Страница:
Рассказ
---------------------------------------------------------------------
Книга: В.В.Орлов. Собрание сочинений в 6 томах. Том 2
Издательство "ТЕРРА-Книжный клуб", Москва, 2001
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 18 января 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Владимир Викторович Орлов - один из самых самобытных писателей нашего
времени. Используя приемы фантастики и романтического реализма, он пишет о
творчестве, о положении художника в обществе, о любви, о любимой Москве.
Романы Владимира Орлова изданы во многих странах мира.
Во второй том Собрания сочинений вошел роман "Происшествие в
Никольском" о судьбе юной Веры Навашиной, о драме, произошедшей в ее жизни,
и о том, что никогда не поздно по-новому взглянуть на свое предназначение, а
также рассказы, написанные в разные годы "Что-то зазвенело", "Трусаки" и
"Субботники".
Жилось плохо. Полоса мокрых дождей со снегом. Напишешь что-то,
прочитают, наберут, а потом - в разбор. С просьбой о просветлении текста.
Жена угодила в больницу, и надолго. На троих в месяц выходило семьдесят
рублей. А тут субботник. Или внеси червонец в фонд. Или прояви себя в деле.
Иначе засомневаются - со всеми ты или бредешь один и неизвестно куда.
Колебания вышли краткими, полезнее для семьи и народа было идти куда
направят. А местом приложения гражданских усилий моим коллегам издавна был
определен зоопарк.
В субботу к восьми утра я поехал в зоопарк. Апрельский день был сырым,
лил дождь, трамвай выбрызгивал воду из стальных пазов, полагалось бы взять
зонт, но с зонтами в бои не ходят. "Сегодня мы не на параде", - слышалось из
динамиков по всем путям движения транспорта из Останкина к Грузинам.
Бывалые люди в плащах, резиновых сапогах втекали в служебную калитку
хозяйственного двора на Большой Грузинской. Выглядели они невыспавшимися,
обиженными - в цехе у нас больше сов, - терли глаза и позевывали надменно,
как бы с намеком на внутренние свободы и независимость. Впрочем, все давали
понять, что явились сюда, хоть и отодвинув бумаги, для вечного, но с
ощущением долга. Знакомых я увидел мало, а вот поэт, как он сам рекомендовал
себя - южно-рыльского направления, Болотин шагнул ко мне.
- И у тебя, что ли, десятки нет? - спросил Болотин.
- Нет, Красс Захарович. Вот я и...
Я смутился, будто бы оправдываться был намерен насчет десятки; птичий
глаз Болотина оживился, но тут же погас. Болотин был вял, губы облизывал, и
я понял, что нынче он меня не одолеет. И крепость не возьмет.
- Ну и правильно, - кивнул Болотин. - Главное, проследи, чтобы тебя в
списке не пропустили. У нас, сам знаешь, все идиоты и растяпы.
Красс Захарович скривился и сплюнул.
- А y кого список-то?
- У бригадирши, вон, в брезентовом плаще, Анны Владимировны,
переводчицы.
Я поспешил к списку, потоптался среди последних и, убедившись, что меня
внесли, вернулся к Болотину.
- Первый раз, что ли? - спросил Красс Захарович.
- Первый... А вы?
- Бываю тут... Через год захожу... Надо иногда надзирать над фауной.
Хотя и так видишь каждый день вокруг себя всякое зверье и насекомых гадов.
Вонь и смрад, вой шакалов. Вот и ты. Но ты хоть ладно, похож на бобра. Или
на енота. Можно и терпеть. А возьми Феклистова.
Феклистов был редактор и критик, Болотин прежде с ним дружил.
- Этот точно - игуана, есть такая ящерица в западном полушарии, дикари
с голода жрали, и тех рвало. Эдаких-то и надо сюда, и немедленно, в клетки,
я тогда бы каждый день ходил на субботники! И в морду бы им морковь тыкал! А
освобожденных отсюда тварей - кандалы прочь! - развести бы по кабинетам и
столам! Впрочем, какой и от них толк! Тоже мразь и убогость! И создатель наш
так называемый убог! - Тут Красс Захарович голову вскинул и пальцем с
чернильными пятнами на нем, дождь презрев, чуть ли по небу не постучал,
желая нечто с горних высот низвергнуть. - И создания его убоги, лживы и
жалки!
Красс Захарович имел прозвище "Кургузый", лицо его вызывало у меня
мысли о моченом яблоке или хотя бы о торговце мочеными яблоками, бывшем
банковском служащем, в часы одиночества мучающем ливенской гармоникой
"Чардаш" Монти. Однако не раз он производил себя в Исполина, должного
крушить небеса.
- Зачем вы себя-то браните, Красс Захарович? - не выдержал я. - Ладно,
мы. Но ведь и вы - создание.
Красс Захарович будто опомнился, притих. Но тут же скорострельно
спросил меня:
- Чем мы, люди-человеки, отличаемся от животных и растений?
- Красс Захарович... - развел я руками.
- Ну чем, чем, грамотей?! Инженер душ!
- Красс Захарович, это, возможно, вы инженер, а меня увольте...
- Ну что, что приобрели-то мы со всеми нашими утопиями, Томасами
Морами, партиями, трудом, склоками, казармами, чего нет у багамских вивей и
пятнистых мокриц?
Возникший возле нас минутой назад маринист Шелушной, вечно
радостно-удивленный, испугался и отступил с намерением сейчас же
размежеваться:
- Категорически и всегда! Я тебя не понимаю. Красс Захарович, нынче
всюду марши, души наши, как воздушные шары, готовые взлететь, а ты...
Красс Захарович оценил слова приятеля матерным белым стихом.
- Все. Приступаем, - услышали мы голос бригадирши Анны Владимировны. -
Фронт работ назначен, милостивые хозяева снабдят нас инвентарем, и мы
разойдемся по участкам. Кто, куда и с кем - говорю...
Шелушной отступил от нас еще на шаг, давая понять, что никакие силы,
никакие пироги не заставят его идти на один участок с Болотиным. А мужик он
был бравый, с наколкой на левой руке, свидетельствовавшей о прохождения
службы на крейсере "Бурный". Ерепениться он ерепенился, однако
производственная необходимость совместила его на одном участке именно с
Болотиным. "Возле слонов", - было объявлено. Назвали и мою фамилию. Мне
вместе с Шалуновичем и Берсеньевой следовало начинать у водяных животных.
Милостивые хозяева прежде выдали нам ломы, лопаты, носилки и
брезентовые рукавицы. Они, хозяева, были чрезвычайно предупредительны, они,
казалось, были готовы и все работы выполнить за нас, но тогда бы случилось
искажение порывов и идеи. От водяных животных нам предстояло перейти затем к
хищным. В сопровождающие нам определили зоолога Дину Сергеевну, и мы пошли.
"Не спешите, - кротко улыбнулась нам Дина Сергеевна. - У нас еще будет
время". Шалуновича, выяснилось, я встречал в чьем-то доме, знал его переводы
Верлена, он был мне приятен. Мы уложили на носилки ломы и лопаты, светская
дама Берсеньева, пребывающая в тайном возрасте и жанре, доверила нам нести
свои брезентовые рукавицы, а сама шествовала впереди, взяв под руку Дину
Сергеевну, и, будто Капица телепатриотам, что-то рассказывала ей,
рассказывала... "Вы не поверите! - обернулась она к нам. - Нашего моржа
зовут Бароном. Какая прелесть!" Возразить ей мы не могли.
Зоопарк стоял смирный и тихий. Конечно, город по-прежнему возбуждал
население музыкой пламенных моторов, кричали птицы - просто так или со
смыслом, какие-то звери лаяли, выли или вздыхали, тишина и смирность
зоопарка были внутренние. Зоопарк будто притих в некоем ожидании или
сосредоточенности. Я давно не заходил сюда. Но здешнее место держалось в
памяти шумным, с движением толпы, с радостями детей, с простодушными от
неведения забавами молодняка. Нынче взрослым было не до прогулок, дети еще
спали, ко всему прочему зоопарк жил по зимним порядкам: существам, каким
северные прохлады были неприятны, полагалось пребывать пока в помещениях.
Они и рыла не казали. А те, кто был в шерсти, в мехах, в дубленой коже, кто
сносил московские непогоды, именно присмирели в своих домах и конурах, в
углы забились или прикинулись спящими, чтобы не мешать. Понимали, что не они
сегодня здесь главные, а главные - двуногие с носилками, ломами, лопатами,
граблями, и им дано осуществлять всеобщий подъем благонравия живых
организмов.
Так мне казалось. По крайней мере этим я объяснял себе притихшие клетки
и словно бы пустые вольеры. Но вот мы приблизились к водоемам и лежбищам. И
здесь было пусто и тихо. Белые медведи не бродили по льдинам, палатка
Папанина не виднелась в дальней студености. Дождь лил по-прежнему, я
подтянул молнию куртки к подбородку. Дина Сергеевна, похоже, стояла в
смущении, она смотрела в бумаги, сверялась с местностью и не находила в
Баренцевом море остров Колгуев. "Бессонов!" - кликнула она. Явился Бессонов,
местный служитель, мужичок в плащ-палатке, обликом своим сразу же не
потрафивший лирическим интересам светской дамы Берсеньевой.
- Бессонов, где же тут куча, камни, щепа, отбросы и куски асфальта? -
строго ткнула пальцем Дина Сергеевна в бумагу.
- А убрали, - сказал Бессонов.
- Когда?
- А позавчера. Машина пришла - и убрали.
- Как же так! Что же вы!.. - взволновалась Дина Сергеевна. - Будто
вредители! Вам же не велели убирать до субботы!
- Ну забыли, - виновато сказал Бессонов. - Лежит с осени всякая
дрянь... А тут машина пришла...
- Слов нет! Нет слов! - Дина Сергеевна чуть ли не плакала. - Что же им
теперь делать?
- Да, милый! - радостно заявила Берсеньева. - Что же нам-то теперь
делать?
Бессонов размышлял медленно и совестливо.
- А вот, - сказал он. - У них ведь ломы? Ломы. А тут лед. Прямо возле
Бароновой ванны, сверху грязный снежок, а под ним лед. Пусть колют ломами и
вон туда носят, оттуда машина заберет...
- Он ведь сам растает... - задумалась Дина Сергеевна.
- Это когда растает, - сказал Бессонов. - Тут тень. И от Барона холод.
Все равно что полюс. Это он к Троицыну дню растает. А им на два часа дел
хватит.
- На два часа? - не поверила Дина Сергеевна. - Ну, если на два часа,
это в самый раз. Это хорошо. Ты, Бессонов, объясни товарищам, что и как, а я
пойду к хищным. Вдруг и там подъезжала машина...
И вот мы с Шалуновичем с трепетом в душах взяли ломы и принялись
долбить лед у каменного опояса обиталища моржей. Ученая табличка на ограде
представляла Барона как животное семейства моржей отряда ластоногих, далее
шли термины латинские и справочные слова. Светская дама Берсеньева скинула
пухлую красно-синюю куртку, и оказалось, что на ней блестящий, сжавший плоть
костюм, то ли для горных лыж, то ли для бобслея, то ли для подводных охот. А
может, и для космоса. Женщина была обильная, но стройная. Дождь ее не пугал.
"Вы сноровистые мужики! - похвалила нас Берсеньева. - Я буду вами творчески
руководить". "Не надо, - сказал Шалунович неожиданно строго и неучтиво. - Вы
отдыхайте". Он, видимо, был знаком с Берсеньевой. Берсеньева фыркнула и
вынуждена была вступить в собеседование с Бессоновым. А Бессонов все еще
сострадал нам, все еще бранил себя за оплошность.
- Забыл вот. Помнил, что надо оставить. А забыл. Надо бы мне сегодня,
дураку, хоть со своего двора принести ведра три мусора.
Он смотрел, как мы, доходяги, ухали ломами, и горестно качал головой. Я
ощущал его желание сейчас же схватить лом и переколоть весь лед. Но делать
этого было нельзя.
- А где ваши моржи? - поинтересовалась Берсеньева. - Где ваш хваленый
Барон?
- А там, - махнул рукой Бессонов. - Барон - там.
Тут, словно бы дождавшись предусмотренного этикетом запроса, явился из
вод морж Барон, вылез, выбрался на мято-серый бетонный берег, должный
изображать льдины, разлегся, фыркал, смотрел на наши труды. Я давно не видал
моржей живьем, с детских лет, наверное, а может, в ту пору моржи до Москвы и
вовсе не доплывали. Во всяком случае мне отчего-то казалось, что моржи
должны быть черными, а бивни иметь белые. И громадными представлялись мне
моржи. Барон в громадины не годился. Ну метра два с половиной в длину, а то
и меньше. А бивни у него были скорее желтые, причем левый - короче правого.
Шкуру же он носил гладкую, почти без шерсти, бурую, боровиковой, что ли,
масти, всю в складках - морщинах. И по шкуре этой на спине Барона шли пятна
голого розового подкожья. "Фу ты, пропасть какая!" - расстроился я. Морж
Барон был дряхлый и жалкий. Впрочем, возможно, жалкими казались и мы ему.
Барон, положив морду и бивни на ласты, смотрел на нас скучно и высокомерно.
"Что вы с собой делаете-то? - виделось в его глазах. - И с нами". Мы с
Шалуновичем словно бы сжались, ломы опускали вразнобой, несовершенство мира
тяготило душу. А потухшую было Берсеньеву явление Барона, несомненно,
оживило. "Милый, хороший, да какой же ты красавец! - слышали мы. - Иди ко
мне на ручки! Иди сюда! Мальчик мой!" Барон посмотрел на Берсеньеву, идти на
ручки не пожелал, отвел взгляд. Берсеньева не смутилась, она опять вступила
в беседу со служителем Бессоновым. "У меня сейчас по диете, - открывала она
свои бездны Бессонову, - час восхождения. Но что поделаешь, если в стране
такой день". Она говорила, а Бессонов молчал. Но, возможно, обращаясь к
нему, она имела в виду и иного слушателя. Но не нас же с Шалуновичем.
Неужели Барона? Отчего же и не Барона?"... а вечером, уже вне диеты, -
доносилось до нас, - сеансы медитации... но сегодня исключено, вы
понимаете..." Бессонов кивал. "...хотя отчего же пропускать день, ведь войти
в сущностное и высокое можно и с помощью бессловесных тварей, пусть и
арктических, пусть и ластоногих, почему нет? В особенности, если кому-либо
из них дано принимать и передавать сигналы энергии, да, это так, отчего же и
не попробовать..." Бессонов не возражал. "Иные убеждены, что в медитациях
главное - духовное, свет, восторг и упади на колени; нет, нет, не менее
важны и ощущения любви, причем и чисто физические, чувственные, секс. Да, и
секс, и непременно секс, а как же, вы мне поверьте. У вас есть свой домашний
гуру?.." Бессонов закурил. "Между прочим, я знакома с самим Станюковичем...
или Стасюлевичем... или Степуновичем... Это они все заварили в сортировочном
депо, я у них была - великий почин, вымпелы, подарки, бригады, мы
ремонтировали электрические локомотивы, я там горела, я с детства, еще с
пионеров, это любила, мне бабушка говорила: ты у нас общественница, красная
шапочка, пионер, не теряй ни минуты, никогда, никогда не скучай, с
пионерским салютом, ты всегда с пионерским салютом утро родины встречай,
раз, два и - четыре! Теперь мне надо делать упражнения для талии и для
пресса, у вас нет обруча? Ну тогда я так, вращения бедрами и грудью, раз,
два и - четыре, ах, Барончик, иди сюда! Ну, иди, милый, я возьму тебя на
ручки, ах, Барончик, какой же ты несносный, мальчик ты мой..."
- Она не пойдет, - сказал Бессонов.
- Кто она? - Берсеньева не прекращала движений.
- Барон. Она гордая.
- Барон - морж!
- Морж, - согласился Бессонов. - Самка-морж.
- Но как же так! - возмутилась Берсеньева. - Как посмели назвать самку
Бароном?!
- Мало ли как. По глупости. Они, когда ее грудной от мамы отнимали,
подумали, что это Барон. Делов-то.
- Гадость какая! Уродина какая! От нее ведь, наверное, и заразиться
можно. От этих мерзких лишаев! - Берсеньева стояла, оскорбленная подлым
обманом, ладонь о ладонь терла, будто только что носила Барона на руках. - У
вас хоть мыло есть?
- Есть, - сказал Бессонов. - Дома есть.
Мы тем временем с Шалуновичем раскололи весь дарованный нам материковый
лед и на носилках оттащили его к месту ожидаемого прибытия автомобиля. И
тогда у самой ограды взорам Бессонова открылся нежданный клад, от чего
служитель чуть ли не пустился в пляс. "Ну вот, а Дина Сергеевна ругалась! А
тут для вас еще какие глыбы!" Оказалось, прошлой осенью здесь ломали низкий
каменный бордюр, развалы его полагали убрать к ноябрьским, но никто и не
подумал убрать, они перезимовали в уюте под снегом и льдом и вот теперь
вовремя обнаружились. "Подарок-то вам какой! - радовался Бессонов. - А Дина
Сергеевна ругалась!" Пришла Дина Сергеевна, и она обрадовалась. Однако
следовало, и немедля, идти к хищникам, там есть что делать. Мы с Шалуновичем
ударниками первых пятилеток бросили клич: "Время, вперед!" - и за сорок
минут отволокли осенние обломки в надлежащее место. "Ну, спасибо, спасибо,
уважили, мастеровые, - благодарил нас Бессонов. - И вам, женщина, спасибо".
Берсеньева поскучнела, потеряла возраст, взглядывала на Барона с
брезгливостью и будто бы грубость желала отпустить этой плешивой ледовитой
самке, ошибке заготовителей-звероловов. Бессонов покачал головой, пообещал
Барона покормить, но моржиха не поверила, дернулась, чуть ли не подскочила и
скрылась в пучинах бетонного водоема.
А Дина Сергеевна повела нас к хищникам. И именно к хищнику тигру
Сенатору. "Тоже, небось, самка!", - поморщилась Берсеньева. "Это Сенатор-то?
Ну что вы! - улыбнулась Дина Сергеевна. - Это кот. Котяра настоящий!" "Ну
если так, - весенняя свежесть возвращалась к Берсеньевой, - я сейчас же
войду к нему в клетку!" Но в клетку к Сенатору (тигр амурский и т.д.) никого
не направили. Да и не надо было беспокоить животное. Сенатор спал. Дина
Сергеевна передала нас служителю Василию, а сама отбыла, возможно, на другой
фронт. В отличие от Бессонова, Василий был здоровенный малый, лохматый,
веселый, в расстегнутом ватнике, он то и дело похохатывал и почесывал грудь,
украшенную чайной мельхиоровой ложкой на цепочке. Похохатывал он, наблюдая и
наши неловкие с Шалуновичем усердия, и ритмические удовольствия Берсеньевой.
Порой, казалось, он подмигивал нам: "Баба-то какая шальная и моторная, чего
вы, мужики, теряетесь-то?" Мы удивлялись молча: "А сам-то?" - "Да вроде
старье. А впрочем, посмотрим, если не возражаете", - отвечал он. Сама же
Берсеньева недолго выбирала, кому оказать честь, кого произвести в
поклонники. Фаворитом ее стал Сенатор. Впрочем, и Василия она совсем не
отвергла. Тем более, что Сенатор спал. Мы же с Шалуновичем занимались делом
привычным - опять ломы и лопаты, опять носилки, опять лед из-под грязного
снега, какие-то булыжники, обломки и среди прочего - две мятые целлулоидные
куклы. Таскали мы прошлогодние залежи метров за пятьдесят, туда в кучу уже
сволок кто-то приобретения не лучше наших. "Вот ты, Василий, этого не
понимаешь, - слышали мы, - вот тигр, он и родится красивый, а человеку надо
создавать себя... нет, не говори мне комплименты, к тому же со мной случай
особый, однако же и я стараюсь... безвозмездный труд на благо всех - это
свято, устану до изнеможения, а все равно пойду сегодня на корт... телефон я
дам, ты запишешь на ватнике? Это прелестно, а он даже не ревнует; этот
негодный Сенатор, ух какой красавец Сенатор, ну проснись, милый, мальчик
мой, нет, он притворяется, он, конечно, не спит, он все видит, он страдает,
в нем переселенная душа Принца, нет, Кларка Гейбла, нет, раз он Сенатор,
значит, в нем Кеннеди, кто-нибудь из братьев... Нас принимали в пионеры, мне
повязывал галстук Шверник, это свято, этого у нас никто не отнимет, я сняла
нынче браслеты и перстни, чтобы не мешали труду, и педикюршу перенесла на
завтра... где храбрый танк не проползет, там пролетит стальная птица... и
через этого зверя можно войти в сущностное и высокое общение, ну иди ко мне,
голубчик Сенатор, ну поговори со мной, разбуди его, Василий, может, палкой
его какой ткнуть?.." - "Нет, - хохотнул Василий, - он не проснется!" Дождь
прекратился, а мы с Шалуновичем взмокли. Мой кот Тимофей совсем иной масти,
нежели Сенатор, но спит он точно, как и Сенатор. Лапы под голову, тихое,
невинное существо, ребенок. В эдакой позе пардусы вот уже лет семьсот
дремлют на белых стенах Юрьев-Польского собора князя Георгия. Но сон котов
чуток, и выбирают они для досуга места, с каких можно обозреть ближайшие
пространства, чтобы ничего не проспать, а время от времени и открывают в
целях инспекции глаз. И Сенатор иногда открывал глаз-желток. Но, кроме
светской дамы Берсеньевой, видеть он, похоже, ничего не мог. А Берсеньева
старалась, она - естественно, с паузами для бесед - и вращала невидимый
обруч, и становилась восточной девушкой, несущей, покачивая бедрами, кувшин
на голове, и извивалась в некоем жреческом танце, готовя себя к медитации,
была порой красива и заманчива и напевала нечто страстное в надежде вызвать
движения чувств переселенных в Сенатора душ, но Сенатор спал. Лишь вздыхал
иногда. Открывал глаз и закрывал. А потом он и вовсе захрапел. Но вдруг
Сенатор вскочил. Прыгнул, бросился в левый угол клетки, мордой чуть ли не
уткнулся в железные прутья, волнение было в его глазах. Поджарый, с нечистой
на боках шерстью, он будто молить был кого-то намерен. Мимо клетки Сенатора
шла женщина. Женщина не взглянула ни на Сенатора, ни на нас. Лишь что-то
коротко бросила Василию. Запомнил я ее крепкой и круглой. Главным же в ней
было фиолетовое навершие, способное укрыть табачный киоск, - мохеровый берет
луховицкой вязки. Сенатор по ходу ее шествия двигался вдоль прутьев клетки,
уперся в последний прут, стоял, замерев, пока фиолетовое не исчезло за
деревьями, тогда он то ли взревел, то ли вздохнул сладостно (были и ноты
заискивания - или уважения - в его звуках), вернулся на покинутое им место и
рухнул в сон. "Неужели фиолетовое так действует на тигров?" - подумал я.
Следовало дома произвести опыт с котом Тимофеем.
- Понятно, - надменно произнесла Берсеньева, она была теперь леди,
узнавшая о том, что ее кухарка ворует. - Эта женщина, видно, его кормит.
- Нет, она его не кормит, - хохотнул Василий. - Кормлю его я.
Он взглянул на Сенатора и добавил:
- Но от нее зависит, как его накормят. Она у нас старший бухгалтер.
Все нам назначенное мы исполнили и отправились за новыми указаниями. По
дороге Берсеньева говорила, что подумаешь - Сенатор, у нее муж тоже в своем
роде Сенатор, ну и что из этого, сейчас он в Люксембурге, в командировке, а
тут дело святое, народ в своих прорывах и испытаниях не должен быть одинок.
Вблизи хозяйственного двора она, углядев бригадиршу Анну Владимировну, чуть
ли не закричала: "Уработались всласть! Но мы бабы, привыкшие к ломам и
молоту! Что нам еще назначат?" "А ничего, - сказала Анна Владимировна. -
Все. Большое спасибо. Мы свое сделали". "Как все?" - удивились мы с
Шалуновичем, нам-то казалось, что главные подвиги и не начинались. "Все, -
подтвердила бригадир. - Уже два часа. Штаб ждет донесений". Неподалеку
курили Красс Захарович Болотин и маринист Шелушной.
- Аль еще охота раззудить плечо? - спросил Болотин. - Ишь прыткие
какие. Кубанские казаки. И так уж небось ломит в руках и спине?
- Не без этого.
- Стало быть, требуется с устатку. Пойдешь в клуб?
- Не могу, - сказал я.
- Ну тогда дай десятку, коли ты с нами брезгуешь. Ведь взял же десятку
на всякий случай, сознавайся?
- Ну взял... - промямлил я. - У меня дома сидят голодные.
- Это уже и не смешно. В день всеобщего бескорыстия - откровенная
жадность... Это, брат, знаешь...
- Нет, - твердо сказал я. - Не могу, Красс Захарович.
Болотин рассердился:
- Ладно. Это, конечно, мерзко, подло, но ладно. Тогда, чтоб тебе хоть
чуть-чуть не было стыдно, ответь все же, чем мы богаче животных. У тебя было
время подумать. Ну? Что у нас есть такое, чего у них нет и быть не может?
- Разум, что ли?
- Это мы-то богаче разумом? Рыдайте, люди, рыдайте, посыпайте главы
пеплом! Вот сейчас своими словами ты подтверждаешь людскую дурь. Человеки
этим занимаются ежесекундно. Ладно, попроще. Что мы такое за тысячелетия
придумали, чего нет у животных?
- Неужели телевизор?
- Очки, дурья башка, очки!
- Ну, Красс Захарович, - не удержался я. - Где уж очкам прийти в
голову! Именно ваш разум я имел в виду, когда пытался вам ответить.
- Ну так это мой разум... - устало сказал Болотин. Далее он
торжественно молчал и смотрел на меня, давая созреть во мне пониманию того,
что я ради благоочищения человечества обязан сейчас же вручить Крассу
Захаровичу Болотину десятку, а лучше бы - четвертной.
- Нет, не могу. Дома расстроятся.
- Экие мы с Шелушным сироты, - тихо вздохнул Болотин. - Знаешь, разреши
тогда почитать тебе свежие стихи. - И он шагнул ко мне с намерением читать
стихи - глаза в глаза.
- Нет, не надо, лучше потом! - взмолился я. - Вот вам, Красс Захарович,
десятка, и вы с Шелушным идите...
Едучи в Останкино трамваем и пристроив на коленях авоську с буханкой
хлеба, пакетом картофеля и пачкой крестьянского масла, купленными на чудесно
спасшийся в моих карманах рубль с мелочью, я клял себя за слабость характера
и неспособность вытерпеть чтение вслух свежих стихов, возможно и гениальных.
Хотя что для устатка Болотина моя десятка... "Этак, - думал я, - мы долго не
протянем".
Однако протянули и еще год. И апрельским утром я опять оказался в
зоологическом саду на красном сборе прилежных субботеев. И опять шел дождь,
но работали мы теперь под крышами. Среди прочего надо было на складе доски,
прибывшие недавно и сброшенные куда ни попадя, рассортировать, разнести и
уложить по штабелям. Доски были сырые, тяжелые и протяженные, как
пролонгации договоров. Носить их приходилось вдвоем, а то и втроем. Работы
вышли монотонные, приключений не случилось. Берсеньевой я не увидел.
Возможно, она пошла нынче на передовую. На линию огня. Запомнилось только
участие в трудовом подъеме Пети Пыльникова. Имевший опять на меня виды Красс
Захарович Болотин был отвлечен именно Пыльниковым. Мы уже час трудились,
когда на складе возник Пыльников, пострел и оптимист. "У кого список? -
прозвенел он и тут же отметился. - Что пашете-то?" "Да вот, Петечка, доски
носим, потом перейдем на горбыль". "Бог в помощь! - сказал Пыльников. -
Мне-то бежать надо, а то бы я... ну ладно, пятнадцать минут у меня есть".
Шустрый, тощий Петечка был мал - с незабвенного Карандаша, в товарищи по
субботнику он определил себе рослых Шелушного и Карабониса. Только они брали
доску на плечи, он тут же оказывался между ними, руку левую вытягивал вверх,
касался двумя пальцами доски или не касался, добросовестно сопровождал груз
---------------------------------------------------------------------
Книга: В.В.Орлов. Собрание сочинений в 6 томах. Том 2
Издательство "ТЕРРА-Книжный клуб", Москва, 2001
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 18 января 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Владимир Викторович Орлов - один из самых самобытных писателей нашего
времени. Используя приемы фантастики и романтического реализма, он пишет о
творчестве, о положении художника в обществе, о любви, о любимой Москве.
Романы Владимира Орлова изданы во многих странах мира.
Во второй том Собрания сочинений вошел роман "Происшествие в
Никольском" о судьбе юной Веры Навашиной, о драме, произошедшей в ее жизни,
и о том, что никогда не поздно по-новому взглянуть на свое предназначение, а
также рассказы, написанные в разные годы "Что-то зазвенело", "Трусаки" и
"Субботники".
Жилось плохо. Полоса мокрых дождей со снегом. Напишешь что-то,
прочитают, наберут, а потом - в разбор. С просьбой о просветлении текста.
Жена угодила в больницу, и надолго. На троих в месяц выходило семьдесят
рублей. А тут субботник. Или внеси червонец в фонд. Или прояви себя в деле.
Иначе засомневаются - со всеми ты или бредешь один и неизвестно куда.
Колебания вышли краткими, полезнее для семьи и народа было идти куда
направят. А местом приложения гражданских усилий моим коллегам издавна был
определен зоопарк.
В субботу к восьми утра я поехал в зоопарк. Апрельский день был сырым,
лил дождь, трамвай выбрызгивал воду из стальных пазов, полагалось бы взять
зонт, но с зонтами в бои не ходят. "Сегодня мы не на параде", - слышалось из
динамиков по всем путям движения транспорта из Останкина к Грузинам.
Бывалые люди в плащах, резиновых сапогах втекали в служебную калитку
хозяйственного двора на Большой Грузинской. Выглядели они невыспавшимися,
обиженными - в цехе у нас больше сов, - терли глаза и позевывали надменно,
как бы с намеком на внутренние свободы и независимость. Впрочем, все давали
понять, что явились сюда, хоть и отодвинув бумаги, для вечного, но с
ощущением долга. Знакомых я увидел мало, а вот поэт, как он сам рекомендовал
себя - южно-рыльского направления, Болотин шагнул ко мне.
- И у тебя, что ли, десятки нет? - спросил Болотин.
- Нет, Красс Захарович. Вот я и...
Я смутился, будто бы оправдываться был намерен насчет десятки; птичий
глаз Болотина оживился, но тут же погас. Болотин был вял, губы облизывал, и
я понял, что нынче он меня не одолеет. И крепость не возьмет.
- Ну и правильно, - кивнул Болотин. - Главное, проследи, чтобы тебя в
списке не пропустили. У нас, сам знаешь, все идиоты и растяпы.
Красс Захарович скривился и сплюнул.
- А y кого список-то?
- У бригадирши, вон, в брезентовом плаще, Анны Владимировны,
переводчицы.
Я поспешил к списку, потоптался среди последних и, убедившись, что меня
внесли, вернулся к Болотину.
- Первый раз, что ли? - спросил Красс Захарович.
- Первый... А вы?
- Бываю тут... Через год захожу... Надо иногда надзирать над фауной.
Хотя и так видишь каждый день вокруг себя всякое зверье и насекомых гадов.
Вонь и смрад, вой шакалов. Вот и ты. Но ты хоть ладно, похож на бобра. Или
на енота. Можно и терпеть. А возьми Феклистова.
Феклистов был редактор и критик, Болотин прежде с ним дружил.
- Этот точно - игуана, есть такая ящерица в западном полушарии, дикари
с голода жрали, и тех рвало. Эдаких-то и надо сюда, и немедленно, в клетки,
я тогда бы каждый день ходил на субботники! И в морду бы им морковь тыкал! А
освобожденных отсюда тварей - кандалы прочь! - развести бы по кабинетам и
столам! Впрочем, какой и от них толк! Тоже мразь и убогость! И создатель наш
так называемый убог! - Тут Красс Захарович голову вскинул и пальцем с
чернильными пятнами на нем, дождь презрев, чуть ли по небу не постучал,
желая нечто с горних высот низвергнуть. - И создания его убоги, лживы и
жалки!
Красс Захарович имел прозвище "Кургузый", лицо его вызывало у меня
мысли о моченом яблоке или хотя бы о торговце мочеными яблоками, бывшем
банковском служащем, в часы одиночества мучающем ливенской гармоникой
"Чардаш" Монти. Однако не раз он производил себя в Исполина, должного
крушить небеса.
- Зачем вы себя-то браните, Красс Захарович? - не выдержал я. - Ладно,
мы. Но ведь и вы - создание.
Красс Захарович будто опомнился, притих. Но тут же скорострельно
спросил меня:
- Чем мы, люди-человеки, отличаемся от животных и растений?
- Красс Захарович... - развел я руками.
- Ну чем, чем, грамотей?! Инженер душ!
- Красс Захарович, это, возможно, вы инженер, а меня увольте...
- Ну что, что приобрели-то мы со всеми нашими утопиями, Томасами
Морами, партиями, трудом, склоками, казармами, чего нет у багамских вивей и
пятнистых мокриц?
Возникший возле нас минутой назад маринист Шелушной, вечно
радостно-удивленный, испугался и отступил с намерением сейчас же
размежеваться:
- Категорически и всегда! Я тебя не понимаю. Красс Захарович, нынче
всюду марши, души наши, как воздушные шары, готовые взлететь, а ты...
Красс Захарович оценил слова приятеля матерным белым стихом.
- Все. Приступаем, - услышали мы голос бригадирши Анны Владимировны. -
Фронт работ назначен, милостивые хозяева снабдят нас инвентарем, и мы
разойдемся по участкам. Кто, куда и с кем - говорю...
Шелушной отступил от нас еще на шаг, давая понять, что никакие силы,
никакие пироги не заставят его идти на один участок с Болотиным. А мужик он
был бравый, с наколкой на левой руке, свидетельствовавшей о прохождения
службы на крейсере "Бурный". Ерепениться он ерепенился, однако
производственная необходимость совместила его на одном участке именно с
Болотиным. "Возле слонов", - было объявлено. Назвали и мою фамилию. Мне
вместе с Шалуновичем и Берсеньевой следовало начинать у водяных животных.
Милостивые хозяева прежде выдали нам ломы, лопаты, носилки и
брезентовые рукавицы. Они, хозяева, были чрезвычайно предупредительны, они,
казалось, были готовы и все работы выполнить за нас, но тогда бы случилось
искажение порывов и идеи. От водяных животных нам предстояло перейти затем к
хищным. В сопровождающие нам определили зоолога Дину Сергеевну, и мы пошли.
"Не спешите, - кротко улыбнулась нам Дина Сергеевна. - У нас еще будет
время". Шалуновича, выяснилось, я встречал в чьем-то доме, знал его переводы
Верлена, он был мне приятен. Мы уложили на носилки ломы и лопаты, светская
дама Берсеньева, пребывающая в тайном возрасте и жанре, доверила нам нести
свои брезентовые рукавицы, а сама шествовала впереди, взяв под руку Дину
Сергеевну, и, будто Капица телепатриотам, что-то рассказывала ей,
рассказывала... "Вы не поверите! - обернулась она к нам. - Нашего моржа
зовут Бароном. Какая прелесть!" Возразить ей мы не могли.
Зоопарк стоял смирный и тихий. Конечно, город по-прежнему возбуждал
население музыкой пламенных моторов, кричали птицы - просто так или со
смыслом, какие-то звери лаяли, выли или вздыхали, тишина и смирность
зоопарка были внутренние. Зоопарк будто притих в некоем ожидании или
сосредоточенности. Я давно не заходил сюда. Но здешнее место держалось в
памяти шумным, с движением толпы, с радостями детей, с простодушными от
неведения забавами молодняка. Нынче взрослым было не до прогулок, дети еще
спали, ко всему прочему зоопарк жил по зимним порядкам: существам, каким
северные прохлады были неприятны, полагалось пребывать пока в помещениях.
Они и рыла не казали. А те, кто был в шерсти, в мехах, в дубленой коже, кто
сносил московские непогоды, именно присмирели в своих домах и конурах, в
углы забились или прикинулись спящими, чтобы не мешать. Понимали, что не они
сегодня здесь главные, а главные - двуногие с носилками, ломами, лопатами,
граблями, и им дано осуществлять всеобщий подъем благонравия живых
организмов.
Так мне казалось. По крайней мере этим я объяснял себе притихшие клетки
и словно бы пустые вольеры. Но вот мы приблизились к водоемам и лежбищам. И
здесь было пусто и тихо. Белые медведи не бродили по льдинам, палатка
Папанина не виднелась в дальней студености. Дождь лил по-прежнему, я
подтянул молнию куртки к подбородку. Дина Сергеевна, похоже, стояла в
смущении, она смотрела в бумаги, сверялась с местностью и не находила в
Баренцевом море остров Колгуев. "Бессонов!" - кликнула она. Явился Бессонов,
местный служитель, мужичок в плащ-палатке, обликом своим сразу же не
потрафивший лирическим интересам светской дамы Берсеньевой.
- Бессонов, где же тут куча, камни, щепа, отбросы и куски асфальта? -
строго ткнула пальцем Дина Сергеевна в бумагу.
- А убрали, - сказал Бессонов.
- Когда?
- А позавчера. Машина пришла - и убрали.
- Как же так! Что же вы!.. - взволновалась Дина Сергеевна. - Будто
вредители! Вам же не велели убирать до субботы!
- Ну забыли, - виновато сказал Бессонов. - Лежит с осени всякая
дрянь... А тут машина пришла...
- Слов нет! Нет слов! - Дина Сергеевна чуть ли не плакала. - Что же им
теперь делать?
- Да, милый! - радостно заявила Берсеньева. - Что же нам-то теперь
делать?
Бессонов размышлял медленно и совестливо.
- А вот, - сказал он. - У них ведь ломы? Ломы. А тут лед. Прямо возле
Бароновой ванны, сверху грязный снежок, а под ним лед. Пусть колют ломами и
вон туда носят, оттуда машина заберет...
- Он ведь сам растает... - задумалась Дина Сергеевна.
- Это когда растает, - сказал Бессонов. - Тут тень. И от Барона холод.
Все равно что полюс. Это он к Троицыну дню растает. А им на два часа дел
хватит.
- На два часа? - не поверила Дина Сергеевна. - Ну, если на два часа,
это в самый раз. Это хорошо. Ты, Бессонов, объясни товарищам, что и как, а я
пойду к хищным. Вдруг и там подъезжала машина...
И вот мы с Шалуновичем с трепетом в душах взяли ломы и принялись
долбить лед у каменного опояса обиталища моржей. Ученая табличка на ограде
представляла Барона как животное семейства моржей отряда ластоногих, далее
шли термины латинские и справочные слова. Светская дама Берсеньева скинула
пухлую красно-синюю куртку, и оказалось, что на ней блестящий, сжавший плоть
костюм, то ли для горных лыж, то ли для бобслея, то ли для подводных охот. А
может, и для космоса. Женщина была обильная, но стройная. Дождь ее не пугал.
"Вы сноровистые мужики! - похвалила нас Берсеньева. - Я буду вами творчески
руководить". "Не надо, - сказал Шалунович неожиданно строго и неучтиво. - Вы
отдыхайте". Он, видимо, был знаком с Берсеньевой. Берсеньева фыркнула и
вынуждена была вступить в собеседование с Бессоновым. А Бессонов все еще
сострадал нам, все еще бранил себя за оплошность.
- Забыл вот. Помнил, что надо оставить. А забыл. Надо бы мне сегодня,
дураку, хоть со своего двора принести ведра три мусора.
Он смотрел, как мы, доходяги, ухали ломами, и горестно качал головой. Я
ощущал его желание сейчас же схватить лом и переколоть весь лед. Но делать
этого было нельзя.
- А где ваши моржи? - поинтересовалась Берсеньева. - Где ваш хваленый
Барон?
- А там, - махнул рукой Бессонов. - Барон - там.
Тут, словно бы дождавшись предусмотренного этикетом запроса, явился из
вод морж Барон, вылез, выбрался на мято-серый бетонный берег, должный
изображать льдины, разлегся, фыркал, смотрел на наши труды. Я давно не видал
моржей живьем, с детских лет, наверное, а может, в ту пору моржи до Москвы и
вовсе не доплывали. Во всяком случае мне отчего-то казалось, что моржи
должны быть черными, а бивни иметь белые. И громадными представлялись мне
моржи. Барон в громадины не годился. Ну метра два с половиной в длину, а то
и меньше. А бивни у него были скорее желтые, причем левый - короче правого.
Шкуру же он носил гладкую, почти без шерсти, бурую, боровиковой, что ли,
масти, всю в складках - морщинах. И по шкуре этой на спине Барона шли пятна
голого розового подкожья. "Фу ты, пропасть какая!" - расстроился я. Морж
Барон был дряхлый и жалкий. Впрочем, возможно, жалкими казались и мы ему.
Барон, положив морду и бивни на ласты, смотрел на нас скучно и высокомерно.
"Что вы с собой делаете-то? - виделось в его глазах. - И с нами". Мы с
Шалуновичем словно бы сжались, ломы опускали вразнобой, несовершенство мира
тяготило душу. А потухшую было Берсеньеву явление Барона, несомненно,
оживило. "Милый, хороший, да какой же ты красавец! - слышали мы. - Иди ко
мне на ручки! Иди сюда! Мальчик мой!" Барон посмотрел на Берсеньеву, идти на
ручки не пожелал, отвел взгляд. Берсеньева не смутилась, она опять вступила
в беседу со служителем Бессоновым. "У меня сейчас по диете, - открывала она
свои бездны Бессонову, - час восхождения. Но что поделаешь, если в стране
такой день". Она говорила, а Бессонов молчал. Но, возможно, обращаясь к
нему, она имела в виду и иного слушателя. Но не нас же с Шалуновичем.
Неужели Барона? Отчего же и не Барона?"... а вечером, уже вне диеты, -
доносилось до нас, - сеансы медитации... но сегодня исключено, вы
понимаете..." Бессонов кивал. "...хотя отчего же пропускать день, ведь войти
в сущностное и высокое можно и с помощью бессловесных тварей, пусть и
арктических, пусть и ластоногих, почему нет? В особенности, если кому-либо
из них дано принимать и передавать сигналы энергии, да, это так, отчего же и
не попробовать..." Бессонов не возражал. "Иные убеждены, что в медитациях
главное - духовное, свет, восторг и упади на колени; нет, нет, не менее
важны и ощущения любви, причем и чисто физические, чувственные, секс. Да, и
секс, и непременно секс, а как же, вы мне поверьте. У вас есть свой домашний
гуру?.." Бессонов закурил. "Между прочим, я знакома с самим Станюковичем...
или Стасюлевичем... или Степуновичем... Это они все заварили в сортировочном
депо, я у них была - великий почин, вымпелы, подарки, бригады, мы
ремонтировали электрические локомотивы, я там горела, я с детства, еще с
пионеров, это любила, мне бабушка говорила: ты у нас общественница, красная
шапочка, пионер, не теряй ни минуты, никогда, никогда не скучай, с
пионерским салютом, ты всегда с пионерским салютом утро родины встречай,
раз, два и - четыре! Теперь мне надо делать упражнения для талии и для
пресса, у вас нет обруча? Ну тогда я так, вращения бедрами и грудью, раз,
два и - четыре, ах, Барончик, иди сюда! Ну, иди, милый, я возьму тебя на
ручки, ах, Барончик, какой же ты несносный, мальчик ты мой..."
- Она не пойдет, - сказал Бессонов.
- Кто она? - Берсеньева не прекращала движений.
- Барон. Она гордая.
- Барон - морж!
- Морж, - согласился Бессонов. - Самка-морж.
- Но как же так! - возмутилась Берсеньева. - Как посмели назвать самку
Бароном?!
- Мало ли как. По глупости. Они, когда ее грудной от мамы отнимали,
подумали, что это Барон. Делов-то.
- Гадость какая! Уродина какая! От нее ведь, наверное, и заразиться
можно. От этих мерзких лишаев! - Берсеньева стояла, оскорбленная подлым
обманом, ладонь о ладонь терла, будто только что носила Барона на руках. - У
вас хоть мыло есть?
- Есть, - сказал Бессонов. - Дома есть.
Мы тем временем с Шалуновичем раскололи весь дарованный нам материковый
лед и на носилках оттащили его к месту ожидаемого прибытия автомобиля. И
тогда у самой ограды взорам Бессонова открылся нежданный клад, от чего
служитель чуть ли не пустился в пляс. "Ну вот, а Дина Сергеевна ругалась! А
тут для вас еще какие глыбы!" Оказалось, прошлой осенью здесь ломали низкий
каменный бордюр, развалы его полагали убрать к ноябрьским, но никто и не
подумал убрать, они перезимовали в уюте под снегом и льдом и вот теперь
вовремя обнаружились. "Подарок-то вам какой! - радовался Бессонов. - А Дина
Сергеевна ругалась!" Пришла Дина Сергеевна, и она обрадовалась. Однако
следовало, и немедля, идти к хищникам, там есть что делать. Мы с Шалуновичем
ударниками первых пятилеток бросили клич: "Время, вперед!" - и за сорок
минут отволокли осенние обломки в надлежащее место. "Ну, спасибо, спасибо,
уважили, мастеровые, - благодарил нас Бессонов. - И вам, женщина, спасибо".
Берсеньева поскучнела, потеряла возраст, взглядывала на Барона с
брезгливостью и будто бы грубость желала отпустить этой плешивой ледовитой
самке, ошибке заготовителей-звероловов. Бессонов покачал головой, пообещал
Барона покормить, но моржиха не поверила, дернулась, чуть ли не подскочила и
скрылась в пучинах бетонного водоема.
А Дина Сергеевна повела нас к хищникам. И именно к хищнику тигру
Сенатору. "Тоже, небось, самка!", - поморщилась Берсеньева. "Это Сенатор-то?
Ну что вы! - улыбнулась Дина Сергеевна. - Это кот. Котяра настоящий!" "Ну
если так, - весенняя свежесть возвращалась к Берсеньевой, - я сейчас же
войду к нему в клетку!" Но в клетку к Сенатору (тигр амурский и т.д.) никого
не направили. Да и не надо было беспокоить животное. Сенатор спал. Дина
Сергеевна передала нас служителю Василию, а сама отбыла, возможно, на другой
фронт. В отличие от Бессонова, Василий был здоровенный малый, лохматый,
веселый, в расстегнутом ватнике, он то и дело похохатывал и почесывал грудь,
украшенную чайной мельхиоровой ложкой на цепочке. Похохатывал он, наблюдая и
наши неловкие с Шалуновичем усердия, и ритмические удовольствия Берсеньевой.
Порой, казалось, он подмигивал нам: "Баба-то какая шальная и моторная, чего
вы, мужики, теряетесь-то?" Мы удивлялись молча: "А сам-то?" - "Да вроде
старье. А впрочем, посмотрим, если не возражаете", - отвечал он. Сама же
Берсеньева недолго выбирала, кому оказать честь, кого произвести в
поклонники. Фаворитом ее стал Сенатор. Впрочем, и Василия она совсем не
отвергла. Тем более, что Сенатор спал. Мы же с Шалуновичем занимались делом
привычным - опять ломы и лопаты, опять носилки, опять лед из-под грязного
снега, какие-то булыжники, обломки и среди прочего - две мятые целлулоидные
куклы. Таскали мы прошлогодние залежи метров за пятьдесят, туда в кучу уже
сволок кто-то приобретения не лучше наших. "Вот ты, Василий, этого не
понимаешь, - слышали мы, - вот тигр, он и родится красивый, а человеку надо
создавать себя... нет, не говори мне комплименты, к тому же со мной случай
особый, однако же и я стараюсь... безвозмездный труд на благо всех - это
свято, устану до изнеможения, а все равно пойду сегодня на корт... телефон я
дам, ты запишешь на ватнике? Это прелестно, а он даже не ревнует; этот
негодный Сенатор, ух какой красавец Сенатор, ну проснись, милый, мальчик
мой, нет, он притворяется, он, конечно, не спит, он все видит, он страдает,
в нем переселенная душа Принца, нет, Кларка Гейбла, нет, раз он Сенатор,
значит, в нем Кеннеди, кто-нибудь из братьев... Нас принимали в пионеры, мне
повязывал галстук Шверник, это свято, этого у нас никто не отнимет, я сняла
нынче браслеты и перстни, чтобы не мешали труду, и педикюршу перенесла на
завтра... где храбрый танк не проползет, там пролетит стальная птица... и
через этого зверя можно войти в сущностное и высокое общение, ну иди ко мне,
голубчик Сенатор, ну поговори со мной, разбуди его, Василий, может, палкой
его какой ткнуть?.." - "Нет, - хохотнул Василий, - он не проснется!" Дождь
прекратился, а мы с Шалуновичем взмокли. Мой кот Тимофей совсем иной масти,
нежели Сенатор, но спит он точно, как и Сенатор. Лапы под голову, тихое,
невинное существо, ребенок. В эдакой позе пардусы вот уже лет семьсот
дремлют на белых стенах Юрьев-Польского собора князя Георгия. Но сон котов
чуток, и выбирают они для досуга места, с каких можно обозреть ближайшие
пространства, чтобы ничего не проспать, а время от времени и открывают в
целях инспекции глаз. И Сенатор иногда открывал глаз-желток. Но, кроме
светской дамы Берсеньевой, видеть он, похоже, ничего не мог. А Берсеньева
старалась, она - естественно, с паузами для бесед - и вращала невидимый
обруч, и становилась восточной девушкой, несущей, покачивая бедрами, кувшин
на голове, и извивалась в некоем жреческом танце, готовя себя к медитации,
была порой красива и заманчива и напевала нечто страстное в надежде вызвать
движения чувств переселенных в Сенатора душ, но Сенатор спал. Лишь вздыхал
иногда. Открывал глаз и закрывал. А потом он и вовсе захрапел. Но вдруг
Сенатор вскочил. Прыгнул, бросился в левый угол клетки, мордой чуть ли не
уткнулся в железные прутья, волнение было в его глазах. Поджарый, с нечистой
на боках шерстью, он будто молить был кого-то намерен. Мимо клетки Сенатора
шла женщина. Женщина не взглянула ни на Сенатора, ни на нас. Лишь что-то
коротко бросила Василию. Запомнил я ее крепкой и круглой. Главным же в ней
было фиолетовое навершие, способное укрыть табачный киоск, - мохеровый берет
луховицкой вязки. Сенатор по ходу ее шествия двигался вдоль прутьев клетки,
уперся в последний прут, стоял, замерев, пока фиолетовое не исчезло за
деревьями, тогда он то ли взревел, то ли вздохнул сладостно (были и ноты
заискивания - или уважения - в его звуках), вернулся на покинутое им место и
рухнул в сон. "Неужели фиолетовое так действует на тигров?" - подумал я.
Следовало дома произвести опыт с котом Тимофеем.
- Понятно, - надменно произнесла Берсеньева, она была теперь леди,
узнавшая о том, что ее кухарка ворует. - Эта женщина, видно, его кормит.
- Нет, она его не кормит, - хохотнул Василий. - Кормлю его я.
Он взглянул на Сенатора и добавил:
- Но от нее зависит, как его накормят. Она у нас старший бухгалтер.
Все нам назначенное мы исполнили и отправились за новыми указаниями. По
дороге Берсеньева говорила, что подумаешь - Сенатор, у нее муж тоже в своем
роде Сенатор, ну и что из этого, сейчас он в Люксембурге, в командировке, а
тут дело святое, народ в своих прорывах и испытаниях не должен быть одинок.
Вблизи хозяйственного двора она, углядев бригадиршу Анну Владимировну, чуть
ли не закричала: "Уработались всласть! Но мы бабы, привыкшие к ломам и
молоту! Что нам еще назначат?" "А ничего, - сказала Анна Владимировна. -
Все. Большое спасибо. Мы свое сделали". "Как все?" - удивились мы с
Шалуновичем, нам-то казалось, что главные подвиги и не начинались. "Все, -
подтвердила бригадир. - Уже два часа. Штаб ждет донесений". Неподалеку
курили Красс Захарович Болотин и маринист Шелушной.
- Аль еще охота раззудить плечо? - спросил Болотин. - Ишь прыткие
какие. Кубанские казаки. И так уж небось ломит в руках и спине?
- Не без этого.
- Стало быть, требуется с устатку. Пойдешь в клуб?
- Не могу, - сказал я.
- Ну тогда дай десятку, коли ты с нами брезгуешь. Ведь взял же десятку
на всякий случай, сознавайся?
- Ну взял... - промямлил я. - У меня дома сидят голодные.
- Это уже и не смешно. В день всеобщего бескорыстия - откровенная
жадность... Это, брат, знаешь...
- Нет, - твердо сказал я. - Не могу, Красс Захарович.
Болотин рассердился:
- Ладно. Это, конечно, мерзко, подло, но ладно. Тогда, чтоб тебе хоть
чуть-чуть не было стыдно, ответь все же, чем мы богаче животных. У тебя было
время подумать. Ну? Что у нас есть такое, чего у них нет и быть не может?
- Разум, что ли?
- Это мы-то богаче разумом? Рыдайте, люди, рыдайте, посыпайте главы
пеплом! Вот сейчас своими словами ты подтверждаешь людскую дурь. Человеки
этим занимаются ежесекундно. Ладно, попроще. Что мы такое за тысячелетия
придумали, чего нет у животных?
- Неужели телевизор?
- Очки, дурья башка, очки!
- Ну, Красс Захарович, - не удержался я. - Где уж очкам прийти в
голову! Именно ваш разум я имел в виду, когда пытался вам ответить.
- Ну так это мой разум... - устало сказал Болотин. Далее он
торжественно молчал и смотрел на меня, давая созреть во мне пониманию того,
что я ради благоочищения человечества обязан сейчас же вручить Крассу
Захаровичу Болотину десятку, а лучше бы - четвертной.
- Нет, не могу. Дома расстроятся.
- Экие мы с Шелушным сироты, - тихо вздохнул Болотин. - Знаешь, разреши
тогда почитать тебе свежие стихи. - И он шагнул ко мне с намерением читать
стихи - глаза в глаза.
- Нет, не надо, лучше потом! - взмолился я. - Вот вам, Красс Захарович,
десятка, и вы с Шелушным идите...
Едучи в Останкино трамваем и пристроив на коленях авоську с буханкой
хлеба, пакетом картофеля и пачкой крестьянского масла, купленными на чудесно
спасшийся в моих карманах рубль с мелочью, я клял себя за слабость характера
и неспособность вытерпеть чтение вслух свежих стихов, возможно и гениальных.
Хотя что для устатка Болотина моя десятка... "Этак, - думал я, - мы долго не
протянем".
Однако протянули и еще год. И апрельским утром я опять оказался в
зоологическом саду на красном сборе прилежных субботеев. И опять шел дождь,
но работали мы теперь под крышами. Среди прочего надо было на складе доски,
прибывшие недавно и сброшенные куда ни попадя, рассортировать, разнести и
уложить по штабелям. Доски были сырые, тяжелые и протяженные, как
пролонгации договоров. Носить их приходилось вдвоем, а то и втроем. Работы
вышли монотонные, приключений не случилось. Берсеньевой я не увидел.
Возможно, она пошла нынче на передовую. На линию огня. Запомнилось только
участие в трудовом подъеме Пети Пыльникова. Имевший опять на меня виды Красс
Захарович Болотин был отвлечен именно Пыльниковым. Мы уже час трудились,
когда на складе возник Пыльников, пострел и оптимист. "У кого список? -
прозвенел он и тут же отметился. - Что пашете-то?" "Да вот, Петечка, доски
носим, потом перейдем на горбыль". "Бог в помощь! - сказал Пыльников. -
Мне-то бежать надо, а то бы я... ну ладно, пятнадцать минут у меня есть".
Шустрый, тощий Петечка был мал - с незабвенного Карандаша, в товарищи по
субботнику он определил себе рослых Шелушного и Карабониса. Только они брали
доску на плечи, он тут же оказывался между ними, руку левую вытягивал вверх,
касался двумя пальцами доски или не касался, добросовестно сопровождал груз