Страница:
Олег Рябов
Четыре с лишним года. Военный дневник
Очень не хотелось писать предисловие.
Хотелось назвать эту книгу «КАУЗАЛГИЯ».
Так как не получилось название, придётся писать предисловие.
На свете существует большое количество слов, которые обладают необъяснимой красотой, привлекательностью, невыразимой заманчивостью, непонятностью.
Свиристель, Суздаль, каузалгия – это мой ряд.
Я могу его продолжать, но не буду.
Каузалгия. Я узнал это слово в пятнадцать лет, и никакие врачи, никакие энциклопедические и медицинские справочники, и никакие топонимически-этимологические словари не сумеют во мне перевернуть то детское восприятие этого термина, которое во мне сформировалось в детстве.
Мой старший товарищ, учитель, поэт Борис Ефремович Пильник вернулся с фронта без ноги. И у него постоянно болели пальцы на той ноге, которой у него не было. Нога осталась где-то там, в Калининских болотах, а пальцы болели тут, в маленькой комнатке, на площади Горького, и мы, мальчишки и девчонки, молодые поэты, которые пришли в гости к «нашему старику» послушать стихи Гумилёва или Юргиса Балтрушайтиса, видели и чувствовали, как болят эти пальцы на ноге, которой давно уже нет.
Да, по-научному это надо называть фантомной болью, но для меня это – каузалгия.
Больше тридцати лет миновало с тех пор, как ушёл мой отец.
В течение довольно продолжительного времени я работал с его письмами, дневниковыми записями, воспоминаниями друзей, постоянно советуясь с ним. За это время я часто слышал его голос, не раз встречал в толпе, видел силуэт на окне, просто разговаривал…
Я постоянно пытаюсь понять, как он прошёл этот путь, который не все осилили по разным причинам. Каких-то сорок лет назад теплым майским утром я слышал почти церковный колокольный звон: это побрякивали серебром и золотом медали вернувшихся живыми.
Хотелось назвать эту книгу «КАУЗАЛГИЯ».
Так как не получилось название, придётся писать предисловие.
На свете существует большое количество слов, которые обладают необъяснимой красотой, привлекательностью, невыразимой заманчивостью, непонятностью.
Свиристель, Суздаль, каузалгия – это мой ряд.
Я могу его продолжать, но не буду.
Каузалгия. Я узнал это слово в пятнадцать лет, и никакие врачи, никакие энциклопедические и медицинские справочники, и никакие топонимически-этимологические словари не сумеют во мне перевернуть то детское восприятие этого термина, которое во мне сформировалось в детстве.
Мой старший товарищ, учитель, поэт Борис Ефремович Пильник вернулся с фронта без ноги. И у него постоянно болели пальцы на той ноге, которой у него не было. Нога осталась где-то там, в Калининских болотах, а пальцы болели тут, в маленькой комнатке, на площади Горького, и мы, мальчишки и девчонки, молодые поэты, которые пришли в гости к «нашему старику» послушать стихи Гумилёва или Юргиса Балтрушайтиса, видели и чувствовали, как болят эти пальцы на ноге, которой давно уже нет.
Да, по-научному это надо называть фантомной болью, но для меня это – каузалгия.
Больше тридцати лет миновало с тех пор, как ушёл мой отец.
В течение довольно продолжительного времени я работал с его письмами, дневниковыми записями, воспоминаниями друзей, постоянно советуясь с ним. За это время я часто слышал его голос, не раз встречал в толпе, видел силуэт на окне, просто разговаривал…
Я постоянно пытаюсь понять, как он прошёл этот путь, который не все осилили по разным причинам. Каких-то сорок лет назад теплым майским утром я слышал почти церковный колокольный звон: это побрякивали серебром и золотом медали вернувшихся живыми.
сказал о них Поэт.
«И каждый первый – герой,
И каждый второй – бессмертен», —
Часть 1. Путешествие не по своей воле
Луна мешала. Я не спал.
Сквозь щель двухстворчатой огромной
Я слышал чоканье негромко,
Смех женский, редкие слова.
У папы были гости в доме,
Нарядные, при орденах.
И даже женщина одна
Была, по-моему, в погонах.
Я помню все, хотя был мал.
Сквозь щель я слышал запах дыма
Табачного, духов и винный,
Он волновал, и я не спал.
И слышал также звуки танго,
И шарканье продленных «па».
Я должен спать был, но не спал —
Луна мешала. Было странно
Мне слышать горькое: «За них…»
…Я просыпался утром первым
И видел, открывая двери,
Что мама с папою одни
И спят, обнявшись, на диване.
Пластинки сложены в углу,
Валялась спичка на полу…
Но до сих пор тревожит память
Мне мысль, что с ними кто-то не был:
Не тронут, посреди стола
Стоял единственный стакан,
Покрытый сверху черным хлебом.
Олег Рябов
I. Я простился с Волгой
20.09.41
Въехал в Азию! Никто из вас так не путешествовал, да, наверное, и не придется: мне кажется, никто не пожелает. Сегодня в первый раз умылся после Куйбышева, где в какой-то парикмахерской помыл руки. В Куйбышеве я долго лежал на пустынном берегу и глядел на реку с белыми гребешками волн – на душе было легко. Я даже не прощался – я простился с Волгой еще в Горьком: пятнадцатого сентября целый день на яхте общался с Волгой, быть может, в последний раз. Теперь я в Азии, а здесь, кажется, по местным обычаям, можно совсем не мыться.Сразу после Самары началась степь (так начинаются многие рассказы прошлого века, где описывается, как русские господа ездили на кумыс), с её ковылём, пылью и осенними ветрами. Ветер сильный, пронизывающий до костей, но дождей пока нет, сквозь облака проглядывает солнце. После Оренбурга помахали рукой Европе.
Здесь, в Азии, всё своеобразно. Деревушки маленькие, серенькие, домики – мазанки, по типу украинских, но нет ни кустика, ни деревца – кругом голая бесконечная степь. На остановках грязные босые ребятишки продают арбузы, дыни, молоко; по дорогам едут на верблюдах – всё как 150–200 лет назад. Настроение у меня прекрасное, я доволен, доволен, вероятно, так же, как какой-нибудь чеховский инженер, ехавший в мягком «пульмановском» вагоне.
На соседней полке под рваным пестрым одеялом всё время сопит и всхрапывает старый киргиз, но я мирюсь с этим – ведь не часто приходится ездить с киргизами. На другой полке лежит поляк с замечательными голубыми глазами. Боже, видели бы вы его!
История поляка такова: повоевав с немцами 12 дней (Польша воевала только 12 дней!), он попал в плен и был отправлен под Берлин, оттуда бежал домой, в Варшаву. А дальше – Россия, Сибирь. И сейчас он едет в Актюбинск, где из таких вот «патриотов» генерал Андерс формирует польскую армию. В Актюбинске их уже 100 тысяч и все из тюрем, и все без семей. На этом поляке с голубыми глазами надето то, что он когда-то надел дома, в Варшаве: брюки уже изорваны, раньше они были черные, а сейчас напрочь вытерты и стали грязно-серыми, бельё, когда-то белого цвета, сейчас тоже серое, на ногах – обмотки из каких-то тряпок и рваные лыжные ботинки. Он просит у меня нож, режет арбуз, затем тщательно вытирает его о брюки и вежливо, очень вежливо возвращает обратно.
Я выехал из Горького с военными, кто-то из них ехал до Куйбышева, кто-то дальше, но сейчас уже нет ни одного. Всё, связанное с войной, осталось за Волгой, и я не знаю, что делается на свете: нет ни радио, ни газет – и только плач и крики на станциях, при проводах мобилизованных, напоминают о чём-то неясном и далёком.
В вагоне остались наши русские мужики с Урала, Каспия; эти шумят, ругаются, они – чистые, так как прямо из дома; требуют к себе хорошего отношения, ибо едут на смерть. Один встретился в тамбуре: «Браток, закури!» Закурили. «Ты понимаешь – последний день!., не хотелось ругаться, но вынуждают, и я своего добьюсь».
Поляки были тихие и вежливые. Они ничего не требовали, всех называли «пане» и друг друга – «пане замборский». А посмотрели бы вы на этих панов!
Цены здесь очень низкие: молоко – два рубля литр, арбузы и дыни от рубля до трех.
25.09.41
Здравствуйте, друзья мои! Многим может не понравиться тон моих писем, но что делать: я не по своей воле путешествую, да и без комфорта; конечно, я очень бы не хотел, чтобы мое турне кончилось востоком, а не западом, но это всё еще впереди, а пока… тянутся дикие, безлюдные пустыни Туркестана и «голодная степь» Казахстана. Это не Волга, и даже не Урал, и всё здесь свое, своеобразно-азиатское, начиная от звездного неба, кончая обычаями. Здесь даже скот не похож на наш – все наше здесь гибнет.Если вы взглянете на карту, то от Куйбышева до Оренбурга тянется степь. Это обычная степь Южной России с табунами скота, с кумысом, с кумысолечебницами. От Аральского моря начинаются Приаральские Кара-Кумы, уже ничего не растет и почти никто не живет, только скорпионы и ящерицы. Трудно поверить – на тысячи километров нет ни свежего кустика, ни зеленой травинки: или степь с сухой серой травой (до Аральского моря), или сплошные пески – безграничные, сливающиеся с горизонтом, с растущими кое-где низкорослыми колючими деревцами без листьев. Это дерево пустыни называется саксаул. Видел озера из соли; неприятно встретить в пустыне такое озеро жаждущему влаги путнику. Интересно: среди диких песков появляется голубое блестящее зеркало воды, и разве только на расстоянии несколько метров понимаешь, что это соль.
26.09.41
Я проехал ровно 10 суток – 240 часов. Мне прокрутили кинофильм «Прифронтовая полоса и тыл», фильм в 240 часов, цветной, стереоскопический. Я просмотрел всё с неослабевающим интересом и даже не заметил, как пролетело время, то была первая серия, а сейчас антракт.Алма-Ата! Она меня ошеломила. Я слышал рассказы про этот город, но представлял что-то другое. Я видел Ленинград, Севастополь, Сочи, но Алма-Ату сравнить просто не с чем. Проехав последние 800 километров через Голодную степь (так называется пустыня, тянущаяся вдоль Киргизского хребта) и почти не встретив по пути растительности, я попал в сказку.
Представьте себе лес: большой девственный лес из берез, лип, кленов и пирамидальных тополей, а в этом лесу стоят небольшие белые домики, в основном одноэтажные. Здесь милиционерам не нужно управлять движением, то есть следить за тем, чтобы народ переходил улицу на перекрёстках. Идет асфальтированный тротуар, затем изгородь из акаций, арык (канава с проточной ледяной водой), затем аллея высоких деревьев, снова барьер из акаций и уже шоссе, асфальтированное, так же точно и с другой стороны. Улицы все идеально прямые, пересекаются под 90 градусов, особенно интересно ночью: идёшь и слышишь, как со всех сторон журчит вода, даже в туалетах на улицах, в парках, кругом журчат арыки, и вот на таком искусственном питании растет огромный лес, это среди бесконечных, диких, выжженных солнцем степей. Я выходил на станциях на 10–15 минут из вагона и ужасался жаре: температура 40–45 градусов, а здесь, в городе, прохладно.
А какое тут небо!.. Помните картины Верещагина, там небо ярко-бирюзового цвета, смотришь и не веришь, что такое бывает. Здесь оно действительно такое.
Теперь небольшая справка: в Алма-Ате больше солнечных дней в году, чем где-либо в СССР. Здесь и зима своя, собственная, неазиатская, а алма-атинская, почти всегда с солнцем. Парки с фонтанами, с огромными клумбами цветов, как на сельскохозяйственной выставке в Москве, только со всех сторон окружают фантастически величественные снеговые горы. Город находится на склонах Киргизского хребта (отроги Тянь-Шаня) на высоте 800 метров над уровнем моря и окружен горами. Идешь по городу, а его длинные, зеленые улицы сливаются вдали с вершинами гор. Какое приятное чувство – глядеть туда вверх. На фоне этого яркого бирюзового неба, в какой-то розовой дымке, стоят хребты с вечными снегами. Кажется, это совсем близко, но высота их достигает 7000 метров. Описать всё это трудно. Правильно сказал один философ: понять можно только то, что прочувствовал и испытал сам. Тут всё так своеобразно и необычно, что только приходится вспоминать картины и декорации художников: все эти юрты киргизов в голой степи, эти горы в розовой дымке хорошо воспроизводит Анатолий Мазанов в нашем Оперном. Смотришь на горы и кажется, что это декорации или что-то искусственное поставлено за городом.
В поезде познакомился с одним биологом, шесть лет назад окончившим Московский университет; он работает здесь. Восемь месяцев в году в экспедициях: был и на Днепре, и на Енисее, ездил по Бугу, по Оби и по Аму-Дарье, был почти во всех городах Союза, облазил здешние горы, степи и пустыни. Видел все, кроме Уссурийского края, как сказал он. Много он мне рассказал, и все-таки я ему не позавидовал, и свою работу на его не сменил бы. Почему так? Не знаю.
Ну а о работе – здесь всё произошло, как у Игоря Пузырёва. Он написал мне, что они со знакомым пришли, осмотрели радиостанции и поняли, что всё «нормально», как и дома. Я тоже мог бы приехать на неделю позже, и ничего бы не изменилось. Пять тысяч километров обстановку не изменяют. Пробуду здесь, вероятно, долго.
1.10.41
Прочел коммюнике Московской конференции, абсолютно ничего не понял, но понравились последние семь строчек в выступлении Гарримана. Я подумал и пошел стричься наголо, под машинку. С волосами фотография приложена к сему. В Алма-Ате красавиц нет, домой, вероятно, попаду не скоро, и посему волосы не нужны. Между прочим, серьёзно: в Алма-Ате я не видел ни одной более или менее красивой женщины. В таком красивом городе какие-то серые невзрачные люди. Вот в Ташкенте живут узбечки, так на них приятно посмотреть: яркие, у всех карие глаза и черные косы. Я ведь через Узбекистан тоже проехал. А сколько обычаев здесь интересных, а главное: мужчины, казахи, не работают абсолютно, только ездят по гостям пить чай.Работа. Сегодня первый раз проводил занятия с радистами полка. Из пушек стрелять, кажется, не придется. Немного обидно!! Командир дивизии сказал мне, что артиллеристов у него достаточно, а вот радиоинженер только один. Пришлось согласиться.
Люди в полку прекрасные, большинство с производства и все русские. Среди офицеров есть один еврей, хороший парень, но уж очень угнетен, хотя и уверен, что вырвется отсюда. Попал он в армию, как говорит, совершенно случайно, ибо у него кругом свои люди, кругом блат. А теперь у него два выхода: или немцы убьют, или свои за какую-то оплошность. Он прямо говорит, что рожден не для войны. А в остальном душевный человек, я ему очень понравился, и он мне всё это рассказывает, уж очень тоскует по дому.
Должность у меня занятная – сам себе хозяин. Главное – за людей ответственности нет, ибо их у меня нет, и техники, правда, тоже пока нет. Начальники у меня сволочные попались, я уже и поругаться успел. Они не хотят понять, что пушки и радио вещи несравнимые, а сами-то понимают только в пушках. Но это всё дело дальнейшего будущего, а пока выпал первый дождь, что очень приятно, ибо погода невыносимо жаркая. Дыхание осени дошло и сюда: пожелтели березки и клены, тротуары покрыты упавшими листьями, и ночами дуют сильные ветры.
В город нас теперь не пускают, и лежу я целыми днями у себя на нарах, на третьем этаже, и читаю техническую литературу. Кругом висят сапоги, портянки, полотенца; внизу тренькают на балалайке и гармошке. Вечерами сидим у входа и курим, ночи здесь черные-черные, и звезды такие, какими они могут быть только на юге: всё небо в бриллиантах. В 9 часов заваливаемся спать до 7 утра; днем я не сплю, а друг мой еще и днём спит. Иногда ходим в ДК, смотрим кино, но я с большим удовольствием лежу вечерами на нарах и слушаю гармонь.
18.10.41
Тася, я пишу обычно много, но так однообразна моя жизнь здесь, что писать уже нечего. О городе – всё, о дороге – всё, о людях: о них можно только говорить, – это психологические, философские темы.Сейчас лежу у себя на нарах и дрожу: по полку объявлена химическая подготовка, а я даже противогаз не получил, по пословице: «Пока гром не грянет, русский не перекрестится».
У нас ведь и шинелей нет – здесь стоит ужасная жара. Но самое противное – это пыль, и то, что травы нет – вся выгорела. Утром у вас сейчас туман, и здесь такая же картина, но только от пыли, которая поднимается ночными ветрами. А спим как? Кроме пальтишка из дома у меня ничего нет; оно подо мной, а под головой сумка с инструментом и пилотка. Хорошо, что жарко – покрываться не надо; на нарах окурки, бумажки и всё та же пыль, но меня это особенно не тяготит.
Да, Таська, я не писал о здешних яблоках, ведь мы выросли среди яблоневых садов, ели, кажется, всякие, но, поверь, здешние яблоки ни с чем не сравнимы. На базаре продают и виноград, и груши настоящие, дюшес, но их я покупал только так, для разнообразия, ибо яблоки много лучше. Представь себе огромный базар и – в основном яблоки; они все или красные, или белые и огромной величины (обычно 200–300 грамм). Если будет возможность, то приедем сюда специально есть яблоки.
И еще о питании: сначала кормили из общего котла, сколько хочешь, как в хорошем санатории (солдатам это не полагается), а теперь с котла сняли и предложили питаться самим. Приходится ходить по ресторанам.
Здесь только в середине октября стали пропадать продукты, ибо карточек до 15 октября не было. Я приехал из Горького сюда, как в другую страну: карточек нет, и продукты, какие хочешь и сколько хочешь. В ресторанах кормят прекрасно, только с деньгами, вероятно, будут нелады, ибо в городе полно пива (при такой жаре!), да и на душе стало тоскливо.
Вечерами почти все ребятишки молоденькие уходят в парк, где полно женщин легкого поведения. А я ухожу в ресторан и пью пиво, но что-то от него не хмелею, а водку пить одному как-то неудобно, возможно, не привык. Лёли, жалко, нет, передайте ему – вот где бы я его угостил, а каких здесь вин только нет! Письма пишу не по событиям, даже неловко писать-то. Ну ладно, пишу для себя и для тебя, кому не нравится – не показывай. Может, доведется прочесть самому.
4.11.41
С Горьким все связи лопнули, последняя весточка от 6 октября. Расстояние, правда, большое, но и срок – месяц. Скоро два месяца, как я расстался с заводом. Время просто промелькнуло – потому, что я знаю: очень нескоро увижу Горький.Когда я был в лагерях 2 месяца, или на практике 2 месяца, то они были длинными, длинными.
В октябре, Тася, был десятилетний юбилей моей самостоятельной жизни. В октябре, 31 числа, в грязь, в дождь я пошел на биржу труда в кремле, оттуда на Ленинский завод, на Мызу. Через 10 лет, без месяца, я ушел оттуда и уехал с Мызы; как хорошо, что я успел год поработать инженером: не будь этого года, попал бы сюда с дипломом инженера, но со знаниями и опытом обычного студента. А сейчас я смело разбираю радиостанции, которых никогда не видел.
Занятно у меня складывалась работа: на 21-м заводе был электриком среди электриков, но работал обмотчиком – делал то, чего не понимают и не умеют обычные монтёры. На заводе я делал также самостоятельную обособленную работу. Теперь же я артиллерист среди артиллеристов, но делаю то, чего не может ни один артиллерист.
У вас скоро уже зима, а здесь ничего похожего: пыль, пыль, пыль, по утрам она как густой белый туман, но здесь спасают деревья, а вот в городах Северного Казахстана – там совсем могила.
Был у Пирадовых: они бежали из Киева, где оставили хорошую дачу под городом, новый рояль и шикарную квартиру с обстановкой. В. И. постарел, поседел, а А. Л. такая же. Они сначала проехали в Уфу, затем в Свердловск и теперь – сюда. Шлют всем большой привет. А. Л. Леночку и Миколу вспоминала (где теперь Микола, известно ли?). А сколько здесь народу понаехало, каких только рож не встретишь!! Ну, пока всё!!
26.11.41
Давно я не писал, ибо был в пути, да всё ещё еду и, вероятно, долго буду ехать.Прошло 72 дня, из которых я в дороге 32: кажется, много, редко кому в жизни приходилось так путешествовать, и поэтому мне хочется, когда я попаду домой, более подробно рассказать обо всём.
Дорога моя завернула сначала опять на восток, и я очутился где-то между Доном и Волгой, в такой глуши, что люди никогда здесь не видели красноармейцев, подчёркиваю – никогда! Сейчас здесь тишина. Поля во многих местах стоят с неубранным хлебом, по дорогам встречаются возы, запряженные ленивыми, флегматичными волами, так гармонирующими с местностью. Стоим в большой, когда-то немецкой колонии. Величиной она с Воротынец, но пустая, без хозяев. Несколько домов заняты эвакуированными, да ещё мы. В первый день было очень приятно жить в огромном пустом селе, и страшно захотелось домой, впервые за 72 дня. Но это настроение быстро промелькнуло, и я снова вошёл в колею. Сейчас лежу в чистом беленьком домике, на хорошем крашеном полу и не хочется расставаться с этой квартирой. Когда мы пришли в дом, он был пуст и даже заботливо выметен уехавшими хозяевами (что значит немцы!). Большой высохший лимон напоминал об уюте, когда-то царившем здесь. Хорошо жили, ничего не скажешь!
Домой я послал телеграмму, хочется узнать, что дома, а то мы опять уезжаем. Где-то по дорогам, я думаю, путешествуют письма ко мне. Вероятно, они были во встречных поездах, и меня уже не догонят.
Тася, пиши только открытки, чтобы не переводить зря время. Я пишу для удовольствия, но жалко, если это потеряется.
Писал я много, но ведь это всё еще не война. Не доехал! Но близко! Мы уже видели разбитые железнодорожные станции. Я, Таська, из книжки вырезки посылаю: занятно, как всё повторяется у меня. Привет всем, обязательно, я не перечисляю, кому конкретно – вдруг кого забуду.
10.12.41
Начались наши скитания по маленьким и большим русским селам и деревням. Рязанская область. Под образами мерцает лампадка, на столе передо мной стоит рация. Два лейтенанта, мои друзья, и маленький шестилетний пацаненок слушают радио.Домик чистенький, что очень удивительно для здешних мест. Живем втроём – доктор, лейтенант и я. Отношение к нам везде замечательное. Делают для нас все. В эту деревню, например, мы пришли в 5 часов утра, ибо обычно ходим ночью (так положено на войне), постучали в первый попавшийся дом и уже через 30 минут лежали на матраце под тёплыми шубами.
Несколько дней назад жили в другой деревне, где спали рядом с курами на соломе, там и хозяева всегда спят так. Такой грязи в наших селах я никогда раньше не видел: даже бань нет – зимой практически не моются, а водички погреют в печке и сполоснутся немного.
Между прочим, некоторые мои друзья уже получили боевое крещение, мы же пока пехотинцы, ибо еще не имеем пушек. А судьбу испытаем позже.
Одели нас – лучше некуда: шубняки, валенки, свитеры – в общем, здорово, такая одежда даже от осколков спасёт.
Хотелось мне в леса попасть, в привычную природу, да не доехали немного. А здесь абсолютно голая местность и дуют ветры, что очень неприятно. У нас же в лесах тихо, только снег похрустывает под ногами, а здесь и снега-то нет. Сейчас земля почти голая, лишь чуть-чуть припорошило.
15.12.41
Ровно три месяца, как я покинул Горький, быстро же они промелькнули. Вот уже семь дней стоим на одном месте. Фронт уходит от нас, да, да, фронт от нас, а не мы от него. До фронта вместо 20 снова 100 километров. Не забудьте – мы под Рязанью. Когда-нибудь вспомните это. Немцы сейчас в Сталиногорске: мы же пока в тылу, нас всё еще берегут; вероятно, для окончательного победного наступления на запад. Сейчас вперёд пошли конные корпуса генерала Белова.Я так привык жить в движении, что семь дней на месте уже многовато, а живем мы прекрасно; даже есть диван, на котором я лежу, вспоминая своих. Думаю поехать в дивизионы, разбросанные по окрестным деревням – починить кое-где станции. Положение по службе очень неважное: я уже имею трое суток ареста, но пока не унываю и верю в свою правоту. Посмотрим, что будет дальше.
Да, у меня есть карта, на которой я нанёс первые 8000 километров своего «браушвейг». Занятно будет, если турне закончится там, где началось. Постараемся!
21.12.41
Таська, мы снова грузимся на поезд и снова куда-то едем. По всей вероятности, всё-таки уже на войну. Сзади остались Сталинградская, Воронежская, Тамбовская области, а теперь прощай и Рязанская с её грязью, убожеством и красивыми, надо сказать прямо, женщинами (бабами!). Как всё вертится перед глазами: дороги, вокзалы, села, люди – скоро уже сто дней, но мне ещё не надоело. Вот здесь, в маленьком городке Раненбурге (какое странное название для Рязанской области), прожив шесть дней, я затосковал и поехал по сёлам, где расположены батареи. Ездил пять дней, ночевал всё время в разных местах, насмотрелся всего – не поверите.В первый день пришел в штаб дивизиона, открываю дверь – стоит корова, и с неё веником сметают снег. Коровы, поросята, куры в избах – обычная вещь; бывает ещё, что для тепла на полу солому стелют, а меняют редко – в хороших конюшнях чище. Я видел села Урала, Азии, наши русские, но здесь – что-то особенное. Говорят, Рязанская область всегда была такой, и вот эти-то сёла сейчас забиты эвакуированными москвичами.
Интересно бродить по дорогам, по избам; каждую ночь ночевать в разных местах, где на скамье, где на соломе, а иногда ложимся прямо на грязный заплёванный пол; надеваешь варежки, спускаешь у малахая уши и засыпаешь. Вечерами слушаешь баян, гармошку; как-то слушал гитару и соответствующие песни на квартире у сельских учительниц: вот у кого тоскливая жизнь.
Конечно, и без вшей теперь не обходится, но ничего – скоро лето и с этим будет полегче. Через трое суток начнет увеличиваться день, а через пару месяцев будет таять, но к сентябрю я домой не попаду. Не уложимся!
Сейчас ночь. Я дежурный по штабу полка, только что все утихомирились и ушли. В домике телефон и пара посыльных солдат, под окнами ходят часовые. Что делать, как не писать? Вот ещё вспомнил: нас теперь поят спиртом, который по виду похож на керосин, водой разбавишь – делается белым, как молоко. Что это такое, Таська, ты разберись как химик и напиши, ежели очень вредно, то пить не буду. Из Горького никаких вестей. Скажи друзьям – пусть иногда тоже открыточки в ящик бросают по моему адресу.
Бывает ли Надя, катаетесь ли на лыжах? Мне очень хочется покататься, но здесь почему-то мало снега.
Звонит телефон – это приятель из соседней деревушки заскучал, приглашает меня после войны в Тбилиси, в гости. Откуда только нет приятелей, куда только не приглашают после войны: и в Казахстан снова, и на Кубань, и в Крым, а один даже на Енисей зовет, и каждый своё расхваливает.
27.12.41
Таська! Знаешь ли ты, где я? В Москве!! Да-да, в центре Москвы! Вот это да!Мы были в одной из армий Западного фронта, нас вывели, привезли в столицу, и мы находимся в резерве у т. Сталина. Вот здорово! Но ведь это всё как бы путешествие, а люди воюют уже седьмой месяц. Когда мы выехали на большую магистраль, то гадали: юг или север? Мне хотелось на юг. Но с каким чувством я подъезжал к Москве, этого не передашь, ибо считаю её вторым родным городом.
Было солнечное утро, дымили трубы заводов, на запад девятками уходили тяжёлые гружёные бомбардировщики. Мы даже не мечтали попасть в город, а как хотелось. И представь себе: на 25-м году революции я проехал по центральным улицам столицы на старинных резных санках, приобретённых для командира полка в какой-то рязанской деревне. Мы, вдвоём с адъютантом комполка, с автоматами, с гранатами, ехали по улицам Москвы, заходили в магазины, переезжали площади поперек, нарушая все правила движения. Мы ж приехали из деревни, из глухой рязанской деревни – что с нас требовать? Было очень приятно.