещал писать, когда начнётся весна, так вот – она началась, и речка внизу, под горой, у самой хаты, переполнена водой. Речка называется Алешня, она течёт в крутых обрывистых берегах, таких речек здесь сотни. Как хороша здесь весна, сколько здесь разных контрастов. Идёшь по дороге: огромные сосны, крутые обрывистые склоны оврагов покрыты деревьями.
Видно, уж нам дорога такая —
Жить на земле от войны, к войне.
Плещет речушка, у ног протекая,
Ласточки гнёзда вьют на стене.
В золоте полдня сосен макушки,
Солнца звенящего край не почат,
А за деревней горластые пушки,
Не уставая, кричат и кричат.
А. Сурков
Мы идём с Лукиновым на передовую, на НП наших батарей; это путешествие нам приходится совершать почти каждый день, ибо живем мы в деревушке, в районе огневых позиций. Я хожу с палочкой и пропускаю воду, которая застоялась в ручейках на дорогах. Это приятно, а раз приятно, то почему же не делать. И вы стали бы это делать, если бы имели время.
Садимся на пригорке, под тёплыми лучами солнца, скручиваем цигарки и курим. Светит солнышко, поют птицы. Хорошо описывал такие места Гамсун, но без сегодняшних местных малоприятных реалий. По обочине дороги лежат целые и полурастащенные трупы лошадей: кишки, кости, ноги, кровь и т. д. Нам приходится переходить большую реку: лёд освободился от снега и теперь весь красный от крови. Здесь это обыденность и не нарушает гармонии первого тёплого весеннего дня.
А звуки: сколько новых добавляется к звукам обычной гамсуновской весны. Тишины здесь не бывает. Всё время несутся раскаты пушек, стучат за речкой пулемёты, иногда слышатся автоматные очереди (это уже забавляются наши солдаты), и все эти звуки идут помимо сознания, хотя слух всё время напряжён, выбирает из этого хаоса свист мин и шуршание снарядов, пролетающих над головой. Ведь если свистит пуля, это значит, что она уже пролетела мимо, а если свистит мина, так её слышно издалека, и всегда успеешь лечь.
Сегодня курим с Лукиновым под соснами и считаем летящие над головой снаряды. «Вот уже девятый прошёл и опять по нашей деревне», – говорит Лукинов.
Четыре дня тому назад около нас стояла батарея, так вот утром она сменила позицию, а в 6 часов вечера по этому месту стали бить немцы. Стреляли до 12 часов ночи – всю опушку леса и крайние домики сровняли с землёй. Один снаряд (самый близкий) упал в 70–100 метрах от нас. Мы сначала глядели с опаской, как на другом краю села рвутся снаряды, а затем легли спать и я уснул. Спал и во сне видел, как рвутся рядом эти снаряды.
Четыре дня подряд сюда прилетают эти «гостинцы». А вчера везли на санях раненого в санбат через нашу деревушку, так снаряд упал рядом, убил лошадь и оторвал голову этому раненому, а ездовой убежал, и долго лошадь и труп без головы лежали на дороге.
Таська, немного нехорошо получается, что я об этом пишу, вам кажется, что это страшно, что я рисуюсь, описывая такие картины, но это всё такие мелочи, когда пехота лежит в снегу под непрерывным миномётным обстрелом; где-то тут, в 2–3 километрах от меня, идёт настоящая война.
Мы же живём в хате в тылу, как боги на Олимпе (по сравнению с пехотой).
Мила Грекова прислала открытку и пишет, что Игорь Пузырёв вот уже три месяца как воюет. Он в армейских мастерских, километрах в 60–80 от передовой. Как Орлова говорила, что Легочка воюет, как Анна Александровна говорила, что Микола у неё на передовой, так вот обо мне, Тася и мама, прошу не говорить, что я воюю – я ремонтирую радиостанции, то есть пособляю людям воевать.
У нас два лейтенанта ходили под Холмом за трофеями, за оружием, один дополз до убитого нашего пехотного лейтенанта и принёс с гордостью его пистолет, а другой так и остался там, и лишь через 15 дней принесли его документы. Эти ребята ходили за ощущениями. Я кроме танков уже видел всё и многое прочувствовал, но писать об этом как-то нехорошо.
Сегодня ровно семь месяцев, как я в армии!
14.04.42
Был в тылу! Два дня! Сегодня опять на войне, где меня поджидали пять писем.Я приехал сейчас из таких мест, где живут, то есть смотрят кино, слушают патефоны, даже танцуют. Миколка, кажется, служит также. И вот что интересно: я шел мимо дома, на крылечке которого сидело шесть девушек, да, шесть чистеньких девушек, каких я не видел полгода. Они были все в военном – связистки, пригласили меня посидеть с ними и рассказать про войну. А поглядели бы вы на меня! Сапоги грязные, рваные, гимнастёрка и брюки тоже забрызганы грязью, сам худой и чёрный от солнца. Я был очень доволен, хотя и сказал: «Да разве с такими знакомятся»?! Они в чистеньком обмундировании, кругом блестящее начальство (это штаб армии), а я?
Девушки забросали меня вопросами, и, знаете, я не смог им рассказать о войне. В письмах кое-что ещё пишу, а вот тут смог сказать только то, что всё кругом здорово трясётся и иногда бывает страшновато.
Сущинский мне немного завидует, что мои письма пышут бодростью, которой у него не хватает. Он удивляется, что я нахожу что-то интересное; он считает, что я видел войну, но не понял её, не прочувствовал, а он, Сущинский, не видел её, но понял и прочувствовал. Мама пишет, что из писем видно, будто я здорово устал. Может быть, они оба правы, но ведь глупо писать о внутренних переживаниях, да вроде и некому, но я устал не от войны, а от служебной обстановки – с меня, по законам войны, требуют невыполнимого, а именно безотказной работы раций, которые сделаны в 34-м году. Я сказал, что я из полка уйду. Правда, мне говорят, что легче на небо улететь, чем уйти из полка. Посмотрим!
Сущинский, как и Тася, твердит, что пора войну кончать, а я мечтаю хотя бы к следующей осени (через год) на недельку заглянуть домой. Здорово было бы!
Игорь Пузырёв был, оказывается, дома; замечательно. Сегодня получил письмо от Ирины – она всё где-то в деревне, ей понравились мои письма и захотелось на фронт. Жалеет, что нет специальности. Но ведь писать можно по-всякому, и это зависит от настроения, а верить написанному полностью нельзя. Сейчас только пришла в голову мысль – Тасеньке пора бы замуж выйти, это для меня была бы самая большая радость. Вот было б здорово! После войны я взял бы Таську с мужем и Лёлю с Галинкой и повёз бы смотреть Алма-Ату и озеро Иссык-Куль (что в горах у самой границы Китая). Деньги будут. А не выйдешь замуж, Таська, уеду с какими-нибудь бродягами и всё прокучу.
Мама, выдай Таську замуж, а то срам какой – даже внучат не будет!
15.04.42
Таська! А помнишь ли ты, как делают слоеные пироги? Для этого, кажется, нужен холод, чтобы морозить тесто. Было время, когда мы ели такие пироги: хорошие – с мясом и не очень плохие – с вареньем. Только это бывает зимой, а сейчас весна. И поросят заливных ели, помнишь? Но это было давно. Я уверен, что слоёные пироги нам еще мама сделает. Смешно, Тасенька, – не будет мамы, и ты этого не повторишь.Я тебе обещаю, что мы посмотрим и солнечную Алма-Ату и поедим узбекских дынь (это вещь особенная, которой в России нет!).
Война – это миг, небольшой этап в жизни. Конечно, она (жизнь) может закончиться и на этом этапе. Она может кончиться даже сейчас, если один из снарядов, которые летают повсюду, завернёт сюда.
По-немецки рассуждая, жизнь без войны однобока. Тася, а ты достань и посмотри еще раз «Разбойников» Шиллера, что там Карл Моор говорил насчёт воинов, таких как он. У них это получилось. Ты прочти всё – здорово и занятно!
В письмах не положено философствовать. Ну, сейчас мы отдыхаем, хорошо бы до мая не воевать, а там с новыми (!) силами – в жаркое дело.
Помните, в январе в «Правде» писали: «Красная стрела легла на юго-запад от Клина, слева леса и справа леса, слева в лесах немцы, справа в лесах их ещё больше. А стрела уходит всё дальше на запад». Так мы на кончике той стрелы. Ржев далеко-далеко сзади нас, а ведь в Ржеве немцы.
Сейчас весна. Я каждый день умываюсь, хорошо умываюсь, не смейтесь. Опять на мне чистая гимнастёрка, только ватные штаны все в лохмотьях – ещё не сменил.
Помню, я в Алма-Ате ходил в порядочном виде, в фуражечке, подтянутый, затем опустился шибко – это в декабре, восточнее Тулы, на Западном фронте. У вас фотокарточка должна быть.
В Москве я немного привёл себя в порядок и даже каждые два дня менял воротнички. А здесь зимой я был в таком виде: небритый, грязный, ватные брюки, не снимавшиеся всю зиму, расползлись. И только весна заставила всех принарядиться. Вроде ничего не изменилось – и люди те же, и война всё так же жестока. У меня есть и шерстяная гимнастёрка, и брюки, только всё это где-то в мешке. Если годика через полтора попаду домой, то надену их и воротничок пришью. А вообще, я теперь порядок люблю. Ежели я попаду домой, то разберусь в сарае, в чулане, на балконе. Один всё сделаю. Вы улыбаетесь; подчёркиваю – мне так кажется! Кругом все такие неаккуратные – мне приходится замечания делать и за чистотой следить.
Ну, всего хорошего. Всем большой первомайский привет. Хотелось бы, чтоб письмо к 1 мая пришло. Но почта уже уехала куда-то в тыл, полк почти весь ушёл, и мы одни здесь под вечным, несмолкающим рёвом моторов и гулом пушек. Вчера Лукинов приехал с нового места, куда отводят дивизию, из тыла. Говорил, что за два дня душа отдохнула от вечного напряжения, там даже якобы пушек не слышно, а здесь сейчас всё трясется.
Мама, работать бросай и заводи поросят: им цены не будет!
26.04.42
Таська, ура! Небольшой антракт. Ох, до чего приятно, как легко на душе. Вот и пройдены все этапы. Последний – это тыл, капитальный ремонт.Тася, теперь я имею полное моральное право сказать, что воевал и буду воевать. Для этого не обязательно стрелять из винтовки, всё-таки сейчас война техники. А почему я так написал – потому, что увидел, что здесь, в 15 километрах от переднего края и дальше к вам, находятся 50 процентов всех «воюющих». Тут всякие армейские штабы, армейские госпитали, армейские мастерские, медсанбаты, автобаты, автосанроты, всевозможные склады и т. д. А ещё подальше повторяются все эти организации фронтового назначения. Людей – как селёдок в бочке. Я им нисколько не завидую, ведь неизвестно, что значит хорошо жить. Поп у Некрасова говорил: «В чём счастье, по-вашему? Покой, богатство, честь!» Он всё это имел и был несчастлив. А солдат вечно полуголодный, но оставшийся в живых, был счастлив. Так всех этих людей я могу сравнить с попом, а себя с солдатом.
Мы счастливы, потому что заслуженно отдыхаем, пусть будут 2–3 дня, но это очень приятно после пережитого ада.
Идёшь по тихим маленьким деревушкам, а над полями звенят сотни жаворонков, щебечут скворцы в скворешниках и поют петухи на огородах, радуясь первым лучам апрельского тёплого солнца. Настоящая деревенская тишина почти не нарушается огромным количеством военных, населяющих здешние деревушки. Эти люди в условиях войны – что-то среднее между вами, тружениками тыла, и нами. Они, извините за грубость, трутни, но ведь без трутней улей обойтись не может; точно так же без этих людей не может существовать воюющая армия. Они спят на хороших постелях, имеют временных жён, высыпаются, по утрам пьют молоко, едят масло, катаются на велосипедах. Они пишут такие же письма с «фронта», и ничего не скажешь – они на Калининском фронте. Но не хотел бы я быть на их месте. Мне на днях одна девушка заметила: «Домой приеду, а о войне и рассказать нечего». Ты понимаешь, ведь они не видели немцев. Ну, я отвлёкся, хотелось описать прифронтовой тыл. Тут тоже много опасности и здесь, конечно, обидно оставить ноги или голову.
Вчера мы переходили на новое место и для сокращения пути пошли по глухой лесной дороге. Дремучий непроходимый лес, узенькая дорожка вся залита водой – здесь кругом вода. Дорога вся завалена деревьями, через каждые 50 метров завалы, заминированные нашими, отступавшими прошлым летом, войсками. Немцы завалы пропилили и по дороге ездили. Сейчас дорога залита водой, и мы шли по обочине, не обращая внимания на предостерегающие надписи: «Мины!». Я и Лукинов шли впереди нашей группы метров за 30. Вдруг сзади взрыв, мы привыкли к этим звукам там, у себя, но здесь? «Откуда могут стрелять?» – спрашиваю я Лукинова. Нам кричат: «Мина, Федотов ранен!» Перепуганные, поворачиваем обратно, стараясь ступать по нашим старым следам. Не дошли пяти метров до лежащего в воде Федотова – снова оглушительный взрыв, кверху летит грязь и вода, обливая всех. Это единственная наша лошадь встала на мину и ей оторвало ногу – пришлось пристрелить. Федотова я перевязываю, у него обе ноги искромсаны. А затем посередине дороги, по колено в грязи, на самодельных носилках из свежих осинок мы тащили Федотова три километра до ближайшего посёлка.
Видишь, Таська, это в тылу, а сколько лесных тропинок исходил я на линии фронта и никогда о минах не думал. Чем больше находишься на войне, тем пугливее становишься. А раньше я ходил в очках и смотрел только вверх.
Люди весьма трусливы, теперь их в лес не затащишь, и по таким дорогам они по собственной инициативе уже не пойдут. Неделю тому назад мы жили в лесу, в маленьком самодельном домике, и единственной неприятностью считали змей, которых здесь очень много.
В лесу я заметил, что совсем разучился смеяться. К нам зашла сестра из медсанбата, весёлая, жизнерадостная девчонка Анрида (мать у неё гречанка), и мы с ней вместе много смеялись. Трудно передать лёгкость этого смеха. Но мы ещё будем смеяться, только не знаю, увидимся ли с Сущинским. Он пока в Москве, но собирается на войну. А если он будет воевать с автоматом в руках, то вы его не увидите.