Страница:
Переведя взгляд на Голубчика, я сразу же осознала тщетность своих девичьих мечтаний о привлекательном моложавом миллионере. Тут невооруженным глазом видно, кто из присутствующих дам и в самом деле представляет для него интерес. Он не то чтобы пожирал глазами итальянку, нет, наоборот, сидел откинувшись в кресле с равнодушно-доброжелательным видом, только вот видно было, как из-под тяжелых полуопущенных век он ловит каждое малейшее ее движение, каждый поворот головы, чтобы предупредить, предвосхитить любое ее неудовольствие или желание.
«И отчего это порядочные мужики вечно западают на каких-то престарелых стерв!» – с досадой подумала я, в то же время цепляя на лицо открытую приветственную улыбку.
Пафосная карга между тем, не повышая голоса, отчитывала мальчишку-официанта:
– Молодой человек, вы напрасно храните вино в холодильнике. Это ошибка. Вино следует подавать комнатной температуры.
На беднягу жалко было смотреть, он кряхтел и бледнел под уничтожающим взглядом Голубчика. Тот же, тронув запястье гостьи своей широкой, по-мужски красивой ладонью, проговорил:
– Извини, друг мой, сегодня придется ужинать здесь. Лучший ресторан, на верхней палубе, откроется только завтра.
– Ерунда, – милостиво улыбнулась она, продемонстрировав нехилое знание русского языка и ряд белоснежных зубов.
Что-то я совсем уже перестала понимать, для какой такой иностранки меня сюда пригласили.
– Добрый вечер! – гаркнула я, чтобы привлечь наконец внимание занятых друг другом небожителей к своей скромной персоне.
– Привет, мам. Здравствуйте, Анатолий! – заговорил вслед за мной Эд.
Он галантно выдвинул для меня стул, сам же быстро и совсем непочтительно чмокнул надутую герцогиню в щеку и плюхнулся рядом. «Мам? – соображала я. – Так он, выходит, никакой и не жиголо, а просто мажор, богатенький сынок. Что за дура, такого кадра чуть не отшила!»
– Здравствуйте, Алена! – ответил Голубчик. – Света, познакомься, вот девушка, которую я для тебя нашел. Алена, это мой старый друг и к тому же знаменитая артистка...
– Обойдемся без регалий, – оборвала его собеседница. – Просто Стефания.
Она протянула мне красивую белую руку, унизанную кольцами. Одно из них – тяжелое, старинное, из потемневшего серебра, с крупным темным гранатом – зажглось в свете ламп мрачноватым багряным огнем.
– Алена, Толя мне рассказал, что вы учитесь в инязе и хорошо владеете языками...
– Французский и итальянский, – подтвердила я. – Английский на базовом уровне.
– Это прекрасно! – кивнула Стефания.
«Рада стараться», – чуть было не отрапортовала я. Бог знает отчего эта напыщенная старуха так меня раздражала.
– Дело вот в чем, – продолжала она. – Как Анатолий вам уже объяснил, я певица, классическая опера. Родилась в СССР, но давно живу за границей и выступаю в основном в Европе. Выступаю, страшно сказать, сколько лет... Словом, одно известное издательство предложило мне напечатать книгу о творческом пути. Что-то вроде мемуаров, – тонко улыбнулась она, вероятно, ожидая, что кто-нибудь запротестует – мол, какие мемуары в вашем юном возрасте.
Однако Голубчик в этот момент увлеченно обсуждал с Эдом что-то в меню, от меня же она могла ждать комплиментов хоть до завтра, я нанималась в личные ассистенты, а не в лизоблюды.
– За столько лет, конечно, накопилось огромное количество материала для книги – мои собственные воспоминания, статьи, рецензии, отзывы зрителей, – продолжила она, так и не потешив свое тщеславие. – Только времени со всем этим разбираться нет. Сейчас у меня двухнедельный отдых, я привезла с собой целый чемодан бумаг, в основном на итальянском, и мне нужен человек, который смог бы за это время их разобрать, рассортировать, отобрать нужное и составить план, по которому будет строиться книга. Как вы полагаете, справитесь?
– Конечно. Отчего бы не справиться, – заверила я с самым убедительным видом.
– Что касается оплаты вашего труда... – начала было Стефания, но Голубчик перебил ее:
– Этот вопрос я сам уладил с Аленой.
Синьора гневно повела бровями и возмущенно зарокотала:
– Сколько раз я просила тебя не вмешиваться в мои финансовые дела. Пойми, ты ставишь меня в неудобное положение. Уж поверь, мне вполне хватает средств на то, чтобы самостоятельно платить персоналу.
Персоналу, значит. Другими словами, обслуге. Вот за кого меня тут считают. Как еще за один столик сесть не побрезговали. Усилием воли я подавила готовые сорваться с языка резкие слова. Ничего, ваше благородие, мы еще посмотрим, как вы потом запоете. Я, изловчившись, вытянула под столом ногу и легко коснулась кончиками пальцев лодыжки Эда. Тот дернулся, покраснел и быстро взглянул на меня. Я же в ответ на его взгляд чуть приопустила ресницы и скромно улыбнулась. Вот будет удар для пафосной мамаши, если ее наследничек по уши втрескается в прислугу.
– Мне просто приятно было подготовить все к твоему приезду. Я совершенно не собираюсь мериться с тобой толщиной кошелька, – ласково заверил собеседницу Голубчик. – Тем более что, надеюсь, вскоре это окончательно потеряет всякий смысл.
– Что ты имеешь в виду? – насторожилась Стефания.
– Я тебе позже объясню, хорошо? Сейчас, наверно, лучше закончить все дела с Аленой.
«И выпроводить ее с нашего великосветского ужина», – мрачно закончила я про себя. Дерзайте, господа, что-то мне подсказывает, что за этим столом найдется человек, который будет настаивать на моем участии в продолжении банкета.
– Да, конечно, – кивнула Стефания.
Стефания-Светлана протянула мне вместительный черный саквояж, все это время лежавший на одном из стульев. Пухлая сумка явно была старой, потертой, с местами потрескавшейся кожей.
– Я взяла все, что попалось под руку. В этой сумке я хранила газетные вырезки и журнальные рецензии еще в самом начале карьеры. Думаю, по ним можно составить представление о первых годах моей жизни за границей. Давайте начнем с этого, остальной материал я предоставлю вам позже, он у меня в каюте.
Я приняла из ее рук саквояж, щелкнула металлическим замком. Под пальцами зашелестела старая бумага. Я двумя пальцами наугад выудила какой-то красочно иллюстрированный журнал, вроде бы французский. Певица кивнула:
– Да, припоминаю, здесь, кажется, была статья о постановке «Паяцев». Или «Риголетто»... Я много лет не заглядывала в этот саквояж. Придется вам как-нибудь самой со всем разобраться.
– Я справлюсь, не сомневайтесь, – кивнула я. – Но почему вы хотите начать сразу с эмиграции? Обычно мемуары начинают с детства. Первые впечатления, семья, выбор профессии, учеба... Наверное, о вашей жизни в Союзе тоже стоило бы упомянуть.
Кажется, я, сама того не понимая, произнесла какие-то запретные слова. Лицо синьоры мгновенно закрылось, захлопнулось, словно шкатулка с секретом, стало черствым и надменным. Глаза сделались пустыми и плоскими, как у барракуды, губы сжались в тонкую нить. Голубчик, немедленно ощутивший перемену настроения своей чаровницы, тронул ее запястье и открыл уже рот, собираясь как-то сгладить неловкость, как вдруг в разговор вмешался Эд:
– В самом деле, мам! Почему ты так не любишь говорить про свою жизнь в России? Даже мне не рассказываешь, а я почти ничего не помню. Только кусочек окна, из которого страшно дует. И еще почему-то есть очень хочется...
– Воспоминаниями о жизни в России я займусь самостоятельно, – отрезала наконец Стефания. – Эд, милый, ты не мог бы принести мне из каюты сумочку? Кажется, я забыла ее на столике. Пожалуйста!
Она настойчиво посмотрела на сына, и тот понуро поднялся из-за стола и, бросив на меня короткий взгляд, заверил:
– Я мигом. Сейчас вернусь.
Юноша ускакал, и Голубчик тут же ухватил Стефанию под локоток, заявив:
– Вот что, Свет, пойдем прогуляемся на террасу, пока не принесли горячее. Мне как раз нужно сказать тебе пару слов. Алена, извините нас, мы ненадолго.
Опершись на его руку – уж я-то знала, до чего это бывает приятно, – синьора проплыла на тускло освещенную разноцветными лампочками террасу. Я же, оставшись за столом одна, не нашла себе другого развлечения, кроме как покопаться во врученном мне саквояже. Старые газеты пахли пылью и лежалой бумагой. У многих журналов намертво склеились глянцевые страницы. Временами попадались тетрадные странички с короткими записями от руки: «19.09.1986. «Травиата» в Ла Скала. В президентской ложе был Бентино Кракси. После выступления прислал мне корзину белых роз».
Ни фига себе! Премьер-министр! Я продолжала лениво шарить по сумке и вдруг нащупала какой-то твердый прямоугольный предмет за подкладкой. Интересно, интересно, посмотрим. На глазах у изумленных официантов я почти нырнула головой в разверстую пасть саквояжа, отыскивая потайную «молнию». Угу, вот и она, родимая. Что у нас здесь? Может, забытый футляр с фамильными драгоценностями?
Однако во внутреннем кармане сумки оказалась всего лишь общая тетрадь в темном клеенчатом переплете, совершенно обычная – я сама в таких сто раз писала конспекты, – только очень уж старая, еще старее, чем остальной бумажный хлам. Страницы с побледневшими, почти стершимися клетками исписаны быстрым размашистым почерком. Я открыла тетрадь наугад и прочла:
4
«И отчего это порядочные мужики вечно западают на каких-то престарелых стерв!» – с досадой подумала я, в то же время цепляя на лицо открытую приветственную улыбку.
Пафосная карга между тем, не повышая голоса, отчитывала мальчишку-официанта:
– Молодой человек, вы напрасно храните вино в холодильнике. Это ошибка. Вино следует подавать комнатной температуры.
На беднягу жалко было смотреть, он кряхтел и бледнел под уничтожающим взглядом Голубчика. Тот же, тронув запястье гостьи своей широкой, по-мужски красивой ладонью, проговорил:
– Извини, друг мой, сегодня придется ужинать здесь. Лучший ресторан, на верхней палубе, откроется только завтра.
– Ерунда, – милостиво улыбнулась она, продемонстрировав нехилое знание русского языка и ряд белоснежных зубов.
Что-то я совсем уже перестала понимать, для какой такой иностранки меня сюда пригласили.
– Добрый вечер! – гаркнула я, чтобы привлечь наконец внимание занятых друг другом небожителей к своей скромной персоне.
– Привет, мам. Здравствуйте, Анатолий! – заговорил вслед за мной Эд.
Он галантно выдвинул для меня стул, сам же быстро и совсем непочтительно чмокнул надутую герцогиню в щеку и плюхнулся рядом. «Мам? – соображала я. – Так он, выходит, никакой и не жиголо, а просто мажор, богатенький сынок. Что за дура, такого кадра чуть не отшила!»
– Здравствуйте, Алена! – ответил Голубчик. – Света, познакомься, вот девушка, которую я для тебя нашел. Алена, это мой старый друг и к тому же знаменитая артистка...
– Обойдемся без регалий, – оборвала его собеседница. – Просто Стефания.
Она протянула мне красивую белую руку, унизанную кольцами. Одно из них – тяжелое, старинное, из потемневшего серебра, с крупным темным гранатом – зажглось в свете ламп мрачноватым багряным огнем.
– Алена, Толя мне рассказал, что вы учитесь в инязе и хорошо владеете языками...
– Французский и итальянский, – подтвердила я. – Английский на базовом уровне.
– Это прекрасно! – кивнула Стефания.
«Рада стараться», – чуть было не отрапортовала я. Бог знает отчего эта напыщенная старуха так меня раздражала.
– Дело вот в чем, – продолжала она. – Как Анатолий вам уже объяснил, я певица, классическая опера. Родилась в СССР, но давно живу за границей и выступаю в основном в Европе. Выступаю, страшно сказать, сколько лет... Словом, одно известное издательство предложило мне напечатать книгу о творческом пути. Что-то вроде мемуаров, – тонко улыбнулась она, вероятно, ожидая, что кто-нибудь запротестует – мол, какие мемуары в вашем юном возрасте.
Однако Голубчик в этот момент увлеченно обсуждал с Эдом что-то в меню, от меня же она могла ждать комплиментов хоть до завтра, я нанималась в личные ассистенты, а не в лизоблюды.
– За столько лет, конечно, накопилось огромное количество материала для книги – мои собственные воспоминания, статьи, рецензии, отзывы зрителей, – продолжила она, так и не потешив свое тщеславие. – Только времени со всем этим разбираться нет. Сейчас у меня двухнедельный отдых, я привезла с собой целый чемодан бумаг, в основном на итальянском, и мне нужен человек, который смог бы за это время их разобрать, рассортировать, отобрать нужное и составить план, по которому будет строиться книга. Как вы полагаете, справитесь?
– Конечно. Отчего бы не справиться, – заверила я с самым убедительным видом.
– Что касается оплаты вашего труда... – начала было Стефания, но Голубчик перебил ее:
– Этот вопрос я сам уладил с Аленой.
Синьора гневно повела бровями и возмущенно зарокотала:
– Сколько раз я просила тебя не вмешиваться в мои финансовые дела. Пойми, ты ставишь меня в неудобное положение. Уж поверь, мне вполне хватает средств на то, чтобы самостоятельно платить персоналу.
Персоналу, значит. Другими словами, обслуге. Вот за кого меня тут считают. Как еще за один столик сесть не побрезговали. Усилием воли я подавила готовые сорваться с языка резкие слова. Ничего, ваше благородие, мы еще посмотрим, как вы потом запоете. Я, изловчившись, вытянула под столом ногу и легко коснулась кончиками пальцев лодыжки Эда. Тот дернулся, покраснел и быстро взглянул на меня. Я же в ответ на его взгляд чуть приопустила ресницы и скромно улыбнулась. Вот будет удар для пафосной мамаши, если ее наследничек по уши втрескается в прислугу.
– Мне просто приятно было подготовить все к твоему приезду. Я совершенно не собираюсь мериться с тобой толщиной кошелька, – ласково заверил собеседницу Голубчик. – Тем более что, надеюсь, вскоре это окончательно потеряет всякий смысл.
– Что ты имеешь в виду? – насторожилась Стефания.
– Я тебе позже объясню, хорошо? Сейчас, наверно, лучше закончить все дела с Аленой.
«И выпроводить ее с нашего великосветского ужина», – мрачно закончила я про себя. Дерзайте, господа, что-то мне подсказывает, что за этим столом найдется человек, который будет настаивать на моем участии в продолжении банкета.
– Да, конечно, – кивнула Стефания.
Стефания-Светлана протянула мне вместительный черный саквояж, все это время лежавший на одном из стульев. Пухлая сумка явно была старой, потертой, с местами потрескавшейся кожей.
– Я взяла все, что попалось под руку. В этой сумке я хранила газетные вырезки и журнальные рецензии еще в самом начале карьеры. Думаю, по ним можно составить представление о первых годах моей жизни за границей. Давайте начнем с этого, остальной материал я предоставлю вам позже, он у меня в каюте.
Я приняла из ее рук саквояж, щелкнула металлическим замком. Под пальцами зашелестела старая бумага. Я двумя пальцами наугад выудила какой-то красочно иллюстрированный журнал, вроде бы французский. Певица кивнула:
– Да, припоминаю, здесь, кажется, была статья о постановке «Паяцев». Или «Риголетто»... Я много лет не заглядывала в этот саквояж. Придется вам как-нибудь самой со всем разобраться.
– Я справлюсь, не сомневайтесь, – кивнула я. – Но почему вы хотите начать сразу с эмиграции? Обычно мемуары начинают с детства. Первые впечатления, семья, выбор профессии, учеба... Наверное, о вашей жизни в Союзе тоже стоило бы упомянуть.
Кажется, я, сама того не понимая, произнесла какие-то запретные слова. Лицо синьоры мгновенно закрылось, захлопнулось, словно шкатулка с секретом, стало черствым и надменным. Глаза сделались пустыми и плоскими, как у барракуды, губы сжались в тонкую нить. Голубчик, немедленно ощутивший перемену настроения своей чаровницы, тронул ее запястье и открыл уже рот, собираясь как-то сгладить неловкость, как вдруг в разговор вмешался Эд:
– В самом деле, мам! Почему ты так не любишь говорить про свою жизнь в России? Даже мне не рассказываешь, а я почти ничего не помню. Только кусочек окна, из которого страшно дует. И еще почему-то есть очень хочется...
– Воспоминаниями о жизни в России я займусь самостоятельно, – отрезала наконец Стефания. – Эд, милый, ты не мог бы принести мне из каюты сумочку? Кажется, я забыла ее на столике. Пожалуйста!
Она настойчиво посмотрела на сына, и тот понуро поднялся из-за стола и, бросив на меня короткий взгляд, заверил:
– Я мигом. Сейчас вернусь.
Юноша ускакал, и Голубчик тут же ухватил Стефанию под локоток, заявив:
– Вот что, Свет, пойдем прогуляемся на террасу, пока не принесли горячее. Мне как раз нужно сказать тебе пару слов. Алена, извините нас, мы ненадолго.
Опершись на его руку – уж я-то знала, до чего это бывает приятно, – синьора проплыла на тускло освещенную разноцветными лампочками террасу. Я же, оставшись за столом одна, не нашла себе другого развлечения, кроме как покопаться во врученном мне саквояже. Старые газеты пахли пылью и лежалой бумагой. У многих журналов намертво склеились глянцевые страницы. Временами попадались тетрадные странички с короткими записями от руки: «19.09.1986. «Травиата» в Ла Скала. В президентской ложе был Бентино Кракси. После выступления прислал мне корзину белых роз».
Ни фига себе! Премьер-министр! Я продолжала лениво шарить по сумке и вдруг нащупала какой-то твердый прямоугольный предмет за подкладкой. Интересно, интересно, посмотрим. На глазах у изумленных официантов я почти нырнула головой в разверстую пасть саквояжа, отыскивая потайную «молнию». Угу, вот и она, родимая. Что у нас здесь? Может, забытый футляр с фамильными драгоценностями?
Однако во внутреннем кармане сумки оказалась всего лишь общая тетрадь в темном клеенчатом переплете, совершенно обычная – я сама в таких сто раз писала конспекты, – только очень уж старая, еще старее, чем остальной бумажный хлам. Страницы с побледневшими, почти стершимися клетками исписаны быстрым размашистым почерком. Я открыла тетрадь наугад и прочла:
Мне душно. Жесткий корсаж сценического костюма давит грудь, нечем дышать. Я судорожно дергаю золотистую тафту, мелкие металлические застежки царапают пальцы. На виски давит изнутри невыносимая тяжесть, кажется, если я услышу от этого человека еще одно слово, голова лопнет, расколется на куски.
В тесной, пропахшей театральным гримом и нафталином гримерной полутемно. Лишь маленькая лампа над зеркалом тускло мерцает. Развешанные на рейке под потолком платья шуршат и качаются в темноте, словно ожившие призраки. По стенам мечутся зловещие тени. Полумрак отливает багрянцем и темным золотом.
– Я даже рад, что ты узнала! Чего рыдаешь, актриса? Чего ты добиваешься? По-твоему, мы сможем жить втроем?
Я отворачиваюсь, отхожу к стене, подолы развешанных платьев гладят меня по волосам, скользят по лицу. Я больше не понимаю, не хочу понимать, что он говорит. Этот голос – низкий, хрипловатый, я знаю каждую его интонацию, каждый вздох и каждую паузу. Я помню, как этот голос шепчет, задыхаясь от страсти, как он смеется, как сипит, устав от многочасовых споров. Но до сих пор я не слышала в нем такой издевательской жесткости. Это просто невыносимо. Я не знаю, что делать, как прекратить эту раздирающую меня изнутри боль. Каждое его слово бьет меня под дых, хочется свернуться, скорчиться на полу, прикрыв руками голову. Я больше не могу бороться, возражать, я просто хочу, чтобы все это кончилось, чтобы я очнулась от проклятого горячечного кошмара.
Обернувшись, я вижу его обезображенную черную тень на стене. Тень взмахивает длинными, как плети, руками, откидывает громадную голову. Но ведь это не он. Я знаю его, он порывистый и великодушный, он красивый и родной, он не терпит грубости и пошлости, у него гибкое легкое тело и ласковые глаза. Это не он, не он, он никогда не ненавидел меня.
Этого черного, страшного призрака я не знаю. Я боюсь его и ненавижу, ненавижу какой-то утробной животной ненавистью. Это она кипит у меня внутри, клокочет, тесня дыхание. Что же ты смеешься надо мной, черный человек? Это ты, я знаю, это ты вот уже полчаса читаешь мне смертный приговор, он бы никогда так не смог. Проклятое кладбищенское чудовище, душу высасывающий морок! Я справлюсь с тобой, не возьмешь!
Рука моя, словно помимо воли, шарит по низкому маленькому столу, на котором костюмер разложила реквизит для завтрашнего представления. Пальцы натыкаются на забытые среди деталей костюма портновские ножницы, вцепляются в них, словно в единственное спасение в этом тошнотворном, туманящем глаза мире. Массивное тяжелое острие со змеиным свистом скользит по тонкому полотну. Я двигаюсь на голос, почти ничего не различая в мутной полумгле. Он пульсирует у меня в голове, манит меня.
– И потом... Ты просто надоела мне.
– Но как... как ты мог так быстро разлюбить меня?
– Ну, – привидение усмехается, тонкие страшные руки-плети на стене описывают волнообразную дугу, – значит, я вот такой вот влюбчивый...
Его голос темным набатом гудит в висках, заполняя собой все пространство, и я в мучительной попытке избавиться от него точным, сто раз отрепетированным движением коротко бью снизу вверх под ребро. Тяжелый заточенный предмет мягко входит в тугую плоть и с глухим стоном ударяется о подреберную кость, на пальцы мне брызжет что-то теплое. Наступает тишина.
Он оседает на меня всей тяжестью, и я не выдерживаю веса, валюсь на пол. Больно бьюсь затылком о каменный пол и вот сейчас, словно впервые, вижу над собой его бледное лицо.
Оно кружится надо мной, грудную клетку сдавливает, и я наконец проваливаюсь в блаженное черное ничто.
4
Я едва успела затолкать тетрадь обратно в портфель, увидев возвращающуюся с террасы пару. Не похоже, чтобы синьора намеренно вложила эту тетрадь в материалы для будущей книги, скорее всего, просто забыла о ней – она ведь сказала, что не открывала этот саквояж давным-давно. Интересно, что это? Примадонна на досуге балуется кропанием детективов? А может, там, в тетрадке, воспоминания юности? Тогда тем более не стоит пока афишировать, что я ее нашла. Шантажист из меня, конечно, вряд ли получится, а вот немножко сбить спесь с зазнавшейся богачки, пожалуй, удастся.
Укрывшись за спиной официанта, как раз расставлявшего на столе аппетитно дымящиеся блюда, я сунула тетрадку обратно в потайной карман и невинно улыбнулась подходившим хозяевам вечера. Они мило беседовали между собой. Стефания явно чувствовала себя в своей тарелке, непринужденно смеялась, была приятно возбуждена, сверкала глазами, зубами и серьгами, старая сука. Дробный звонкий смех ее звучал так заманчиво и зовущее, что наверняка сводил окружающих мужчин с ума. Голубчик, однако, выглядел как обычно, спокойным и уверенным в себе, и лишь хищный прищур настороженных, как у голодной куницы, глаз выдавал сдержанное нетерпение и заинтересованность.
– Боже, что это вдруг на тебя нашло? – недоумевала Стефания. – Мы же сто лет знакомы...
– Вот именно, дорогая, и нам не требуется время, чтобы узнать друг друга получше.
– Ты ведь однажды уже делал мне предложение...
– Да, и ты отказалась, потому что была замужем. А теперь ты свободна, да и я давно вдовец. Считай, что я предлагаю тебе взаимовыгодную сделку. Так сказать, слияние капиталов.
– Но Фабрицио умер совсем недавно...
– Вот я и спешу, пока его место никто не занял. В самом деле, Свет, не могу же я всю жизнь ждать, пока между твоими мужьями образуется промежуток и для меня.
– Ну и циник же ты, Анатолий Маркович! – весело и кокетливо отозвалась она.
Вот оно что, Голубчик, значит, только что предложил вдовствующей королеве руку и сердце. А она, кажется, еще и раздумывает. Да тут, на теплоходе – что там на теплоходе, во всей моей разнесчастной родине, – любая женщина зубами дралась бы за такое счастье.
На меня они обращали внимания не больше, чем на хрустальный графин с водкой. Стефания откинулась на спинку своего стула с ленивой грацией матерой львицы, отдыхающей в спокойной обстановке, но в любую секунду готовой к прыжку, если ситуация переменится, потерла тонкими пальцами виски, с улыбкой покачала головой:
– Это какое-то безумие. Тебе не кажется, что я давно уже перешагнула через амплуа невесты?
– Тебя волнует, не шокируем ли мы европейский бомонд? Не переживай, он видал и более странные браки.
Он склонился над столом, выхватил из вазы цветок и с комически серьезным видом вставил его в петлицу пиджака. Стефания, откинув голову, рассмеялась и произнесла:
– Толя, если хочешь сорвать флэш-рояль, не переигрывай! И, пожалуйста, не дави на меня. Договорились? Я подумаю.
– Только думай не слишком долго. Не забывай, что я уже не так молод, – со смехом отозвался он.
В этот момент на пороге возник верный сынуля с забытой материнской сумочкой. По лицу Голубчика скользнула тень досады, и я, решив, что пора зарабатывать дополнительные очки у начальства, поднялась из-за стола.
– Пойду, пожалуй, перекурю на свежем воздухе. Эд, ты не составишь мне компанию? – спросила я.
– Конечно, – рьяно вызвался он.
И мы, оставив новоявленных жениха и невесту наслаждаться друг другом, вышли на освещенную разноцветными огнями террасу.
– А твоя мать и Голубчик, я вижу, старые знакомые? – поинтересовалась я дорогой.
– Ага, они много лет дружат, – подтвердил он. – Кажется, когда-то он в чем-то очень помог маме. Она много раз упоминала, что сильно ему обязана.
На террасе, раскинувшись в плетеных креслах, отдыхали важные и очень богатые пассажиры. Сосредоточенно слюнявил пузатую сигару бывший Ванька-Лепила, нашептывала что-то квадратноплечему спутнику, перегнувшись через столик и демонстрируя обнаженную грудь, покоящуюся в низком декольте, как в роге изобилия, светская тусовщица Анжелика.
– Странно, – продолжала я, – она представляется Стефания, а он называет ее Света.
– Ты заметила? – обернулся он. – Знаешь, она раньше сердилась и каждый раз поправляла его, а потом махнула рукой. Сказала, что это бесполезно. Просто Светлана – ее настоящее имя, Стефанией она стала уже в эмиграции, а Голубчик ведь знал ее еще в СССР...
Мы миновали зону отдыха, вышли на тихую площадку и остановились у самых перил. Луна уже взошла и висела посреди раскинувшегося над рекой неба, обливая белый корабль серебристым светом. С берега доносились запахи влажной хвои, молодой листвы, напоенной дождем земли. И то ли от этого живительного аромата, то ли от неожиданно обрушившейся на нас тишины весенней ночи кружилась голова.
– А хорошо, что я сначала ошиблась и ты оказался всего лишь мажором, – сказала я.
– Почему мажор? Я не понимаю... Это в музыке – мажор, минор, – привычно растерялся он.
Я расхохоталась, откинув голову и поводя плечами, как это делала Стефания в ресторане. Кажется, подобный трюк производит на мужчин впечатление. Глаза Эда в мигании разноцветных огней, украшавших теплоход, становились то нежно-карими, то пронзительно-зелеными. До чего же он все-таки смазливенький, хорошо, что не содержанка богатенькой мадам.
– Ну да, так и есть. Ты мажор, а я минор.
Он ухватился обеими руками за перила, искоса глядя на меня. Кажется, я всей кожей ощущала его волнение, но на выручку прийти не спешила, стояла рядом, притихшая, чуть касаясь его плеча, смотрела вперед, на серебрящуюся в темной воде лунную дорожку, исподволь наблюдая за ним.
– Так красиво, – выговорил он наконец. – Ночь... Луна...
– Какая ночь! Я не могу... Не спится мне. Такая лунность! – поддразнивая, отозвалась я.
– Стихи? – переспросил он.
– А что ты удивляешься? – с вызовом вздернула подбородок я. – Или думал, я совсем темная?
– Я русскую поэзию не очень хорошо знаю...
– А зря, – заявила я. – Мог бы выпендриться перед дамой в романтической обстановке. А так придется выкручиваться как умеешь. Давай, не стесняйся, начинай про звезды чего-нибудь тереть.
– Звезды тереть? – уставился на меня Эд.
Кажется, пора брать ситуацию в свои руки, иначе этот невинный агнец так и будет хлопать глазами и томно вздыхать. Я выпрямилась, шагнула ближе, быстро взглянула на него снизу вверх и, вскинув руку, провела пальцем по его высокой скуле, будто стирая несуществующую соринку. Сердце отчего-то сбилось с ритма, пропустило удар, а затем подскочило и заколотилось о ребра. Захотелось, чтобы он обнял меня, притянул к себе, захотелось ощутить прикосновение его волос к лицу, вдохнуть их запах.
Руки Эда, по-мальчишески неловкие, непослушные, стиснули мои плечи, и какая-то теплая волна захлестнула тело, лишая воли. И голова закружилась от его запаха – свежего, чуть пряного, смешавшегося с ароматом речного ветра. Я приподнялась на носки, потянулась к нему, губы его легко дотронулись до виска – кожу обожгло горячим дыханием, спустились ниже и почти коснулись моего рта.
И вдруг он разжал руки, отступил на шаг, глядя куда-то поверх моего плеча. Ничего не понимая, с трудом возвращаясь в реальность, я дернулась назад. В нескольких шагах от нас безмолвно, словно застывшая статуя богини мщения, стояла Стефания.
– Становится прохладно, возвращайтесь в зал, – отчеканила она.
И мы понуро двинулись обратно к освещенному огнями ресторану. У входа она, пропустив Эда вперед, задержала меня и, яростно глядя прямо в глаза, выплюнула в лицо:
– Алена, эти услуги в ваши обязанности не входят. – И окинула этаким презрительным взглядом, как ледяной водой окатила. – Вам за них не доплачивали. Я доходчиво объяснила?
А затем как ни в чем не бывало прошествовала к столику. Злобная, самовлюбленная, эгоистичная тварь! Внутри у меня все кипело и булькало, так и хотелось догнать ее, дернуть за руку, чтобы клацнули ее отбеленные зубы, и рявкнуть: «Ты что себе позволяешь, гадина?» Пусть в глотку себе засунет свои вонючие деньги! Думает, я дешевая шлюха и она меня купила с потрохами? Да просто завидует, старая потасканная карга, завидует тому, что я молодая, красивая, что нравлюсь мужчинам не за бабло и статус, а просто так.
Я несколько раз глубоко вдохнула. Что делать, на чувство собственного достоинства я пока не заработала.
Остаток вечера обстановка за столом была напряженной. Эд угрюмо смотрел в тарелку, изредка бросая на мать выразительные взгляды. Та, подчеркнуто ничего не замечая, увлеченно расправлялась с приготовленным на пару лососем. Я сидела молча, скромно потупившись, чтобы продемонстрировать, что осознала ошибки и впредь обязуюсь. Голубчик безуспешно пытался растормошить нас, рассказывая забавные истории из жизни честных катал. Оратор он был, безусловно, великолепный, повествовал артистично, красиво, вовремя делая паузы и вворачивая точные хлесткие замечания. Однако в этот раз оценить его искусство оказалось некому, Стефания лишь пару раз сдержанно улыбнулась.
Меж тем подошло время обещанной шоу-программы. На сиявшую ослепительными огнями сцену поднялся конферансье в длиннохвостом фраке и с неприятными бегающими влажными глазами. Он интимно погладил ладонью микрофон, раззявил пасть в приветливой улыбке и заговорил о том, как рад видеть дорогих гостей «Михаила Лермонтова».
– А сейчас перед вами выступит блистательная Натали! – объявил он.
Жующие посетители приветствовали объявленную певицу жидкими аплодисментами. На сцену плавно выступила круглолицая, с ярко напомаженными пухлыми щеками певица в атласном, расшитом пайетками сарафане. Украшенный стразами кокошник венчал ее перевитую увесистыми золотыми косами голову, и я немедленно узнала сердитую тетку-соседку. Музыкальные инструменты тихо зазвенели, и Наталья, поведя полными плечами, запела:
– Однажды морем я плыла на пароходе том. Погода чудная была, но вдруг начался шторм.
Голос артистки, мягкий и грудной, струился по обеденному залу. Она медленно двигалась по сцене, делая плавные жесты руками. Посетители ресторана не особенно внимательно вслушивались в игривые слова песни, лишь, когда Наталья пропела про «все, что с детства берегла, ему я отдала», за одним из ближайших к сцене столов загоготала развеселая компания пузатых мужичков в ярких пиджаках.
– Хорошо поет, правда? – спросил Голубчик, кивнув в сторону сцены. – Я дал администратору указание приглашать артистов только с консерваторским образованием, чтобы не травмировать твой профессиональный слух. Может, это и обошлось немного дороже и на некоторые уступки пришлось пойти – к примеру, эта дама настаивала, что хочет непременно ехать с мужем, пришлось выделить им двухместную каюту, – но зато качество шоу-программы куда выше, чем обычно принято в России.
Стефания, с первыми аккордами песни как-то странно побледневшая, тихо отозвалась:
– Да, неплохой голос, приятный. Классическая школа чувствуется.
Натали между тем спустилась со сцены и двинулась между столиками, продолжая петь и расточать клиентам заведения ослепительные улыбки. Посетители, не отрываясь от тарелок, продолжая жевать, совали ей мятые купюры. Натали принимала деньги с королевским достоинством и ловко прятала куда-то в складки концертного платья.
– Эд, пожалуйста, передай ей чаевые, – Стефания протянула сыну купюру.
Тот, все еще обозленный на мать, неохотно взял деньги и, дождавшись, когда певица поравняется со столиком, протянул ей. Женщина, приняв деньги и мельком посмотрев на сидящих, двинулась дальше по залу, продолжая петь:
– Ай-яй, в глазах туман, кружится голова.
– Так ты, значит, считаешь, не зря я ее пригласил? Ну, скажи как профессионал, – обратился к Стефании Голубчик.
Но Стефания не отвечала. Лицо ее, бледное, с пятнами лихорадочного румянца, вспыхнувшими на скулах, застыло как гипсовая маска. В темных глазах плескалось что-то пугающее. Голубчик встревоженно тронул ее пальцы:
Укрывшись за спиной официанта, как раз расставлявшего на столе аппетитно дымящиеся блюда, я сунула тетрадку обратно в потайной карман и невинно улыбнулась подходившим хозяевам вечера. Они мило беседовали между собой. Стефания явно чувствовала себя в своей тарелке, непринужденно смеялась, была приятно возбуждена, сверкала глазами, зубами и серьгами, старая сука. Дробный звонкий смех ее звучал так заманчиво и зовущее, что наверняка сводил окружающих мужчин с ума. Голубчик, однако, выглядел как обычно, спокойным и уверенным в себе, и лишь хищный прищур настороженных, как у голодной куницы, глаз выдавал сдержанное нетерпение и заинтересованность.
– Боже, что это вдруг на тебя нашло? – недоумевала Стефания. – Мы же сто лет знакомы...
– Вот именно, дорогая, и нам не требуется время, чтобы узнать друг друга получше.
– Ты ведь однажды уже делал мне предложение...
– Да, и ты отказалась, потому что была замужем. А теперь ты свободна, да и я давно вдовец. Считай, что я предлагаю тебе взаимовыгодную сделку. Так сказать, слияние капиталов.
– Но Фабрицио умер совсем недавно...
– Вот я и спешу, пока его место никто не занял. В самом деле, Свет, не могу же я всю жизнь ждать, пока между твоими мужьями образуется промежуток и для меня.
– Ну и циник же ты, Анатолий Маркович! – весело и кокетливо отозвалась она.
Вот оно что, Голубчик, значит, только что предложил вдовствующей королеве руку и сердце. А она, кажется, еще и раздумывает. Да тут, на теплоходе – что там на теплоходе, во всей моей разнесчастной родине, – любая женщина зубами дралась бы за такое счастье.
На меня они обращали внимания не больше, чем на хрустальный графин с водкой. Стефания откинулась на спинку своего стула с ленивой грацией матерой львицы, отдыхающей в спокойной обстановке, но в любую секунду готовой к прыжку, если ситуация переменится, потерла тонкими пальцами виски, с улыбкой покачала головой:
– Это какое-то безумие. Тебе не кажется, что я давно уже перешагнула через амплуа невесты?
– Тебя волнует, не шокируем ли мы европейский бомонд? Не переживай, он видал и более странные браки.
Он склонился над столом, выхватил из вазы цветок и с комически серьезным видом вставил его в петлицу пиджака. Стефания, откинув голову, рассмеялась и произнесла:
– Толя, если хочешь сорвать флэш-рояль, не переигрывай! И, пожалуйста, не дави на меня. Договорились? Я подумаю.
– Только думай не слишком долго. Не забывай, что я уже не так молод, – со смехом отозвался он.
В этот момент на пороге возник верный сынуля с забытой материнской сумочкой. По лицу Голубчика скользнула тень досады, и я, решив, что пора зарабатывать дополнительные очки у начальства, поднялась из-за стола.
– Пойду, пожалуй, перекурю на свежем воздухе. Эд, ты не составишь мне компанию? – спросила я.
– Конечно, – рьяно вызвался он.
И мы, оставив новоявленных жениха и невесту наслаждаться друг другом, вышли на освещенную разноцветными огнями террасу.
– А твоя мать и Голубчик, я вижу, старые знакомые? – поинтересовалась я дорогой.
– Ага, они много лет дружат, – подтвердил он. – Кажется, когда-то он в чем-то очень помог маме. Она много раз упоминала, что сильно ему обязана.
На террасе, раскинувшись в плетеных креслах, отдыхали важные и очень богатые пассажиры. Сосредоточенно слюнявил пузатую сигару бывший Ванька-Лепила, нашептывала что-то квадратноплечему спутнику, перегнувшись через столик и демонстрируя обнаженную грудь, покоящуюся в низком декольте, как в роге изобилия, светская тусовщица Анжелика.
– Странно, – продолжала я, – она представляется Стефания, а он называет ее Света.
– Ты заметила? – обернулся он. – Знаешь, она раньше сердилась и каждый раз поправляла его, а потом махнула рукой. Сказала, что это бесполезно. Просто Светлана – ее настоящее имя, Стефанией она стала уже в эмиграции, а Голубчик ведь знал ее еще в СССР...
Мы миновали зону отдыха, вышли на тихую площадку и остановились у самых перил. Луна уже взошла и висела посреди раскинувшегося над рекой неба, обливая белый корабль серебристым светом. С берега доносились запахи влажной хвои, молодой листвы, напоенной дождем земли. И то ли от этого живительного аромата, то ли от неожиданно обрушившейся на нас тишины весенней ночи кружилась голова.
– А хорошо, что я сначала ошиблась и ты оказался всего лишь мажором, – сказала я.
– Почему мажор? Я не понимаю... Это в музыке – мажор, минор, – привычно растерялся он.
Я расхохоталась, откинув голову и поводя плечами, как это делала Стефания в ресторане. Кажется, подобный трюк производит на мужчин впечатление. Глаза Эда в мигании разноцветных огней, украшавших теплоход, становились то нежно-карими, то пронзительно-зелеными. До чего же он все-таки смазливенький, хорошо, что не содержанка богатенькой мадам.
– Ну да, так и есть. Ты мажор, а я минор.
Он ухватился обеими руками за перила, искоса глядя на меня. Кажется, я всей кожей ощущала его волнение, но на выручку прийти не спешила, стояла рядом, притихшая, чуть касаясь его плеча, смотрела вперед, на серебрящуюся в темной воде лунную дорожку, исподволь наблюдая за ним.
– Так красиво, – выговорил он наконец. – Ночь... Луна...
– Какая ночь! Я не могу... Не спится мне. Такая лунность! – поддразнивая, отозвалась я.
– Стихи? – переспросил он.
– А что ты удивляешься? – с вызовом вздернула подбородок я. – Или думал, я совсем темная?
– Я русскую поэзию не очень хорошо знаю...
– А зря, – заявила я. – Мог бы выпендриться перед дамой в романтической обстановке. А так придется выкручиваться как умеешь. Давай, не стесняйся, начинай про звезды чего-нибудь тереть.
– Звезды тереть? – уставился на меня Эд.
Кажется, пора брать ситуацию в свои руки, иначе этот невинный агнец так и будет хлопать глазами и томно вздыхать. Я выпрямилась, шагнула ближе, быстро взглянула на него снизу вверх и, вскинув руку, провела пальцем по его высокой скуле, будто стирая несуществующую соринку. Сердце отчего-то сбилось с ритма, пропустило удар, а затем подскочило и заколотилось о ребра. Захотелось, чтобы он обнял меня, притянул к себе, захотелось ощутить прикосновение его волос к лицу, вдохнуть их запах.
Руки Эда, по-мальчишески неловкие, непослушные, стиснули мои плечи, и какая-то теплая волна захлестнула тело, лишая воли. И голова закружилась от его запаха – свежего, чуть пряного, смешавшегося с ароматом речного ветра. Я приподнялась на носки, потянулась к нему, губы его легко дотронулись до виска – кожу обожгло горячим дыханием, спустились ниже и почти коснулись моего рта.
И вдруг он разжал руки, отступил на шаг, глядя куда-то поверх моего плеча. Ничего не понимая, с трудом возвращаясь в реальность, я дернулась назад. В нескольких шагах от нас безмолвно, словно застывшая статуя богини мщения, стояла Стефания.
– Становится прохладно, возвращайтесь в зал, – отчеканила она.
И мы понуро двинулись обратно к освещенному огнями ресторану. У входа она, пропустив Эда вперед, задержала меня и, яростно глядя прямо в глаза, выплюнула в лицо:
– Алена, эти услуги в ваши обязанности не входят. – И окинула этаким презрительным взглядом, как ледяной водой окатила. – Вам за них не доплачивали. Я доходчиво объяснила?
А затем как ни в чем не бывало прошествовала к столику. Злобная, самовлюбленная, эгоистичная тварь! Внутри у меня все кипело и булькало, так и хотелось догнать ее, дернуть за руку, чтобы клацнули ее отбеленные зубы, и рявкнуть: «Ты что себе позволяешь, гадина?» Пусть в глотку себе засунет свои вонючие деньги! Думает, я дешевая шлюха и она меня купила с потрохами? Да просто завидует, старая потасканная карга, завидует тому, что я молодая, красивая, что нравлюсь мужчинам не за бабло и статус, а просто так.
Я несколько раз глубоко вдохнула. Что делать, на чувство собственного достоинства я пока не заработала.
Остаток вечера обстановка за столом была напряженной. Эд угрюмо смотрел в тарелку, изредка бросая на мать выразительные взгляды. Та, подчеркнуто ничего не замечая, увлеченно расправлялась с приготовленным на пару лососем. Я сидела молча, скромно потупившись, чтобы продемонстрировать, что осознала ошибки и впредь обязуюсь. Голубчик безуспешно пытался растормошить нас, рассказывая забавные истории из жизни честных катал. Оратор он был, безусловно, великолепный, повествовал артистично, красиво, вовремя делая паузы и вворачивая точные хлесткие замечания. Однако в этот раз оценить его искусство оказалось некому, Стефания лишь пару раз сдержанно улыбнулась.
Меж тем подошло время обещанной шоу-программы. На сиявшую ослепительными огнями сцену поднялся конферансье в длиннохвостом фраке и с неприятными бегающими влажными глазами. Он интимно погладил ладонью микрофон, раззявил пасть в приветливой улыбке и заговорил о том, как рад видеть дорогих гостей «Михаила Лермонтова».
– А сейчас перед вами выступит блистательная Натали! – объявил он.
Жующие посетители приветствовали объявленную певицу жидкими аплодисментами. На сцену плавно выступила круглолицая, с ярко напомаженными пухлыми щеками певица в атласном, расшитом пайетками сарафане. Украшенный стразами кокошник венчал ее перевитую увесистыми золотыми косами голову, и я немедленно узнала сердитую тетку-соседку. Музыкальные инструменты тихо зазвенели, и Наталья, поведя полными плечами, запела:
– Однажды морем я плыла на пароходе том. Погода чудная была, но вдруг начался шторм.
Голос артистки, мягкий и грудной, струился по обеденному залу. Она медленно двигалась по сцене, делая плавные жесты руками. Посетители ресторана не особенно внимательно вслушивались в игривые слова песни, лишь, когда Наталья пропела про «все, что с детства берегла, ему я отдала», за одним из ближайших к сцене столов загоготала развеселая компания пузатых мужичков в ярких пиджаках.
– Хорошо поет, правда? – спросил Голубчик, кивнув в сторону сцены. – Я дал администратору указание приглашать артистов только с консерваторским образованием, чтобы не травмировать твой профессиональный слух. Может, это и обошлось немного дороже и на некоторые уступки пришлось пойти – к примеру, эта дама настаивала, что хочет непременно ехать с мужем, пришлось выделить им двухместную каюту, – но зато качество шоу-программы куда выше, чем обычно принято в России.
Стефания, с первыми аккордами песни как-то странно побледневшая, тихо отозвалась:
– Да, неплохой голос, приятный. Классическая школа чувствуется.
Натали между тем спустилась со сцены и двинулась между столиками, продолжая петь и расточать клиентам заведения ослепительные улыбки. Посетители, не отрываясь от тарелок, продолжая жевать, совали ей мятые купюры. Натали принимала деньги с королевским достоинством и ловко прятала куда-то в складки концертного платья.
– Эд, пожалуйста, передай ей чаевые, – Стефания протянула сыну купюру.
Тот, все еще обозленный на мать, неохотно взял деньги и, дождавшись, когда певица поравняется со столиком, протянул ей. Женщина, приняв деньги и мельком посмотрев на сидящих, двинулась дальше по залу, продолжая петь:
– Ай-яй, в глазах туман, кружится голова.
– Так ты, значит, считаешь, не зря я ее пригласил? Ну, скажи как профессионал, – обратился к Стефании Голубчик.
Но Стефания не отвечала. Лицо ее, бледное, с пятнами лихорадочного румянца, вспыхнувшими на скулах, застыло как гипсовая маска. В темных глазах плескалось что-то пугающее. Голубчик встревоженно тронул ее пальцы: