Страница:
Лэйнг продолжал свои интеллектуальные поиски. Он мечтал связать свою судьбу с Марсель, а также стажироваться у Ясперса в Базеле. Он уже связался с философом, и тот согласился принимать его один раз в неделю, а также договорился со своим коллегой, что Лэйнг будет стажироваться у него в отделении психоневрологии Базельского университета. Университет Глазго предоставил стипендию для обучения. К тому же Марсель была девушкой из весьма обеспеченной семьи, которая многое могла себе позволить. В предвкушении воссоединения влюбленных ее мать приобрела уютную квартирку на Монмартре, выходящую окнами на Сакре-Кёр, где они и должны были поселиться. Перед Лэйнгом открывались перспективы, о которых можно было только мечтать.
Королевская больница Виктории в Нетли
Королевская Гартнавельская больница
Королевская больница Виктории в Нетли
В 1951 г. шла Корейская война, и для каждого британского подданного мужского пола была обязательной двухлетняя служба в армии. Правда, Лэйнг был освобожден от воинской повинности из-за периодических астматических приступов. Он надеялся, что получит отсрочку.
Но в тот год призыв был расширен и он оказался в числе призывников. Он был ошарашен этой несправедливостью и дошел даже до Министерства военных дел в Эдинбурге, но ему так и не удалось ничего доказать. На его доводы отвечали только одно: хотя Ясперс и является автором одного из самых фундаментальных учебников по психиатрии, он уже много лет не занимается ею, теперь он кабинетный философ, и для клинической карьеры служба в Британских войсках намного полезнее. Ему представили единственный выбор: неврология или психиатрия. Хотя Шорстейн советовал предпочесть неврологию, Лэйнг выбрал психиатрию.
Лэйнг служил в Королевском военно-медицинском корпусе с октября 1951 г. по сентябрь 1953 г. Часы ходьбы по плацу и службы в больнице были, разумеется, тягостны для молодого Лэйнга. Утешением в часы после отбоя служило только чтение Сартра – «Бытие и ничто» он штудировал на французском. После учебного месяца Лэйнг попал в военно-психиатрическое отделение Королевской больницы Виктории в Нетли. Здесь он исполнял обычные для врача подобного отделения обязанности. Как отмечает его сын Адриан,
Лэйнг обсуждал фантазии и галлюцинации Джона, разделял их, говорил с ним по душам, пил с ним виски, слушал его. Они стали добрыми приятелями. Это живое общение было совсем не таким, о котором писали в учебниках по психотерапии. Лэйнг сознательно не использовал никаких методик. Он просто прислушивался к нему, стремился понять его и, в конце концов, просто и непринужденно общался с ним, пытаясь угнаться за быстротой его чувств и мыслей. Джон действительно стал для него настоящим приятелем и другом. «Это, – писал он позднее, – не входило в мои обязанности. Его мягкая палата стала для меня убежищем, а его компания – настоящим утешением»[84]. Он стал Горацио Гамлету-Джону. И тот постепенно пошел на поправку, а через некоторое время и вовсе выписался из больницы. После выписки на имя Лэйнга пришло благодарственное письмо, начинавшееся словами: «Дорогой Горацио!..»
Здесь же он встретил и Питера, который впоследствии станет героем двух его книг – «Разделенного Я» и «Я и Другие». Питер заболел шизофренией через некоторое время после призыва. Его лечили электрошоком и инсулином. И Лэйнг начал сомневаться в том, приносит ли это лечение позитивные результаты. Так совпало, что на неделю он отлучался в положенный периодически отпуск, и он решил взять Питера с собой. Они вместе отдыхали и путешествовали, спали в одной комнате и жили, как добрые приятели или братья. По окончании отпуска они вернулись назад. И через несколько недель Питер выписался из больницы. Он успешно жил и спустя несколько лет даже стал директором престижного колледжа танца и драмы. Стоит ли упоминать, что, не встреться на его пути Лэйнг, инсулин и электрошок погубили бы его.
Лэйнг уже тогда понял, что безумие, на самом деле, является не медицинской, а во многом философской проблемой, что к больным необходимо относиться по-другому и что чрезвычайно важно понять мир психически больного человека. «„Нормальность“ – это жесткость и тоталитаризм. Это смерть души и конец свободы. В противовес этой оправдывающей себя тавтологии, этой непобедимой и неизбежной незыблемости возникает романтический протест», – отмечал он тогда в своих заметках. Он стремился приблизиться к этому опыту доступными ему средствами. И начал много пить. «То, чего я стремлюсь достичь через опьянение, все еще скрыто от меня», – писал он в своем дневнике в феврале 1952 г.[85]
В Нетли Рональд познакомился с медицинской сестрой Энн Ханн. Энн была лейтенантом сестринского корпуса Королевской армии. Она поступила в него добровольцем в Эдинбурге, ей очень хотелось увидеть мир, и она считала, что служба сможет ей в этом поспособствовать. Из Эдинбурга ее перевели в Нетли. Там они и познакомились с Лэйнгом: она была медицинской сестрой в том отделении, где он служил лейтенантом. Их бурный роман скрашивал дни. Серьезных намерений у него тогда не было, им просто нравилось проводить время вместе.
Через год службы в Нетли молодой лейтенант Рональд Лэйнг продвинулся по служебной лестнице до капитана и был переведен в Каттерикский военный госпиталь в Йоркшире. Здесь ему вменялась в обязанность психиатрическая экспертиза: он должен был отличать настоящих больных от симулянтов. Работа эта была более скучная, чем та, что он делал в Нетли. К тому же роман с Энн практически закончился. Их развела армия: его направили в Каттерик, а ее в Германию. Но, как оказалось, все было не так просто.
В Каттерике Рональд узнал, что Энн беременна: в своем письме к нему она сообщала, что находится уже на шестом месяце. Вначале он попытался увильнуть от ответственности, но, поговорив с Джо Шорстейном, решил жениться. Энн демобилизовалась и вернулась к нему. Свадьба состоялась 11 октября 1952 г. в Ричмондском бюро регистрации актов гражданского состояния. Родители приглашены не были. 7 декабря у них родилась дочь Фиона. Через два дня после женитьбы Лэйнг написал прощальное письмо Марсель. И для него это было настоящей трагедией, его романтическая мечта разбилась о жизнь: «Для меня это было сопряжено с душераздирающими страданиями. Это было одной из самых сильных эмоциональных катастроф в моей жизни. Но в каком-то смысле это случилось прежде, чем я встретил Энн»[86]. Возможно, он так утешал себя, а возможно, что эти отношения и вправду были обречены на провал. Лэйнг был воспитан в традициях шотландского пресвитерианства, в рамках которых брак и семья играли очень важную роль. Марсель же выросла в светском обществе, она никогда не читала Библию и не думала о браке. В любом случае Энн и ее будущий ребенок навсегда разлучили Марсель и Рональда. Хотя они и встречались позднее, хотя Марсель еще не раз помогала ему, их роману не суждено было продолжиться.
Вскоре служба в армии подошла к концу, и в своих записях 18 мая 1953 г. Рональд подводил промежуточные итоги:
Но в тот год призыв был расширен и он оказался в числе призывников. Он был ошарашен этой несправедливостью и дошел даже до Министерства военных дел в Эдинбурге, но ему так и не удалось ничего доказать. На его доводы отвечали только одно: хотя Ясперс и является автором одного из самых фундаментальных учебников по психиатрии, он уже много лет не занимается ею, теперь он кабинетный философ, и для клинической карьеры служба в Британских войсках намного полезнее. Ему представили единственный выбор: неврология или психиатрия. Хотя Шорстейн советовал предпочесть неврологию, Лэйнг выбрал психиатрию.
Лэйнг служил в Королевском военно-медицинском корпусе с октября 1951 г. по сентябрь 1953 г. Часы ходьбы по плацу и службы в больнице были, разумеется, тягостны для молодого Лэйнга. Утешением в часы после отбоя служило только чтение Сартра – «Бытие и ничто» он штудировал на французском. После учебного месяца Лэйнг попал в военно-психиатрическое отделение Королевской больницы Виктории в Нетли. Здесь он исполнял обычные для врача подобного отделения обязанности. Как отмечает его сын Адриан,
в эти армейские дни Ронни впервые в своей жизни был лишь частью системы. Он назначал лекарства, делал электрошок, он вызывал кому и эпилептические припадки инъекциями инсулина. Неотъемлемой частью психиатрической практики того времени являлись смирительные рубашки и мягкие палаты для буйных. Тогда не предполагалось, что доктора должны разговаривать с психиатрическими пациентами. Начало 1950-х было средневековьем в истории заботы о безумных[80].Между службой в должности лейтенанта в Нетли и работой гражданского психиатра в любой другой психиатрической больнице Великобритании не было никакой разницы. Лэйнг ходил в военной форме, но сталкивался с теми же проблемами, с теми же инстанциями, с какими сталкивался всякий гражданский психиатр. Впоследствии он вспоминал, что было строго-настрого запрещено разговаривать с пациентами или поощрять их обращения к врачам, пациент вообще не должен был обращаться к врачу. Не должны были больные общаться и друг с другом. Считалось, что общение губительно действует на развитие психоза: активизирует мозг и болезненный процесс. В ходу были смирительные рубашки, транквилизаторы, инсулиновые комы, мягкие палаты, электрошок. Против использования мышечной силы по отношению к психически больным в армии ничего не имели. Все это вызывало у Лэйнга только негативные эмоции:
Эта глухомань, в которой я провел около двух лет, была местом страдания, абсурда и унижения. По ночам в своей комнате на своей служебной квартире я живо представлял другие такие же бараки, тюрьмы, сумасшедшие дома, отделения уничтожения, – все те обители, стоны и слезы в которых раздирают тишину ночи[81].В обязанности Лэйнга входила психиатрическая экспертиза тех, кто был признан непригодным для службы. А такой приговор был тогда далеко не избавлением от бед, напротив, вел к ним. Диагноз непригодности к военной службе оказывал влияние на всю жизнь больного, и часто таких людей переводили из военных психиатрических больниц в гражданские с последующим лечением. Другой обязанностью было отслеживание микроклимата войск. Он должен был наблюдать за отношениями служащих, пресекать возможные акты насилия и обеспечивать поддержание дружеской атмосферы. Уже тогда он частенько становился на сторону слабых. Несколько солдат, признанных невменяемыми, действительно доверяли ему и как-то пожаловались на избиения и издевательства. Лэйнг не оставил это дело без вмешательства. Он сообщил об инцидентах в верховное армейское командование, возбудили дело. В результате расследования были установлены виновные, и их судили на военном суде. Лэйнг выступал свидетелем по делу Вспоминая этот случай, впоследствии он скажет слова, которые можно назвать девизом его профессионального пути и начальных этапов его профессиональной карьеры:
Они, конечно же, рассчитывали избежать наказания, не стану же я слушать психов, думали они. Но я уже слушал психов[82].Здесь, в армии, Лэйнг встретил своих первых пациентов – тех, что войдут в его жизнь как клинические случаи. Первый из них, как называет его Лэйнг, Джон, был буйным шизофреником с бредовыми идеями:
Я вошел в мягкую палату и сел, перед тем, как сделать ему инъекцию, я хотел некоторое время послушать, что же он говорит. Он постепенно успокаивался. Я пробыл там с полчаса или около того. Я понял, что инъекции были ему не нужны. Несколько последующих ночей я проводил с ним все больше и больше времени, пока, наконец, не начал ночами напролет «болтаться» в его мягкой палате. Что удивительно, там, на полу, я чувствовал себя как дома.Джон жил в мягкой палате, поскольку был чересчур агрессивен, в том числе и по отношению к себе самому. Он с разбега бросался на кирпичную стену и уже расколотил себе голову. Джон обитал в фантастическом мире, и в этом мире он мог быть кем угодно, часто меняя роли. Большую часть времени он был вором, взломщиком сейфов, промышлявшим в различных районах Манхеттена и Лондона. Он проникал в высотные здания, недоступные окна, проходил через самые крепкие и надежные двери, вскрывал сейфы с самой хитроумной комбинацией. И, разумеется, ему удавалось скрыться: он уходил незамеченным или удачно скрывался от преследования. Свою добычу – золото и драгоценные камни – он отдавал беднякам. Он был настоящим Робин Гудом. И в некоторых из этих подвигов у него был сообщник – Лэйнг.
Впервые за всю мою карьеру в присутствии больного я чувствовал себя спокойно, непринужденно, не ища смысла, не пытаясь подобрать верный диагноз, интерпретировать поведение как неврологический симптом или отыскать стоящее за ним заболевание центральной нервной системы.
Впервые я почти понимал его, я почти шел за ним[83].
Лэйнг обсуждал фантазии и галлюцинации Джона, разделял их, говорил с ним по душам, пил с ним виски, слушал его. Они стали добрыми приятелями. Это живое общение было совсем не таким, о котором писали в учебниках по психотерапии. Лэйнг сознательно не использовал никаких методик. Он просто прислушивался к нему, стремился понять его и, в конце концов, просто и непринужденно общался с ним, пытаясь угнаться за быстротой его чувств и мыслей. Джон действительно стал для него настоящим приятелем и другом. «Это, – писал он позднее, – не входило в мои обязанности. Его мягкая палата стала для меня убежищем, а его компания – настоящим утешением»[84]. Он стал Горацио Гамлету-Джону. И тот постепенно пошел на поправку, а через некоторое время и вовсе выписался из больницы. После выписки на имя Лэйнга пришло благодарственное письмо, начинавшееся словами: «Дорогой Горацио!..»
Здесь же он встретил и Питера, который впоследствии станет героем двух его книг – «Разделенного Я» и «Я и Другие». Питер заболел шизофренией через некоторое время после призыва. Его лечили электрошоком и инсулином. И Лэйнг начал сомневаться в том, приносит ли это лечение позитивные результаты. Так совпало, что на неделю он отлучался в положенный периодически отпуск, и он решил взять Питера с собой. Они вместе отдыхали и путешествовали, спали в одной комнате и жили, как добрые приятели или братья. По окончании отпуска они вернулись назад. И через несколько недель Питер выписался из больницы. Он успешно жил и спустя несколько лет даже стал директором престижного колледжа танца и драмы. Стоит ли упоминать, что, не встреться на его пути Лэйнг, инсулин и электрошок погубили бы его.
Лэйнг уже тогда понял, что безумие, на самом деле, является не медицинской, а во многом философской проблемой, что к больным необходимо относиться по-другому и что чрезвычайно важно понять мир психически больного человека. «„Нормальность“ – это жесткость и тоталитаризм. Это смерть души и конец свободы. В противовес этой оправдывающей себя тавтологии, этой непобедимой и неизбежной незыблемости возникает романтический протест», – отмечал он тогда в своих заметках. Он стремился приблизиться к этому опыту доступными ему средствами. И начал много пить. «То, чего я стремлюсь достичь через опьянение, все еще скрыто от меня», – писал он в своем дневнике в феврале 1952 г.[85]
В Нетли Рональд познакомился с медицинской сестрой Энн Ханн. Энн была лейтенантом сестринского корпуса Королевской армии. Она поступила в него добровольцем в Эдинбурге, ей очень хотелось увидеть мир, и она считала, что служба сможет ей в этом поспособствовать. Из Эдинбурга ее перевели в Нетли. Там они и познакомились с Лэйнгом: она была медицинской сестрой в том отделении, где он служил лейтенантом. Их бурный роман скрашивал дни. Серьезных намерений у него тогда не было, им просто нравилось проводить время вместе.
Через год службы в Нетли молодой лейтенант Рональд Лэйнг продвинулся по служебной лестнице до капитана и был переведен в Каттерикский военный госпиталь в Йоркшире. Здесь ему вменялась в обязанность психиатрическая экспертиза: он должен был отличать настоящих больных от симулянтов. Работа эта была более скучная, чем та, что он делал в Нетли. К тому же роман с Энн практически закончился. Их развела армия: его направили в Каттерик, а ее в Германию. Но, как оказалось, все было не так просто.
В Каттерике Рональд узнал, что Энн беременна: в своем письме к нему она сообщала, что находится уже на шестом месяце. Вначале он попытался увильнуть от ответственности, но, поговорив с Джо Шорстейном, решил жениться. Энн демобилизовалась и вернулась к нему. Свадьба состоялась 11 октября 1952 г. в Ричмондском бюро регистрации актов гражданского состояния. Родители приглашены не были. 7 декабря у них родилась дочь Фиона. Через два дня после женитьбы Лэйнг написал прощальное письмо Марсель. И для него это было настоящей трагедией, его романтическая мечта разбилась о жизнь: «Для меня это было сопряжено с душераздирающими страданиями. Это было одной из самых сильных эмоциональных катастроф в моей жизни. Но в каком-то смысле это случилось прежде, чем я встретил Энн»[86]. Возможно, он так утешал себя, а возможно, что эти отношения и вправду были обречены на провал. Лэйнг был воспитан в традициях шотландского пресвитерианства, в рамках которых брак и семья играли очень важную роль. Марсель же выросла в светском обществе, она никогда не читала Библию и не думала о браке. В любом случае Энн и ее будущий ребенок навсегда разлучили Марсель и Рональда. Хотя они и встречались позднее, хотя Марсель еще не раз помогала ему, их роману не суждено было продолжиться.
Вскоре служба в армии подошла к концу, и в своих записях 18 мая 1953 г. Рональд подводил промежуточные итоги:
Служба почти закончена – осталось 4 месяца. Чего я добился? Ни черта. Все же у меня есть дочка, я женат, есть квартира, из меня выбили много бестолочи, у меня остались старые друзья, возможно, я причинил нестерпимую боль одному человеку, стал больше ладить с родителями, я вынужден был стать смиреннее, я обратился к Библии, Платону, Канту. Но вряд ли можно сказать, что я продвинулся в карьере[87].Тогда он находился на пороге своего профессионального подъема. Перед ним только открывались перспективы.
Королевская Гартнавельская больница
В конце 1953 г., демобилизовавшись из армии, Лэйнг вернулся в Глазго и продолжил свою карьеру в Королевской Гартнавельской психиатрической больнице. Дела шли неплохо. У него были молодая жена и дочка. Благодаря родителям Энн они снимали квартиру на Нова Драйв, в Вест-Энде.
Отношения с родителями становились все напряженнее. По возвращении из армии он, в частности, не нашел своего любимого огромного письменного стола, а также любимого детского рояля, отсутствовали и первые эпистолярные опусы. Все это сразу же стало поводом для скандала. Куда этот стол делся, в семье Лэйнгов не могут выяснить до сих пор. Сам Лэйнг потом говорил, что Амелия изрубила его топором. Но есть и другая версия: возможно родители продали его, он был большой, занимал много места, а они не пользовались им, и им были нужны деньги. В любом случае, у Лэйнга об этом не спросили. С отцом все было в целом нормально, в то время как мать еще сильнее отдалялась. Возможно, она ревновала сына к невестке.
У Энн отношения со свекровью тоже не сложились. Только через несколько лет их брака Энн рассказала Лэйнгу, что в самом начале их знакомства Амелия высказывала Энн крайнее сочувствие и по-дружески предостерегала ее от отношений с ним, рассказав при этом, что ее сын… гей. Поводом для такого мнения матери послужили дружеские отношения Лэйнга с Джо Шорстейном. Тот очень хотел познакомиться с ней, и Лэйнг в год после получения диплома пригласил его домой. Джо пришел в компании двух других знакомых Лэйнга – лорда Чарльза Макартни и его приятеля детского психиатра. Оба они были гомосексуалистами. Через несколько лет этот детский психиатр покончил с собой из-за проблем на работе. История широко обсуждалась в прессе, и, очевидно, Амелия прочла одну из заметок, узнала о нетрадиционной ориентации этого парня и методом простого переноса пришла к умозаключению, которое она и озвучила Энн.
Однако отношения с родителями теперь не мешали академической карьере Лэйнга, а Гартнавельская психиатрическая больница была решительным шагом вперед. В ней он впервые повстречался с хрониками – теми, кто болел уже десять, пятнадцать, а то и двадцать-тридцать лет. Армейская психиатрия ориентировалась на острые расстройства и, в любом случае, была своеобразным «перевалочным пунктом». Отсюда все больные в случае развития заболевания отправлялись в обычные гражданские психиатрические больницы. «В Гартнавеле были больные, находившиеся там уже десять, тридцать, шестьдесят лет: те, которых положили в больницу еще в девятнадцатом веке»[88], – впоследствии, поражаясь, вспоминал Лэйнг.
Лэйнг работал в женском отделении для неизлечимых больных. Там еще сохранились мягкие палаты для буйных, и большинство больных имели опыт лечения шоковой терапией и инсулиновыми комами. Некоторые пережили лоботомию. Атмосфера этого отделения напоминала ему описания Гомера, его тени Аида. «Как же можно возвратить этих призраков к жизни, преодолев отделяющую их неизмеримую пропасть и реки нашего страха?»[89], – думал тогда Лэйнг.
Один-два часа в день на протяжении нескольких месяцев Лэйнг проводил в комнате отдыха этого отделения. Вместе с ним там обычно находилось около пятидесяти больных. Большинство из них сидели, углубившись в себя, не общаясь ни с кем, или в качестве собеседников довольствовались лишь собой. Всего в этом отделении находилось 65 пациенток, на которых приходилось четыре (а иногда только две) медицинских сестры.
Пациентки были исключительно шумными и дезорганизованными. В основном они сидели около стены или лежали на полу – каждый день на одном и том же месте, некоторые были склонны выкрикивать отборную брань или бросаться на других. Никакой терапии не проводилось: даже если кто-то из больных начинал что-то делать, пытался шить или что-то мастерить, вмешивались другие пациенты, и все шло наперекосяк. Персонала не хватало, и на пациентов никто не обращал внимания:
Лэйнг продолжал много читать и решил наконец-то воплотить свои идеи на практике. Здесь, в больнице, он планирует эксперимент, который должен был стать первым исследованием особенностей терапии психически больных. В этом эксперименте Лэйнг убедил поучаствовать двух своих коллег – докторов Кэмерона и Макги.
Эксперимент, который впоследствии стал известен как «Шумная комната»[93] («The Rumpus Room»), проходил в 1954–1955 гг. в отделении неизлечимых больных. Тогда Лэйнг предполагал, что если персонал будет дружелюбно и внимательно относиться к больным, это поможет смягчить течение болезни. Лечение медикаментами, инсулиновыми комами и электрошоком, считал он, только усиливает болезненный процесс.
Суть эксперимента заключалась в следующем. Одиннадцать «безнадежных» пациенток с хроническими формами шизофрении и две медицинские сестры каждый день с понедельника по пятницу с девяти утра до пяти вечера находились в большой специально оборудованной, недавно отремонтированной, хорошо освещенной и полностью меблированной комнате. Возраст пациенток колебался от двадцати двух до шестидесяти трех, но все они находились в больнице уже не меньше четырех лет.
Вот как Лэйнг описывает второй день эксперимента:
Через несколько месяцев медсестры полностью наладили отношения с пациентками, а пациентки находились в замечательных отношениях друг с другом. Все женщины были опрятно одеты: все носили белье, платья, чулки и туфли. Волосы были аккуратно уложены, некоторые пользовались косметикой. Они часто покидали комнату и помогали персоналу: кто-то ассистировал на кухне, кто-то полировал пол, кто-то убирал лестницы. Иногда они выбирались и за стены больницы, отправляясь за чаем или конфетами, косметикой или материалами для рукоделия. Хотя у некоторых сохранялись симптомы шизофрении (в частности речь большинства пациенток все еще была речью психотиков), они вновь стали выглядеть как обычные люди.
После некоторых колебаний пациенткам было позволено обзавестись газовой плитой и духовкой. Теперь они могли готовить себе еду и баловаться выпечкой. Чай с выпечкой стал постоянным блюдом этой комнаты:
Отчет об этом эксперименте появился в 1955 г. в журнале «Ланцет»:
Отношения с родителями становились все напряженнее. По возвращении из армии он, в частности, не нашел своего любимого огромного письменного стола, а также любимого детского рояля, отсутствовали и первые эпистолярные опусы. Все это сразу же стало поводом для скандала. Куда этот стол делся, в семье Лэйнгов не могут выяснить до сих пор. Сам Лэйнг потом говорил, что Амелия изрубила его топором. Но есть и другая версия: возможно родители продали его, он был большой, занимал много места, а они не пользовались им, и им были нужны деньги. В любом случае, у Лэйнга об этом не спросили. С отцом все было в целом нормально, в то время как мать еще сильнее отдалялась. Возможно, она ревновала сына к невестке.
У Энн отношения со свекровью тоже не сложились. Только через несколько лет их брака Энн рассказала Лэйнгу, что в самом начале их знакомства Амелия высказывала Энн крайнее сочувствие и по-дружески предостерегала ее от отношений с ним, рассказав при этом, что ее сын… гей. Поводом для такого мнения матери послужили дружеские отношения Лэйнга с Джо Шорстейном. Тот очень хотел познакомиться с ней, и Лэйнг в год после получения диплома пригласил его домой. Джо пришел в компании двух других знакомых Лэйнга – лорда Чарльза Макартни и его приятеля детского психиатра. Оба они были гомосексуалистами. Через несколько лет этот детский психиатр покончил с собой из-за проблем на работе. История широко обсуждалась в прессе, и, очевидно, Амелия прочла одну из заметок, узнала о нетрадиционной ориентации этого парня и методом простого переноса пришла к умозаключению, которое она и озвучила Энн.
Однако отношения с родителями теперь не мешали академической карьере Лэйнга, а Гартнавельская психиатрическая больница была решительным шагом вперед. В ней он впервые повстречался с хрониками – теми, кто болел уже десять, пятнадцать, а то и двадцать-тридцать лет. Армейская психиатрия ориентировалась на острые расстройства и, в любом случае, была своеобразным «перевалочным пунктом». Отсюда все больные в случае развития заболевания отправлялись в обычные гражданские психиатрические больницы. «В Гартнавеле были больные, находившиеся там уже десять, тридцать, шестьдесят лет: те, которых положили в больницу еще в девятнадцатом веке»[88], – впоследствии, поражаясь, вспоминал Лэйнг.
Лэйнг работал в женском отделении для неизлечимых больных. Там еще сохранились мягкие палаты для буйных, и большинство больных имели опыт лечения шоковой терапией и инсулиновыми комами. Некоторые пережили лоботомию. Атмосфера этого отделения напоминала ему описания Гомера, его тени Аида. «Как же можно возвратить этих призраков к жизни, преодолев отделяющую их неизмеримую пропасть и реки нашего страха?»[89], – думал тогда Лэйнг.
Один-два часа в день на протяжении нескольких месяцев Лэйнг проводил в комнате отдыха этого отделения. Вместе с ним там обычно находилось около пятидесяти больных. Большинство из них сидели, углубившись в себя, не общаясь ни с кем, или в качестве собеседников довольствовались лишь собой. Всего в этом отделении находилось 65 пациенток, на которых приходилось четыре (а иногда только две) медицинских сестры.
Пациентки были исключительно шумными и дезорганизованными. В основном они сидели около стены или лежали на полу – каждый день на одном и том же месте, некоторые были склонны выкрикивать отборную брань или бросаться на других. Никакой терапии не проводилось: даже если кто-то из больных начинал что-то делать, пытался шить или что-то мастерить, вмешивались другие пациенты, и все шло наперекосяк. Персонала не хватало, и на пациентов никто не обращал внимания:
Я помню, как в самом начале моей работы, и это было одним из первых моих впечатлений, когда я сидел на своем стуле в комнате отдыха, несколько пациенток схватились друг с другом за право обнять или поцеловать меня, они набросились на меня: садились мне на колени, дотрагивались до меня. Они касались моих волос, развязали галстук. Пуговицы на моих брюках были расстегнуты. И я был вынужден, прибегнув к помощи двух работающих в отделении медсестер, бороться за свою жизнь[90].Большая часть пациентов существовала в собственных мирах, они были замкнуты и необщительны:
Иногда за вуалью безумия мне удавалось увидеть мгновения пробуждения. И это было пробуждение (при воспоминании о нем у меня все еще пробегают мурашки) от тотального и абсолютного отчаянья, от ничто, от небытия. Внутри пациентов была лишь пустота, наполненная только непрекращающимся террором против окружающих их существ, которые угрожали стереть их с лица земли. «Шизоидно-параноидное состояние» воистину является лишь живой смертью[91].Коллега Лэйнга доктор Рой заметил, что отделение напоминало расстроенный оркестр, где каждый инструмент играл сам по себе, не обращая внимания на другие, где никто не прислушивался ни к кому и где не было дирижера: «Он сказал, что в самом начале [все это] напоминало настраивающийся оркестр, когда инструменты не связаны друг с другом, и выдается абсолютно хаотичный звук»[92].
Лэйнг продолжал много читать и решил наконец-то воплотить свои идеи на практике. Здесь, в больнице, он планирует эксперимент, который должен был стать первым исследованием особенностей терапии психически больных. В этом эксперименте Лэйнг убедил поучаствовать двух своих коллег – докторов Кэмерона и Макги.
Эксперимент, который впоследствии стал известен как «Шумная комната»[93] («The Rumpus Room»), проходил в 1954–1955 гг. в отделении неизлечимых больных. Тогда Лэйнг предполагал, что если персонал будет дружелюбно и внимательно относиться к больным, это поможет смягчить течение болезни. Лечение медикаментами, инсулиновыми комами и электрошоком, считал он, только усиливает болезненный процесс.
Суть эксперимента заключалась в следующем. Одиннадцать «безнадежных» пациенток с хроническими формами шизофрении и две медицинские сестры каждый день с понедельника по пятницу с девяти утра до пяти вечера находились в большой специально оборудованной, недавно отремонтированной, хорошо освещенной и полностью меблированной комнате. Возраст пациенток колебался от двадцати двух до шестидесяти трех, но все они находились в больнице уже не меньше четырех лет.
Вот как Лэйнг описывает второй день эксперимента:
На второй день в половине восьмого утра меня ожидало одно из самых волнующих переживаний за все время, проведенное в этой палате. Двенадцать пациенток сгрудились около запертых дверей и просто-таки не могли дождаться момента, когда они выберутся отсюда и окажутся там вместе со мной и двумя сестрами. И пока мы шли туда, они пританцовывали, припрыгивали, делали нетерпеливые круги и тому подобное. Совсем не мало для «окончательно съехавших»[94].Основой эксперимента было живое общение между персоналом и больными. Последние проводили время в занятиях кулинарией, искусством и т. д. В хорошо освещенной и недавно отремонтированной комнате все было предназначено для легкого общения и отдыха: журналы и материалы для вязания и шитья, кисти и краски. На час в день заходил в «Шумную комнату» и сам Лэйнг, отслеживая изменения. Помимо этого медсестры ежедневно сдавали ему отчеты, необходимость в которых, впрочем, скоро отпала. Лэйнг беседовал с ними раз в неделю.
Через несколько месяцев медсестры полностью наладили отношения с пациентками, а пациентки находились в замечательных отношениях друг с другом. Все женщины были опрятно одеты: все носили белье, платья, чулки и туфли. Волосы были аккуратно уложены, некоторые пользовались косметикой. Они часто покидали комнату и помогали персоналу: кто-то ассистировал на кухне, кто-то полировал пол, кто-то убирал лестницы. Иногда они выбирались и за стены больницы, отправляясь за чаем или конфетами, косметикой или материалами для рукоделия. Хотя у некоторых сохранялись симптомы шизофрении (в частности речь большинства пациенток все еще была речью психотиков), они вновь стали выглядеть как обычные люди.
После некоторых колебаний пациенткам было позволено обзавестись газовой плитой и духовкой. Теперь они могли готовить себе еду и баловаться выпечкой. Чай с выпечкой стал постоянным блюдом этой комнаты:
Один из психиатров, Ян Кэмерон, прихватил несколько булочек в ординаторскую и предложил угоститься своим коллегам. Там, коротая время, сидело семь-восемь человек. И только двое или трое оказались достаточно смелы или безрассудны, чтобы попробовать булочку, испеченную хронической шизофреничкой[95].Этот случай подвел Лэйнга к вопросу о том, кто является по-настоящему сумасшедшим – пациентки или персонал – и почему так зазорно съесть булочку испеченную человеком с диагнозом «шизофрения».
Отчет об этом эксперименте появился в 1955 г. в журнале «Ланцет»:
За прошедшие двенадцать месяцев в этих пациентах произошло много изменений. Их поведение стало социально ориентированным, они стали осуществлять активность, которая имела смысл в их маленьком обществе. Они лучше выглядели, поскольку стали интересоваться окружающими. Эти изменения весьма радовали штат. У пациентов исчезли многие симптомы хронического психоза; в отношениях друг с другом и со штатом они стали менее вспыльчивыми, более аккуратными и перестали допускать непристойности в языке. Медсестры начали хорошо и тепло отзываться о них.
В своей работе мы отталкивались от идеи предоставить пациентам и сестрам возможность построить свободные и прочные отношения. Пациенты содержались в чистоте, у них было все для того, чтобы вязать, шить и рисовать, был граммофон, продукты и все условия для приготовления пищи; пациенты и сестры были вольны пользоваться всем, как им было угодно. Но, как нам кажется, результаты эксперимента подтвердили наши первоначальные догадки о том, что самое главное в той среде, в которую включен пациент, – это окружающие его люди. Медсестры сочли ненужным заставлять больных делать что-либо насильно, но после того как больные начали доверять им, помощь сестер стала основой для самостоятельной деятельности с предоставленным материалом. Нарушение и разлад отношений, происходившие из-за отсутствия какой-то сестры или ее непонимания, мешали этой деятельности.