Орлов Алекс. Сокровища наместника

   – Давай, – вздохнул новый надзиратель. – Но пожрать у тебя все равно нет. Как, ты говоришь, тебя зовут?
   – Мартин.
   – Ну ничего, нормальная фамилия. Давно сидишь?
   – Двадцать лет.
   – Да? – удивился Рунхо. – А мне говорили, здесь больше трех лет никто не выдерживает.
   – Ну вот, так вышло, – пожал плечами Мартин.
   – Да-а, – покачал головой Рунхо. – А пожрать-то, значит, нету, а у меня брюхо с утра подводит.
   – Сухарик есть один. Маленький.
   – Правда? – оживился Рунхо. – Давай!..
   Мартин принес небольшой кусок засохшего хлеба, который оставил себе на ужин, и Рунхо с удовольствием его проглотил, казалось, даже не прожевав.
   – А попить есть что?
   – Так у тебя возле стены бочка стоит, только в ней вода гнилая…
   – А, точно.
   Рунхо отошел от раздаточного окошка, оставив его открытым, что делать категорически запрещалось. Вылезти через него ни один узник не мог, но правила есть правила, и когда Рунхо вернулся, отдуваясь и рыгая после гнилой воды, Мартин ему сказал:
   – Ты должен закрывать окошко, когда отходишь от двери. Если старший надзиратель увидит, тебя выгонят.
   – Ха! Да куда они выгонят, снова в похоронную команду? Так я там нормально жил, мог весь день дурака валять, когда работы не было. И выпивку можно было достать, и рыбки в озере наловить.
   Рунхо вздохнул, должно быть, жалея, что променял одну службу на другую.
   – И червивки здесь тоже достать негде. Ведь негде?
   – Борц не пил, у него семья.
   – А я холостой, пока. Мне с вашими бабами нельзя якшаться, а нашенские далеко, – Рунхо снова вздохнул.
   – Ты один приехал?
   – Народ понемногу бежит из Ронги, там что ни год – моровое поветрие.
   – Ронги далеко, и я слышал, там живут только орки, – заметил Мартин.
   – Что ты такое говоришь?! – вскинулся вдруг Рунхо. – Нельзя говорить «орки»! Надо говорить – монгийцы.
   – Правда? А я не знал…
   – Не знал, теперь знаешь. Меня на рынке в Самотяре однажды заречные едва оглоблями не отходили, и все потому, что я просто сказал «хороший гном», представляешь?
   – Значит, и так нельзя говорить? – начал понимать Мартин, почесывая бороду.
   – Выходит, нельзя, – согласился Рунхо. – Ну, то есть мы с тобой можем говорить «гном-гном-гном», и ничего страшного, ведь рядом их нет, но если будут, говори просто – заречные.
   – Я понял. Но знаешь что, я слышал, как твои земляки между собой называли друг друга этим словом…
   – В каком смысле?
   – Ну, они камни грузили, понимаешь? И один другому говорил: «Эй, это самое слово, хватит отдыхать, иди работать». А второй ему ответил: «Ладно, это самое слово, иду».
   – Это они между собой, а между собой можно.

19

   Примерно неделю Рунхо входил в роль надзирателя, и Мартину приходилось обучать его всем премудростям службы.
   Заочно через Борца он был знаком со всеми узниками на этаже и все, что знал о них, рассказывал Рунхо: кто как себя ведет, за что сидит и как с ним нужно разговаривать. Инструктаж получался не только подробным, но и художественным, и Рунхо часами простаивал у двери в камеру, с интересом слушая историю про очередного узника.
   Однажды он пришел несколько озадаченный и сразу стукнул в раздаточное окошко – это был жест уважения перед более старшим и знающим, ведь Мартин провел в этой тюрьме двадцать лет и, хотя выглядел в своей бороде и длинных космах как старик, мог перебираться по балке через всю камеру на руках, да еще потом «вставал на пальцы» и снова перебирал руками, поражая этим новичка-надзирателя.
   – Привет, Рунхо! – отозвался Мартин.
   – Привет, Мартин. Слушай, по всему Углу такой переполох поднялся, говорят, старый лорд заболел.
   – Заболел? – переспросил Мартин, почесывая бороду.
   – Да, говорят, лежит и не поднимается.
   – И что же тебя так беспокоит, там ведь еще молодой лорд Адольф имеется. Без наместника край не останется.
   – Я не об этом. Как бы не спихнули меня с этого места.
   – Тебе же вроде не нравилось поначалу.
   – Не нравилось, но ты меня образумил, все растолковал, и теперь я вижу, что такая служба мне по силам. А жалованье здесь побольше дают. И вот, посмотри, какую обновку вчера выдали.
   Рунхо отошел от окошка и повернулся кругом, демонстрируя суконный мундир с королевским гербом на плече и короткие сапоги из свиной кожи.
   – Видал?
   – Хорошая обновка, долго продержится.
   – Да, долго. А старую я тебе принесу. Главный ее забрать хотел, но я ее с телеги стащил и в кусты сунул – завтра доставлю, а то твоя дерюжка совсем износилась.
   Мартин кивнул. Всю свою одежду он шил сам из принесенных Борцем мешков и парусины. Стирать ее возможности не было, поэтому она просто истиралась на теле.
   Весь день до вечера Мартин вспоминал старого лорда – тогда еще крепкого и властного, от которого и получил эту бессрочную путевку в Угол.
   Все эти годы Мартин, конечно, не переставал мечтать о воле, но в последнее время уже без прежней яркости картин и боли, которую эти картины приносили.
   Проведав всех узников, Рунхо попрощался с Мартином и ушел домой, а тот еще долго лежал на соломе и смотрел в темноту – сегодня ему не спалось. Он не изводил себя пустыми мечтами, не размышлял о своей жизни, половину которой провел в узилище, он просто лежал в темноте, тревожно глядя перед собой и ожидая чего-то – сам не зная чего.
   В конце концов ему удалось уснуть, однако тревожное состояние не отпускало даже во сне, где перед Мартином проносились какие-то неясные образы.

20

   Утром узников никто специально не будил, обычно их подзывали к моменту раздачи воды, а потом еще раз в обед, когда выдавали единственную чашку баланды и ломоть хлеба.
   Мартин поздоровался с Рунхо, принял воду и умылся, привычно пригладив мокрой рукой длинные волосы и бороду, которые он брил раз в три месяца – так было заведено распорядком. И хотя Мартин мог получать бритву чаще, он не делал этого, поскольку иногда старший надзиратель проводил проверки, и если замечалось, что у надсмотрщиков с узниками имелись неформальные взаимоотношения, надсмотрщика могли оштрафовать, а то и выгнать со службы.
   – Сегодня у нас беготня, – сообщил Рунхо, привычно пристраиваясь у раздаточного окошка. – Телеги гоняют, двор метут. Должно, будет инспекция.
   – А что говорит старший надзиратель Курх?
   – Он не говорит, он носится как угорелый и на всех орет. Обозвал меня за винный запах, приказал жевать листья.
   – Что, такой сильный запах?
   – Не, запах обычный, – отмахнулся Рунхо. – Это мне дружок долг вернул, четыре меры браги, ну мы вместе ее и прикончили. А Курх говорит – листья жуй.
   – А какие же листья?
   – Я жую вишневые – во!
   И Рунхо показал большущий кулак, в котором был зажат целый букет листьев, сорванных вместе с тонкими ветками.
   Они поговорили с полчаса, и Рунхо вернулся за надзирательский стол, чтобы подремать, ведь бражку, как оказалось, они пили едва ли не до рассвета.
   Мартин привычно собрал пучок соломы и подмел в узилище, потом поупражнялся на деревянной балке, пройдя на руках туда и обратно по двадцать раз – по количеству проведенных тут лет.
   Присев на солому отдохнуть, он неожиданно для себя тоже уснул, а проснулся от непонятного шума, который разносился по тюремной галерее.
   Зычные команды, звон шпор.
   «Что это?!» – спросил себя Мартин, вскакивая.
   В дверь ударили, потом снова раздались команды – или кто-то кого-то распекал?
   Наконец с хрустом отошел засов, в дверь снова ударили, и в узилище ворвался старший надзиратель Курх.
   Он был при полном параде, в мундире с начищенными до блеска пуговицами и в смазанных салом сапогах. Заскочив, он прижался к стене и замер, как будто его заморозили.
   Мартин удивился еще больше. Он стоял, нервно оглаживая бороду, и гадал, кто же появится вслед за старшим надзирателем, ведь дверь была распахнута.
   И вот этот гость появился – высокий, стройный дворянин, в сапогах со шпорами, с мечом на поясе и в шляпе с пером.
   Его камзол из ленного бархата слева направо украшала перевязь с шитым золотом королевским гербом и гербами двенадцати графств королевства.
   Мартин уже понял, кто это, ведь черты молодого дворянина выдавали в нем родственника лорда Ширли.
   – Ну что, арестант, узнаешь меня? – спросил дворянин, разглядывая Мартина и его обитель.
   – Узнаю, ваша светлость.
   – А я тебя – с трудом.
   – Прошло много лет, ваша светлость.
   – Да, лет прошло немало, но я все еще помню, как ты вызволял из-под пристани мой кораблик.
   На лице дворянина появилась кривоватая улыбка, но он тотчас ее погасил.
   – Когда-то ты совершил ошибку, и мой отец был на тебя очень зол.
   – Я знаю, что вы заступились за меня, ваша светлость, – с поклоном произнес Мартин.
   – Да, и получил за это двадцать розг.
   – Правда? Я не знал! – поразился Мартин.
   – Ничего, это послужило для меня уроком. Для меня двадцать розг, для тебя – твои двадцать лет. Я считаю, что этого тебе более чем достаточно, и дарую тебе свободу, полагая, что ты распорядишься ею правильно.
   – Ваша светлость!.. – воскликнул Мартин, прижимая руки к груди.
   – Понимаю-понимаю, но не нужно лишних слов.
   Лорд Адольф прошелся по узилищу, огляделся и покачал головой.
   – Неужели ты провел здесь двадцать лет, не выходя за дверь?
   – Так точно, ваше сиятельство. Но я видел небо вон в то окошко. Там часто бывали облака, а изредка мелькали птицы.
   – Жуть, – поежился лорд и направился к выходу. Потом еще немного задержался и напомнил: – Ты можешь покинуть эту тюрьму в любой момент, хоть сию минуту, хоть через час.
   – Спасибо, ваше сиятельство… Не забуду вашей милости… Не забуду…
   Мартин хотел сказать что-то еще, но его душили слезы.
   – И это… как вас там? – обратился лорд Адольф к старшему надзирателю.
   – Курх, ваша светлость! – рявкнул тот и щелкнул каблуками.
   – Найдите ему какую-то одежду, а то его платье совсем худое.
   – Слушаюсь, ваша светлость!

21

   После ухода лорда дверь в камеру не только не заперли, а лишь чуть прикрыли, оставив большую щель, в которую худощавый узник мог запросто выскользнуть наружу. Но он оставался на месте, не чуя под собой ног и не до конца осознавая, что с ним происходит. Наступило какие-то непонятное безвременье.
   Вдруг дверь скрипнула, и в помещение осторожно заглянул Рунхо.
   – Мартин, ты как?
   Мартин посмотрел на него, вздохнул и сказал:
   – Как-то непонятно пока. Можно я за твоим столом на стуле посижу?
   – Дык, о чем ты говоришь, иди, конечно. Ты ж двадцать лет ни на чем, кроме соломы, не сидел.
   – А и правда, – улыбнулся Мартин и, пригладив бороду, как перед большим и важным делом, подошел к распахнутой надзирателем двери и выглянул в коридор, робея перед таким просторным миром.
   – Да ладно, это же всего лишь коридор.
   – Я понимаю, Рунхо, и если бы меня переводили в другую камеру, я бы прошел по нему и не удивился, но теперь все иначе, понимаешь?
   Надзиратель пожал плечами, он не понимал.
   Далеко на лестнице послышался топот, и в коридор выскочил запыхавшийся старший надзиратель в сопровождении одного из своих подчиненных.
   Надзиратель нес узелок с едой, а подчиненный – мешок с одеждой.
   – Вот, господин Мартин, это от нашей, так сказать, конторы, – со льстивой улыбкой произнес старший надзиратель и поставил узелок на стол. – Ничего особенного, немного хлебца и мясца, но вам нужно привыкать к новой пище – двадцать лет на баланде, это не шутки.
   – Спасибо вам, господин Курх, – сказал Мартин.
   – Не за что благодарить, господин Мартин, вы здесь у нас старожилом были! Давай, Броун, ставь мешок и пойдем, пусть господин Мартин отдыхает.
   Броун поставил мешок возле стола и поклонился Мартину с легкой робостью, как какому-нибудь королевскому прокурору.
   – Там и обувка, и из вещей кое-чего. Надеюсь, все придется впору.
   Курх с помощником ушли, и Рунхо стал развязывать узелок.
   – Они и зелени положили, и кувшинчик с пивом!
   – До чего же хорошие люди, – с чувством произнес Мартин.
   – Да ты что, серьезно? – уставился на него надзиратель. – Да если бы не визит самого лорда, они бы тебя, когда захотели, в порошок перетерли.
   – Я понимаю, Рунхо, но очень хочется верить в такую вот простую доброту.
   – Ай, Мартин… – отмахнулся Рунхо и, расставив угощение на столе, вывалил на пол содержимое мешка.
   – Как много всего, – слегка растерялся Мартин.
   – Просто они навалили все, что нашлось, но вещи добротные, и твой размер вроде имеется. Вот это твой?
   Рунхо приложил к Мартину плотные штаны из парусины.
   – Вроде.
   – А вот целый набор цирюльника! Посмотри!..
   Рунхо протянул Мартину кожаную раскладку, наподобие той, в которой держат воровской инструмент, однако здесь были ножницы, бритва и пара расчесок. А еще помазок из свиной щетины и мыльный порошок в круглой костяной коробочке.
   – Здорово, – произнес Мартин и невольно провел рукой по бороде. Интересно, откуда они все это взяли?
   – Лучше не заморачивайся, – посоветовал Рунхо. – Вот еще мыльный порошок в отдельной банке, а воды у нас полно – ты можешь помыться.
   – Но сначала постригусь и побреюсь.
   – У вас с этим морока. У нас только у баб прически имеются, а у мужиков, – Рунхо снял форменный картуз и провел по лысой голове ладонью, – полный штиль, как говорят ваши портовые.
   – И бриться не надо, – добавил Мартин.
   – Да, и это тоже.
   На лестнице снова послышались шаги и позвякивание железа.
   – О, баланду принесли! Пойду раздавать, а ты пока отдыхай.
   Рунхо надел картуз и поспешил к раздатчикам, которые притащили кастрюлю с едой для заключенных.
   Мартин опустился на стул и попытался понять – голоден он или нет. И странное дело, он не смог определить это точно, даже вид хлеба и копченого мяса рядом с пучком петрушки и кувшином пива не добавил ему определенности.
   Тем временем Рунхо и двое раздатчиков продолжали обходить камеры. Слышался стук падающей крышки раздаточного окошка, потом скребущий звук черпака по дну кастрюли, и очередной узник получал свою баланду.
   Потом снова тот же однообразный набор звуков, и в полной тишине заключенный уходил куда-нибудь в угол и там, вытерев о расползавшиеся штаны ложку, приступал к еде.
   Мартин впервые видел процесс раздачи снаружи.

22

   Ночь Мартин снова провел в своей камере, но уже совсем в другом качестве. Разумеется, он мог бы уйти еще накануне, но боялся, что ноги откажут ему от волнения – это было слишком большим потрясением, и само понимание случившегося пришло к нему только вечером.
   Ночью он дважды просыпался, чтобы проверить – не заперта ли дверь, но нет, засов оставался открытым, а на всем этаже, кроме него, не было ни одного вольного человека.
   Рано утром, еще до прихода Рунхо, Мартин за его столом еще раз посмотрел на себя, постриженного и выбритого, в небольшое зеркальце из полированной бронзы, которое также находилось среди подарков от главного надзирателя.
   Затем было прощание с Рунхо, спуск по осклизлой лестнице со сбитыми ступенями, эхо шагов во дворе-колодце – все осталось позади. Часовой у ворот пожелал Мартину счастливого пути, и тот зашагал прочь от мрачного, возвышавшегося над округой Угла, из которого, как утверждалось, никого еще не выпускали.
   До вечера Мартин шагал по дороге в сторону Лиссабона. Потом свернул в лес, поужинал оставшимися хлебом с мясом и, сунув узелок под голову, заночевал под кустом.
   Спать в таком месте было непривычно, и Мартин то и дело просыпался, однако вспоминал, где находится, и снова засыпал с улыбкой на лице, под крики ночных птиц и шорохи полевых мышей.
   Поднявшись до рассвета, Мартин, поеживаясь, спустился к протекавшему неподалеку ручью, умылся и потом еще долго смотрел, как туман течет поверх быстрой воды.
   Все ему было в диковинку, и Мартин видел каждую травинку, каждый листик на дереве, а вот прежде ничего такого не замечал.
   Зато кошелек замечал сразу и даже просто оттопыренный карман. Мог по едва заметному звону определить, какие в карманах жертвы монеты – сколько серебра, сколько меди и есть ли золото.
   Мартин вздохнул, ему было неприятно вспоминать о таких вещах, двадцать лет в тюрьме изменили его. Он еще не знал, чем будет зарабатывать на жизнь, но возвращаться к старому ремеслу не собирался.
   Уже к полудню он наконец выбрался на старую дорогу до Лиссабона.
   Теперь здесь все изменилось – вдоль дороги выросли тополя, а на обочинах, то тут, то там, попадались небольшие кузни и лавочки, в которых торговали заречные.
   На дороге стало больше подвод, чем прежде, и временами они двигались нескончаемой вереницей, поднимая белесую пыль. Подводы, запряженные волами, в основном управлялись заречными, а телегами с лошадьми правили люди, реже – монгийцы.
   Одну из телег Мартин нагнал – у нее сломалась ось, и на дорогу выпало несколько мешков, но к тому времени, когда он подошел, поломка была исправлена, и Мартину оставалось лишь помочь вознице положить на телегу мешки.
   – Спасибо, приятель. Садись, подвезу до Лиссабона, ты ведь туда идешь?
   – Почти, – ответил Мартин, запрыгивая на край телеги.
   – А я видишь чего – два часа тут прокуковал, вместо того чтобы ехать, – пожаловался возница. – И все из-за них, из-за заречных. Понаехали тут на своих арбах, дороги поразбивали, а мы теперь мучайся.
   – Да уж, – согласился Мартин, всем телом ощущая тряску от езды по кочкам. – Раньше их было значительно меньше.
   – Так ты местный? – повернулся к нему возница.
   – Местный.
   – А по виду не скажешь.
   – Я долго отсутствовал.
   – И сколь же? – приставал любопытный возница.
   – Двадцать лет.
   – О! Это давнее давного! Это ты еще застал закон и порядок, а теперь что? Одни только безобразия!..
   – Что за безобразия?
   – Бандитов и воров развелось – ужас просто! Кошельки срезают, с ножами по улицам шастают – тюрьма переполнена, а их все не убавляется. Третьего дня украли шкатулку с драгоценностями у самого королевского прокурора – куда уж дальше то?
   – А у нас в городе теперь есть королевский прокурор?
   – Нет, был проездом в Инзи. Вроде сам король его послом отправил, а оно вон как выдалось – прямо в порту и ограбили.

23

   Мартин расстался с возницей в пригороде, который был теперь сильно застроен. Новые дома стояли вдоль дороги, рядом с ними росли фруктовые деревья – все выглядело настолько основательно, что Мартину казалось, будто это какой-то другой город.
   Однако съезд с дороги на местную, менее избитую, все еще был на месте, и Мартин свернул на нее.
   Разговор с возницей утомил его, за много лет он разучился говорить с кем-то, кроме привычных надзирателей. Ближайшей целью Мартина был его старый тайник, в который он складывал излишки от богатой добычи. Другие воры все просаживали, а он всегда думал о том, что запас может когда-то пригодиться.
   Идти пришлось вдоль небольших возделанных участков, на которых работали люди и заречные. Прежде здесь были только пустыри, но теперь разросшийся город нуждался в продуктах и все распахали огородники.
   Спустившись в меловой овраг, теперь наполовину заваленный мусором, Мартин прошел по нему полмили и, выйдя по натоптанной тропинке наверх, увидел сигнальное дерево на прежнем месте.
   За двадцать лет могучий дуб почти не изменился, для него это был не срок.
   Мартин огляделся и направился к дереву, а подойдя, похлопал его по стволу и обошел кругом.
   – Давно не виделись, приятель, – сказал он, и дерево тревожно зашумело листвой.
   Сунув руку в узелок, Мартин достал заранее подобранную дощечку и, встав на колено, принялся копать под одним из разошедшихся по земле корневищ.
   Это было умно, закопать не под самим деревом, а под корневищем, где никто никогда не станет копаться ни при какой нужде. Даже дикие свиньи. Мартин улыбнулся. В свое время он долго раздумывал, какое место выбрать для тайника.
   «Молодец, Мартин», – похвалил он себя, замечая каменную пуговицу, к которой был привязал шелковый шнурок. Потянув за него, он без труда вытащил кожаный кошель, который выглядел слегка скукоженным, из-за того что провел в земле двадцать лет. Мартин встряхнул его и услышал тихий звон золота.
   – Ах, какая приятная встреча! – раздался за спиной Мартина хриплый голос. Он резко повернулся и увидел трех человек, вид которых однозначно говорил об их занятии – это были грабители.
   Мартин поднялся. Стоящий в центре был сед, его лицо сморщилось от возраста и болезней, но в нем без труда узнавался тот самый Харпер.
   – Харпер? – слегка удивленно произнес Мартин.
   – А ты, Счастливчик, думал отвертеться от долга? Где мой инструмент?
   – Ты знаешь где.
   – А еще я знаю, что у тебя в руках кошелек с моим золотом, я ждал его двадцать долгих лет. Сколько там?
   Мартин не ответил, прикидывая, как поступить, но по всему выходило, что сила не на его стороне, к тому же он действительно был должен Харперу.
   – Как ты узнал, что я здесь?
   – Ты же знаешь меня, Счастливчик, – расплылся в улыбке Харпер, обнажая сильно прореженные зубы, что придавало ему еще более разбойничий вид. – У меня главное – пригляд за всеми. Кто все знает, тому и денежки сами в руки идут.
   – У тебя в Угле были сообщники?
   – Не то чтобы сообщники, но за две меры пива рассказали, что да как, так что я тебя от самого Угла веду.
   – Я ничего не заметил.
   – За двадцать лет твое чутье притупилось, такое случается. Помнишь, как ты моего соглядатая обмишулил и пустил по следу Костыля?.. Отличная работа, да. А теперь, Счастливчик, давай сюда денежки, не заставляй моих ребят пускать в дело ножи.
   После этих слов Харпера его сообщники достали из-за поясов портовые ножи, которые рубили, как хороший меч. Раньше Мартину приходилось видеть следы такой работы.
   Он бросил Харперу кошель, тот его поймал и, присев на корточки, высыпал монеты на расстеленный носовой платок.
   – Денежки счет любят, так, Счастливчик? – ухмыльнулся он, не скрывая своей радости при виде золота. Но потом словно позабыл про Мартина, весь поглощенный пересчитыванием добычи, однако оба его солдата не спускали с Мартина глаз.
   Наконец подсчет был закончен, Харпер ссыпал золото обратно в кошель и, затянув шнурок, сказал:
   – Триста двадцать терциев, Счастливчик. Куш неплохой, но этого все же маловато. Ну-ка, Скрилл, забери у него мешок, слишком много пожиток у этого доходяги.
   – Узелок я не отдам, – возразил Мартин и, подняв пожитки, спрятал за спиной.
   Один из подручных Харпера ухмыльнулся и, подойдя к Мартину, протянул руку.
   – Лучше отдай, а то я тебе здесь закопаю… Ну!.. – прикрикнул он и попытался схватить Мартина за грудки, однако тот перехватил руку громилы и так сжал ее, что послышался треск. Солдат Харпера свалился на землю и принялся орать, а Мартин стоял над ним, продолжая удерживать одной рукой.
   – Ладно-ладно! – поднял руки Харпер. – Отпусти его, приятель, считай, что мы в расчете.
   Мартин отпустил громилу и сделал шаг назад, чтобы видеть Харпера и его бойцов.
   – Еще увидимся, – сказал тот, криво улыбнувшись, и зашагал в сторону оврага, откуда и появился неожиданно со своими подручными.
   Когда они убрались, Мартин порылся в ямке и вытащил еще один кошелек, в котором была медь – денимов сорок. Тогда у него было достаточно золота, и этот кошелек он бросил сюда, чтобы не мешался в кармане. А теперь он пригодился, и это были все его наличные.
   Куда теперь идти, что делать? После того, как Мартин потерял золото, его возможности сократились, однако он все еще хотел посмотреть город.

24

   Солнце вышло в зенит, крыши домов раскалились, как кузнечная наковальня, однако на узких улицах было прохладно, хотя местами и попахивало отхожим местом.
   Но помимо этого пахло выпечкой из булочных, подгоревшим жиром из харчевен и канифолью из полировочной мастерской.
   Мартин шел по улицам, вдыхал почти забытые запахи, и на лице его сама собой появлялась улыбка. Когда на него начинали коситься прохожие, он спохватывался и придавал лицу обычное выражение, однако через двадцать шагов снова начинал улыбаться, ведь он, как в детстве, заново постигал красоту этого города, яркость его волшебных красок.
   Так он дошагал до базарной площади, такой же шумной, как и прежде, правда, лотки, по новой моде, были теперь с навесами из крашеной парусины, и это придавало площади нарядный вид.
   Несмотря на жару, народу здесь толкалось много, и Мартин в который раз удивился количеству представителей заречного народа, невысоких и коренастых, которые, против прежних времен, легко разговаривали с местными жителями и даже, случалось, перебрасывались парой слов с рослыми монгийцами, которые хоть и не торговали, но выполняли много погрузочной работы, а также стояли городскими охранниками по всей площади.
   И заречные, и монгийцы, те, что не были на службе, одевались теперь как и прочие горожане. Единственное, что их отличало друг от друга, – приземистость одних и огромный рост других, в сочетании с оливково-зеленоватой кожей. И если в прежние времена чужаков провожали взглядами, то теперь на них не обращали внимания даже впечатлительные дети.