Страница:
Ольга Мяхар, Дарья Ковальская
Быть бардом непросто
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
Пролог
– Хм, а неплохо получилось. Песни мага Антониуса очень даже поддаются небольшой переделке, и это уже практически мое собственное творчество! Хотя… Нет. Это никуда не годится.
У-у-у, у-у… жил да был темный эльф на горе…
И его ненавидели все.
Только песня совсем не о том,
Как не ла-а-адили лю-у-уди с эльфом.
Говоря-а-ат, не повезе-о-от,
Если темный эльф дорогу перейдет.
А пока – наоборот,
Пым-пым-пырым, пырым-пым-пым…
Только темному эльфу и не везе-о-от.
…Звук рвущейся бумаги… Тихое ржание лошади… Громкий стрекот кузнечиков, зазывающих самочек своей песней.
По проселочной дороге мимо полей и холмов, медленно переступая копытами, бредет молодая лошадка с рыжей гривой и загадочным взглядом. На ее спине задом наперед, скрестив босые ноги и удерживая на них небольшой листок бумаги, покачивается юноша. Если быть точными, то эльф, а если еще точнее, то темный эльф – один из тех, которые отличаются черным цветом кожи, отвратным нравом и нежной любовью к оружию, пыткам и боли. С ранних лет детей этого народа обучают составлению ядов и владению всеми видами холодного оружия. Детям рассказывают на ночь жуткие сказки о погибших во цвете лет принцах и принцессах, которых доконали их любовь к прекрасному и полное отсутствие интереса к пыткам. Детей не целуют на ночь, им не дарят мягкие игрушки и не дают заводить друзей…
Но даже все это – трудности воспитания, знатные родители и давление общественного мнения – не смогло сделать из нашего эльфа жестокого убийцу со стальными нервами. Скорее наоборот. Нервы оказались слегка расшатанными, а идеи, которые царили в его голове, в понимании сородичей были одна ненормальнее другой.
Начнем с того, что эльф всегда любил цветы. Между спаррингами с партнерами он убегал на край поляны и своим пением созывал птиц и зайцев. После чего гладил их, тормошил и целовал в мокрые носики. Родители и партнеры по спаррингу были в шоке. Как-то раз всю собравшуюся на песню живность перестреляли прямо у него на глазах, после чего зажарили на ужин. У эльфа дня три наблюдался глубокий эмоциональный шок. Он бросался на сородичей, пытался убить стрелявшего, кусался и обещал страшно отомстить. Его успокоили.
Или вот еще. В то время как все молодые эльфята предпочитали есть грубую пищу с большим количеством питательных волокон – для улучшения пищеварения и белизны зубов, – наш таскал из ближайшей деревни пироги. Причем ладно бы сам травился пищей селян. Так нет же. Он собирал по ночам у костра других детей, раздавал пирожки и рассказывал ненормальные сказки о потерявшей туфельку, а не ножку или ручку принцессе. Он даже показывал кукольные представления с помощью грубо вырезанных деревянных поделок, в этих сказках все жили долго и счастливо. Короче, эльф отравлял умы и души будущего поколения, за что однажды был пойман и примерно наказан по законам своего народа. Его повесили вверх ногами на скале и оставили так висеть на три дня и три ночи без еды и воды. При этом днем страдальцу необходимо было отбиваться от падальщиков, которые кружили над ним и изредка спускались вниз, чтобы проверить, дозрела ли добыча, а ночью несчастный сражался со змеями и мошкарой. Думаете, это его остановило? Напротив, с тех пор он стал еще более яростным поборником добра и справедливости, чем опозорил не только себя, но и всю свою семью.
В день совершеннолетия эльф вошел в тронный зал с ярко-розовым ирокезом и густо обведенными чем-то серебристым глазами. Одет он был в тонкую атласную рубашку и переливающиеся на солнце штаны из кожи химеры. Кисти рук скрывали тонкие кружева, шею оттеняло пушистое жабо, а высокие сапоги, обшитые монетками, колокольчиками и метательными звездочками, слепили глаза, отражая свет солнца… Длинные розовые ногти, заостренные на концах, завершили образ бунтаря и вызвали гробовую тишину в зале. К слову сказать, в тот день в тронном зале собрались все ближайшие и не очень родственники эльфа, дабы поздравить его с совершеннолетием и женить на прекрасной эльфийке, которая уже сейчас поражала сородичей своими свирепостью, беспощадностью и любовью к убийству. В душе родители ходячего недоразумения надеялись, что девушка (истинная дочь своего народа) хоть как-то повлияет на непутевого отпрыска. Но было уже поздно.
Эльф произнес небольшую речь, в которой объявил, что хочет стать бардом. После чего обнял мать, скупо улыбнулся застывшему и еще не пришедшему в себя от потрясения отцу и, взяв под уздцы любимую лошадь (такую же пацифистку, как и он), ускакал, не дожидаясь, когда все опомнятся. Через минуту после того как затих звон копыт, невеста вытащила из ножен кинжал и пообещала найти и зарезать жениха лично. Так ее за все сто лет жизни не унижал никто. Мать эльфа и прочие родственники растерянно переглянулись и… сели за стол: то ли горевать, то ли праздновать отъезд из племени одного из самых непутевых его сынов.
…И вот сейчас наш эльф – а зовут его Эзофториус или просто Фтор – едет по убитой солнцем равнине, любуется на пролетающих мимо птиц и, зевая, сочиняет новую песню. К вечеру он планирует посетить село Кукуевка, где придется поразить народ чем-то свежим и оригинальным, кроме своей внешности. А иначе парень рискует и сегодня заночевать под открытым небом, наевшись перед этим кореньев и кислых ягод. А что делать, ведь убить даже самое слабое, больное и полудохлое существо он не может. Ранимая душа новоявленного барда такого просто не выдержит.
– А если так?
Нет, это слишком тоскливо. Не заплатят. Надо что-то повеселее и поромантичнее, что ли. Вроде принцессы неплохо шли, с принцами и драконами.
Здравствуй, моя дорога-ая…
Я не вернулся из бо-оя.
Лежу в грязи, умира-аю.
Не смог выйти я из запо-оя.
Эльф сует перо в зубы, поправляет чернильницу, закрепленную у седла, и начинает шарить в одной из седельных сумок.
– Ага! – С этим радостным возгласом он достает миниатюрное подобие гитары с двенадцатью струнами и кучей мелких рычажков по бокам. Сунув бумагу и перо в сумку, парень устраивается поудобнее, сдувает розовую челку со лба и, закатив глаза в приступе вдохновения, начинает петь:
…Омлет? Нет. При чем тут омлет?!
Однажды рыцарь… принцессу повстречал,
Прекрасней ликом… доселе не видал.
Глаза большие… и кожа – белый снег.
Грудь как арбузы… а талия как… как…
Пролетающая мимо муха, привлеченная запахом недавно съеденных ягод, грузно садится на кончик носа поэта. Ее безжалостно сгоняют, просят не мешать. Муха, недовольно гудя, снова атакует столь желанный для нее нос.
– Убью, – предупреждает ее эльф.
Мухе все равно, она исследует нос.
– Н-да. Иногда быть пацифистом вредно.
И муху убивают.
– Так, на чем я там остановился? Ах да.
Нет. Как-то пошло. Обычно принцы начинают с руки и сердца, а этот сразу все потребовал… Хм, что тогда? Сан? Какой, однако, корыстный принц попался. Принцесса вся с педикюром, с маникюром, а ему сразу титул подавай. Хотя… сан – это вроде не титул? А, неважно. Да и мудрено для крестьян. Лучше про природу! Это им ближе.
Грудь, как арбузы… и легок ее был бег.
Принц на колени… к ногам ее стройным пал
И умоляет… ему даровать свой стан…
Эльф придирчиво изучает новое произведение. А что? И непошло, и про цветочки есть. А то предыдущая песня, посвященная природе, вызвала бурю негодования и тухлый помидор уже на втором куплете. Там как раз богомол признавался в любви цикаде среди капелек росы. Красиво так признавался, с чувством, подергивая пузиком… Но. Народ не оценил. И поесть эльфу тогда не дали, пока на ходу не сочинил новые куплеты про урожай, компост и перегной…
Птички, цветочки, стрекочут цикады.
Работать сегодня нам явно не надо.
Пойдем и напьемся в ближайшей таверне.
Красотку разыщем и… чмокнем, наверно.
Припев:
Эх, жизнь моя залетная,
Всю жизнь хожу с косой.
Нет, я не смерть болотная —
Селянин холостой.
Косим и пашем с рассвета до ночи,
Косить и пахать – мы не любим уж очень.
Но надо скотину кормить ежедневно.
Разок не покормишь, и сдохнет, наверно.
Припев.
Птички, цветочки, стрекочут цикады.
На ярмарке нашему брату все рады.
Гуляем, смеемся, пусть льется вино.
Гори, моя хата, – а мне все равно.
Припев.
Н-да. Не ценят настоящего поэта. Не ценят.
Тяжелый вздох срывается с покрытых тонким слоем блеска губ и вливается в ветерок, легко и незаметно скользящий мимо.
Часть первая
Глава 1
Деревня.
Бабы с ведрами и коромыслами сгрудились у колодца, перемывают косточки односельчанам и греются в лучах заходящего солнца. Где-то на завалинке сидит петух, лениво пересчитывает численность кур. Дед Макар открыл в хате заначку и глушит самогон, страшась не успеть спрятать пятилитровую бутыль обратно в подпол до прихода жены. А трое ребятишек, сгрудившись у большой, но быстро подсыхающей лужи, старательно топят лягушку, которая то и дело пытается выпрыгнуть на берег, ловко уворачиваясь от лаптя.
– А Дуська-то, Дуська! Че учудила-то. Вчерась порося своего взяла и к Федоту загнала. Пинками! А потом пошла домой, напялила новый платок, намедни купленный у странствующего торговца, намалевалась да и пошла его звать, чтобы открыл да порося вернул.
– Только Федот порося не вернул, – басом гремит соседка. – Чтоб Федот, и вернул порося! Дура она, Дуська-то. Тепереча и без порося, и без Федота осталась.
Дружный хохот собеседниц заглушает кваканье удирающей лягушки. Все с восторгом вспоминают вчерашнюю сцену, во время которой злая Дульсинея (крупная баба давно уж не девичьих лет) ломала калитку, угрожая щуплому Федоту не только свадьбой, но и ее последствиями прямо здесь и сейчас. Федот при этом, испуганно вжимая голову в плечи и напряженно сопя, волок в дом порося.
– А что Матрона-то учудила! Видали аль нет? Эй, я с вами разго…
Но Матвеевну уже никто не слушает. Мертвая тишина падает на деревню. Даже петух отвлекается от своих кур и заинтересованно косится в сторону забора, раздумывая, не кукарекнуть ли для разрядки обстановки и привлечения внимания. Хотя… это все равно не поможет, ибо бабы, разинув рты, смотрят на въезжающее в деревню диво дивное. Темный эльф, с кожей цвета самой черной ночи и лиловыми, чуть раскосыми глазами, поражает розовым, стоящим дыбом чубом на голове, длинными ярко-алыми ногтями и белоснежным жабо. Глаза его обведены углем, губы блестят, словно жиром намазанные, а острые, чуткие ушки едва заметно шевелятся, улавливая даже самые тихие шорохи и предупреждая своего хозяина о малейшей опасности.
– Это шо? – пищит Матвеевна, главная сплетница села Кукуевка.
– Это… а мы не перегрелись случаем? Привидится же такое, – протирает глаза Фадеевна, ее ближайшая подруга и соратница.
Худое изящное видение легко перекидывает ногу через седло и прыгает вниз, на миг обнажая в улыбке длинные парные клыки. К сожалению, стремясь произвести как можно более благоприятное впечатление на кукуевцев, эльф не смотрит, куда именно прыгает. А жаль, ибо в это время лошадь обращает внимание на вкусный куст, выпирающий между штакетин ближайшего забора, и резко рвет в сторону. Что заставляет эльфа дернуться влево, поскользнуться на жидкой лепешке и… неизящно грохнуться вниз, вспахивая носом что-то теплое, нежное и страшно вонючее.
– Э-э… мм… смотри-ка, Матвеевна, видение в Муркину лепешку упало.
– Злое какое. Сидит, ругается почем зря.
– Ага. И белоснежным платочком утирается, чисто пава.
– И волосы набок упали. Это они у него отродясь такие? Бедняжка. Хоть бы смолой мазал. Помню, у Агриппины муж светлый-пресветлый был. Чисто мышь белая. Так она его накоротко остригла да смолой каждый день и мазала. На ночь только платочек одевала, дабы подушки не испачкал.
– Ага-ага. Помню, как же. Теперь он лысый ходит.
– Видать, надоело. Или все к платочку прилипло да и отпало.
– Ну… и такое возможно.
…Встаю, кашляю, отплевываюсь и шиплю ругательства. Это ж надо, так испортить первое впечатление! Злобно кошусь на лошадь, но Молния спокойно продолжает поедать зелень и ягоды с куста, не обращая на меня ни малейшего внимания. Так, ладно. Надо восстанавливать авторитет. Как-нибудь. Изучаю шушукающийся контингент, бросающий на меня жалостливые взгляды. Краем уха слышу: «Худющий какой!» Становится тошно. Еще и живот сводит.
– Дамы!
Дамы стихают, прекращают перешептываться и заинтересованно смотрят на меня.
– Я – бард! Буду у вас в деревне сегодня петь! У кого-то тут можно остановиться?
Мне не нравится алчный блеск в их глазах. Сюда так редко заезжают гости?
– А ко мне иди, касатик, – улыбается дородная баба в цветастом платье, – Фадеевна я. Да ты не боись: и накормлю, и отмою. Вона худющий-то какой.
– А чегой-то это сразу к тебе? У меня уже пироги поспели! Пущай ко мне и идет!
– У меня капуста! И картошка стынет! И банька растоплена через полчаса будет! Ереме-е-е-ей!!!!
– А?! – Из избы выглядывает высокий патлатый мужичонка с объемным круглым пузом и туповатыми глазками.
– Топи баньку!
– Не надо, Еремей! У меня банька не хуже твоей будет!
Прижав острые уши к голове, отступаю на шаг назад. Давненько мне так бурно не радовались. Полное ощущение того, что еще немного, и меня просто разорвут на сувениры, растащат по избам.
– Я… пожалуй, пойду с Фадеевной. Она все-таки первой предложила, – влезаю в разговор.
Бабы стихают. Фадеевна выходит вперед, гордо поправляет подол платья, легко поднимает коромысло с двумя наполненными доверху ведрами и подходит ко мне. Стараюсь не пятиться. Но женщина все же, право, на мой взгляд, крупновата.
– На. Пошли, касатик.
Покачиваюсь под тяжестью коромысла, едва не падаю. Но меня удерживают, хватают за шкирку и, гордо задрав нос, тащат в хату, обнесенную слегка покосившимся забором.
– Где петь-то вечером будешь, касатик? – уточняют стоящие у колодца бабы.
– В трактире!
– А нету у нас трактира-то.
– У старосты будет петь, – ответствует Фадеевна, не оглядываясь. И, тряхнув гривой тяжелых, заплетенных в косы волос, с грохотом закрывает за собой дверь.
В доме меня усаживают на лавку, быстро собирают на стол, дают в лоб пробегающему мимо ребятенку с куском сахара в грязных руках и садятся напротив, подпирая подбородок кулаком и изучая смущенную физиономию гостя.
– Ты б шоль умылся… Воняет… – ласково добивают тонкую ранимую натуру, рискнувшую взяться за ложку.
Я смущенно повожу ушами и выскакиваю наружу, ища умывальник.
Возвращаюсь через пять минут чистым и благоухающим благодаря мылу местного изготовления. Хозяйка одобрительно кивает, а я сажусь за стол, уже более спокойно беру ложку в руки и приступаю к трапезе, состоящей из отварного картофеля, компота, кислой капусты и пирожков с яблоками.
Фадеевна задумчиво изучает мокрые, струящиеся по плечам эльфа розовые пряди волос. Теперь они выглядят чуть темнее и не так пугают. Вокруг глаз больше нет темных кругов, и фиалковые радужки ярко блестят из-под длинных черных ресниц. Сердце Фадеевны сжимается. Была бы лет на двадцать моложе да без мужа… надела бы лучшее платье, накрасилась бы поярче да и совратила бы эту худющую прелесть.
Эльф шевелит ушами и нервно косится на хозяйку.
– Да ты ешь, ешь. Вон какой костлявый. Как еще поёшь да не задыхаешься на вдохе? Подбавить картошечки?
Гость отрицательно качает головой.
– Тогда ватрушек! С творогом. Своим, деревенским.
– Ну… – задумчиво откликается эльф, дожевывая пятый пирожок.
– Ага. Щас принесу.
Заезжий задумчиво смотрит ей вслед и чихает. Из-под стола вылезает чумазая мордашка ребятенка и, открыв рот, заинтересованно смотрит на незнакомца.
– Привет, – улыбается эльф, демонстрируя острые края белоснежных клыков.
Глаза ребенка расширяются, а сам он ныряет обратно под стол.
– Пока, – произносит гость слегка растерянно.
Ребенок не отвечает, вспоминает сказки о зубастых темнокожих чудищах, обожающих похищать детей и долгими зимними вечерами поедать их у костра. И хоть конкретно это чудовище сильно опасным не выглядит, осторожность никогда не повредит.
Вечером эльфа насильно затаскивают в баню, где отпаривают, хлещут вениками, доводят до предынфарктного состояния и выпускают, а точнее, выносят через час с красным лицом и обмякшим ирокезом. Потом, подумав немного, парня окатывают ведром колодезной воды. Вопли несчастного пугают ворон, рассевшихся на ближайших ветках растущего рядом с баней дерева. Бабы, сгрудившиеся у забора, хихикают и с интересом наблюдают за экзекуцией, проводимой над «нелюдем».
В дом он забегает сам, одевается в свое и, дрожа от холода, постоянно напоминает себе о том, что является пацифистом.
Потом Фтор настраивает струны и распевается в деревянной будочке недостроенного туалета (ибо это единственное место, где его беспокоить не решаются). А когда вечереет, надевает парадную ярко-голубую шелковую рубашку с кружевными длинными манжетами, особым лаком ставит игольчатый ирокез на голове и интенсивно очерчивает глаза черным угольком. Лицо, чуть тронутое белоснежной пудрой, выглядит несколько пугающе (а в ночной тьме и вовсе создает впечатление белого овального пятна, плывущего в неизвестном направлении). Композицию завершают кожаные штаны, на которых закреплены двадцать цепочек и пять метательных звездочек. Все гремит и переливается. Эльф смотрит в начищенный до зеркального блеска таз и остается собой крайне доволен.
У выхода из дома его уже ждут мужики с факелами и бабы в нарядных платьях. Кукуевка стоит в стороне от расхожих дорог и троп, а потому сюда заезжают очень и очень редко. Купцы в последний раз были и вовсе лет тридцать назад. Но о них до сих пор вспоминают и бережно хранят купленные безделушки.
– Э-э… мм… всем привет! – Эльф удивленно оглядывается и нервно сжимает в руках инструмент. – Ну что… пошли?
И они идут. По деревне. Вдалеке тихо завывают волки, где-то высоко кричит голодная птица, а к окнам домов прилипают мордашки детворы, которую вроде бы уложили спать.
Бабы начинают что-то тихо напевать. Эльф нервно прислушивается и не решается открыть рот…
Зато в небольшой тесной комнатке дома местного старосты после пятой кружки вина расходится так, что поет аж три песни из своего репертуара: про эльфа и цветочек (его любимая, но, к сожалению, никого не вдохновившая), про красавицу и чудовище (бабы поахали, мужики нахмурились) и про крестьян (ту, которую сочинил совсем недавно). Последняя песня проходит на ура. Припев заучивают мгновенно, остальное приходится исполнять на бис раз пятнадцать!
А вообще гуляют тут знатно. На столе стоят тазы с салатом, копченая свинья, колбаса, сало, картофель, репа… Да чего только нет! Одной рыбы пять сортов. Бабы то и дело пускаются в пляс, мужики вприсядку. Дети, пробравшиеся на праздник, расхватывают все самое вкусное и, устроившись под столом, довольно сопят, заучивая слова песен, которые орет осипший эльф. Даже свиньи, и те не смыкают до утра глаз, прислушиваясь к воплям, ругани и громким призывам завалить еще одного порося (к счастью, валить никто никого не стал!). А на рассвете икающего от переедания и осипшего от пения эльфа благодарят, еще раз наливают и просят напоследок исполнить что-нибудь для души.
…Изучаю радостные рожи вокруг. Табурет, на котором сижу, уютно покачивается (его установили на центральный стол, чтобы меня всем было видно). А внутри так тепло и уютно, словно в рот залетел ночной светлячок, а я случайно его проглотил. Для души… Ик. Чего бы им для души-то спеть-то? Эх! Скалюсь в хищной улыбке, бью по струнам и начинаю…
Утром, едва светлеет, меня с почестями выносят из дома, дают слегка запачканный инструмент, сажают на зевающую Молнию и отправляют в путь. Лежу на шее лошади, обнимаю ее руками и мечтаю не свалиться. В голове в неравном бою сражаются колокол и молот. Я сижу в колоколе и страдаю… Тяжела жизнь барда. И даже очень.
Мне, к примеру, сегодня так и не заплатили. Зато хоть картошки напихали. И курицу, кажется, дали. Нет, это я сам ее взял, пока меня тащили к лошади. Правда, в итоге визжащее пернатое было отобрано и водворено обратно в курятник… Ну и ладно… Я все равно овощеед, как меня называют родители. Только овощи и ем.
Н-да.
Ой, моя голова.
Бабы с ведрами и коромыслами сгрудились у колодца, перемывают косточки односельчанам и греются в лучах заходящего солнца. Где-то на завалинке сидит петух, лениво пересчитывает численность кур. Дед Макар открыл в хате заначку и глушит самогон, страшась не успеть спрятать пятилитровую бутыль обратно в подпол до прихода жены. А трое ребятишек, сгрудившись у большой, но быстро подсыхающей лужи, старательно топят лягушку, которая то и дело пытается выпрыгнуть на берег, ловко уворачиваясь от лаптя.
– А Дуська-то, Дуська! Че учудила-то. Вчерась порося своего взяла и к Федоту загнала. Пинками! А потом пошла домой, напялила новый платок, намедни купленный у странствующего торговца, намалевалась да и пошла его звать, чтобы открыл да порося вернул.
– Только Федот порося не вернул, – басом гремит соседка. – Чтоб Федот, и вернул порося! Дура она, Дуська-то. Тепереча и без порося, и без Федота осталась.
Дружный хохот собеседниц заглушает кваканье удирающей лягушки. Все с восторгом вспоминают вчерашнюю сцену, во время которой злая Дульсинея (крупная баба давно уж не девичьих лет) ломала калитку, угрожая щуплому Федоту не только свадьбой, но и ее последствиями прямо здесь и сейчас. Федот при этом, испуганно вжимая голову в плечи и напряженно сопя, волок в дом порося.
– А что Матрона-то учудила! Видали аль нет? Эй, я с вами разго…
Но Матвеевну уже никто не слушает. Мертвая тишина падает на деревню. Даже петух отвлекается от своих кур и заинтересованно косится в сторону забора, раздумывая, не кукарекнуть ли для разрядки обстановки и привлечения внимания. Хотя… это все равно не поможет, ибо бабы, разинув рты, смотрят на въезжающее в деревню диво дивное. Темный эльф, с кожей цвета самой черной ночи и лиловыми, чуть раскосыми глазами, поражает розовым, стоящим дыбом чубом на голове, длинными ярко-алыми ногтями и белоснежным жабо. Глаза его обведены углем, губы блестят, словно жиром намазанные, а острые, чуткие ушки едва заметно шевелятся, улавливая даже самые тихие шорохи и предупреждая своего хозяина о малейшей опасности.
– Это шо? – пищит Матвеевна, главная сплетница села Кукуевка.
– Это… а мы не перегрелись случаем? Привидится же такое, – протирает глаза Фадеевна, ее ближайшая подруга и соратница.
Худое изящное видение легко перекидывает ногу через седло и прыгает вниз, на миг обнажая в улыбке длинные парные клыки. К сожалению, стремясь произвести как можно более благоприятное впечатление на кукуевцев, эльф не смотрит, куда именно прыгает. А жаль, ибо в это время лошадь обращает внимание на вкусный куст, выпирающий между штакетин ближайшего забора, и резко рвет в сторону. Что заставляет эльфа дернуться влево, поскользнуться на жидкой лепешке и… неизящно грохнуться вниз, вспахивая носом что-то теплое, нежное и страшно вонючее.
– Э-э… мм… смотри-ка, Матвеевна, видение в Муркину лепешку упало.
– Злое какое. Сидит, ругается почем зря.
– Ага. И белоснежным платочком утирается, чисто пава.
– И волосы набок упали. Это они у него отродясь такие? Бедняжка. Хоть бы смолой мазал. Помню, у Агриппины муж светлый-пресветлый был. Чисто мышь белая. Так она его накоротко остригла да смолой каждый день и мазала. На ночь только платочек одевала, дабы подушки не испачкал.
– Ага-ага. Помню, как же. Теперь он лысый ходит.
– Видать, надоело. Или все к платочку прилипло да и отпало.
– Ну… и такое возможно.
…Встаю, кашляю, отплевываюсь и шиплю ругательства. Это ж надо, так испортить первое впечатление! Злобно кошусь на лошадь, но Молния спокойно продолжает поедать зелень и ягоды с куста, не обращая на меня ни малейшего внимания. Так, ладно. Надо восстанавливать авторитет. Как-нибудь. Изучаю шушукающийся контингент, бросающий на меня жалостливые взгляды. Краем уха слышу: «Худющий какой!» Становится тошно. Еще и живот сводит.
– Дамы!
Дамы стихают, прекращают перешептываться и заинтересованно смотрят на меня.
– Я – бард! Буду у вас в деревне сегодня петь! У кого-то тут можно остановиться?
Мне не нравится алчный блеск в их глазах. Сюда так редко заезжают гости?
– А ко мне иди, касатик, – улыбается дородная баба в цветастом платье, – Фадеевна я. Да ты не боись: и накормлю, и отмою. Вона худющий-то какой.
– А чегой-то это сразу к тебе? У меня уже пироги поспели! Пущай ко мне и идет!
– У меня капуста! И картошка стынет! И банька растоплена через полчаса будет! Ереме-е-е-ей!!!!
– А?! – Из избы выглядывает высокий патлатый мужичонка с объемным круглым пузом и туповатыми глазками.
– Топи баньку!
– Не надо, Еремей! У меня банька не хуже твоей будет!
Прижав острые уши к голове, отступаю на шаг назад. Давненько мне так бурно не радовались. Полное ощущение того, что еще немного, и меня просто разорвут на сувениры, растащат по избам.
– Я… пожалуй, пойду с Фадеевной. Она все-таки первой предложила, – влезаю в разговор.
Бабы стихают. Фадеевна выходит вперед, гордо поправляет подол платья, легко поднимает коромысло с двумя наполненными доверху ведрами и подходит ко мне. Стараюсь не пятиться. Но женщина все же, право, на мой взгляд, крупновата.
– На. Пошли, касатик.
Покачиваюсь под тяжестью коромысла, едва не падаю. Но меня удерживают, хватают за шкирку и, гордо задрав нос, тащат в хату, обнесенную слегка покосившимся забором.
– Где петь-то вечером будешь, касатик? – уточняют стоящие у колодца бабы.
– В трактире!
– А нету у нас трактира-то.
– У старосты будет петь, – ответствует Фадеевна, не оглядываясь. И, тряхнув гривой тяжелых, заплетенных в косы волос, с грохотом закрывает за собой дверь.
В доме меня усаживают на лавку, быстро собирают на стол, дают в лоб пробегающему мимо ребятенку с куском сахара в грязных руках и садятся напротив, подпирая подбородок кулаком и изучая смущенную физиономию гостя.
– Ты б шоль умылся… Воняет… – ласково добивают тонкую ранимую натуру, рискнувшую взяться за ложку.
Я смущенно повожу ушами и выскакиваю наружу, ища умывальник.
Возвращаюсь через пять минут чистым и благоухающим благодаря мылу местного изготовления. Хозяйка одобрительно кивает, а я сажусь за стол, уже более спокойно беру ложку в руки и приступаю к трапезе, состоящей из отварного картофеля, компота, кислой капусты и пирожков с яблоками.
Фадеевна задумчиво изучает мокрые, струящиеся по плечам эльфа розовые пряди волос. Теперь они выглядят чуть темнее и не так пугают. Вокруг глаз больше нет темных кругов, и фиалковые радужки ярко блестят из-под длинных черных ресниц. Сердце Фадеевны сжимается. Была бы лет на двадцать моложе да без мужа… надела бы лучшее платье, накрасилась бы поярче да и совратила бы эту худющую прелесть.
Эльф шевелит ушами и нервно косится на хозяйку.
– Да ты ешь, ешь. Вон какой костлявый. Как еще поёшь да не задыхаешься на вдохе? Подбавить картошечки?
Гость отрицательно качает головой.
– Тогда ватрушек! С творогом. Своим, деревенским.
– Ну… – задумчиво откликается эльф, дожевывая пятый пирожок.
– Ага. Щас принесу.
Заезжий задумчиво смотрит ей вслед и чихает. Из-под стола вылезает чумазая мордашка ребятенка и, открыв рот, заинтересованно смотрит на незнакомца.
– Привет, – улыбается эльф, демонстрируя острые края белоснежных клыков.
Глаза ребенка расширяются, а сам он ныряет обратно под стол.
– Пока, – произносит гость слегка растерянно.
Ребенок не отвечает, вспоминает сказки о зубастых темнокожих чудищах, обожающих похищать детей и долгими зимними вечерами поедать их у костра. И хоть конкретно это чудовище сильно опасным не выглядит, осторожность никогда не повредит.
Вечером эльфа насильно затаскивают в баню, где отпаривают, хлещут вениками, доводят до предынфарктного состояния и выпускают, а точнее, выносят через час с красным лицом и обмякшим ирокезом. Потом, подумав немного, парня окатывают ведром колодезной воды. Вопли несчастного пугают ворон, рассевшихся на ближайших ветках растущего рядом с баней дерева. Бабы, сгрудившиеся у забора, хихикают и с интересом наблюдают за экзекуцией, проводимой над «нелюдем».
В дом он забегает сам, одевается в свое и, дрожа от холода, постоянно напоминает себе о том, что является пацифистом.
Потом Фтор настраивает струны и распевается в деревянной будочке недостроенного туалета (ибо это единственное место, где его беспокоить не решаются). А когда вечереет, надевает парадную ярко-голубую шелковую рубашку с кружевными длинными манжетами, особым лаком ставит игольчатый ирокез на голове и интенсивно очерчивает глаза черным угольком. Лицо, чуть тронутое белоснежной пудрой, выглядит несколько пугающе (а в ночной тьме и вовсе создает впечатление белого овального пятна, плывущего в неизвестном направлении). Композицию завершают кожаные штаны, на которых закреплены двадцать цепочек и пять метательных звездочек. Все гремит и переливается. Эльф смотрит в начищенный до зеркального блеска таз и остается собой крайне доволен.
У выхода из дома его уже ждут мужики с факелами и бабы в нарядных платьях. Кукуевка стоит в стороне от расхожих дорог и троп, а потому сюда заезжают очень и очень редко. Купцы в последний раз были и вовсе лет тридцать назад. Но о них до сих пор вспоминают и бережно хранят купленные безделушки.
– Э-э… мм… всем привет! – Эльф удивленно оглядывается и нервно сжимает в руках инструмент. – Ну что… пошли?
И они идут. По деревне. Вдалеке тихо завывают волки, где-то высоко кричит голодная птица, а к окнам домов прилипают мордашки детворы, которую вроде бы уложили спать.
Бабы начинают что-то тихо напевать. Эльф нервно прислушивается и не решается открыть рот…
Зато в небольшой тесной комнатке дома местного старосты после пятой кружки вина расходится так, что поет аж три песни из своего репертуара: про эльфа и цветочек (его любимая, но, к сожалению, никого не вдохновившая), про красавицу и чудовище (бабы поахали, мужики нахмурились) и про крестьян (ту, которую сочинил совсем недавно). Последняя песня проходит на ура. Припев заучивают мгновенно, остальное приходится исполнять на бис раз пятнадцать!
А вообще гуляют тут знатно. На столе стоят тазы с салатом, копченая свинья, колбаса, сало, картофель, репа… Да чего только нет! Одной рыбы пять сортов. Бабы то и дело пускаются в пляс, мужики вприсядку. Дети, пробравшиеся на праздник, расхватывают все самое вкусное и, устроившись под столом, довольно сопят, заучивая слова песен, которые орет осипший эльф. Даже свиньи, и те не смыкают до утра глаз, прислушиваясь к воплям, ругани и громким призывам завалить еще одного порося (к счастью, валить никто никого не стал!). А на рассвете икающего от переедания и осипшего от пения эльфа благодарят, еще раз наливают и просят напоследок исполнить что-нибудь для души.
…Изучаю радостные рожи вокруг. Табурет, на котором сижу, уютно покачивается (его установили на центральный стол, чтобы меня всем было видно). А внутри так тепло и уютно, словно в рот залетел ночной светлячок, а я случайно его проглотил. Для души… Ик. Чего бы им для души-то спеть-то? Эх! Скалюсь в хищной улыбке, бью по струнам и начинаю…
Шок в зале. Крестьяне прислушиваются, медленно трезвеют. Воображение рисует что-то волосатое и не совсем вменяемое.
В лесу за болотами синими
Средь гор и чудовищных скал
Косматый, угрюмый и сильный
Жил страшный морской адмирал.
Красные щеки у баб, открытые рты у мужиков. Ага. Пошла песня, пошла…
Походы и почести сгинули,
Забыт он, оставлен стареть.
Все зубы из золота вынули
Соратники, чтоб им сгореть.
И вот адмирал забирается
Случайно в пещеру одну.
В цепях там сидит раскрасавица
И тихо щебечет ему:
– Возьми меня, милый, зубастенький,
Отважный морской адмирал.
Я справлюсь со всеми напастями
И сердце девичье отдам.
Сожми мои руки прекрасные,
Целуй, и неважно – куда.
С тобой, хоть и сильно мы разные,
Союз создадим – навсегда.
– Но кто ты? – надменно спросил ее,
Снимая штаны, адмирал.
– Я дева, я ведьма Годзилла,
Тебе свою честь я отдам.
Кто-то кричит, что все бабы – кровопийцы. Ему тут же заезжают тазом в лоб, и мужик затихает под столом, более не имея возражений. Пью из поданного мне кубка и надменно киваю парнишке, предложившему подлить еще вина. После чего оглядываю собравшихся селян слегка косящими глазами и заканчиваю трагическую историю о старике и вампире:
И в темной и мокрой пещере
Познал адмирал вкус любви.
И больше не грезит о море,
Забыл про свои корабли.
В объятьях прекрасной Годзиллы
Проводит он каждую ночь,
Не зная, что кровью мужчины
Она подкрепиться не прочь.
Бурные аплодисменты. Мне наливают еще. Я выпиваю и куда-то падаю. Меня поднимают, пытаются усадить, но я снова падаю. Мы, темные эльфы, к выпивке… непривычны, что ли.
Все выпила леди Годзилла
И цепи сама порвала.
Покинув того адмирала,
Скитается где-то одна.
Узнать ее будет несложно,
Коль встретится вам на пути:
Красивая наглая рожа
И парные с ядом клыки.
Утром, едва светлеет, меня с почестями выносят из дома, дают слегка запачканный инструмент, сажают на зевающую Молнию и отправляют в путь. Лежу на шее лошади, обнимаю ее руками и мечтаю не свалиться. В голове в неравном бою сражаются колокол и молот. Я сижу в колоколе и страдаю… Тяжела жизнь барда. И даже очень.
Мне, к примеру, сегодня так и не заплатили. Зато хоть картошки напихали. И курицу, кажется, дали. Нет, это я сам ее взял, пока меня тащили к лошади. Правда, в итоге визжащее пернатое было отобрано и водворено обратно в курятник… Ну и ладно… Я все равно овощеед, как меня называют родители. Только овощи и ем.
Н-да.
Ой, моя голова.
Глава 2
Купаюсь в озере, совращаю русалок. Гибкие тела, отличные рефлексы, прекрасные черты лиц, длинные волосы… Я в курсе того, что сногсшибателен, обаятелен и просто уникален. Мне это еще мама говорила. Лет до пяти. Потом я пристрастился к цветочкам и начал кричать по ночам, поднимая на ноги всех, кого только можно было.
– Красавчик, иди к нам.
Кошусь на смущенно краснеющую русалку. Знают, что утопить меня нельзя. Я же темный, а темные не тонут. И песни их на меня не действуют. Тонкий слух выявляет малейшую фальшь, и все очарование тут же пропадает. Вот мой голос – это да-а. Им можно приворожить не только русалку, но и горного тролля! Если бы я только захотел… Так что как бард я могу зарабатывать очень и очень неплохо. Главное в моей профессии – не нарваться на сородичей. А то при виде розового ирокеза и подведенных черным выразительных фиалковых глаз… Они хватаются сначала за сердце, потом за мечи и идут уничтожать позор своего народа, пока кто-нибудь еще не заметил.
Эх. Устал я бороться с невежеством. Но ничего. Когда-нибудь они поймут! Кого изгнали. Кого травили! И над кем насмехались. Сами приползут, будут умолять спеть… а я не стану. Я злопамятный.
– Ми-илый. Ну иди же. Тебе будет хорошо со мной.
Какая наглая русалка. Задумчиво изучаю большие серебристые рыбьи глаза и улыбку, обнажающую ряд острых, как иглы, зубов. Тихое шипение ее останавливает, рыбьи глаза испуганно расширяются. Смотрю на свое отражение: прижатые к голове уши и обнаженные клыки.
– Греби отсюда, – говорю ей, выдыхаю и недовольно ныряю.
Тоже мне, красавица. Эх, видела бы она наших девушек… грациозные, фигуристые, красивые. А тут рыба рыбой.
Мама…
Меня скручивают и радостно тащат вниз сразу трое. Понимаю, что так просто вырваться не получится. Придется драться. Но драка с девчонками противоречит всем моим принципам пацифизма.
Хмуро смотрю на улыбающиеся личики. Ругаюсь про себя и не дергаюсь. Ладно, рано или поздно я им все равно надоем.
Вылезаю из воды, меня трясет. Мне… больно и плохо. Внутри все переворачивается. Как… как они могли! Я еще почти ребенок! У-у, заразы! Мой первый поцелуй. И – с ними. Я бы даже сказал, поцелуи!
Сижу, упираясь руками в грязь, скриплю зубами, опустив уши в разные стороны. С волос стекает вода. Наверное, я сейчас выгляжу очень жалко. Но для темного эльфа поцелуй – это нечто особенное. И любой другой из моего народа вышиб бы все зубы за одну только попытку завладеть своими…
– Оп-па, так тут все-таки кто-то есть?
– Красавчик, иди к нам.
Кошусь на смущенно краснеющую русалку. Знают, что утопить меня нельзя. Я же темный, а темные не тонут. И песни их на меня не действуют. Тонкий слух выявляет малейшую фальшь, и все очарование тут же пропадает. Вот мой голос – это да-а. Им можно приворожить не только русалку, но и горного тролля! Если бы я только захотел… Так что как бард я могу зарабатывать очень и очень неплохо. Главное в моей профессии – не нарваться на сородичей. А то при виде розового ирокеза и подведенных черным выразительных фиалковых глаз… Они хватаются сначала за сердце, потом за мечи и идут уничтожать позор своего народа, пока кто-нибудь еще не заметил.
Эх. Устал я бороться с невежеством. Но ничего. Когда-нибудь они поймут! Кого изгнали. Кого травили! И над кем насмехались. Сами приползут, будут умолять спеть… а я не стану. Я злопамятный.
– Ми-илый. Ну иди же. Тебе будет хорошо со мной.
Какая наглая русалка. Задумчиво изучаю большие серебристые рыбьи глаза и улыбку, обнажающую ряд острых, как иглы, зубов. Тихое шипение ее останавливает, рыбьи глаза испуганно расширяются. Смотрю на свое отражение: прижатые к голове уши и обнаженные клыки.
– Греби отсюда, – говорю ей, выдыхаю и недовольно ныряю.
Тоже мне, красавица. Эх, видела бы она наших девушек… грациозные, фигуристые, красивые. А тут рыба рыбой.
Мама…
Меня скручивают и радостно тащат вниз сразу трое. Понимаю, что так просто вырваться не получится. Придется драться. Но драка с девчонками противоречит всем моим принципам пацифизма.
Хмуро смотрю на улыбающиеся личики. Ругаюсь про себя и не дергаюсь. Ладно, рано или поздно я им все равно надоем.
Вылезаю из воды, меня трясет. Мне… больно и плохо. Внутри все переворачивается. Как… как они могли! Я еще почти ребенок! У-у, заразы! Мой первый поцелуй. И – с ними. Я бы даже сказал, поцелуи!
Сижу, упираясь руками в грязь, скриплю зубами, опустив уши в разные стороны. С волос стекает вода. Наверное, я сейчас выгляжу очень жалко. Но для темного эльфа поцелуй – это нечто особенное. И любой другой из моего народа вышиб бы все зубы за одну только попытку завладеть своими…
– Оп-па, так тут все-таки кто-то есть?