Орлов Вадим. Субботники

к штабелям, а когда Шелушной и Карабонис сбрасывали доску, крякал смачно.
Совершив так четыре ходки, Пыльников раскланялся: "Надо бежать, надо бежать,
сами понимаете". И был таков. Красс Захарович Болотин замешкался,
задержался, но инстинкт самовосполнения все же заставил его броситься
вдогонку Пыльникову. Минут через пять Болотин вернулся и снова вызвал у меня
мысли о моченом яблоке. "Скотина! - негодовал Болотин. - Жирная свинья!
Укатил на своем "мерседесе"! Во всех храмах будет предан анафеме! Тексты его
изгонят из трактиров и ресторанов! Ему бы, аспиду, рублей триста со своих-то
пирогов и стерлядей внести в фонд, а он попрыгал под досочкой и утек на
белом "мерседесе". Полагает, что Синатра и Лайза Минелли поют его тексты;
накось выкуси, Толкунова и та не всегда берется. Насобачит сейчас что-нибудь
вроде "Мы кузнецы, и дух наш молод..."! "Ничего не дал?" - теряя надежду,
спросил Шелушной. "Мало дал! - заявил Болотин. - И так дал, будто думал не о
всеобщем братстве, а о прожиточной рифме. Еще и оскорбил. Жирная свинья! И
не только свинья, но и мышь-землеройка! И его надо держать здесь, в клетке,
рядом с тобой!" "Но одолжил все-таки", - обрадовался Шелушной. На всякий
случай я носил доски подальше от Болотина и уцелел. День закончился
благополучно. И пристойно. Если не считать мордобитий в пивном автомате на
Королева, куда я заскочил промочить горло. Отчего-то после трудов на
субботники люди в автомате бывали особенно раздраженные и грубили друг другу
без всяких на то причин...

5

В третий раз я приехал в зоопарк бывалым закаленным бойцом. Весна вышла
теплой, снег стаял, ночью, правда, морозец задубил землю, но небо было
ясное, улыбчивое. На хозяйственном дворе в толпе субботеев я увидел
начальника штаба по проведению Мысловатого. Он тут же указал на меня
пальцем:
- А вот и он! Вот вам бригадир!
- С чего бы вдруг? - удивился я.
- Анна Владимировна заболела, - сказал Мысловатый, - а вы, как я
слышал, заслуженный ветеран. Все здесь знаете. Будете бригадиром. Дело
государственное.
- Бригадиром так бригадиром, - согласился я. Слова "заслуженный" и
"государственное" кумачовым кушаком спеленали меня как гражданина. И знал я,
что делать бригадиру. Как я ошибался...
- И вот что, - положив мне руку на плечо, Мысловатый направил от
бригады в сторону. - Самым существенным для вас должно быть...
- Работа, - проявил я свою осведомленность.
- Работа? - поглядел на меня Мысловатый и поправил очки. - Да, работа.
Конечно, работа... Но это для бригады. А для вас... Вы зайдете к директору
или заму, они выправят документ, они сделают, они знают. Но вы, будьте
добры, проследите, чтоб там было "выражаем благодарность" и человеко-часы.
Вы меня понимаете?
- Понимаю, - неуверенно сказал я.
- В два, ну в полтретьего надо иметь сводку. Чтобы снестись с районным
штабом. А потом и с городским. Тут и нужны человеко-часы.
- Звере-человеко-часы, - возник вблизи почти секретного разговора
Болотин.
- Опять вы, Красс Захарович, в своей манере, - деликатно, но и с укором
улыбнулся Мысловатый.
- А еще лучше - озверело-человеко-часы.
- В какие, в какие часы, Демьян Владимирович, приедет сюда телевидение?
- Движением тела нас с Болотиным оттеснила от Мысловатого светская дама
Берсеньева, дотоле на хозяйственном дворе невидимая. Ее бы стоило осадить
или просто шугануть; но на Берсеньевой был недостижимо белый костюм
("Белизна ее поразительна, - пришла на ум ковенская полячка из "Тараса
Бульбы", - как сверкающая одежда серафима"), и я в беспокойстве от нее
отпрянул - как бы чего не запачкать. В подобной непорочности кителях и
фуражках, какие невозможно было унизить пятнами или помарками, вожди стояли
на авиационных праздниках в Тушине. А на груди Берсеньева повязала шелковый
алый бант, острые углы его напоминали о святом в ее детстве.
- Телевидение сюда не приедет, - сказал Мысловатый.
- Ну или кинохроника, - настаивала Берсеньева.
- И кинохроника. А телевидение, - Мысловатый полистал штабной блокнот.
- Будет снимать наших на чтении... Сейчас скажу... На "Серпе".
- Туда Жухарев полетел! Вот стервец! - воскликнула Берсеньева. - Мне
сказал, что снимать будут в зверинце. Ну это мы еще посмотрим!
Берсеньева взвилась и исчезла.
- Откуда она? - спросил я Мысловатого.
- Берсеньева-то? - удивился начальник штаба. - Из устного университета
культуры. Ну как же. Очень темпераментная особа.
- Кобыла Пржевальского! - сказал Болотин.
- Ну опять вы, Красс Захарович, - расстроился Мысловатый. - Она
темпераментная в общественном смысле. И очень отзывчивая на мероприятия.
На хозяйственном дворе нас опять снабдили лопатами, ломами, граблями,
ведрами, носилками, рукавицами и посоветовали взять топор с пилой на случай,
если из института станут перекидывать. Работать бригаде предстояло на новой
территории - через Большую Грузинскую, за пресмыкающимися и гадами, возле
обезьянника. На мой вопрос, что делать пилой и что станут перекидывать и из
какого института, ответили: "Там сами увидите. Или вам скажут". Возле
обезьянника нам открылся пустырь с разбросанными там и тут камнями и хламом.
Откуда эти камни, объяснить никто не мог. Главное: пришло время собирания
камней. Пока я прикидывал, кого и куда поставить, ко мне подбрели два чужих
мужика:
- Командир, а где здесь это?
- Туалет, что ли? - спросил я рассеянно и не подумав.
- Да нет, не туалет. А это... Что с утра...
Я вынужден был взглянуть на вопрошавших.
- Вы, похоже, заблудились, - сказал я. - Вы приезжие?
- Гусь-хрустальные.
В глазах у мужиков была тоска, утреннее желание выжить и непротивление
злу насилием. Кроме них ни один посетитель в зоопарк не забрел. "Неужели в
Гусь-Хрустальном, - подумал я в смятении, - отменили субботники?"
- На Шмитовской улице есть пивная, - сказал я, - и у Ваганьковского
рынка.
- Все закрыто. До после обеда...
- А тут этого и не было никогда.
Из сострадания я чуть было не подозвал в полезные советники Красса
Захаровича Болотина, но испугался, как бы он, натура романтическая, не
увлекся и не утек с беднягами в Гусь-Хрустальный. А мужики с тоской в глазах
побрели в невинные дебри зоологического сада. Болотину же я строго указал
места сбора камней и всех призвал к усердиям. Усердствовать, правда,
приходилось неспеша, чтобы все камни и обломки сразу не перетаскать. По
списку в бригаде числилось сорок три человека, шестнадцать из них (и Петечка
Пыльников!), записавшись, тут же и рассеялись по неотложным заботам; но и
двадцать семь были силой. Поначалу я, по дурости, не сдерживался, проявлял
бестактность и укорял казавшихся мне нерадивыми. Скажем, увидел, как две
барышни из аппарата, кряхтя и постанывая, подняли по камню с огурец-корнишон
и понесли их, надрываясь, губя здоровье, и осерчал на них вслух. Они
удивились, свободными пальцами повертели у висков. Я растерялся. Я-то
полагал, что если ты явился к делу, то и надо исполнять его по доброй
совести. Таким вырос. Впрочем, тут же я и опомнился. Руководитель работ
обязан быть стратегом и соображать, что и когда будет исполнено. А очень
скоро мы собрали все камни, хлам и возвели субботнюю горку. Был призван один
из ответственных хозяев, он, постояв минут пять в смущении и раздумьях,
сказал:
- А может, этой горке-то удобнее возвышаться в другом месте, вон там, у
обезьянника?
- Конечно, - обрадовался я. - И удобнее, и красивее. А если и там
выйдет нехорошо, мы подыщем и третье место.
- Без всяких сомнений! - согласился со мной советчик.


Краем своим пустырь утыкался в бетонную стену, за ней скучно стоял дом
с явно учрежденческими занавесками в окнах. За стеной происходило вялое
тормошение, нас не раздражавшее, порой с перебранками - их дело. Всюду, как
известно, жизнь. Но вдруг там то ли кого-то огрели кнутом, то ли пообещали
немедленный отдых на Сейшельских островах, только за стеной засвистало,
задергалось, загрохотало, а в суверенные пределы нашего зоопарка стали
перелетать неправильных форм деревянные ящики канцелярских столов, связки
бумаг и конторских журналов, чертежи какие-то и даже черные измызганные
халаты. Оставив попечителем перемещения камней бывшего моряка Шелушного, я
бросился к забору:
- Что вы делаете! Прекратите сейчас же!
- Замолкни, дядя! У нас субботник! Нам нужно очистить государственную
территорию от лишних вещей и людей!
- Зверей-то хоть пожалейте! - совсем уж растерянно ляпнул я.
- А чего жалеть твоих лимитчиков-то!
- Каких лимитчиков?
- А кто же у тебя сидит в клетках? Одни лимитчики. Понаехали в Москву,
отхватили жилплощадь в центре города, живут на всем готовом. Оккупанты!
Сукины дети! Зверье! И ты, небось, такой же лимита!
И на голову мне опустился тюк с паленым тряпьем.
- Мы вам сейчас не такое перекидаем! - разозлился я. - Мы вас сейчас
навозом забросаем из-под мускусных крыс, аллигаторы нынче поносят, и это
сейчас на вас польется. Есть у вас начальник штаба? Давайте сюда начальника!
- Ну есть начальник, - услышал я. - Ну я начальник. Насчет навоза вы
всерьез, что ли?
- А то не всерьез!
- Сейчас. Ставлю ящики. Поднимаюсь на переговоры.
Через минуту сверху глядел на меня губастый Герман Стрепухов, листригон
и торопыга, в мятой, надвинутой на брови зеленой колониальной панаме.
- Ну и где ваш навоз?
- Трепыхай! - закричал я. - Герка!
- Елки-палки!.. Это ты, что ли? - И Герман Стрепухов чуть было не
обрушился в зоопарк в порыве нежных чувств к однокласснику.
Мне тут же перебросили три ящика, сбитых из мелких досок, я влез на
них, мы с Германом обнялись. Я не видел его лет пятнадцать, что не редкость
в Москве, слышал только, что он защитил докторскую, работает в каком-то НИИ,
а по вечерам играет на банджо. Перебросы предметов на время переговоров
прекратились, Герман пригласил меня на свою территорию отметить день,
снабженцы уже вернулись, с сосудами, но я, памятуя о человеко-часах,
отказался. "А что касается наших посылок, - сказал Герман, - то вы дуетесь
зря. Мы всегда перекидываем - какой же без этого субботник, здесь уж
привыкли и понимают. У вас вон какие просторы, а у нас ущелья во дворе и
сжечь негде. Вы костерок с шашлычком из какого-нибудь тапира устройте,
топором и пилой раскурочьте стенки шкафов, пилу-то вам, небось, выдали, вон
у вас у камней костер уже затевают; зря, конечно, я дряхлый сейф для взносов
велел вам направить, он-то не сгорит, кабы я знал, что ты тут, ну да ладно,
они сами куда-нибудь его пристроят". Расстались мы с Германом Стрепуховым
хорошо, договорились созвониться и посидеть. Уже собравшись спуститься с
ящиков, он вдруг вспомнил: "Погоди, а из-за чего я сюда полез-то? У меня и
времени не было. А-а! Из-за навоза! Где навоз-то? Ты шутил, что ли?" "Не
шутил, - сказал я, - а стращал". "Нашел, чем стращать. Мы давно все
перепуганные, однако живем. А навоз мне вот так нужен. Жена элеутерококк на
даче затеяла разводить, к нему бы навозу... Эко ты меня расстроил. Я ведь
человек доверчивый, вот и полез. Ну ладно, посмотрим. Подумаем. Салют.
Созвонимся!"
Действительно, возле переехавшей ближе к обезьяннику альпийской горы
умельцы устраивали костер. Институтские бумаги и деревяшки пошли в дело,
огонь брал их сразу. В азарте, как всегда радостно удивленный, Шелушной
готов был приволочь к костру и сейф для взносов, но я приостановил его
предприятие. Устройство костра в зоопарке вообще казалось мне затеей
сомнительной. Тем временем на горку полезли поэты. Сухонькая малознакомая
женщина лет сорока и мрачно-торжественный Красс Захарович Болотин, в руке у
него синел вышедший месяц назад сборник стихотворений и поэм "Очки".
Женщина, оглаживая ладонью воздушное пространство перед собой, сообщала
нечто о Копернике и его системе. Возможно, она была сама по себе
благородная, возможно, ее побудило к тому сопение ставшего сзади коллеги, но
так или иначе через пять минут она представила слушателям Красса Захаровича
Болотина. А слушатели объявились, ими стали мужики из Гусь-Хрустального, по
всему видно, восстановившие подорванное здоровье. Порой Красс Захарович
делал паузы, и они аплодировали. Приостановить чтение Болотина я не мог. Да
и кто мне давал право душить творческие стихии? К тому же до двух оставался
час с двадцатью минутами, а перетаскивать камни в третье место обитания было
бы скучно. Тут ко мне подошли два милиционера, лейтенант и сержант.
- Вы, говорят, старшой? - спросил лейтенант и отчего-то приблизил ко
рту рацию.
- Я.
Лейтенант помялся. Мероприятие проводилось сегодня особенного
воздушного свойства, и с этими особенностями приходилось считаться. Все же
лейтенант, деликатно указав в сторону Болотина и костра, произнес:
- Это как? Порядок или непорядок?
- Культурная программа, - твердо сказал я. - Входит в план проведения.
Народ слушает.
- Вы отвечаете? - по-отечески заглянул мне в глаза лейтенант.
- Конечно. Текст канонизированный. Сборник "Очки". Разрешено цензурой.
Сам себе удивляясь, я был готов расхваливать сочинения Болотина.
- Ну ладно, - сказал лейтенант. - С этим ладно. А вот...
- Обезьяны волнуются, товарищ старшой, - покачал головой сержант. -
Плохо с ними.
- Как это? - удивился я.
- Под потолки клеток аж все залезли, прутья трясут, ревут, а ведь
здоровые обезьяны, шимпанзе, орангутаны, эдак и клетки разнесут, такого с
ними не случалось. Беда будет.
- Отчего же это?
- Может, из-за костра? - неуверенно предположил лейтенант. - Дым,
может, на них идет? Конечно, субботник, но...
- Если из-за костра, мы его сейчас прекратим. Бумаги, возможно, нам
пришлось жечь глупые или бестолковые.
Однако и после закрытия костра обезьяны не успокоились. Сержант то и
дело ходил в обезьянник и возвращался к нам с донесениями печальный. Похоже,
надвигалась драма. Послали за великим звероводом. Или дрессировщиком.
Сержант опять пошел в обезьянник укорять животных. Уставший Болотин закрыл
сборник, пробормотал: "Все. Закончил. Спасибо", вызвав шумные восторги
слушателей из Гусь-Хрустального. Сержант выскочил из обезьянника,
взбудораженный, несся к нам, восклицая:
- Отбой! Успокоились! В один миг все успокоились! Будто чудо какое! На
полы слезли, урчат, чешутся. Что случилось-то? А? В один миг.
Я поглядел на Красса Захаровича Болотина, сказал:
- Возможно, в атмосфере протекало явление...
- Возможно, - не сразу и со значением кивнул лейтенант.
В третьем часу я направился в дирекцию за ценной бумагой. Проходил мимо
знакомых мне клеток хищников. Как и два года назад, Сенатор дремал. Открыл
свой желток, не обнаружил на мне фиолетовой крыши из мохера и зевнул. Но,
может, это был и не Сенатор. Принял меня заместитель директора. Принял
доброжелательно, но отчасти и холодно. Или - служебно. На вид он был
старомоден и, по моим понятиям, походил на лейбориста первой трети столетия.
Или даже не на лейбориста, а на угрожавшего республике ультиматумами. Во
всяком случае такие типы встречались в лентах британского кинематографа, и
ничего хорошего ждать от них не приходилось. Ироничные жесткие усы,
темно-синяя тройка, из жилетного кармана дужкой свисала золотая цепочка
часов. После волнений в обезьяннике я ощущал робость мелкого просителя в
учреждении. Неизвестно зачем, может, полагая, что сделаю приятное хозяину
кабинета, я спросил, указав на одно из чучел:
- Иван Алексеевич, это альбатрос?
- Баклан, - сказал Иван Алексеевич. И душевнее не стал. Провел пальцами
по чемберленовым или керзоновым усам. - На сколько рублей, на ваш взгляд, вы
произвели сегодня работ?
Я вспомнил, как барышни из аппарата поднимали и носили камушки,
прикинул, сколько бы я заплатил приглашенному труженику за очищение пустыря,
и понял, что более пол-литры он не стоил. Ну еще следовало добавить банку
килек и бутерброд с сыром.
- На четыре рубля, - сказал я.
- Это каждый?
- Нет, все.
- Вы шутите! - нервно рассмеялся Иван Алексеевич.
Тут я ощутил, что я не сам по себе, что за мной народ, шелест знамен,
ветры, дующие в лицо и спину, гвардия рабочих и крестьян, мечта прекрасная,
пока неясная, и обезьяны пускай заткнутся, им еще шагать и шагать за нами, а
возможно, они волновались от радости, от приобщения к верхним слоям
культуры. И я согласился:
- Да, шучу, каждый на четыре рубля... И потом просили про
человеко-часы... и если можно - слова благодарности... Не обязательно,
конечно, но...
- Отчего же не обязательно? Вы, видно, начинающий бригадир... И с чего
вы взяли эти четыре рубля? Ну не четыре же! Ну хотя бы пять! Раз уж вы такой
несговорчивый. А человеко-часы... Вас было сорок три, работали вы с восьми
до двух, даже до полтретьего... Так что набирается немало. И к тому же на
этот раз вы сумели провести культурную программу... Очень будет хорошая
сводка. И для вас. И для нас.
Я вдруг почувствовал, что Иван Алексеевич готов подарить мне чучело
баклана, а куда бы мне было девать его? Я заторопился. Несся потом к нашему
Цеховому клубу ветреным, веселым Эротом, устроившим судьбу влюбленных, с
намерением передать бумагу начальнику штаба, дело свалить и пойти по книжным
магазинам. По моим наблюдениям, в дни субботников в созвучие к маршам и
биениям сердец выбрасывали редкие товары и книги. Нынче я приберег рублей
сорок в надежде приобрести мерцающие в фантазиях книга, может и из серии
"Музеи мира".
Начальнику штаба Мысловатому бумага пришлась по душе. Он шевелил губами
и будто языком желал осознать сумму вклада в районную и городскую казну.
"Ничего, ничего. Молодцы. Это же почти полторы тысячи рублей. И культурная
программа..." "Откуда полторы тысячи?" - удивился я. "Ну на пять-то рублей
каждый из вас наработал не в день, а в человеко-час..." Я начал что-то
мямлить. "Нет, нет, не спорьте. Вы человек непрактичный, что, как и почем,
вы не знаете, а мы знаем". "За что от зверей-то отбирать такие рубли? Или от
нас?" - я все пребывал в удивлении. "Это не от зверей. И не от нас. И это не
совсем рубли. Это цифры. Но политические. И они дороже рублей. Это настрой и
общее движение. Кстати, кому была адресована культурная программа?" Я назвал
слушателей Болотина. "Так, так, запишем, - торопился Мысловатый, -
трудящиеся Гусь-Хрустальненского района Владимирской области, работники и
обитатели зоопарка, персонал московской милиции. Нет, не зря, не зря вы
попали нынче в бригадиры..."
Совсем было утек я из здания, однако у самого выхода меня изловил и
задержал Красс Захарович Болотин. Оказывается, пока я добывал бумагу,
заслуженная наша бригада никуда не разбрелась, а осела в буфете и
закусывает.
- В какие еще книжные магазины! - заревел Болотин. - Старшой всегда
ставит бригаде. Но коли хочешь, чтоб тебя занесли в выскочки, подпевалы и
надзиратели, тогда катись в свои магазины!
И меня сопроводили к столу.
- Вынимай из штанов все содержимое, - приказал Болотин. - И выкладывай.
Оставь три копейки на трамвай.
Я вынул и выложил.
За столом, вернее, за несколькими столами, сдвинутыми в один, сидели и
люди, ушедшие из зоопарка рано поутру по неотложным заботам (Петечка
Пыльников, пострел и оптимист, тут как тут), и люди, мне совершенно
неизвестные. Мужики из Гусь-Хрустального показались мне в их компании чуть
ли не родственниками. "Гуси вы мои хрустальные! - обнимал их Болотин. -
Бесценные мои!" Мужики были разной масти, и теперь их за столом называли
Гусь Белый и Гусь Рыжий. "Сила человек! - сказал мне доверительно Гусь
Рыжий. - И имя редкое. Героя гражданской войны. Маршала, что ли?" "Скорее,
генерала", - подумал я. "Говорят, против Деникина ходил, а потом был
репрессированный..." "Против Деникина вряд ли. Он с другой гражданской
войны, - сказал я. - Вы устройте поход в Большой театр, там этого Красса
танцует Марис Лиепа". Порывы мои тихим образом покинуть застолье тут же
пресекались, люди ехидные и вольнодумцы грозили и впрямь произвести меня в
карьеристы и надзиратели, люди мягконравные и без затей просто недоумевали,
как я могу прекратить наслаждение. Да еще и в такой день. Пили стремительно,
закусывали домашними бутербродами и сигаретным дымом. Гусь Белый теребил
Болотина и требовал, чтобы тот спел "Броня крепка, и танки наши быстры..."
"Это вы к Петечке обращайтесь, к Пыльникову, - мрачнел Красс Захарович, -
это ему в ресторанах отстегивают". Я без горячих закусок и в чехарде тостов
был уже нетверд в мыслях и нравственных решениях. Радостный галдеж вызвало
явление светской дамы Берсеньевой с кастрюлей вареной картошки в руках,
кастрюля курилась долиной гейзеров и благоухала. "Из дома, с пылу с жару! -
рекомендовала Берсеньева (уже в красной косынке и джинсовом комбинезоне). -
К вашим жарким сердцам!" Сейчас же возник начальник штаба Мысловатый. Ему
существенное наливали и протягивали, но куда важнее был ему я. "Я опросил
участников бригады, - быстро заговорил Мысловатый, - и в зоопарк звонил. Все
говорят: вы скромничаете. Не на пять рублей в человеко-час. А на десять! Вы
там горы своротили!" "Ну уж на десять", - поморщился я. "Что вы такой
скупой? Конечно, на десять! И еще, говорят, вы вступали в соревнование и
сотрудничество с трудовым коллективом соседнего НИИ". "Ну вступали", -
сказал я. "Что же вы раньше-то молчали! Это же обязательно надо отметить.
Кстати, и тут, наверное, есть человеко-часы? Итого на две с половиной тысячи
рублей выйдет, а то и на все три!" Тремя тысячами Мысловатый меня так
ошарашил, что язык мой не смог протестовать. Берсеньева подскочила к
Мысловатому: ее, а не хама Жухарева снимало телевидение на "Серпе", и все мы
были обязаны смотреть нынче последние известия. Но Мысловатый отстранил ее и
улетел к телефонным аппаратам с исправленными и дополненными донесениями.
Дальнейшее воспринималось мной смутно, но празднично. Помню, что мы
действительно ходили к телевизору и видели, как Берсеньева вместо сталевара
направляла куда-то струю расплавленного металла и говорила потом в микрофон
о женщине вчера и теперь, о том, что нынче мы нарастили интеллектуальный
потенциал, и как важно всюду подставлять безвозмездное плечо. Потом один из
Гусей - кастрюля Берсеньевой накрыла его голову, - а с ним и барышни из
аппарата плясали на столе, и порожние бутылки покачивались и подпрыгивали.
Потом, кажется, приносили вечернюю газету с боем медных тарелок в честь
нашей бригады. И меня персонально. Болотин совсем помрачнел, и, чтоб
возродить в нем торжественный звон души, Гусь Рыжий стал показывать, как
обезьяны, взволнованные мощью слова, трясли прутья клетки. Иные, в их числе
Петечка Пыльников, нелестно для Красса Захаровича захихикали.
- Идиоты! Чему радуетесь?! - вскричал Красс Захарович. - Мразь и
убожество! Те-то хоть отважились трясти прутья клетки! А вы хоть бы раз
смогли сделать это? Никогда! А ведь все мы сидим в клетках!
- Опомнись! Что ты несешь? - перепугался Шелушной. - Мы этого не
слышим. Имя у тебя такое, а ты...
- Имя мне дали полуграмотные родители. А ты и полуграмотным никогда не
был. Игуана, и конец свой найдешь на вертеле карибских индейцев! - Болотин
стоял, голову вскинув, гремел пророком. - Да, мы все сидим в клетках,
каждый, и не в одной, а в двух, трех или семи сразу, да еще и всеобщие
прутья с невидимой сеткой выставлены для нас. Мы и так игрушки в чьих-то
развлечениях, а нас еще и держат взаперти. А ключи от замков - главный у
этого, - и палец Болотина указал в небо, - а еще один, поменьше, у того, кто
обнаружил в депо великий почин. Мы же, их создания, убоги и трусливы, однако
каковы же тогда создатели?
- Категорически и всегда! Этого-то, который на небесах, брани, сколько
хочешь, а другого-то не трожь! - урезонивал Шелушной.
- А коли их мир несовершенен и несправедлив? Мне никто не страшен! -
снова гремел Болотин. - Я буду глаголить истину!
Потом, кажется, началась свалка. Кого-то успокаивали, кого-то
разводили. Гуси-хрустальные братались с барышнями из аппарата, светская дама
Берсеньева размахивала косынкой и то призывала патронирующего ее духа
незамедлительно спуститься к нам, то брезгливо указывала на Болотина в
заявляла: "Прошлого не отдадим". Болотин же повторял: "Они хоть трясли
прутья!" Шелушной хныкал. Что-то и еще происходило...
Как я добрался до Останкино, да еще имея три копейки, дарованные мне
Крассом Захаровичем, я не помню. Благодетели мои, незримые и невидимые, как
и стражи порядка, были в ту пору благосклонны к неуверенным путникам,
понимая, что и у придремавших в трамваях горожан были основания утомиться в
субботний день.
По истечении же дня указанная благосклонность и снисходительность были
сразу упразднены, свидетельством чему - история Красса Захаровича Болотина.
Если верить устным московским хроникерам, Красс Захарович, проснувшись
утром, что-то вспомнил, уточнил подробности у смущенного Шелушного,
ужаснулся, не смог ни пить, ни есть, в чем был отправился на улицу
Неждановой в храм Воскресения Словущего, что на Успенском Вражке, и там,
рухнув на колени, долго шептал что-то перед образом Воскресшего. Далее
улицей Герцена он последовал на Красную площадь и здесь, опять же рухнув на
колени, уперся лбом в историческую брусчатку напротив Мавзолея. Милиционеры
наблюдали за ним минут пятнадцать, потом взялись поднимать его, и, не
принимая во внимание слова Болотина о необходимости раскаяния неразумному за
напраслину, возведенную в кураже и в гордыне, его при лучах солнца
совершенно несправедливо отвезли в вытрезвитель.

6

А время катилось. Однажды я глянул в телефонную тетрадь и увидел: