Оливер Пётч. Дочь палача

   Палач покачал головой.
   – Тебе от них проку мало. Я вчера вечером еще раз поговорил с Гриммером. Петер, судя по всему, домой не являлся. Йозеф сидел в трактире до самого закрытия, а когда утром пошел будить сына, кровать оказалась пустой.
   Штехлин вздохнула.
   – Значит, я последняя, кто его видел.
   – Так-то, Марта. Дрянь твое дело. Снаружи судачат вовсю.
   Марта плотнее закуталась в шаль и сжала губы в тонкую линию.
   – И когда ты возьмешься за клещи и тиски? – спросила она.
   – Совсем скоро, если верить Лехнеру.
   – Может, сразу признаться?
   Куизль помедлил. Эта женщина принимала роды у его жены, и он был в долгу перед ней. Кроме того, Якоб при всем желании не мог представить себе, чтобы она могла нанести Петеру такие раны.
   – Нет, – сказал он, наконец. – Будем тянуть. Лги, сколько сможешь. Постараюсь не причинять сильной боли, обещаю.
   – А когда дольше будет уже нельзя?
   Куизль вытряхнул потухшую трубку. Потом указал мундштуком на Марту.
   – Я отыщу ту собаку, которая сотворила это. Обещаю. Только продержись, пока я отыщу эту тварь.
   Затем он резко развернулся и шагнул к выходу.
   – Куизль!
   Палач помедлили и оглянулся на знахарку. Голос ее теперь перешел в шепот.
   – Есть еще кое-что. Возможно, тебе следует знать…
   – Что?
   – Я держала альраун в шкафу…
   – Аль… ты же знаешь, его считают творением дьявола.
   – Знаю. В любом случае он пропал.
   – Пропал?
   – Да, пропал. Вчера.
   – А остальное все на месте?
   – Не знаю. Я заметила прямо перед тем, как пришел Гриммер с людьми.
   Куизль стоял в дверях и задумчиво грыз трубку.
   – Занятно, – пробормотал он. – А в прошлую ночь не полнолуние ли было?
   Он вышел, не дожидаясь ответа. Дверь за ним с грохотом захлопнулась на замок. Марта завернулась в плащ, легла на солому и беззвучно заплакала.
 
   Палач со всех ног мчался к дому Штехлин. Шаги его гремели по переулкам. Группа крестьянок с корзинами и мешками с изумлением посмотрели вслед гиганту, который так стремительно пронесся мимо них. Потом все до одной перекрестились и продолжили разговор об ужасном убийстве маленького Петера и Гриммере, вдовце и выпивохе.
   Якоб еще раз обдумал на ходу то, что сказала ему знахарка. Альрауном называли корень мандрагоры, растения с желто-зелеными ягодами, дурманящими разум. Сам корень выглядел как маленький засохший человечек, потому его часто использовали при заклинаниях. Будучи размолотым, он применялся как составная часть для пресловутой летучей мази, которой ведьмы смазывали свои метлы. Поговаривали, будто он хорошо рос под виселицами, питаемый мочой и спермой повешенных, однако Куизль еще ни разу не видел, чтобы хоть один корешок вырос на висельном холме Шонгау. Доподлинно он знал лишь, что корень этот был замечательным средством для обезболивания и остановки беременности. Если у Штехлин нашли альраун, смертный приговор ей обеспечен.
   Но кто же украл у Марты растение? Кто-то, желавший ей зла?
   Кто-то, кто захотел, чтобы ее заподозрили в колдовстве?
   Возможно, однако, что знахарка просто где-то потеряла запретный корень. Куизль прибавил шагу. Скоро он сам сможет все выяснить.
   Через некоторое время Якоб уже стоял перед домом Штехлин. Глядя на разбитые дверь и окна, он уже не надеялся что-нибудь здесь отыскать.
   Палач толкнул дверь, и она, слетев со скрипом с петель, провалилась внутрь. Комната выглядела так, словно Штехлин экспериментировала с порохом и сама при этом взлетела на воздух. Глиняный пол покрывали осколки горшков, и символы на них указывали на их прошлое содержимое. Стоял крепкий запах перечной мяты и полыни.
   От стола, стула и кровати остались одни обломки, разбросанные по комнате. Котелок с кашей откатился в угол, содержимое его вытекло маленькой лужей, и на ней отпечатались следы, ведущие к двери в сад. На травяных мазях и порошках, размазанных и рассыпанных по полу, тоже можно было разглядеть затертые следы. Выглядело так, будто в гостях у знахарки побывала половина Шонгау. Якобу вспомнилось, что вместе с Гриммером ее дом штурмовали не меньше дюжины человек.
   Палач внимательнее присмотрелся к следам и вдруг насторожился. Среди больших были отпечатки и поменьше. Почти затоптанные, но все еще заметные. Детские следы.
   Он оглядел всю комнату. Котелок. Поломанный стол. Следы. Разбитые горшки. Что-то в нем яростно рвалось наружу, но он никак не мог понять, что. Что-то такое, что не давало покоя…
   Палач пожевал погасшую трубку и в задумчивости вышел из дома.
 
   Симон Фронвизер сидел в гостиной перед очагом и смотрел, как варится кофе. Он закрыл глаза и вдыхал необычный и бодрящий аромат. Симон любил запах и вкус этого экзотического напитка, без которого теперь жить не мог. Год назад аугсбургский торговец привез в Шонгау мешок маленьких жестких зерен. Купец расхваливал его как чудодейственное средство с Востока. Будто турки пили его, чтобы вызвать в себе жажду крови, и что в постели напиток также творил чудеса. Симон не мог сказать с уверенностью, что из рассказанного заслуживало доверия. Он просто знал, что любил кофе и после него мог еще часами просиживать за книгами, не чувствуя усталости.
   Бурый напиток вскипел в котелке. Симон взял глиняную чашку, чтобы перелить туда кофе. Быть может, под его воздействием Симону удастся разъяснить что-нибудь в смерти Гриммера-младшего. С тех пор как он вчера попрощался с палачом, ужасное событие никак не давало ему покоя. Кто мог сотворить такое? Да еще этот знак…
   С треском распахнулась дверь, и в комнату вошел отец. Симон сразу понял, что ругани не избежать.
   – Опять ты вчера у палача был. Показывал этому шарлатану труп мальчика… Не смей отрицать. Кожевник Ханнес мне все рассказал. И с Магдаленой опять разгуливал!
   Симон закрыл глаза. Он вчера и вправду еще раз встречался с Магдаленой у реки. Они гуляли. Он вел себя как идиот, боялся посмотреть ее в глаза и только и делал, что бросал в реку камешки. Кроме того, он рассказал ей все, что успел надумать по поводу смерти мальчика. Что не верит в виновность Штехлин, что боится нового суда над ведьмами, как семьдесят лет назад… Он болтал, как шестилетний, хотя при всем этом хотел, собственно, лишь сказать, что любит ее. Должно быть, кто-то их увидел. В этом проклятом городе невозможно остаться наедине.
   – Все возможно. Тебя-то что беспокоит? – Симон налил себе кофе. Он избегал смотреть отцу в глаза.
   – Что меня беспокоит? Да ты сумасшедший!
   Как и сын, Бонифаций Фронвизер не отличался высоким ростом. Однако, как многие низкорослые люди, легко выходил из себя. Глаза выскочили из орбит, кончик уже седой бородки задрожал.
   – Я пока еще твой отец! – закричал он. – Ты хоть ведаешь, что творишь? Мне годы потребовались, чтобы мы могли здесь обосноваться, а тебе это достается задаром! Ты мог бы стать первым настоящим врачом в городе! И губишь все, встречаешься с этой стервой и ходишь к ее отцу! Люди болтают, хоть это ты можешь увидеть?
   Симон уставился в потолок, пропуская упреки мимо ушей. Он знал их уже наизусть. Отец прошел войну простым полевым хирургом. Там же он познакомился с матерью Симона, простой торговкой. Когда она умерла от чумы, Симону исполнилось семь лет. Еще пару лет отец с сыном ухаживали за солдатами, прижигали раны кипящим маслом, ампутировали ноги. Кода война закончилась, они мотались по стране в поисках пристанища. Здесь, в Шонгау, их наконец, оставили. За последние годы отец усердием и честолюбием добился сначала звания цирюльника, а затем стал кем-то вроде городского врача. Но у него не было образования. Городской совет терпел его лишь потому, что местный цирюльник ничего не умел, а приглашать врача из Мюнхена или Аугсбурга было слишком дорого.
   Бонифаций Фронвизер отправил сына учиться в Ингольштадт. Но деньги закончились, и Симон вынужден был вернуться в Шонгау. С тех пор отец экономил каждый пфенниг и ревностно следил за своим отпрыском, которого считал щеголеватым и легкомысленным.
   – …когда другие гоняются за порядочными девушками. Вот Йозеф, к примеру, ухаживает за дочерью Хольцхофера. Вот это, я понимаю, партия! Здесь-то можно чего-нибудь добиться. А ты!.. – закончил отец свой монолог.
   Симон давно уже не слушал. Он прихлебывал кофе и вспоминал Магдалену. Ее черные, всегда смеющиеся глаза, пышные губы, смоченные красным вином, которое они вчера взяли с собой в кожаной фляге. Несколько капель упало ей на корсаж, и Симон дал ей платок.
   – Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!
   Обратной стороной ладони отец отвесил сыну затрещину, так что кофе выплеснулся в дальний угол комнаты. Котелок со звоном упал на пол и подпрыгнул. Симон потер щеку. Отец стоял над ним, худой и дрожащий. Капли кофе забрызгали его и так запачканный кафтан. Он понимал, что зашел далеко. Сыну было уже далеко не двенадцать лет. Но все-таки он был его сыном, они столько пережили вместе, и он желал ему только добра…
   – Я сейчас иду к палачу, – прошептал Симон. – Если хочешь остановить меня, можешь пырнуть скальпелем.
   Затем он схватил несколько книг со стола и захлопнул за собой дверь.
   – Вот и иди к Куизлю! – прокричал отец ему в спину. – Посмотрим, что из этого выйдет!
   Бонифаций наклонился и поднял с пола осколки чашки. Потом с громким проклятием вышвырнул их через открытое окно, вслед уходившему сыну.
 
   Ослепленный яростью, Симон мчался по переулкам. Отец был таким… таким упрямцем! Он мог еще понять старика, когда речь шла о будущем сына, учебе, хорошей жене, детях. Хотя в университет Симон больше уже ни за что не пойдет. Покрытые пылью, наизусть вызубренные знания, которые отчасти исходили еще от греческих и римских ученых… Да и отец, собственно, кроме слабительного, перевязок и кровопусканий, ничего больше не использовал. Вот у палача дома веяло какой-то свежестью – у Куизля имелся «Парамирум» Парацельса и его же «Параграмум». Книжные сокровища, которые Симону временами позволялось брать.
   Свернув на Улицу речных ворот, он натолкнулся на кучку детей, стоявших группой. Из центра ее доносился крик. Симон встал на цыпочки и рассмотрел крупного, широкого в плечах мальчишку, усевшегося на девочку. Тот крепко прижал ее коленями к мостовой, а правый кулак то и дело обрушивался на жертву. С губ девочки текла кровь, правый глаз уже заплыл. Дети и подростки сопровождали каждый удар подбадривающими криками. Симон растолкал ревущую толпу и сгреб мальчишку за волосы.
   – Сборище трусов! – закричал он. – Бить девчонку… стыдно должно быть!
   Толпа неохотно расступилась лишь на несколько шагов. Девочка села на мостовой и убрала с лица волосы, перепачканные в помоях. Глаза ее бегали из стороны в сторону, словно она искала лазейку между подростками, куда можно улизнуть.
   Крупный мальчишка вырос перед Симоном. Ему было лет пятнадцать, и ростом он превосходил лекаря на полголовы. Симон узнал его. Это был Ханнес, сын Бертхольда, пекаря с Винной улицы.
   – Не вмешивайтесь, доктор, – прогремел он. – Это наше дело.
   – Когда маленькой девочке выбивают зубы, то это и мое дело тоже, – возразил Симон. – Я ведь, как ты сам сказал, доктор. А значит, должен подсчитать, во сколько тебе все обойдется.
   – Что обойдется? – Ханнес наморщил лоб. Умом он явно не отличался.
   – Ну, если ты причиняешь вред девочке, тебе и раскошеливаться. И свидетелей у нас достаточно. Или как?
   Ханнес неуверенно оглянулся на приятелей. Некоторые уже пустились наутек.
   – София – ведьма! – вмешался другой мальчишка. – У нее рыжие волосы, а еще она вечно ошивалась у Штехлин. Как Петер, а он теперь мертвый.
   Остальные согласно заворчали.
   Симон внутренне содрогнулся. Началось. Уже. Совсем скоро в Шонгау не останется никого, кроме ведьм и тех, кто будет их ловить.
   – Вздор, – воскликнул он. – Если она ведьма, то почему же позволила вам себя избивать? Она давно бы уселась на метлу и убралась восвояси. А теперь пошли вон!
   Толпа невольно разошлась. Симон при этом то на одного, то на другого бросал гневливый взгляд. Когда мальчишки отошли на расстояние брошенного камня, он услышал их крики:
   – Да он спит с палачихой!
   – Уж она-то накинет ему петлю на шею!
   – Его же и на голову-то не укоротишь, он и так короткий!
   Симон вздохнул. Его еще неокрепшая связь с Магдаленой уже перестала быть тайной. Отец был прав, люди болтали.
   Он склонился над девочкой и помог ей встать.
   – Правда, что вы с Петером постоянно бывали у Штехлин?
   София утерла кровь с губ. Пыль забилась в длинные рыжие волосы. Симон дал бы ей на вид лет двенадцать. Под слоем грязи он рассмотрел ее смышленое лицо. Лекарь припомнил, как ему показалось, что она была родом из семьи кожевника с Речного квартала. Родители умерли в последнюю эпидемию чумы, и ее приняла другая семья кожевников.
   Девочка молчала. Симон взял ее за плечи.
   – Я хочу знать, была ли ты с Петером у Штехлин. Это важно! – повторил он.
   – Может, и была, – проговорила она.
   – И ты видела Петера еще раз вечером?
   – Штехлин про то ничего не знает, и да поможет мне Бог.
   – Кто еще был?
   – Пе… Петер после еще спустился к реке… Один.
   – Зачем?
   София поджала губы. Она избегала его взгляда.
   – Зачем, я спрашиваю?
   – Он сказал, это тайна. Он… он хотел еще с кем-то встретиться.
   – С кем?
   – Не сказал.
   Симон встряхнул Софию. Он чувствовал, что девочка чего-то недоговаривала. Она неожиданно вырвалась и устремилась в ближайший переулок.
   – Стой!
   Симон бросился за ней. София бежала босиком, ее ножки шлепали по утоптанной глине. Она уже достигла Бранного переулка и затерялась среди служанок, возвращавшихся с рынка с полными корзинами. Когда Симон проскочил среди них, то задел одну из корзин. Та выпала из рук служанки, и редька, капуста и морковь разлетелись по всей улице. За спиной Симон услышал яростные крики, но остановиться не мог из страха упустить девочку. София оказалась шустрой; она уже исчезла за следующим поворотом, там переулки были не так многолюдны. Симон придерживал одной рукой шляпу и мчался за девочкой. Слева два дома упирались крышами друг в друга, и между ними вел узкий, едва втиснешься, проулок. На земле лежали кучи мусора и всякого хлама, а по другую сторону Симон увидел удирающую фигурку. Он выругался, распрощался с сапогами, пропитанными говяжьим жиром, и перескочил первую груду мусора.
   Юноша приземлился прямо в лужу помоев, поскользнулся и плюхнулся в кучу строительного мусора, гнилых овощей и осколков ночного горшка. Шаги вдалеке постепенно затихли. Симон со стоном поднялся, и на верхних этажах начали открываться окна. Озадаченные жители рассматривали порядком измученного лекаря, который устало собирал с плаща листья салата.
   – Вконец погрязли в собственном дерьме! – выкрикнул он вверх и заковылял в сторону Речных ворот.
 
   Палач рассматривал сквозь стеклышко горсть желтых кристаллов, мерцающих под пламенем свечи. Кристаллы были подобны снежинкам, совершенны по форме и огранке. Якоб улыбнулся. Когда он вникал в таинства природы, он не сомневался в существовании Бога. Кто же иначе смог бы сотворить столь прекрасные произведения искусства? Человек подражал в своих открытиях лишь своему Создателю. Правда, тот же Бог допускал, чтобы люди мерли как мухи, сраженные чумой и войной. В такие мгновения сложно было уверовать в Господа, но Куизль усматривал его сущность в красотах природы.
   Как раз когда он с помощью пинцета осторожно разложил кристаллы по пергаменту, служившему подкладкой, в дверь постучали. И прежде чем он успел что-либо сказать, она приоткрылась, образовав узкую щель. В комнату ворвался сквозняк и сдул пергамент к краю стола. Якоб с проклятием схватил его, чтобы тот совсем не упал, но часть кристаллов все же провалилась между досками стола.
   – Кто, черт побери…
   – Это Симон, – успокоила его жена, которая и открыла дверь. – Хотел вернуть тебе книги. А еще побеседовать. Говорит, что срочно. И не ругайся так громко, дети уже спят.
   – Пусть заходит, – пробурчал Куизль.
   Когда он оглянулся на Симона Фронвизера, то увидел, что гость вдруг перепугался. Только теперь он заметил, что так и не снял монокль. Сын врача уставился на зрачок величиной с дукат.
   – Безделушка, – пробормотал Якоб и снял оправленную в латунь линзу. – Но иногда чертовски полезная.
   – Откуда она у вас? – спросил Симон. – Такая стоит целое состояние!
   – Скажем так, я оказал услугу одному советнику, а он отблагодарил меня… – Якоб принюхался. – От тебя воняет.
   – Я… я вляпался. По пути сюда.
   Палач махнул рукой, затем протянул Симону линзу и показал ему желтую кучку на пергаменте.
   – На-ка, взгляни. Что скажешь об этом?
   Симон склонился с моноклем над крупинками.
   – Это… это потрясающе. Такой линзы я еще…
   – Я про зернышки спрашиваю.
   – Ну, по запаху я бы сказал, что сера.
   – Нашел среди глины в кармане у Гриммера-младшего.
   Симон сорвал монокль и взглянул на палача.
   – У Петера? Но как она попала к нему в карман?
   – Мне тоже интересно.
   Якоб взялся за трубку и принялся ее набивать. Симон тем временем ходил из угла в угол по комнатке и рассказал о встрече с девочкой. Палач время от времени что-то бормотал, а в остальном был полностью поглощен своим занятием. Когда Симон закончил рассказ, Куизля уже окутывал табачный дым.
   – Я был у Штехлин, – сказал он, наконец. – Дети и в самом деле бывали у нее. Кроме того, пропал альраун.
   – Альраун?
   – Волшебный корень.
   Куизль в двух словах поведал ему о разговоре со знахаркой и беспорядке в ее доме. При этом он делал долгие паузы и во время них глубоко затягивался. Симон тем временем уселся на табурет и нетерпеливо ерзал туда-сюда.
   – Ничего не понимаю, – сказал, наконец, юный лекарь. – У нас есть мертвый мальчик с ведьмовским символом на плече и серой в кармане. Есть знахарка в качестве главной подозреваемой, и у которой украли альраун. И есть еще шайка сирот, которые знают больше, чем говорят. Ну, и как это все связать?
   – А еще у нас есть очень мало времени, – проворчал палач. – Через несколько дней приезжает управляющий. К этому времени нужно сделать из Штехлин виновную, иначе совет с меня шкуру спустит.
   – А если вам просто отказаться? – спросил Симон. – Никто ведь не может вас заставить…
   Куизль покачал головой.
   – Тогда они наймут другого, а я буду искать работу. Нет, поступим иначе. Нам нужно отыскать убийцу, и как можно скорее.
   – Нам?
   Палач кивнул.
   – Мне потребуется твоя помощь. Со мной ведь никто не станет говорить. Высокие господа носы воротят, даже если издалека видят. Причем… – добавил он с улыбкой, – теперь они, наверно, и от тебя носы морщить начнут.
   Симон осмотрел свой запачканный вонючий камзол, покрытый бурыми пятнами. На левой штанине повыше колена зияла дыра. Со шляпы свисал жухлый листок салата. Про засохшие пятна крови на кафтане можно и не говорить… Ему понадобится новая одежда, и он понятия не имел, откуда взять деньги. Быть может, совет подкинет за поимку убийцы несколько гульденов?
   Симон еще раз обдумал предложение палача. Что он, в самом деле, терял? Уж точно не репутацию, ее он давно утратил. И если он хотел в будущем продолжать встречаться с Магдаленой, то выйдет лишь на пользу, если он поладит с ее отцом. А кроме этого, были книги. Вот и сейчас на столе лежал рядом с моноклем потрепанный труд Афанасия Кирхера, в котором тот рассказывал о крошечных червячках в крови. Монах пользовался так называемым микроскопом, который все увеличивал во множество раз, примерно как монокль Куизля. За одну только возможность почитать эту книгу в кровати, да с чашкой горячего кофе…
   Симон кивнул.
   – Да, можете на меня рассчитывать. И еще, книга на…
   Ему так и не дали высказать своего желания вслух. Дверь распахнулась, и в комнату влетел стражник Андреас, глотая воздух.
   – Простите за позднее вторжение, – прохрипел он. – Но дело не терпит. Мне сказали, я здесь найду сына Фронвизера. Вашему отцу нужна помощь!
   Андреас был белым как полотно и выглядел так, словно повстречал дьявола собственной персоной.
   – Да что же, ради всего святого, случилось? – спросил Симон. Про себя он все размышлял, кто мог увидеть, как он шел к дому палача. В этом городе, казалось, шагу нельзя было ступить незамеченным.
   – Сын лавочника Кратца при смерти, – из последних сил выпалил Андреас. Рука его то и дело тянулась к висевшему на шее крестику.
   Куизль, до сих пор молча слушавший, не выдержал. Он стукнул ладонью по шаткому столу, так что подскочили монокль и шедевр Афанасия.
   – Несчастный случай? Говори уже!
   – Всё в крови… Ох, сохрани нас господь, на нем знак! Как у Гриммера…
   Симон вскочил с табурета. Он почувствовал, как в нем разрастается страх.
   Куизль пристально посмотрел на него сквозь клубы дыма.
   – Спокойно. Отправляйся туда. А я проведаю Штехлин. Не знаю, в тюрьме ли она вообще.
   Симон схватил шляпу и выбежал на улицу. Краем глаза он увидел заспанную Магдалену, та помахала ему из окна. У него появилось предчувствие, что в ближайшие дни у них будет не особенно много времени друг для друга.
 
   Человек стоял у окна, почти вплотную к тяжелым красным шторам. На улице сгустились сумерки, но это, в принципе, не имело значения. В этой комнате всегда царили сумерки – мрачный, серый полумрак, который за весь день даже солнечные лучи не могли разогнать. Внутренним взором человек представлял себе солнце над городом. Оно всходило и опускалось, снова и снова, и никому его не остановить. Этот человек тоже никому не позволит себя остановить, хоть сейчас и произошли некоторые заминки. И они его раздражали… Он развернулся.
   – Ну какой же ты тупица! Ты на что-нибудь вообще годен? Почему ты хоть раз не можешь нормально довести дело до конца?
   – Я все сделаю.
   Полумрак позволял разглядеть еще одного человека. Он сидел за столом и ковырялся ножом в мясном пироге, словно в брюхе у забитой свиньи.
   Человек у окна плотнее задернул шторы и вцепился пальцами в ткань. Его охватил новый приступ боли. Времени почти не осталось.
   – Зачем вообще надо было затевать все это с детьми? Теперь начнут болтать…
   – Никто не начнет болтать, положись на меня.
   – Несколько человек уже засомневались. Остается лишь надеяться, что знахарка признается. Палач начал задаваться ненужными вопросами.
   Человек за столом продолжал, лихорадочно орудуя ножом, размельчать пирог в кашу из мяса и теста.
   – Ха, палач! Кто поверит палачу?
   – Не надо недооценивать Куизля. Он хитер как лис…
   – Ну, на лис обычно капканы ставят.
   Человек у окна шагнул к столу и хлестнул сидящего обратной стороной ладони. Тот схватился за щеку и злобно посмотрел в лицо своему истязателю. Он заметил, как старик хватается за живот и задыхается от боли. Губы скривила легкая усмешка. Совсем уже скоро хоть одной заботой станет меньше.
   – Заканчивай с этим безумием, – проговорил старик с перекошенным от боли лицом. Внутри словно тупыми иглами пронзало всю брюшную полость. Он перегнулся через стол. – Оставь это дело. Теперь я сам все улажу.
   – Не могу.
   – Не можешь?..
   – Я поручил уже кое-кому все сделать. Он никогда не промахивается.
   – Отзови его. Довольно. Штехлин признается, мы получим свои деньги.
   Старшему пришлось сесть. Лишь короткая пауза. Ему тяжело было говорить. Проклятое тело! Оно еще нужно ему. Совсем недолго, до тех пор, когда они получат деньги. Тогда он сможет спокойно умереть. Под угрозой стояло дело всей его жизни, а эта бестолочь только все портила. Но не испортит до той поры, пока сам он еще дышит. Пока он дышит…
   – Пирог великолепен. Хочешь?
   Мужчина наколол на нож разбросанные по столу кусочки мяса и с наслаждением принялся жевать.
   Старик из последних сил мотнул головой. Собеседник улыбнулся.
   – Успокойся, все будет нормально.
   Он вытер жир с подбородка, взял шпагу и направился к выходу.
 
   Не дожидаясь стражника, Симон поспешил к дому Кратца, который находился в узком проулке в квартале у Речных ворот. Клемент и Агата Кратц слыли усердными торговцами, которые за годы нажили некоторое состояние. Пятеро их детей ходили в местную гимназию, и родители не делали никаких различий между четырьмя собственными и сиротой Антоном, которого совет им назначил после смерти родителей.
   Клемент Кратц сгорбившись сидел у прилавка и правой рукой бездумно гладил по плечу жену, которая прижалась к мужу и рыдала. На прилавке перед ними лежал труп мальчика. Симону не пришлось долго гадать о причине смерти. Маленькому Антону кто-то аккуратно перерезал горло. Засохшая кровь окрасила багровым его льняную рубашку. Глаза десятилетнего паренька уставились в потолок.
   Когда его нашли час назад, он еще хрипел, но через несколько минут душа покинула маленькое тело. Городской врач Бонифаций Фронвизер только и смог, что зафиксировать факт смерти. Когда вошел Симон, все было уже закончено. Отец быстро окинул сына взглядом и сложил инструменты. Затем выразил свои соболезнования родителям и, не произнося больше ни слова, ушел.
   Когда Бонифаций покинул дом, Симон с минуту молча сидел у головы мертвеца и рассматривал бледное лицо мальчика. Второе убийство за два дня… Узнал ли Антон своего убийцу?
   Наконец, лекарь повернулся к отцу мальчика.
   – Где его нашли? – спросил он.
   Ответа не последовало. Родителей окутало пеленой горести и печали, куда с большим трудом проникал человеческий голос.