Страница:
Используемый материал или содержание деятельности имели вторичное значение. Одни пациенты шли на поправку, когда убирали, другие – когда пекли, вязали коврики или рисовали картины. Следовательно, физический материал в окружающей больного среде, несмотря на свою пользу, не является решающим фактором для изменений. Им были медсестры. И самым важным для них, как и для других людей в окружении, было то, что они чувствуют к больным. Нам кажется, наш эксперимент доказал, что барьер между больными и штатом воздвигается не только больными, он строится обеими сторонами. И устранение этого барьера должно быть совместным[96].
Через некоторое время все обитательницы «Шумной комнаты» были выписаны. Но вскоре они снова возвратились в больницу. Конечно, не стоит трактовать это возвращение как следствие ошибок Лэйнга, общепризнанным фактом является то, что за пределами больницы для бывших пациентов необходимо поддерживать терапевтическую среду. По-видимому, эти женщины не нашли тех теплых отношений, которые они выстроили за эти восемь месяцев, за пределами больницы. Позднее Лэйнг, оценивая результаты этого эксперимента, говорил:
Однако это официальная история. Дэвид Абрахамсон, поработав в архиве Лэйнга в библиотеке университета Глазго, а также в отделе отчетов Гартнавельской королевской больницы, отыскал несколько документов, которые представляют этот первый и решающий для Лэйнга эксперимент совершенно по-другому.
Абрахамсон обнаружил, что: 1) в терапии пациенток «Шумной комнаты» использовался ларгактил, 2) после увольнения из больницы Лэйнг утратил контакт с пациентками и практически не следил за ходом эксперимента, и самое главное – 3) вопреки утверждениям Лэйнга, ни одна из пациенток после прохождения «Шумной комнаты» не была выписана из больницы.
Абрахамсон отмечает, что расширенная версия отчета об эксперименте, которая так и не была опубликована, включает упоминание о сопутствующей терапии нейролептиком ларгактилом (хлорпромазином): «Перед этим в больнице были очевидны выраженные напряженность и возбуждение… Отделение (для хроников) было вечным бедламом… С введением ларгактила сразу же стал заметен эффект: от этого препарата у пациентов наблюдалось значительное улучшение. Многие изменились коренным образом…»[98]. Однако надо признать, что из этого отрывка не явствует точно, использовался ли ларгактил вообще в этом отделении или конкретно в самом эксперименте.
Именно увольнением и тем, что Лэйнг оставил эксперимент, Абрахамсон и объясняет то, что Лэйнг искажает результаты эксперимента – на самом деле не все пациентки тогда были выписаны из больницы. Трое умерли в больнице естественной смертью от старости намного позже увольнения Лэйнга, двое, когда состарились, были направлены в частные санатории, одна пациентка так и оставалась там еще пятьдесят лет.
В феврале 1955 г. Лэйнг покинул Гартнавельскую больницу Он продолжал периодически посещать своих пациенток, но эксперимент проходил уже без его участия, да и пациентки уже не испытывали к нему доверия. Он начинал чувствовать себя чужим:
В своей книге коллеги Лэйнга, описывая результаты своих экспериментов с мужчинами и женщинами (а в эксперименте Лэйнга были только женщины), указывают всего лишь на два случая выписки из шести мужчин и двенадцати женщин, а также указывают (вопреки утверждениям Лэйнга) на поддержание постоянного контакта с семьями пациентов[101].
Знал Лэйнг или нет об истинных результатах, неизвестно. В чем-то здесь вспоминаются лучшие традиции психиатрии XIX в., когда ассистенты великого психиатра и невролога Шарко заранее репетировали с больными истерические припадки, чтобы не поколебать теории мэтра и не расстроить его. Какова правда с Гартнавелем, мы узнать уже не сможем. Лэйнг говорил об этих результатах очень уверенно, а он был не из тех, кто любил хотя бы приукрасить. Гартнавель был для него во всех смыслах первым самостоятельным профессиональным опытом: и опытом практики, и опытом теории.
Во время работы в Гартнавельской больнице, в ноябре 1954 г., когда его дочери Фионе было два года, у Рональда и Энн родилась Сьюзен, а в начале 1955 г. Энн снова ждала ребенка. В ноябре 1955 г. родилась их третья дочь – Карен. Можно было только удивляться, как быстро у этой пары, которая когда-то совершенно не рассматривала свои отношения всерьез, появились детишки. Казалось, что семья была совершенно счастлива и благополучна, казалось, что со временем к ним стала приходить любовь. Впоследствии Лэйнг объяснял это гораздо проще: «…Я никогда не задумывался о противозачаточных средствах или о чем-то подобном, и Энн понимала, что она практически не видела меня, кроме как в постели. Я читал, писал или работал, а она ужасно хотела ребенка, а потом еще одного ребенка, еще и еще. Я хочу сказать, что она упивалась ими, стремясь не отстать от своей старшей сестры, имевшей четверых детей, и если ей хотелось того, я был только счастлив. Они бегали по всему дому, я был папой и меня это не напрягало. <…> Это устраивало нас обоих, и мы продолжали…»[102]. Маленькая квартира, где обитали Лэйнги, уже не могла вместить эту выросшую семью. Лэйнги переехали в большую квартиру на Раскин-плейс, неподалеку от университетского городка.
Южная общая больница
Тавистокская клиника
Через некоторое время все обитательницы «Шумной комнаты» были выписаны. Но вскоре они снова возвратились в больницу. Конечно, не стоит трактовать это возвращение как следствие ошибок Лэйнга, общепризнанным фактом является то, что за пределами больницы для бывших пациентов необходимо поддерживать терапевтическую среду. По-видимому, эти женщины не нашли тех теплых отношений, которые они выстроили за эти восемь месяцев, за пределами больницы. Позднее Лэйнг, оценивая результаты этого эксперимента, говорил:
Результаты показали, что через восемнадцать месяцев все мои пациентки вернулись назад, к своим семьям, поскольку чувствовали себя намного лучше. И год назад они все вновь вернулись. Естественно! В те дни в отношении шизофрении никто еще не думал о семье[97].Этот эксперимент стал решающим этапом для профессиональной эволюции Лэйнга. Он впервые доказал то, что ранее лишь смутно чувствовал, и это подвигло его к дальнейшим шагам.
Однако это официальная история. Дэвид Абрахамсон, поработав в архиве Лэйнга в библиотеке университета Глазго, а также в отделе отчетов Гартнавельской королевской больницы, отыскал несколько документов, которые представляют этот первый и решающий для Лэйнга эксперимент совершенно по-другому.
Абрахамсон обнаружил, что: 1) в терапии пациенток «Шумной комнаты» использовался ларгактил, 2) после увольнения из больницы Лэйнг утратил контакт с пациентками и практически не следил за ходом эксперимента, и самое главное – 3) вопреки утверждениям Лэйнга, ни одна из пациенток после прохождения «Шумной комнаты» не была выписана из больницы.
Абрахамсон отмечает, что расширенная версия отчета об эксперименте, которая так и не была опубликована, включает упоминание о сопутствующей терапии нейролептиком ларгактилом (хлорпромазином): «Перед этим в больнице были очевидны выраженные напряженность и возбуждение… Отделение (для хроников) было вечным бедламом… С введением ларгактила сразу же стал заметен эффект: от этого препарата у пациентов наблюдалось значительное улучшение. Многие изменились коренным образом…»[98]. Однако надо признать, что из этого отрывка не явствует точно, использовался ли ларгактил вообще в этом отделении или конкретно в самом эксперименте.
Именно увольнением и тем, что Лэйнг оставил эксперимент, Абрахамсон и объясняет то, что Лэйнг искажает результаты эксперимента – на самом деле не все пациентки тогда были выписаны из больницы. Трое умерли в больнице естественной смертью от старости намного позже увольнения Лэйнга, двое, когда состарились, были направлены в частные санатории, одна пациентка так и оставалась там еще пятьдесят лет.
В феврале 1955 г. Лэйнг покинул Гартнавельскую больницу Он продолжал периодически посещать своих пациенток, но эксперимент проходил уже без его участия, да и пациентки уже не испытывали к нему доверия. Он начинал чувствовать себя чужим:
Сначала это прокомментировала… одна из них, она сказала, что раньше до и после моего посещения пациентки были возбужденными и взволнованными, но теперь этого не было. Она подчеркнула, что теперь при моем появлении они не отрывались от того, чем они вместе занимались, т. е. не прерывали свое общение. После этого и вследствие этого, посещая комнату, я чувствовал себя некомфортно…Меня практически совершенно игнорировали. Но, как я чувствовал, это не было враждебностью: ко мне не относились неприветливо. Я просто присутствовал там, и со мной общались, но было очевидно, что больше я не являюсь для них значимым человеком[99].После ухода Лэйнга из Гартнавеля его коллеги Кэмерон и Макги завершили эксперимент и на основании его результатов написали и издали книгу. Лэйнг потом обиженно говорил: «Так я оставил команду из трех человек руководить продолжением моего проекта и предложил сразу же написать что-нибудь для „Ланцета“… Следующей вещью, которую я узнал о них, было то, что они издали книгу без меня»[100].
В своей книге коллеги Лэйнга, описывая результаты своих экспериментов с мужчинами и женщинами (а в эксперименте Лэйнга были только женщины), указывают всего лишь на два случая выписки из шести мужчин и двенадцати женщин, а также указывают (вопреки утверждениям Лэйнга) на поддержание постоянного контакта с семьями пациентов[101].
Знал Лэйнг или нет об истинных результатах, неизвестно. В чем-то здесь вспоминаются лучшие традиции психиатрии XIX в., когда ассистенты великого психиатра и невролога Шарко заранее репетировали с больными истерические припадки, чтобы не поколебать теории мэтра и не расстроить его. Какова правда с Гартнавелем, мы узнать уже не сможем. Лэйнг говорил об этих результатах очень уверенно, а он был не из тех, кто любил хотя бы приукрасить. Гартнавель был для него во всех смыслах первым самостоятельным профессиональным опытом: и опытом практики, и опытом теории.
Во время работы в Гартнавельской больнице, в ноябре 1954 г., когда его дочери Фионе было два года, у Рональда и Энн родилась Сьюзен, а в начале 1955 г. Энн снова ждала ребенка. В ноябре 1955 г. родилась их третья дочь – Карен. Можно было только удивляться, как быстро у этой пары, которая когда-то совершенно не рассматривала свои отношения всерьез, появились детишки. Казалось, что семья была совершенно счастлива и благополучна, казалось, что со временем к ним стала приходить любовь. Впоследствии Лэйнг объяснял это гораздо проще: «…Я никогда не задумывался о противозачаточных средствах или о чем-то подобном, и Энн понимала, что она практически не видела меня, кроме как в постели. Я читал, писал или работал, а она ужасно хотела ребенка, а потом еще одного ребенка, еще и еще. Я хочу сказать, что она упивалась ими, стремясь не отстать от своей старшей сестры, имевшей четверых детей, и если ей хотелось того, я был только счастлив. Они бегали по всему дому, я был папой и меня это не напрягало. <…> Это устраивало нас обоих, и мы продолжали…»[102]. Маленькая квартира, где обитали Лэйнги, уже не могла вместить эту выросшую семью. Лэйнги переехали в большую квартиру на Раскин-плейс, неподалеку от университетского городка.
Южная общая больница
Теперь Лэйнг был отцом семейства и ему были нужны деньги. В 1955 г. он нашел новую работу в Южной общей больнице – должность старшего ординатора при профессоре психологической медицины Фергюсоне Роджерсе. В Южной общей больнице дислоцировалось и отделение психологической медицины университета Глазго.
Фергюсон Роджерс как-то сразу приметил Лэйнга. Он расценивал его как перспективного и активно ищущего исследователя. И хотя ему не очень нравились проведенные Лэйнгом эксперименты, и он всячески препятствовал повторению «Шумной комнаты» в Южной общей больнице, он сыграл в жизни Лэйнга чрезвычайно важную роль.
Лэйнг был молод, ему было всего двадцать восемь лет, а к тридцати, как мы помним, он хотел уже стать писателем. Поэтому именно здесь, в Южной общей больнице он начинает писать свою первую книгу, которая впоследствии получит название «Разделенное Я». И он продолжал получать весьма интересный опыт.
В отделение психиатрии обратились священнослужители, желавшие прослушать лекции о теории межличностных отношений. Роджерс набрал группу, включавшую семь протестантских священников разных чинов и одного раввина. Встречи проходили один раз в неделю, и Роджерс попросил Лэйнга работать с ним в компании. Роджерс и Лэйнг раз в неделю рассказывали духовным лицам о человеческих отношениях. Надо ли говорить, что жизненного опыта и опыта общения у них было гораздо больше, чем у молодого, хотя и старшего, ординатора. И этот факт всячески удручал Лэйнга. Он не мог говорить с ними на равных и, будучи помощником Роджерса, отвечал за теоретический блок. Тогда в общении с ними он понял, как немного на самом деле он знал о жизни:
Именно в годы работы в Южной общей больнице через друзей-евреев Лэйнг познакомился с теорией Мартина Бубера. «Отделение психологической медицины было прозвано отделением психосемитов, поскольку пятеро самых почтенных его специалистов, кроме профессора, все были евреями»[104], – вспоминал он. Благодаря им он и посетил лекцию Бубера.
Лекция проходила в Еврейском обществе Глазго. Присутствовало около пятидесяти слушателей. И, как впоследствии вспоминал Лэйнг, он был единственным неевреем. Бубер произвел на него тогда колоссальное впечатление:
Лэйнг активно интересовался межличностными отношениями и штудировал не только работы Бубера. Его очень привлекала неврология, и он пытался найти для нее, если можно так выразиться, межличностный выход. Он штудировал Гольдштейна, но эти работы не давали ответов на его вопросы. Неврология Гольдштейна была исключительно внутриличностно ориентированной. «…Если бы у Гольдштейна было немного больше психоанализа, его неврология, возможно, была бы намного более глубокой»[107], – впоследствии скажет он.
Единственной связующей нитью между неврологией и пространством межличностных отношений была проблема схемы тела. Именно она и заинтересовала Лэйнга в те времена. Она задавала его интересы и проблематику докладов, определяла круг профессионального чтения и накладывала отпечаток на формирование концептуальной сетки его будущих работ. Понятие воплощенного/невоплощенного я, которое появится в его первой книге «Разделенное Я», будет отголоском именно этого интереса.
Лэйнг читает Пола Шильдера – психоаналитика, делавшего особый акцент на формировании схемы тела. Он штудирует «Психологию тела» Джона Рикмана, в которой межличностная коммуникация рассматривается сквозь призму теории объектных отношений. Читает он и «Прямой анализ» Джона Розена, представившего взаимодействие с невротиками и психотиками на доступном широкой публике языке.
Здесь же, в Глазго, Лэйнг примыкает к группе единомышленников, исследующей широкую проблематику психиатрии, неврологии и психологии. В нее, кроме Лэйнга, входили секретарь Международного совета церквей Арчи Крейг, психиатр Гартнавельской психиатрической больницы Ян Камерон, студент Ясперса и юнгианский психотерапевт Карл Абенгеймер, переводчик «Бытия и времени» Хайдеггера Джон Маккуори и Джо Шорстейн. Группа собиралась на дому у одного из своих членов и обсуждала различные профессионально-теоретические проблемы. Именно на этих встречах Лэйнг озвучил доклад, который знаменовал начало работы над «Разделенным Я». Доклад назывался «Размышления об онтологии человеческих отношений» и касался философских и теологических оснований межличностного общения.
Лэйнг начал писать эту работу[108] (которая до сих пор не издана) еще в 1954 г., в Гартнавельской психиатрической больнице. В ней он предлагает свой первый проект межличностной феноменологии. Он указывает, что самая большая ошибка антропологов и философов – это неспособность понять фундаментальный потенциал человека, который задается в Библии и выражается фразой «возлюби ближнего как самого себя». По мнению Лэйнга, этой ошибки при построении своей онтологии не смог избежать даже Хайдеггер. Лэйнг предполагает, что это произошло, поскольку Хайдеггер, а также другие феноменологи и экзистенциалисты исключили из поля своих исследований человеческое взаимодействие. «Связь между людьми – ахиллесова пята онтологии»[109], – отмечает он.
Лэйнг подчеркивает, что уникальной человеческой способностью является способность к любви. Онтологически (потенциально) человек предстает для него именно как любовь. Следуя за Хайдеггером и распространяя его идеи на пространство межличностного взаимодействия, Лэйнг говорит прежде всего об онтологии. Он подвергает резкой критике идеи Спинозы, в частности за то, что философ исключает из своей онтологической системы детей, дураков и сумасшедших. Впервые в своем творчестве Лэйнг настаивает на том, что Спиноза, путая онтологию с психологией, отказывает некоторым людям в онтологическом статусе. Он подчеркивает: «Никакой онтолог не может оставлять за скобками того человека, поведение которого он не может объяснить, даже если его поведение кажется ему еще более странным, чем пение птиц в его саду»[110].
Лэйнг ставит задачу пробуждения любви, разбивая ее на шесть принципов:
Эта теоретическая работа дает Лэйнгу повод думать о том, что нужно двигаться дальше – и в теории, и на практике. Тема межличностных отношений приводит его к психоанализу, и ему опять везет: оказывается, что профессор Фергюсон Роджерс – хороший друг Джона Сазерленда, директора Тавистокской клиники в Лондоне. Лэйнг не упускает возможности воспользоваться этой дружеской связью (а Сазерленд с удовольствием составляет ему протекцию) и отправляется в Лондон – покорять вершины. Он внедряется в Британское психоаналитическое общество.
Фергюсон Роджерс как-то сразу приметил Лэйнга. Он расценивал его как перспективного и активно ищущего исследователя. И хотя ему не очень нравились проведенные Лэйнгом эксперименты, и он всячески препятствовал повторению «Шумной комнаты» в Южной общей больнице, он сыграл в жизни Лэйнга чрезвычайно важную роль.
Лэйнг был молод, ему было всего двадцать восемь лет, а к тридцати, как мы помним, он хотел уже стать писателем. Поэтому именно здесь, в Южной общей больнице он начинает писать свою первую книгу, которая впоследствии получит название «Разделенное Я». И он продолжал получать весьма интересный опыт.
В отделение психиатрии обратились священнослужители, желавшие прослушать лекции о теории межличностных отношений. Роджерс набрал группу, включавшую семь протестантских священников разных чинов и одного раввина. Встречи проходили один раз в неделю, и Роджерс попросил Лэйнга работать с ним в компании. Роджерс и Лэйнг раз в неделю рассказывали духовным лицам о человеческих отношениях. Надо ли говорить, что жизненного опыта и опыта общения у них было гораздо больше, чем у молодого, хотя и старшего, ординатора. И этот факт всячески удручал Лэйнга. Он не мог говорить с ними на равных и, будучи помощником Роджерса, отвечал за теоретический блок. Тогда в общении с ними он понял, как немного на самом деле он знал о жизни:
Я прошел военно-медицинскую школу, чтобы побольше узнать о «жизни». Я препарировал трупы, ухаживал за болеющими, умирающими и повредившимися умом. Я понял, как мало я на самом деле знал о реальности. <…> Что Вы делаете, когда не знаете, что делать? Неудивительно, что психиатры чаще, чем другие, кончают собой[103].Одновременно Лэйнг продолжал свое психиатрическое обучение – для получения диплома было необходимо три года постдипломного образования. Он получил диплом 1 января 1956 г., и его имя было включено в регистр Королевской медико-психологической ассоциации.
Именно в годы работы в Южной общей больнице через друзей-евреев Лэйнг познакомился с теорией Мартина Бубера. «Отделение психологической медицины было прозвано отделением психосемитов, поскольку пятеро самых почтенных его специалистов, кроме профессора, все были евреями»[104], – вспоминал он. Благодаря им он и посетил лекцию Бубера.
Лекция проходила в Еврейском обществе Глазго. Присутствовало около пятидесяти слушателей. И, как впоследствии вспоминал Лэйнг, он был единственным неевреем. Бубер произвел на него тогда колоссальное впечатление:
Бубер был низкорослым, с растрепанными волосами и длинной белой бородой – словно бы реинкарнация ветхозаветного пророка. Я отчетливо помню каждую секунду этого вечера. Он стоял за кафедрой и говорил о человеческой природе, о Боге и Завете с Авраамом, как вдруг схватил двумя руками лежавшую перед ним громадную и тяжеленную Библию, воздел ее насколько можно было высоко над головой, со всего размаха ударил ее об кафедру и, протянув руки к слушателям, воскликнул: «Какой прок в этой книге после лагерей смерти!». Он на самом деле был очень зол на Бога за то, что тот сделал с евреями. И это неудивительно[105].Приблизительно тогда же, в 1955–1956 гг., Лэйнг посетил лекции Пауля Тиллиха. Тиллих достаточно свободно толковал Библию и был радикально мыслящим теологом. Этот радикализм в действии Лэйнг и наблюдал на лекции:
Я до сих пор помню, как присутствовал на одной из его лекций. Я сидел рядом с очень набожной пожилой протестанткой из Глазго, когда он стал разбирать пассаж из Евангелия от Марка. <…> Когда лекция закончилась, сидевшая рядом со мной пожилая леди повернулась ко мне и очень громко, уже практически срываясь на крик, выпалила: «Для такого, как он, это просто невежливо: прийти сюда и разбить веру пожилой женщины»[106].Однако Лэйнг все еще не терял связи с неврологией. Он поддерживал дружеские отношения с Джо Шорстейном и вместе с ним в течение года руководил клиникой. Связующим звеном между неврологией и психиатрией, как он ожидал, должна была стать теория межличностных отношений.
Лэйнг активно интересовался межличностными отношениями и штудировал не только работы Бубера. Его очень привлекала неврология, и он пытался найти для нее, если можно так выразиться, межличностный выход. Он штудировал Гольдштейна, но эти работы не давали ответов на его вопросы. Неврология Гольдштейна была исключительно внутриличностно ориентированной. «…Если бы у Гольдштейна было немного больше психоанализа, его неврология, возможно, была бы намного более глубокой»[107], – впоследствии скажет он.
Единственной связующей нитью между неврологией и пространством межличностных отношений была проблема схемы тела. Именно она и заинтересовала Лэйнга в те времена. Она задавала его интересы и проблематику докладов, определяла круг профессионального чтения и накладывала отпечаток на формирование концептуальной сетки его будущих работ. Понятие воплощенного/невоплощенного я, которое появится в его первой книге «Разделенное Я», будет отголоском именно этого интереса.
Лэйнг читает Пола Шильдера – психоаналитика, делавшего особый акцент на формировании схемы тела. Он штудирует «Психологию тела» Джона Рикмана, в которой межличностная коммуникация рассматривается сквозь призму теории объектных отношений. Читает он и «Прямой анализ» Джона Розена, представившего взаимодействие с невротиками и психотиками на доступном широкой публике языке.
Здесь же, в Глазго, Лэйнг примыкает к группе единомышленников, исследующей широкую проблематику психиатрии, неврологии и психологии. В нее, кроме Лэйнга, входили секретарь Международного совета церквей Арчи Крейг, психиатр Гартнавельской психиатрической больницы Ян Камерон, студент Ясперса и юнгианский психотерапевт Карл Абенгеймер, переводчик «Бытия и времени» Хайдеггера Джон Маккуори и Джо Шорстейн. Группа собиралась на дому у одного из своих членов и обсуждала различные профессионально-теоретические проблемы. Именно на этих встречах Лэйнг озвучил доклад, который знаменовал начало работы над «Разделенным Я». Доклад назывался «Размышления об онтологии человеческих отношений» и касался философских и теологических оснований межличностного общения.
Лэйнг начал писать эту работу[108] (которая до сих пор не издана) еще в 1954 г., в Гартнавельской психиатрической больнице. В ней он предлагает свой первый проект межличностной феноменологии. Он указывает, что самая большая ошибка антропологов и философов – это неспособность понять фундаментальный потенциал человека, который задается в Библии и выражается фразой «возлюби ближнего как самого себя». По мнению Лэйнга, этой ошибки при построении своей онтологии не смог избежать даже Хайдеггер. Лэйнг предполагает, что это произошло, поскольку Хайдеггер, а также другие феноменологи и экзистенциалисты исключили из поля своих исследований человеческое взаимодействие. «Связь между людьми – ахиллесова пята онтологии»[109], – отмечает он.
Лэйнг подчеркивает, что уникальной человеческой способностью является способность к любви. Онтологически (потенциально) человек предстает для него именно как любовь. Следуя за Хайдеггером и распространяя его идеи на пространство межличностного взаимодействия, Лэйнг говорит прежде всего об онтологии. Он подвергает резкой критике идеи Спинозы, в частности за то, что философ исключает из своей онтологической системы детей, дураков и сумасшедших. Впервые в своем творчестве Лэйнг настаивает на том, что Спиноза, путая онтологию с психологией, отказывает некоторым людям в онтологическом статусе. Он подчеркивает: «Никакой онтолог не может оставлять за скобками того человека, поведение которого он не может объяснить, даже если его поведение кажется ему еще более странным, чем пение птиц в его саду»[110].
Лэйнг ставит задачу пробуждения любви, разбивая ее на шесть принципов:
1) безусловная любовь к ближнему;Как справедливо отмечает Стивен Ганс, последний принцип впоследствии станет центральным для социальной феноменологии Лэйнга.
2) любовь – это глагол, который обозначает отношения не с безликим, а с личностью;
3) мы должны любить всякого, без исключения, ближнего, а не абстрактное и безликое человечество;
4) мы должны признать право другого на инаковость как непохожесть на нас;
5) любить как самого себя означает то, что существует отношение к самому себе и оно влияет на отношение к другому, поэтому, если я плохо отношусь к себе, страдают и другие;
6) любить как самого себя означает всегда быть связанным с другим, человек всегда существует в отношении, а не в изоляции.
Эта теоретическая работа дает Лэйнгу повод думать о том, что нужно двигаться дальше – и в теории, и на практике. Тема межличностных отношений приводит его к психоанализу, и ему опять везет: оказывается, что профессор Фергюсон Роджерс – хороший друг Джона Сазерленда, директора Тавистокской клиники в Лондоне. Лэйнг не упускает возможности воспользоваться этой дружеской связью (а Сазерленд с удовольствием составляет ему протекцию) и отправляется в Лондон – покорять вершины. Он внедряется в Британское психоаналитическое общество.
Тавистокская клиника
Итак, в конце 1956 г. Лэйнг переезжает в Лондон. Фергюсон Роджерс хлопочет за него перед Джоном Сазерлендом – директором Тавистокской клиники и председателем комитета Тавистокского института человеческих отношений. Энн подыскала для их семьи просторный и достаточно недорогой домик в Харлоу, в двадцати милях к северу от Лондона. Большего пока они себе позволить не могли.
Сазерленд берет Лэйнга на должность старшего ординатора клиники с зарплатой тысяча фунтов стерлингов в год. Таким образом, он проходил обучение при Британском психоаналитическом обществе, в Институте психоанализа, но работал в Национальной службе здравоохранения.
Тавистокская клиника, основанная в 1920 г. и получившая свое название по месторасположению – Тавистокской площади Лондона, – была одной из первых амбулаторных клиник Великобритании, проводящих преимущественно психоаналитическую психотерапию. В 1948 г. клиника была официально лицензирована и отнесена к ведомству Национальной службы здравоохранения.
В 1930-х – начале 1940-х гг. Тавистокская клиника, как и Лондонский институт психоанализа, были включены в борьбу между сторонниками Анны Фрейд и Мелани Кляйн и расколоты на два лагеря. Фрейдисты не принимали кляйнианцев, называя их сугубо английской школой. В 1946 г. в Институте психоанализа произошел окончательный раскол. Группу кляйнианцев (группу А) возглавляла Сильвия Пайн, ортодоксальная группа Анны Фрейд (группа В) была теперь обособлена, но, как это обычно бывает, остались и сомневающиеся. Они стремились выйти за пределы споров о чистоте учения, избавиться от догматизма сторонников Кляйн и Анны Фрейд и обратиться к изначальному психоанализу. Большинство из них были практиками, и главным критерием успешности теории для них был позитивный результат проведенного анализа. Однако, несмотря на отказ от следования за Кляйн и Анной Фрейд, доминирующими влияниями в этой группе стали все же теории Кляйн и Шандора Ференци. По причине своего критического восприятия взглядов Анны Фрейд эта группа примыкала к лагерю кляйнианцев и была одной из его подгрупп. Туда входили Михаэль Балинт (именно через него в английский психоанализ проникли идеи Шандора Ференци), Джон Сазерленд, Джон Боулби, Дональд Винникот, Чарльз Рикрофт и Марион Милнер. Эта группа и составляла костяк Тавистокской клиники.
Следуя идеям Кляйн, тавистокские психоаналитики обращали пристальное внимание не на психосексуальную природу инстинктов и особенности их выражения, а на особенности ранних отношений ребенка с матерью. Психическая конституция ребенка, по их мнению, формируется в первый год жизни, и особое значение при этом имеет двойственное отношение ребенка к матери и к материнской груди. При развитии кляйнианского метода Винникот, Боулби и др. пришли к выводу о том, что немаловажную роль в жизни ребенка и в формировании его психики имеют фантазия и различные способы ее реализации. В частности, Винникот заговорил о существовании «переходного объекта» – объекта, который олицетворяет для ребенка гармоничные отношения с матерью (куклы, погремушки и пр.) и дает ощущение безопасности.
До прихода в Тавистокскую клинику Лэйнг заочно уже был знаком с идеями некоторых ее сотрудников и примыкающих к ней психоаналитиков. Он читал работы Биона, посещал тренинги бионовских групп в Глазго, и эти идеи нашли свое выражение в главе его второй книги «Я и Другие» о негласной договоренности. Эта книга даже была первоначально задумана как описание опыта работы в бионовских группах. Кроме того, Лэйнг был знаком и с принципами семейной терапии Михаэля Балинта.
Лэйнг, разделяя позицию своих старших коллег по Тавистокской клинике, достаточно свободно относился и к теории Анны Фрейд, и к идеям Кляйн, поэтому исключительно кляйнианские методы работы не вызывали в нем ни восторга, ни одобрения. Ему не нравилась ее манера общения с начинающими психоаналитиками как с потенциальными неофитами и одновременно потенциальными противниками, ее несокрушимый догматизм, надменное и эгоистическое поведение. Одновременно он уважал ее боевую храбрость, то, что она не боялась отвержения и презрения, и говорил о ней как о необычной личности, фигуре значительного масштаба[111]. В 1957 г. он просил Кляйн стать его клиническим супервизором, но она отказалась на том основании, что обучающий аналитик Лэйнга – Чарльз Рикрофт – сам не получил должного курса индивидуального психоанализа (Рикрофт анализировался не у Кляйн, а у Сильвии Пайн).
Во многих вопросах Лэйнг расходился и с Джоном Боулби, который тогда претендовал на пост главного администратора клиники. Боулби был убежден, что вся жизнь человека, его нормальность, его отношение к миру определяется материнской заботой в первые годы жизни. Если же ребенок такой заботы не получал, его психика остается травмированной на всю жизнь. Лэйнг считал подобные аналогии неуместными. В свою очередь, Боулби не одобрял увлечения Лэйнга философией и его попыток перенести философские концепты в пространство психиатрии. На его взгляд, психиатрия должна была опираться скорее не на философию, а на этологию. Уже после смерти Лэйнга в интервью Дэниэлу Берстону в июне 1990 г. Боулби отмечал, что, чтобы сыграть какую-то позитивную роль для психиатрии, экзистенциальная феноменология была излишне запутана и неправильно ориентирована, но тем не менее признавал, что «реальная» работа Лэйнга оказала на него и его коллег весьма значимое влияние[112].
Лэйнгу было очень непросто резко сменить курс. Несколько лет он находился в пространстве неврологии и психиатрии, где по преимуществу признавалось, что за каждым изменением личности стоит изменение деятельности нервной системы, где все четко регламентировалось, где использовались физические или медикаментозные методы воздействия. Здесь все было совершенно иначе: за изменениями личности отыскивался ранний детский опыт отношений, лечение основывалось на разговоре с психоаналитиком и включенности в терапевтические группы, а свобода интерпретации не знала границ.
Кроме того, Лэйнг привык к больничной, стационарной системе, он несколько лет проработал в палатах и отделениях. Тавистокская же клиника была амбулаторной, и этот режим и распорядок работы были ему несколько непривычны:
Работая в клинике в качестве ординатора, Лэйнг в основном имел дело со страдающими личностными расстройствами невротического толка, часто неврозом навязчивости. При этом анализ касался исключительно личности пациента, органическая и телесная сфера не затрагивалась. Обычно с клиентом беседовали его лечащий аналитик и клинический психолог. После этого проводилась своеобразная мини-конференция по случаю: представлялись результаты «обследования» и работы с последующим совместным обсуждением случая.
Сазерленд берет Лэйнга на должность старшего ординатора клиники с зарплатой тысяча фунтов стерлингов в год. Таким образом, он проходил обучение при Британском психоаналитическом обществе, в Институте психоанализа, но работал в Национальной службе здравоохранения.
Тавистокская клиника, основанная в 1920 г. и получившая свое название по месторасположению – Тавистокской площади Лондона, – была одной из первых амбулаторных клиник Великобритании, проводящих преимущественно психоаналитическую психотерапию. В 1948 г. клиника была официально лицензирована и отнесена к ведомству Национальной службы здравоохранения.
В 1930-х – начале 1940-х гг. Тавистокская клиника, как и Лондонский институт психоанализа, были включены в борьбу между сторонниками Анны Фрейд и Мелани Кляйн и расколоты на два лагеря. Фрейдисты не принимали кляйнианцев, называя их сугубо английской школой. В 1946 г. в Институте психоанализа произошел окончательный раскол. Группу кляйнианцев (группу А) возглавляла Сильвия Пайн, ортодоксальная группа Анны Фрейд (группа В) была теперь обособлена, но, как это обычно бывает, остались и сомневающиеся. Они стремились выйти за пределы споров о чистоте учения, избавиться от догматизма сторонников Кляйн и Анны Фрейд и обратиться к изначальному психоанализу. Большинство из них были практиками, и главным критерием успешности теории для них был позитивный результат проведенного анализа. Однако, несмотря на отказ от следования за Кляйн и Анной Фрейд, доминирующими влияниями в этой группе стали все же теории Кляйн и Шандора Ференци. По причине своего критического восприятия взглядов Анны Фрейд эта группа примыкала к лагерю кляйнианцев и была одной из его подгрупп. Туда входили Михаэль Балинт (именно через него в английский психоанализ проникли идеи Шандора Ференци), Джон Сазерленд, Джон Боулби, Дональд Винникот, Чарльз Рикрофт и Марион Милнер. Эта группа и составляла костяк Тавистокской клиники.
Следуя идеям Кляйн, тавистокские психоаналитики обращали пристальное внимание не на психосексуальную природу инстинктов и особенности их выражения, а на особенности ранних отношений ребенка с матерью. Психическая конституция ребенка, по их мнению, формируется в первый год жизни, и особое значение при этом имеет двойственное отношение ребенка к матери и к материнской груди. При развитии кляйнианского метода Винникот, Боулби и др. пришли к выводу о том, что немаловажную роль в жизни ребенка и в формировании его психики имеют фантазия и различные способы ее реализации. В частности, Винникот заговорил о существовании «переходного объекта» – объекта, который олицетворяет для ребенка гармоничные отношения с матерью (куклы, погремушки и пр.) и дает ощущение безопасности.
До прихода в Тавистокскую клинику Лэйнг заочно уже был знаком с идеями некоторых ее сотрудников и примыкающих к ней психоаналитиков. Он читал работы Биона, посещал тренинги бионовских групп в Глазго, и эти идеи нашли свое выражение в главе его второй книги «Я и Другие» о негласной договоренности. Эта книга даже была первоначально задумана как описание опыта работы в бионовских группах. Кроме того, Лэйнг был знаком и с принципами семейной терапии Михаэля Балинта.
Лэйнг, разделяя позицию своих старших коллег по Тавистокской клинике, достаточно свободно относился и к теории Анны Фрейд, и к идеям Кляйн, поэтому исключительно кляйнианские методы работы не вызывали в нем ни восторга, ни одобрения. Ему не нравилась ее манера общения с начинающими психоаналитиками как с потенциальными неофитами и одновременно потенциальными противниками, ее несокрушимый догматизм, надменное и эгоистическое поведение. Одновременно он уважал ее боевую храбрость, то, что она не боялась отвержения и презрения, и говорил о ней как о необычной личности, фигуре значительного масштаба[111]. В 1957 г. он просил Кляйн стать его клиническим супервизором, но она отказалась на том основании, что обучающий аналитик Лэйнга – Чарльз Рикрофт – сам не получил должного курса индивидуального психоанализа (Рикрофт анализировался не у Кляйн, а у Сильвии Пайн).
Во многих вопросах Лэйнг расходился и с Джоном Боулби, который тогда претендовал на пост главного администратора клиники. Боулби был убежден, что вся жизнь человека, его нормальность, его отношение к миру определяется материнской заботой в первые годы жизни. Если же ребенок такой заботы не получал, его психика остается травмированной на всю жизнь. Лэйнг считал подобные аналогии неуместными. В свою очередь, Боулби не одобрял увлечения Лэйнга философией и его попыток перенести философские концепты в пространство психиатрии. На его взгляд, психиатрия должна была опираться скорее не на философию, а на этологию. Уже после смерти Лэйнга в интервью Дэниэлу Берстону в июне 1990 г. Боулби отмечал, что, чтобы сыграть какую-то позитивную роль для психиатрии, экзистенциальная феноменология была излишне запутана и неправильно ориентирована, но тем не менее признавал, что «реальная» работа Лэйнга оказала на него и его коллег весьма значимое влияние[112].
Лэйнгу было очень непросто резко сменить курс. Несколько лет он находился в пространстве неврологии и психиатрии, где по преимуществу признавалось, что за каждым изменением личности стоит изменение деятельности нервной системы, где все четко регламентировалось, где использовались физические или медикаментозные методы воздействия. Здесь все было совершенно иначе: за изменениями личности отыскивался ранний детский опыт отношений, лечение основывалось на разговоре с психоаналитиком и включенности в терапевтические группы, а свобода интерпретации не знала границ.
Кроме того, Лэйнг привык к больничной, стационарной системе, он несколько лет проработал в палатах и отделениях. Тавистокская же клиника была амбулаторной, и этот режим и распорядок работы были ему несколько непривычны:
Я все время работал в больницах, и впервые с тех пор, как я окончил школу, я оказался за пределами больницы и клинического фона. Это были люди, проживавшие в Хампстеде, белокожие представители среднего класса, и все они казались больными не больше, чем я или любой другой[113].Эти жалобы на недостаток клиники и клинического духа в психоанализе впоследствии были использованы против Лэйнга. Так, в предисловии ко второму изданию биографии Лэйнга, написанной его сыном Адрианом, профессор Энтони Дэвид писал, что он «так быстро разочаровался в амбулаторном психоаналитическом мире и не смог установить с ним никаких связей, поскольку, несмотря на неистовую критику, единственным местом, где он чувствовал себя как дома, был психиатрический госпиталь или лечебница»[114]. В этой критической фразе, возможно, и есть доля истины – той истины, что к психоанализу душа у Лэйнга не лежала, его корни были в психиатрии, он вырос из психиатрической клиники.
Работая в клинике в качестве ординатора, Лэйнг в основном имел дело со страдающими личностными расстройствами невротического толка, часто неврозом навязчивости. При этом анализ касался исключительно личности пациента, органическая и телесная сфера не затрагивалась. Обычно с клиентом беседовали его лечащий аналитик и клинический психолог. После этого проводилась своеобразная мини-конференция по случаю: представлялись результаты «обследования» и работы с последующим совместным обсуждением случая.