Страница:
– А знак? Отец мальчика описал мне его. Так он выглядит? – Лехнер протянул ему рисунок, круг с перевернутым крестом. – Ты знаешь, что это, – прошептал он. – Колдовство.
Палач кивнул.
– Но это еще вовсе не значит, что Штехлин…
– Знахарки хорошо разбираются в таких вещах! – Лехнер повысил голос, что было ему не свойственно. – Я всегда предупреждал, что не стоит принимать таких женщин в город. Они – носительницы тайных знаний и губят наших жен и детей! В последнее время дети постоянно околачивались у нее! Петер в том числе. И вот его находят мертвым в реке!
Куизль стосковался по трубке. Он бы с удовольствием сейчас вместе с дымом развеял по комнате все дурные мысли. Якоб хорошо знал предрассудки совета насчет знахарок. Марта была первой из тех, кого официально впустили в город. Мужчины издавна относились с подозрением к женщинам, имевшим доступ к запретным знаниям. Они ведали отвары и травы, прикасались к их женам в самых непотребных местах, и знали, как удалить из чрева плод, дар Господа. Множество знахарок отправились на костер, обвиненные в колдовстве.
Якоб Куизль тоже разбирался в отварах, его тоже считали колдуном. Но он все-таки был мужчиной. И палачом.
– Я хочу, чтобы ты отправился к Штехлин и уговорил ее признаться, – сказал Лехнер.
Он вернулся к своим записям и снова принялся писать, опустив глаза к документам. Разговор был окончен.
– А если она не признается? – спросил Якоб.
– Тогда покажешь ей орудия пыток. Посмотрит на тиски и сразу станет сговорчивей.
– Для этого потребуется решение совета, – прошептал палач. – Ни я, ни вы не можем начать допрос по собственной прихоти.
Лехнер улыбнулся.
– Насколько ты знаешь, сегодня сбор совета. Не сомневаюсь, что бургомистр и прочие господа одобрят мое предложение.
Куизль задумался. Если совет сегодня в самом деле согласится начать допрос, то дело пойдет, как хорошо налаженный часовой механизм. А это означало пытки и, возможно, казнь на костре. Ответственным за все был он, Якоб Куизль.
– Скажи ей, что завтра мы начнем допрос, – проговорил Лехнер, не отрываясь от бумаг. – Тогда у нее будет еще время поразмыслить. Если она все-таки заупрямится, что ж… тогда нам потребуются твои услуги.
Перо все царапало что-то на бумаге. Часы на рыночной площади пробили восемь часов. Иоганн Лехнер поднял взгляд.
– У меня все. Можешь идти.
Палач встал и направился к двери. Когда он нажал на ручку, за спиной снова раздался голос секретаря.
– Да, Куизль.
Он обернулся. Секретарь говорил, не поднимая головы.
– Я знаю, что вы хорошо ладите. Разговори ее. Это избавит вас обоих от ненужных страданий.
Куизль покачал головой.
– Это не она, поверьте мне.
На этот раз Лехнер оторвался от документов и посмотрел палачу прямо в глаза.
– Я тоже не верю, что она виновна. Но так лучше всего для города. Уж в этом поверь мне ты.
Палач ничего не ответил. Он пригнулся и вышел из комнаты, захлопнув за собой дверь.
Когда шаги Куизля стихли на улице, секретарь вернулся к документам. Он пытался сосредоточиться на пергаментах, но ему это плохо удавалось. Перед ним лежала официальная жалоба города Аугсбурга. Паромщик из Шонгау, Фома Пфанцельт, перевозил большую партию шерсти, принадлежавшую аугсбургским купцам, вместе с тяжелым точильным камнем. Из-за большого веса груз опрокинулся в реку. Теперь аугсбургцы требовали возмещения ущерба. Лехнер вздохнул. Вечные ссоры аугсбургцев и шонгауцев выводили его из себя. Как раз сегодня он не мог заниматься подобными пустяками. Его город пылал! Взору Лехнера живо представлялось, как страх и ненависть пожирали Шонгау от окраин к центру. Уже вчерашним вечером в трактирах, «Звезде» и «Зонненброй», слышались тихие разговоры. Речь шла о поклонении Сатане, оргиях ведьм и ритуальных убийствах. После всех эпидемий, войны и непогоды настроения в городе были накалены до предела. Город сидел на пороховой бочке, и Марта Штехлин могла стать горящим фитилем. Лехнер нервно повертел перо между пальцами. Фитиль следует обрубить, пока не случилось непоправимого…
Секретарь знал Куизля как человека умного и здравомыслящего. Речь вовсе не шла о том, виновна Штехлин или нет, – благополучие города прежде всего. Коротенькое разбирательство, и снова наступит мир. Мир, которого все ждали с таким нетерпением.
Иоганн Лехнер собрал пергаментные свитки, разложил их по полкам и отправился в зал собраний. Через полчаса начиналось важное заседание, и до него следовало кое-что уладить. Он еще раз отправил городских глашатаев напомнить членами совета о собрании. Приглашался большой и малый совет, а также шесть обычных горожан. Лехнеру хотелось скорее покончить с этим делом.
Секретарь пересек оживленную рыночную площадь и прошел в амбар. В обширном высотой в девять шагов помещении дожидались переправки в дальние города и страны ящики и мешки. В одном из углов грудились блоки песчаника и известкового туфа, пахло корицей и кориандром. Лехнер поднялся по широкой деревянной лестнице на этаж выше. Собственно говоря, ему, представителю курфюрста, в городском зале совета нечего было и делать. Но после войны аристократы привыкли, что спокойствие и порядок в городе поддерживались сильной рукой. И они предоставили это право секретарю. А он практически единолично руководил заседаниями совета. Иоганн Лехнер был человеком власти, и власть эту не собирался отдавать просто так.
Дверь в зал была открыта, и секретарь с удивлением заметил, что пришел не первым, как это обычно случалось. Прежде него явились бургомистр Карл Земер и член совета Якоб Шреефогль. Они о чем-то оживленно беседовали.
– А я вам говорю, проложат аугсбургцы новую дорогу, и останемся мы здесь ни с чем, – убеждал Земер своего собеседника, который беспрестанно качал головой.
Молодой Шреефогль всего полгода назад занял место в совете после смерти отца. Высокий аристократ и раньше довольно часто вступал в споры с Земером. В отличие от отца, который крепко дружил с бургомистром и другими пожилыми советниками, у Якоба на все было собственное мнение. Он и сейчас не дал Карлу Земеру смутить себя.
– Им этого не позволят. Они уже как-то раз пытались, и князь дал им щелчка по носу.
Но Земера было не переубедить.
– Это было до войны! Сейчас у курфюрста другие заботы. Поверьте старому вояке, аугсбургцы проложат свою дорогу. А если перед воротами у нас будут эти проклятые прокаженные, не говоря уже про эту ужасную историю с убийством… Да от нас торговцы будут бежать, как от заразы!
Иоганн Лехнер кашлянул и направился к дубовому столу в форме подковы, который занимал все пространство. Бургомистр Земер поспешил к нему.
– Как хорошо, что вы пришли, Лехнер! Я снова отговаривал младшего Шреефогля от этого приюта для прокаженных. Вот прямо только что! Купцы из Аугсбурга и так нам роют ямы на каждом шагу, а уж когда начнут говорить, что перед воротами у нас…
Секретарь пожал плечами.
– Приютом для больных пусть занимается церковь. Поговорите с господином священником, хотя сомневаюсь, что чего-то добьетесь. А теперь прошу меня извинить.
Секретарь обошел тучного бургомистра и скрылся в соседней комнатке. Здесь у стены высился до самого потолка открытый шкаф с полками и выдвижными ящиками, набитыми пергаментами. Лехнер встал на табурет и выбрал необходимые на сегодня документы. При этом взгляд его упал на бумаги, касающиеся больницы. Еще в прошлом году церковь решила построить перед городом у дороги на Хоэнфурх приют для больных проказой. Прежний разрушили десятки лет назад, однако болезнь не спешила отступать.
При мысли о коварной заразе Лехнер содрогнулся. Наравне с чумой лепра считалась ужаснейшей заразой. Кто ее подхватывал, сгнивал заживо. Нос, уши и пальцы отваливались, как гнилые овощи. На последней стадии лицо превращалось в один большой нарыв и теряло всякое сходство с человеческим. Так как болезнь легко приставала, то бедолаг либо выгоняли из города, либо заставляли носить бубенчик или колотушку, чтобы их можно было распознать издалека и обойти. Из милосердия, а также чтобы избежать дальнейшего заражения, многие города строили так называемые лепрозории, гетто за городскими стенами, где чахли больные. Такой же приют хотели в Шонгау. Строительство на дороге в Хоэнфурх уже полгода шло полным ходом, однако в совете до сих пор оспаривали это решение. Когда Иоганн Лехнер снова вышел в зал, там собрались почти все члены совета. Они разбились на маленькие группы, шептались и яростно спорили. Каждый слышал свою историю о смерти мальчика. И когда секретарь позвонил в колокольчик, по местам все расселись далеко не сразу. По старому обычаю первый бургомистр и секретарь сидели в центре. По правую руку находились места для малого совета, шестерых мужей из благороднейших родов Шонгау. Сюда же входили четыре бургомистра, которые сменяли друг друга каждые три месяца. Пост бургомистра столетиями делили между собой старейшие семьи. Конечно, официально в выборах могли участвовать и другие члены совета, но по извечному закону представители самых влиятельных династий занимали и пост бургомистра.
Слева сидели шестеро членов большого совета, который опять же составляли самые могущественные аристократы. И, наконец, у стены были расставлены стулья для представителей общин.
Секретарь огляделся вокруг. Здесь собралась вся высшая власть города. Перевозчики, торговцы, пивовары, кондитеры, меховщики, мельники, кожевники, гончары и портные… все эти Земеры, Шреефогли, Августины и Хердденбергеры, которые веками вершили судьбу города. Важные, в черной одежде с белыми брыжами[1], люди эти словно вернулись из прежних времен: лица украшали бороды и усы, щеки отвисли, а толстые животы выпирали из-под увешанных золотом жилетов. Война разорила всю Германию, но таких вот людей обошла стороной. Лехнер невольно усмехнулся. Эти всегда выйдут сухими из воды.
Все были чрезвычайно взволнованы. Они понимали, что смерть мальчика способна навредить их собственным делам. На кону стояло спокойствие их тихого городка. Громкий шепот показался секретарю раздраженным гулом пчелиного роя.
– Прошу тишины! Тихо!
Лехнер еще раз позвонил в колокольчик, потом хлопнул по столу ладонью. Наконец-то воцарилась тишина. Секретарь взялся за перо, чтобы письменно зафиксировать начало собрания. Бургомистр Карл Земер беспокойно оглядел присутствующих и, наконец, обратился к совету.
– Все вы слышали об ужасном несчастье, что случилось вчера. Страшное преступление требует скорейшего разбирательства. Мы посовещались с секретарем и решили, что этот вопрос нужно обсудить в первую очередь. Остальное может и подождать. Надеюсь, это в ваших же интересах.
Советники важно покивали. Чем быстрее все будет улажено, тем скорее они смогут вернуться к собственным делам.
Бургомистр продолжил.
– К счастью, все складывается таким образом, что мы, скорее всего, нашли убийцу. Знахарка Штехлин уже арестована. Скоро ее навестит палач, и она заговорит.
– Почему заподозрили именно ее?
Весь совет сердито уставился на младшего Шреефогля. Не принято вот так сразу перебивать первого бургомистра. Тем более если ты в совете совсем недавно. Отец Якоба Шреефогля, Фердинанд, был могущественным человеком в совете, немного взбалмошным, но влиятельным. Сын, похоже, унаследовал его спесивый характер. В отличие от других юный аристократ вместо брыжей носил широкий кружевной воротник. И волосы его по новой моде прядями спускались до плеч. Все его поведение было вызовом старым советникам.
– Почему ее заподозрили? Ну, все просто, все просто…
Вопрос застал бургомистра врасплох. Он вытер платком капельки пота с едва обозначившейся лысины. Широкая грудь заходила под увешанным золотом жилетом. Будучи пивоваром и хозяином лучшего в округе трактира, он не привык, чтобы ему возражали. В поисках помощи бургомистр повернулся к секретарю, сидевшему по левую руку. Тот охотно вмешался.
– До ночи убийства она часто виделась с мальчиком. Кроме того, некоторые женщины утверждают, что видели, как она устраивала с Петером и другими детьми шабаш у себя в доме.
– Кто утверждает?
Молодой Шреефогль не сдавался. На самом деле с ходу Лехнер не мог назвать ни одной женщины. Но сторожа доложили ему, что по трактирам расползаются подобные слухи. И он знал, кого имели в виду. Найти свидетелей будет несложно.
– Дождитесь процесса. Я не хочу раскрывать имена прежде времени.
– Может, Штехлин нашлет смерть на этих свидетелей прямо из тюрьмы, – вмешался еще один советник. Пекарь Михаэль Бертхольд был членом большого совета. Лехнер числил его как раз тем человеком, кто способен был породить такие слухи. Остальные советники покивали, они уже слышали о подобных случаях.
– Что за бред! Всего лишь выдумки. Штехлин просто знахарка, не более! – Шреефогль вскочил. – Вспомните, что было семьдесят лет назад. Половина города обвиняла другую половину в колдовстве. Много крови пролилось. Хотите, чтобы такое повторилось?
Несколько простых общинных представителей начали перешептываться. Тогда обвиняли в основном менее зажиточных горожан, простых крестьян, служанок и рабочих… Хотя были среди них и хозяйки трактиров, и жены судей. Под пытками подозреваемые сознавались, что насылали град, оскверняли причастие и даже убивали собственных внуков. Страх до сих пор сидел в душах людей. Лехнеру вспомнилось, как отец прежде часто рассказывал ему об этом. Позор Шогнау, который навсегда сохранится в книгах по истории…
– Сомневаюсь, чтобы ты мог об этом помнить. А теперь сядь, юнец, – прозвучал тихий, но жесткий голос. Он давал понять, что владелец его с давних пор привык отдавать приказы и не позволит какому-то молокососу над собой издеваться.
В возрасте восьмидесяти одного года Маттиас Августин был самым старым членом совета. Десятки лет он управлял извозчиками Шонгау. Он уже почти ослеп, однако его слова еще кое-что значили в городе. Наряду с Земерами, Пюхнерами, Хольцхоферами и Шреефоглями он входил в самую элиту власти.
Взгляд старика был устремлен в одну точку. Казалось, он заглядывал в само прошлое.
– Вот я могу вспомнить, – пробормотал он, и зал погрузился в мертвую тишину. – Я был тогда мальчишкой. Но знал, из-за чего горели костры, и до сих пор помню запах горелого мяса. Десятки людей сожгли во время того ужасного разбирательства. В том числе и невиновных. Никто никому больше не верил. И, поверьте, я не хочу снова пережить такое. Поэтому Штехлин должна признаться.
Шреефогль снова сел. При последних словах Августина он шумно втянул воздух сквозь сжатые зубы.
– Она должна признаться, – продолжал Августин, – потому что молва – как дым. Он стелется, проникает сквозь щели в дверях и ставни, и конце в концов им воняет весь город. С этим делом нужно покончить по возможности быстрее.
Бургомистр Земер кивнул, и другие члены малого совета что-то согласно пробормотали.
– Он прав, – Йохан Пюхнер, который недавно заново отстроил свою мельницу, разрушенную шведами, откинулся на стуле. – Нужно успокоить народ. Я вчера вечером спускался к пристаням. Там очень неспокойно.
– Верно. Я говорил вчера со своими людьми, – Маттиас Хольцхофер был еще одним из могущественных торговцев, который отправлял товары до Черного моря. Он потеребил манжет камзола. – Но там больше подозревают аугсбургских плотогонов. Все же старина Гриммер частенько с ними ругался. Может, они хотели нам навредить. Напугать людей, чтобы никто не связывался больше с Шонгау, – предположил он.
– Тогда Штехлин выкрутилась бы, а весь ваш план – коту под хвост, – вставил Якоб Шреефогль. Он сидел со скрещенными руками.
Со стороны общинных представителей, сидевших у стены, донесся кашель. Редкостью было, чтобы кто-то из них просил слова на собрании. Старый Погнер, который представлял гильдию лавочников, проговорил:
– Гриммер и в самом деле хорошо намял бока нескольким перевозчикам из Аугсбурга. Я сам был в «Звезде», когда это случилось.
Бургомистр Земер, будучи хозяином трактира, почувствовал себя оскорбленным.
– В моем заведении нет места дракам. Они самое большее немного побранились, – отмахнулся он.
– Немного побранились? – Погнер теперь оживился. – Спросите вашу Резль, она все видела. Они носы друг другу переломали. Кровь ручьями по столам текла. Один из Аугсбурга и убежать толком не смог, так его отделал Гриммер. Он им еще проклятиями сыпал вслед. Они, верно, отомстить хотели, точно вам говорю!
– Вздор! – покачал головой полуслепой Августин. – Много чего можно приписать аугсбургцам, но убийство… На такое они не способны. Лучше оставить Штехлин. И сделать все без проволочек. Пока не стало слишком поздно.
– Я отдал распоряжение, завтра мы начнем допрос, – сказал Лехнер. – Палач покажет ей орудия пыток. Через неделю, самое позднее, все будет улажено.
Он посмотрел вверх, на резной потолок, выложенный кедром. Узорчатые свитки свидетельствовали, что здесь вершился закон.
– Разве мы не должны в таких случаях испрашивать совета у управляющего? – спросил Шреефогль. – Все-таки речь идет об убийстве! Никто пока не давал нам права самостоятельно выносить приговор.
Лехнер улыбнулся. Вообще, когда речь шла о жизни и смерти, слушания по делу не проводили без представителя курфюрста. Однако Вольф Дитрих фон Зандицелль пребывал, как это часто случалось, в своем поместье Пихль близ Тиргауптена, далеко от Шонгау. А пока он не появился, единственным его представителем в стенах города был Иоганн Лехнер.
– Я уже отправил гонца и попросил Зандицелля прибыть не позднее чем через неделю, чтобы возглавить процесс, – пояснил он. – Я написал ему, что до этого времени мы найдем виновного. А если нет, тогда придется управляющему со всей свитой на какое-то время задержаться… – самодовольно добавил секретарь.
Советники внутренне содрогнулись. Княжеский управитель с сопровождением! С лошадьми, слугами, солдатами… Это сулило огромные расходы. Они уже подсчитывали про себя гульдены и пфенниги, которые проест и пропьет каждый из высоких гостей. День за днем до вынесения приговора. Тем более важно было отыскать виновного к приезду управляющего. Тогда и потратиться можно где-то вполовину меньше.
– Даем вам наше согласие, – сказал бургомистр Земер и смахнул пот с лысеющего лба. – Завтра можете начинать допрос.
– Хорошо, – Лехнер развернул новый документ. – Тогда переходим к следующему вопросу. У нас еще много дел на сегодня.
4
Палач кивнул.
– Но это еще вовсе не значит, что Штехлин…
– Знахарки хорошо разбираются в таких вещах! – Лехнер повысил голос, что было ему не свойственно. – Я всегда предупреждал, что не стоит принимать таких женщин в город. Они – носительницы тайных знаний и губят наших жен и детей! В последнее время дети постоянно околачивались у нее! Петер в том числе. И вот его находят мертвым в реке!
Куизль стосковался по трубке. Он бы с удовольствием сейчас вместе с дымом развеял по комнате все дурные мысли. Якоб хорошо знал предрассудки совета насчет знахарок. Марта была первой из тех, кого официально впустили в город. Мужчины издавна относились с подозрением к женщинам, имевшим доступ к запретным знаниям. Они ведали отвары и травы, прикасались к их женам в самых непотребных местах, и знали, как удалить из чрева плод, дар Господа. Множество знахарок отправились на костер, обвиненные в колдовстве.
Якоб Куизль тоже разбирался в отварах, его тоже считали колдуном. Но он все-таки был мужчиной. И палачом.
– Я хочу, чтобы ты отправился к Штехлин и уговорил ее признаться, – сказал Лехнер.
Он вернулся к своим записям и снова принялся писать, опустив глаза к документам. Разговор был окончен.
– А если она не признается? – спросил Якоб.
– Тогда покажешь ей орудия пыток. Посмотрит на тиски и сразу станет сговорчивей.
– Для этого потребуется решение совета, – прошептал палач. – Ни я, ни вы не можем начать допрос по собственной прихоти.
Лехнер улыбнулся.
– Насколько ты знаешь, сегодня сбор совета. Не сомневаюсь, что бургомистр и прочие господа одобрят мое предложение.
Куизль задумался. Если совет сегодня в самом деле согласится начать допрос, то дело пойдет, как хорошо налаженный часовой механизм. А это означало пытки и, возможно, казнь на костре. Ответственным за все был он, Якоб Куизль.
– Скажи ей, что завтра мы начнем допрос, – проговорил Лехнер, не отрываясь от бумаг. – Тогда у нее будет еще время поразмыслить. Если она все-таки заупрямится, что ж… тогда нам потребуются твои услуги.
Перо все царапало что-то на бумаге. Часы на рыночной площади пробили восемь часов. Иоганн Лехнер поднял взгляд.
– У меня все. Можешь идти.
Палач встал и направился к двери. Когда он нажал на ручку, за спиной снова раздался голос секретаря.
– Да, Куизль.
Он обернулся. Секретарь говорил, не поднимая головы.
– Я знаю, что вы хорошо ладите. Разговори ее. Это избавит вас обоих от ненужных страданий.
Куизль покачал головой.
– Это не она, поверьте мне.
На этот раз Лехнер оторвался от документов и посмотрел палачу прямо в глаза.
– Я тоже не верю, что она виновна. Но так лучше всего для города. Уж в этом поверь мне ты.
Палач ничего не ответил. Он пригнулся и вышел из комнаты, захлопнув за собой дверь.
Когда шаги Куизля стихли на улице, секретарь вернулся к документам. Он пытался сосредоточиться на пергаментах, но ему это плохо удавалось. Перед ним лежала официальная жалоба города Аугсбурга. Паромщик из Шонгау, Фома Пфанцельт, перевозил большую партию шерсти, принадлежавшую аугсбургским купцам, вместе с тяжелым точильным камнем. Из-за большого веса груз опрокинулся в реку. Теперь аугсбургцы требовали возмещения ущерба. Лехнер вздохнул. Вечные ссоры аугсбургцев и шонгауцев выводили его из себя. Как раз сегодня он не мог заниматься подобными пустяками. Его город пылал! Взору Лехнера живо представлялось, как страх и ненависть пожирали Шонгау от окраин к центру. Уже вчерашним вечером в трактирах, «Звезде» и «Зонненброй», слышались тихие разговоры. Речь шла о поклонении Сатане, оргиях ведьм и ритуальных убийствах. После всех эпидемий, войны и непогоды настроения в городе были накалены до предела. Город сидел на пороховой бочке, и Марта Штехлин могла стать горящим фитилем. Лехнер нервно повертел перо между пальцами. Фитиль следует обрубить, пока не случилось непоправимого…
Секретарь знал Куизля как человека умного и здравомыслящего. Речь вовсе не шла о том, виновна Штехлин или нет, – благополучие города прежде всего. Коротенькое разбирательство, и снова наступит мир. Мир, которого все ждали с таким нетерпением.
Иоганн Лехнер собрал пергаментные свитки, разложил их по полкам и отправился в зал собраний. Через полчаса начиналось важное заседание, и до него следовало кое-что уладить. Он еще раз отправил городских глашатаев напомнить членами совета о собрании. Приглашался большой и малый совет, а также шесть обычных горожан. Лехнеру хотелось скорее покончить с этим делом.
Секретарь пересек оживленную рыночную площадь и прошел в амбар. В обширном высотой в девять шагов помещении дожидались переправки в дальние города и страны ящики и мешки. В одном из углов грудились блоки песчаника и известкового туфа, пахло корицей и кориандром. Лехнер поднялся по широкой деревянной лестнице на этаж выше. Собственно говоря, ему, представителю курфюрста, в городском зале совета нечего было и делать. Но после войны аристократы привыкли, что спокойствие и порядок в городе поддерживались сильной рукой. И они предоставили это право секретарю. А он практически единолично руководил заседаниями совета. Иоганн Лехнер был человеком власти, и власть эту не собирался отдавать просто так.
Дверь в зал была открыта, и секретарь с удивлением заметил, что пришел не первым, как это обычно случалось. Прежде него явились бургомистр Карл Земер и член совета Якоб Шреефогль. Они о чем-то оживленно беседовали.
– А я вам говорю, проложат аугсбургцы новую дорогу, и останемся мы здесь ни с чем, – убеждал Земер своего собеседника, который беспрестанно качал головой.
Молодой Шреефогль всего полгода назад занял место в совете после смерти отца. Высокий аристократ и раньше довольно часто вступал в споры с Земером. В отличие от отца, который крепко дружил с бургомистром и другими пожилыми советниками, у Якоба на все было собственное мнение. Он и сейчас не дал Карлу Земеру смутить себя.
– Им этого не позволят. Они уже как-то раз пытались, и князь дал им щелчка по носу.
Но Земера было не переубедить.
– Это было до войны! Сейчас у курфюрста другие заботы. Поверьте старому вояке, аугсбургцы проложат свою дорогу. А если перед воротами у нас будут эти проклятые прокаженные, не говоря уже про эту ужасную историю с убийством… Да от нас торговцы будут бежать, как от заразы!
Иоганн Лехнер кашлянул и направился к дубовому столу в форме подковы, который занимал все пространство. Бургомистр Земер поспешил к нему.
– Как хорошо, что вы пришли, Лехнер! Я снова отговаривал младшего Шреефогля от этого приюта для прокаженных. Вот прямо только что! Купцы из Аугсбурга и так нам роют ямы на каждом шагу, а уж когда начнут говорить, что перед воротами у нас…
Секретарь пожал плечами.
– Приютом для больных пусть занимается церковь. Поговорите с господином священником, хотя сомневаюсь, что чего-то добьетесь. А теперь прошу меня извинить.
Секретарь обошел тучного бургомистра и скрылся в соседней комнатке. Здесь у стены высился до самого потолка открытый шкаф с полками и выдвижными ящиками, набитыми пергаментами. Лехнер встал на табурет и выбрал необходимые на сегодня документы. При этом взгляд его упал на бумаги, касающиеся больницы. Еще в прошлом году церковь решила построить перед городом у дороги на Хоэнфурх приют для больных проказой. Прежний разрушили десятки лет назад, однако болезнь не спешила отступать.
При мысли о коварной заразе Лехнер содрогнулся. Наравне с чумой лепра считалась ужаснейшей заразой. Кто ее подхватывал, сгнивал заживо. Нос, уши и пальцы отваливались, как гнилые овощи. На последней стадии лицо превращалось в один большой нарыв и теряло всякое сходство с человеческим. Так как болезнь легко приставала, то бедолаг либо выгоняли из города, либо заставляли носить бубенчик или колотушку, чтобы их можно было распознать издалека и обойти. Из милосердия, а также чтобы избежать дальнейшего заражения, многие города строили так называемые лепрозории, гетто за городскими стенами, где чахли больные. Такой же приют хотели в Шонгау. Строительство на дороге в Хоэнфурх уже полгода шло полным ходом, однако в совете до сих пор оспаривали это решение. Когда Иоганн Лехнер снова вышел в зал, там собрались почти все члены совета. Они разбились на маленькие группы, шептались и яростно спорили. Каждый слышал свою историю о смерти мальчика. И когда секретарь позвонил в колокольчик, по местам все расселись далеко не сразу. По старому обычаю первый бургомистр и секретарь сидели в центре. По правую руку находились места для малого совета, шестерых мужей из благороднейших родов Шонгау. Сюда же входили четыре бургомистра, которые сменяли друг друга каждые три месяца. Пост бургомистра столетиями делили между собой старейшие семьи. Конечно, официально в выборах могли участвовать и другие члены совета, но по извечному закону представители самых влиятельных династий занимали и пост бургомистра.
Слева сидели шестеро членов большого совета, который опять же составляли самые могущественные аристократы. И, наконец, у стены были расставлены стулья для представителей общин.
Секретарь огляделся вокруг. Здесь собралась вся высшая власть города. Перевозчики, торговцы, пивовары, кондитеры, меховщики, мельники, кожевники, гончары и портные… все эти Земеры, Шреефогли, Августины и Хердденбергеры, которые веками вершили судьбу города. Важные, в черной одежде с белыми брыжами[1], люди эти словно вернулись из прежних времен: лица украшали бороды и усы, щеки отвисли, а толстые животы выпирали из-под увешанных золотом жилетов. Война разорила всю Германию, но таких вот людей обошла стороной. Лехнер невольно усмехнулся. Эти всегда выйдут сухими из воды.
Все были чрезвычайно взволнованы. Они понимали, что смерть мальчика способна навредить их собственным делам. На кону стояло спокойствие их тихого городка. Громкий шепот показался секретарю раздраженным гулом пчелиного роя.
– Прошу тишины! Тихо!
Лехнер еще раз позвонил в колокольчик, потом хлопнул по столу ладонью. Наконец-то воцарилась тишина. Секретарь взялся за перо, чтобы письменно зафиксировать начало собрания. Бургомистр Карл Земер беспокойно оглядел присутствующих и, наконец, обратился к совету.
– Все вы слышали об ужасном несчастье, что случилось вчера. Страшное преступление требует скорейшего разбирательства. Мы посовещались с секретарем и решили, что этот вопрос нужно обсудить в первую очередь. Остальное может и подождать. Надеюсь, это в ваших же интересах.
Советники важно покивали. Чем быстрее все будет улажено, тем скорее они смогут вернуться к собственным делам.
Бургомистр продолжил.
– К счастью, все складывается таким образом, что мы, скорее всего, нашли убийцу. Знахарка Штехлин уже арестована. Скоро ее навестит палач, и она заговорит.
– Почему заподозрили именно ее?
Весь совет сердито уставился на младшего Шреефогля. Не принято вот так сразу перебивать первого бургомистра. Тем более если ты в совете совсем недавно. Отец Якоба Шреефогля, Фердинанд, был могущественным человеком в совете, немного взбалмошным, но влиятельным. Сын, похоже, унаследовал его спесивый характер. В отличие от других юный аристократ вместо брыжей носил широкий кружевной воротник. И волосы его по новой моде прядями спускались до плеч. Все его поведение было вызовом старым советникам.
– Почему ее заподозрили? Ну, все просто, все просто…
Вопрос застал бургомистра врасплох. Он вытер платком капельки пота с едва обозначившейся лысины. Широкая грудь заходила под увешанным золотом жилетом. Будучи пивоваром и хозяином лучшего в округе трактира, он не привык, чтобы ему возражали. В поисках помощи бургомистр повернулся к секретарю, сидевшему по левую руку. Тот охотно вмешался.
– До ночи убийства она часто виделась с мальчиком. Кроме того, некоторые женщины утверждают, что видели, как она устраивала с Петером и другими детьми шабаш у себя в доме.
– Кто утверждает?
Молодой Шреефогль не сдавался. На самом деле с ходу Лехнер не мог назвать ни одной женщины. Но сторожа доложили ему, что по трактирам расползаются подобные слухи. И он знал, кого имели в виду. Найти свидетелей будет несложно.
– Дождитесь процесса. Я не хочу раскрывать имена прежде времени.
– Может, Штехлин нашлет смерть на этих свидетелей прямо из тюрьмы, – вмешался еще один советник. Пекарь Михаэль Бертхольд был членом большого совета. Лехнер числил его как раз тем человеком, кто способен был породить такие слухи. Остальные советники покивали, они уже слышали о подобных случаях.
– Что за бред! Всего лишь выдумки. Штехлин просто знахарка, не более! – Шреефогль вскочил. – Вспомните, что было семьдесят лет назад. Половина города обвиняла другую половину в колдовстве. Много крови пролилось. Хотите, чтобы такое повторилось?
Несколько простых общинных представителей начали перешептываться. Тогда обвиняли в основном менее зажиточных горожан, простых крестьян, служанок и рабочих… Хотя были среди них и хозяйки трактиров, и жены судей. Под пытками подозреваемые сознавались, что насылали град, оскверняли причастие и даже убивали собственных внуков. Страх до сих пор сидел в душах людей. Лехнеру вспомнилось, как отец прежде часто рассказывал ему об этом. Позор Шогнау, который навсегда сохранится в книгах по истории…
– Сомневаюсь, чтобы ты мог об этом помнить. А теперь сядь, юнец, – прозвучал тихий, но жесткий голос. Он давал понять, что владелец его с давних пор привык отдавать приказы и не позволит какому-то молокососу над собой издеваться.
В возрасте восьмидесяти одного года Маттиас Августин был самым старым членом совета. Десятки лет он управлял извозчиками Шонгау. Он уже почти ослеп, однако его слова еще кое-что значили в городе. Наряду с Земерами, Пюхнерами, Хольцхоферами и Шреефоглями он входил в самую элиту власти.
Взгляд старика был устремлен в одну точку. Казалось, он заглядывал в само прошлое.
– Вот я могу вспомнить, – пробормотал он, и зал погрузился в мертвую тишину. – Я был тогда мальчишкой. Но знал, из-за чего горели костры, и до сих пор помню запах горелого мяса. Десятки людей сожгли во время того ужасного разбирательства. В том числе и невиновных. Никто никому больше не верил. И, поверьте, я не хочу снова пережить такое. Поэтому Штехлин должна признаться.
Шреефогль снова сел. При последних словах Августина он шумно втянул воздух сквозь сжатые зубы.
– Она должна признаться, – продолжал Августин, – потому что молва – как дым. Он стелется, проникает сквозь щели в дверях и ставни, и конце в концов им воняет весь город. С этим делом нужно покончить по возможности быстрее.
Бургомистр Земер кивнул, и другие члены малого совета что-то согласно пробормотали.
– Он прав, – Йохан Пюхнер, который недавно заново отстроил свою мельницу, разрушенную шведами, откинулся на стуле. – Нужно успокоить народ. Я вчера вечером спускался к пристаням. Там очень неспокойно.
– Верно. Я говорил вчера со своими людьми, – Маттиас Хольцхофер был еще одним из могущественных торговцев, который отправлял товары до Черного моря. Он потеребил манжет камзола. – Но там больше подозревают аугсбургских плотогонов. Все же старина Гриммер частенько с ними ругался. Может, они хотели нам навредить. Напугать людей, чтобы никто не связывался больше с Шонгау, – предположил он.
– Тогда Штехлин выкрутилась бы, а весь ваш план – коту под хвост, – вставил Якоб Шреефогль. Он сидел со скрещенными руками.
Со стороны общинных представителей, сидевших у стены, донесся кашель. Редкостью было, чтобы кто-то из них просил слова на собрании. Старый Погнер, который представлял гильдию лавочников, проговорил:
– Гриммер и в самом деле хорошо намял бока нескольким перевозчикам из Аугсбурга. Я сам был в «Звезде», когда это случилось.
Бургомистр Земер, будучи хозяином трактира, почувствовал себя оскорбленным.
– В моем заведении нет места дракам. Они самое большее немного побранились, – отмахнулся он.
– Немного побранились? – Погнер теперь оживился. – Спросите вашу Резль, она все видела. Они носы друг другу переломали. Кровь ручьями по столам текла. Один из Аугсбурга и убежать толком не смог, так его отделал Гриммер. Он им еще проклятиями сыпал вслед. Они, верно, отомстить хотели, точно вам говорю!
– Вздор! – покачал головой полуслепой Августин. – Много чего можно приписать аугсбургцам, но убийство… На такое они не способны. Лучше оставить Штехлин. И сделать все без проволочек. Пока не стало слишком поздно.
– Я отдал распоряжение, завтра мы начнем допрос, – сказал Лехнер. – Палач покажет ей орудия пыток. Через неделю, самое позднее, все будет улажено.
Он посмотрел вверх, на резной потолок, выложенный кедром. Узорчатые свитки свидетельствовали, что здесь вершился закон.
– Разве мы не должны в таких случаях испрашивать совета у управляющего? – спросил Шреефогль. – Все-таки речь идет об убийстве! Никто пока не давал нам права самостоятельно выносить приговор.
Лехнер улыбнулся. Вообще, когда речь шла о жизни и смерти, слушания по делу не проводили без представителя курфюрста. Однако Вольф Дитрих фон Зандицелль пребывал, как это часто случалось, в своем поместье Пихль близ Тиргауптена, далеко от Шонгау. А пока он не появился, единственным его представителем в стенах города был Иоганн Лехнер.
– Я уже отправил гонца и попросил Зандицелля прибыть не позднее чем через неделю, чтобы возглавить процесс, – пояснил он. – Я написал ему, что до этого времени мы найдем виновного. А если нет, тогда придется управляющему со всей свитой на какое-то время задержаться… – самодовольно добавил секретарь.
Советники внутренне содрогнулись. Княжеский управитель с сопровождением! С лошадьми, слугами, солдатами… Это сулило огромные расходы. Они уже подсчитывали про себя гульдены и пфенниги, которые проест и пропьет каждый из высоких гостей. День за днем до вынесения приговора. Тем более важно было отыскать виновного к приезду управляющего. Тогда и потратиться можно где-то вполовину меньше.
– Даем вам наше согласие, – сказал бургомистр Земер и смахнул пот с лысеющего лба. – Завтра можете начинать допрос.
– Хорошо, – Лехнер развернул новый документ. – Тогда переходим к следующему вопросу. У нас еще много дел на сегодня.
4
Среда, 25 апреля 1659 года от Рождества Христова, 9 утра.
Якоб Куизль направлялся по узкому переулку к южной городской стене. Дома вокруг были свежеоштукатурены, черепица на крышах отливала красным под утренними лучами. В садах цвели первые нарциссы и колокольчики. Район вокруг герцогского дворца, названный дворцовым, считался лучшим в городе. Здесь селились ремесленники, которые смогли кое-чего добиться в жизни. По улице гомонили, разбегаясь в стороны, утки и куры. На скамейке перед мастерской сидел столяр с рубанком, молотком и стамеской и обстругивал стол. При виде палача, шедшего мимо, он втянул голову в плечи. С палачами не здоровались, боялись накликать беду.
Куизль добрался, наконец, до выхода из переулка. В самом конце его, прямо к стене примыкала тюрьма, внушительных размеров трехэтажная башня, построенная из массивных блоков, с плоской крышей и зубцами. Много столетий сооружение это служило темницей и камерой пыток.
Городской стражник прислонился к обитой железом двери и подставил лицо весеннему солнцу. На ремне рядом со связкой ключей болталась дубинка. Большего оружия не требовалась – все же пленница была закована в кандалы. А против возможных проклятий у стражника имелся освященный деревянный крестик и амулет Девы Марии. Оба висели на шее, привязанные кожаным шнурком.
– Доброго утра, Андреас! – воскликнул Куизль. – Как твои дети? Маленькой Анне уже лучше?
– Все хорошо. Благодарю, мастер Якоб. Средство замечательно помогло.
Стражник украдкой огляделся, не заметил ли кто его разговора с палачом. Человека с мечом избегали, хотя и шли прямиком к нему, если ломали палец или одолевала подагра. Или когда дочь заражалась коклюшем, как в случае стражника Андреаса. Простые люди охотнее обращались к палачу, нежели к цирюльнику или лекарю. Тем более что шансов выздороветь было больше, и брал он дешевле.
– Пропустишь меня? Хочу поговорить с Мартой наедине. Что скажешь? – Куизль набил свою трубку и как бы между делом угостил табаком стражника. Тот быстрым движением высыпал подарок в мешочек на поясе.
– Даже не знаю. Лехнер запретил. Мне нельзя уходить отсюда.
– Скажи-ка, разве не Штехлин принимала на свет твою Анну? И Томаса?
– Да, и…
– Знаешь, она и моих детей принимала. В самом деле веришь, что она ведьма?
– Вообще-то нет. Но другие…
– Другие, другие… Андреас, у тебя своих мозгов нет? А теперь дай пройти. Завтра можешь зайти, сироп от кашля готов. Если меня не будет, просто забирай. Он на столе на кухне.
При этих словах Якоб протянул руку. Стражник отдал ему ключ, и палач вошел внутрь.
Одну половину этажа занимали две камеры. В левой безжизненно лежала на куче соломы Марта Штехлин. Стоял резкий запах мочи и гнилой капусты. В тамбур через маленькое зарешеченное окошко лился солнечный свет. Вниз спускалась лестница – в камеру пыток. Куизль хорошо ее знал. Там находились все инструменты, необходимые палачу для допросов с пристрастием.
Для начала он просто покажет орудия пыток Штехлин. Раскаленные щипцы, тиски для пальцев с винтами, вращая которые, можно было оборот за оборотом усиливать боль. Расскажет ей, каково это, когда растягивают стокилограммовыми камнями до тех пор, пока не хрустнут кости и их не вырвет из суставов. Зачастую одного вида инструментов хватало, чтобы подозреваемый стал сговорчивее. Насчет Марты палач не был настолько уверенным.
Казалось, знахарка спала. Когда Якоб подошел к решетке, Марта резко подняла голову. Забренчало. К рукам от колец в стене тянулись ржавые цепи. Штехлин попыталась улыбнуться.
– Заковали, как бешеную псину, – указала она на цепи. – Да и кормежка не лучше.
Куизль усмехнулся.
– Уж не хуже, чем если бы ты осталась дома.
Лицо Марты помрачнело.
– Как там мой дом? Небось, разгромили все, что можно?
– Туда я еще загляну. Но сейчас у тебя есть заботы поважней. Они думают, что это ты. Завтра я приду с секретарем и покажу тебе инструменты.
– Уже завтра?
Куизль кивнул. Затем пристально посмотрел на знахарку.
– Марта, скажи честно, это вправду ты?
– Нет, во имя пресвятой Девы Марии! Никогда я не смогла бы сотворить такое с мальчиком!
– Но он бывал у тебя? И ночью перед убийством?
Знахарка мерзла. На ней была только льняная сорочка, в которой она спасалась от Гриммера и его дружков. Женщина дрожала всем телом. Якоб протянул ей свой длинный потрепанный плащ. Она молча приняла его через решетку и накинула на плечи. Только после этого она начала говорить.
– У меня бывал не только Петер. Несколько других тоже. Им, видимо, недоставало матери.
– Кто эти другие?
– Ну, сироты вроде. София, Клара, Антон, Йоханнес… Это все. Навещали меня, иногда несколько раз в неделю. Мы играли в саду, я варила им мучную похлебку. У них никого больше нет.
Куизль припомнил. Он тоже, случалось, видел детей в саду знахарки. Однако никогда не обращал внимания, что все были полными сиротами.
Палач знал, как жилось уличным детям. Зачастую они собирались кучкой в стороне от всех. Он уже несколько раз вмешивался, когда другие дети сообща набрасывались на сирот и избивали их. На них словно написано было, что это жертва, на которую непременно нужно напасть. Якобу вспомнилось собственное детство. Он рос грязным, нечестивым сыном палача, но у него имелись, по крайней мере, родители. Счастье, которого лишались все больше детей. Большая война у многих забрала близких. Таким бедолагам город назначал опекунов. Чаще ими становились горожане из управления, но иногда и ремесленники, которые при этом прибирали к рукам имущество покойных родителей. В семьях, и без того уже больших, таким детям мало что перепадало. Их принимали, терпели и редко любили. Просто еще один едок, которого подкармливали лишь потому, что нужны были деньги. Куизлю становилось ясно, что эти сироты считали ласковую Штехлин второй матерью.
– Когда они были у тебя в последний раз? – спросил он Марту.
– Позавчера.
– Значит, в день перед ночным убийством. Петер тоже?
– Да, конечно. Такой внимательный был мальчик… – По засохшей крови на лице потекли слезы. – У него не стало матери. Она умерла у меня на руках. Петер и София, все-то они хотели разузнать. Как я стала знахаркой, какие травы беру… Всегда следили, как я растирала порошки… София говорила, что тоже хочет когда-нибудь стать знахаркой.
– И долго они оставались?
– Пока темнеть не начало. Я отправила их по домам, когда меня позвали к жене Клингенштайнера. Я до вчерашнего утра у них оставалась, тому есть свидетели!
Якоб Куизль направлялся по узкому переулку к южной городской стене. Дома вокруг были свежеоштукатурены, черепица на крышах отливала красным под утренними лучами. В садах цвели первые нарциссы и колокольчики. Район вокруг герцогского дворца, названный дворцовым, считался лучшим в городе. Здесь селились ремесленники, которые смогли кое-чего добиться в жизни. По улице гомонили, разбегаясь в стороны, утки и куры. На скамейке перед мастерской сидел столяр с рубанком, молотком и стамеской и обстругивал стол. При виде палача, шедшего мимо, он втянул голову в плечи. С палачами не здоровались, боялись накликать беду.
Куизль добрался, наконец, до выхода из переулка. В самом конце его, прямо к стене примыкала тюрьма, внушительных размеров трехэтажная башня, построенная из массивных блоков, с плоской крышей и зубцами. Много столетий сооружение это служило темницей и камерой пыток.
Городской стражник прислонился к обитой железом двери и подставил лицо весеннему солнцу. На ремне рядом со связкой ключей болталась дубинка. Большего оружия не требовалась – все же пленница была закована в кандалы. А против возможных проклятий у стражника имелся освященный деревянный крестик и амулет Девы Марии. Оба висели на шее, привязанные кожаным шнурком.
– Доброго утра, Андреас! – воскликнул Куизль. – Как твои дети? Маленькой Анне уже лучше?
– Все хорошо. Благодарю, мастер Якоб. Средство замечательно помогло.
Стражник украдкой огляделся, не заметил ли кто его разговора с палачом. Человека с мечом избегали, хотя и шли прямиком к нему, если ломали палец или одолевала подагра. Или когда дочь заражалась коклюшем, как в случае стражника Андреаса. Простые люди охотнее обращались к палачу, нежели к цирюльнику или лекарю. Тем более что шансов выздороветь было больше, и брал он дешевле.
– Пропустишь меня? Хочу поговорить с Мартой наедине. Что скажешь? – Куизль набил свою трубку и как бы между делом угостил табаком стражника. Тот быстрым движением высыпал подарок в мешочек на поясе.
– Даже не знаю. Лехнер запретил. Мне нельзя уходить отсюда.
– Скажи-ка, разве не Штехлин принимала на свет твою Анну? И Томаса?
– Да, и…
– Знаешь, она и моих детей принимала. В самом деле веришь, что она ведьма?
– Вообще-то нет. Но другие…
– Другие, другие… Андреас, у тебя своих мозгов нет? А теперь дай пройти. Завтра можешь зайти, сироп от кашля готов. Если меня не будет, просто забирай. Он на столе на кухне.
При этих словах Якоб протянул руку. Стражник отдал ему ключ, и палач вошел внутрь.
Одну половину этажа занимали две камеры. В левой безжизненно лежала на куче соломы Марта Штехлин. Стоял резкий запах мочи и гнилой капусты. В тамбур через маленькое зарешеченное окошко лился солнечный свет. Вниз спускалась лестница – в камеру пыток. Куизль хорошо ее знал. Там находились все инструменты, необходимые палачу для допросов с пристрастием.
Для начала он просто покажет орудия пыток Штехлин. Раскаленные щипцы, тиски для пальцев с винтами, вращая которые, можно было оборот за оборотом усиливать боль. Расскажет ей, каково это, когда растягивают стокилограммовыми камнями до тех пор, пока не хрустнут кости и их не вырвет из суставов. Зачастую одного вида инструментов хватало, чтобы подозреваемый стал сговорчивее. Насчет Марты палач не был настолько уверенным.
Казалось, знахарка спала. Когда Якоб подошел к решетке, Марта резко подняла голову. Забренчало. К рукам от колец в стене тянулись ржавые цепи. Штехлин попыталась улыбнуться.
– Заковали, как бешеную псину, – указала она на цепи. – Да и кормежка не лучше.
Куизль усмехнулся.
– Уж не хуже, чем если бы ты осталась дома.
Лицо Марты помрачнело.
– Как там мой дом? Небось, разгромили все, что можно?
– Туда я еще загляну. Но сейчас у тебя есть заботы поважней. Они думают, что это ты. Завтра я приду с секретарем и покажу тебе инструменты.
– Уже завтра?
Куизль кивнул. Затем пристально посмотрел на знахарку.
– Марта, скажи честно, это вправду ты?
– Нет, во имя пресвятой Девы Марии! Никогда я не смогла бы сотворить такое с мальчиком!
– Но он бывал у тебя? И ночью перед убийством?
Знахарка мерзла. На ней была только льняная сорочка, в которой она спасалась от Гриммера и его дружков. Женщина дрожала всем телом. Якоб протянул ей свой длинный потрепанный плащ. Она молча приняла его через решетку и накинула на плечи. Только после этого она начала говорить.
– У меня бывал не только Петер. Несколько других тоже. Им, видимо, недоставало матери.
– Кто эти другие?
– Ну, сироты вроде. София, Клара, Антон, Йоханнес… Это все. Навещали меня, иногда несколько раз в неделю. Мы играли в саду, я варила им мучную похлебку. У них никого больше нет.
Куизль припомнил. Он тоже, случалось, видел детей в саду знахарки. Однако никогда не обращал внимания, что все были полными сиротами.
Палач знал, как жилось уличным детям. Зачастую они собирались кучкой в стороне от всех. Он уже несколько раз вмешивался, когда другие дети сообща набрасывались на сирот и избивали их. На них словно написано было, что это жертва, на которую непременно нужно напасть. Якобу вспомнилось собственное детство. Он рос грязным, нечестивым сыном палача, но у него имелись, по крайней мере, родители. Счастье, которого лишались все больше детей. Большая война у многих забрала близких. Таким бедолагам город назначал опекунов. Чаще ими становились горожане из управления, но иногда и ремесленники, которые при этом прибирали к рукам имущество покойных родителей. В семьях, и без того уже больших, таким детям мало что перепадало. Их принимали, терпели и редко любили. Просто еще один едок, которого подкармливали лишь потому, что нужны были деньги. Куизлю становилось ясно, что эти сироты считали ласковую Штехлин второй матерью.
– Когда они были у тебя в последний раз? – спросил он Марту.
– Позавчера.
– Значит, в день перед ночным убийством. Петер тоже?
– Да, конечно. Такой внимательный был мальчик… – По засохшей крови на лице потекли слезы. – У него не стало матери. Она умерла у меня на руках. Петер и София, все-то они хотели разузнать. Как я стала знахаркой, какие травы беру… Всегда следили, как я растирала порошки… София говорила, что тоже хочет когда-нибудь стать знахаркой.
– И долго они оставались?
– Пока темнеть не начало. Я отправила их по домам, когда меня позвали к жене Клингенштайнера. Я до вчерашнего утра у них оставалась, тому есть свидетели!