Страница:
Иным вышел уход Мадам Тамары Семеновны. Тамару Семеновну надо было не спасать, а обеспечить. Ввести в Высший Свет. Спасти себя она могла сама. Что и сделала, расставшись с Михаилом Никифоровичем. А сейчас она, возможно, и обеспечена и вблизи светского общества, а то и в нем. Тогда его сожаления, растерянность, чувство вины оказались временными, а ощущение свободы — стойким. Тамару Семеновну Михаил Никифорович, пожалуй, не любил. Увлечение или влюбленность были в Крыму и позже в Москве, но они потихоньку выветрились… Нынешнее свое удрученное состояние Михаил Никифорович объяснил в конце концов тем, что он по своей натуре склонен привыкать или привязываться к чему-либо или к кому-либо и потом ему без этого привычного худо. Но пройдет время, и он отвыкнет от наваждения…
Михаил Никифорович направился к дивану. Но потом снял раскладушку, отправленную было на антресоль, расставил ее в ванной, там и улегся. Уснуть, как и накануне, не мог. Опасался закрыть глаза. Вот-вот, казалось, возникнет снова зеленое, гибкое и взлетающее, станет выть, раздадутся шумы и грохоты, а потом из зеленого бросится к нему птица, ветка или зверь и уж теперь вцепится ему в горло. И боялся Михаил Никифорович услышать плач в тишине. Но не ожило зеленое, и никто не заплакал. Противно текла вода из бачка в туалете, и дрожали, постанывая, трубы водопровода…
40
41
Михаил Никифорович направился к дивану. Но потом снял раскладушку, отправленную было на антресоль, расставил ее в ванной, там и улегся. Уснуть, как и накануне, не мог. Опасался закрыть глаза. Вот-вот, казалось, возникнет снова зеленое, гибкое и взлетающее, станет выть, раздадутся шумы и грохоты, а потом из зеленого бросится к нему птица, ветка или зверь и уж теперь вцепится ему в горло. И боялся Михаил Никифорович услышать плач в тишине. Но не ожило зеленое, и никто не заплакал. Противно текла вода из бачка в туалете, и дрожали, постанывая, трубы водопровода…
40
Через два дня Михаил Никифорович достал из почтового ящика письмо от Любови Николаевны.
Любовь Николаевна благодарила Михаила Никифоровича за приют и терпение, извинялась, что не высказала этого при расставании. Она напоминала, что дала слово пайщикам излечить его, но не ее вина в том, что он заупрямился и отказался от ее участия. Сама же она навязываться не станет. Писала Любовь Николаевна и о деньгах. Она все помнит, заработает и, что должна, отдаст. Любовь Николаевна просила Михаила Никифоровича поливать цветы. И советовала не расстраиваться, если в Останкине возникнут не предвиденные им обстоятельства. Был на конверте адрес отправительницы с номером восемьдесят девятым комнаты в общежитии, Михаилу Никифоровичу не нужный. Деньги он получить от Любови Николаевны не ожидал и в расчет их не брал. Растения в горшках Михаил Никифорович осмотрел. Поливать их не стал, предоставив им самим зачахнуть или выжить. Может быть, следовало квартиру продезинфицировать или воспользоваться средствами войн с тараканами и клопами, чтобы ни одного микроба от Любови Николаевны в доме на Королева более не пребывало? Подумав, Михаил Никифорович решил обойтись пылесосом и мытьем полов.
Здание на улице Цандера украшала теперь вывеска «Ищущий центр проката». Михаил Никифорович быстро получил пылесос. В зале, где когда-то отпускали лекарства, сидели конторщики, принимавшие заказы. Конторщик при телефонах, мониторе и дисплее полистал паспорт Михаила Никифоровича, списал данные, сказал, что жена, наверное, может быть довольна таким усердным мужем. Михаил Никифорович чуть было ему не надерзил, но конторщик нажал кнопку, и сейчас же подсобный рабочий принес пылесос «Веселые ребята». Подсобный рабочий в черном опрятном халате был Валентин Федорович Зотов. Он поздоровался сухо, но доброжелательно, как государственный служащий с клиентом, на пустые слова времени не имел.
— Но беда-то ведь небольшая? А? — спросил Михаил Никифорович.
— Извините, — сказал дядя Валя и ушел.
Минуты через две он опять появился в зале. Теперь дядя Валя вывел верблюда-бактриана, чьи горбы по причине зимы были укрыты туркменским ковром, подвел его к даме в шубе из скунсов и после некоторых формальностей сопроводил верблюда и даму к выходу. В дверях верблюду пришлось присесть, так, на карачках, он и выбрался на улицу Цандера.
— Там лед! — обеспокоился Михаил Никифорович.
Но, может быть, животное было подкованное. Михаил Никифорович хорошо знал все помещения бывшей аптеки и был отчасти удивлен. «Где же держат они вещи?» — недоумевал он. И не только, можно понять, вещи.
Уже у двери Михаил Никифорович обернулся и увидел Шубникова. Загадочный, похожий на черного иллюзиониста, кому в старом цирке отдавали полное представление, стоял Шубников. Несомненно он стал выше. И Шубников сухо кивнул Михаилу Никифоровичу, но доброжелательства не было в его глазах.
С пылесосом Михаил Никифорович зашел в пивной автомат. Время текло обеденное, знакомые присутствовали.
— Ба! Да он с покупкой! — обрадовался финансист Моховский.
— Я взял в прокате, — смутился Михаил Никифорович.
— Он от прокатчиков! — рассмеялся Моховский.
Но тут же и утих. И все отчего-то замолчали.
— Они не прокатчики, — с досадой произнес Филимон Грачев. — Прокатчики — другие, специалисты черной металлургии…
— А может, они как лучше хотят, — предположил Михаил Никифорович. — Мне пылесос выдали моментально. А женщине — верблюда.
— Может быть, и как лучше… — задумались собеседники.
В это мгновение в автомате появился Петр Иванович Дробный.
— Вон. Один из прокатчиков, — толкнул Михаила Никифоровича инженер по электричеству Лесков.
Петр Иванович презирал пиво, и видеть его вблизи кружек было удивительно. Дробный заметил Михаила Никифоровича, подошел к компании.
— Что это ты? — спросил Михаил Никифорович.
— Устал, — сказал Дробный. — Ужарился.
— На улице не жарко.
— Не жарко, — кивнул Дробный. — Но вот ужарился. И не на улице.
— На улице, — вспомнил Михаил Никифорович, — ты, бывало, созерцал. И мне советовал…
— Сейчас не посоветую, — быстро сказал Дробный.
Он действительно выглядел усталым и, видно, был отчего-то в раздражении.
— Как у вас в прокате? — поинтересовался таксист Тарабанько.
И его бесцеремонный вопрос вызвал раздражение, но Петр Иванович, как человек воспитанный, лишь промолчал и поглядел куда-то поверх Тарабанько. Потом он все же сказал, но обратившись к Михаилу Никифоровичу:
— Это интересно. Даже занятно. Но нелегко… Кстати, я встретил здесь общего знакомого. Хирурга Шполянова. Тогда он был у нас в мясницкой… У него хорошая услуга.
Если бы Михаил Никифорович не знал Дробного, он мог предположить, что тот чуть ли не завидует сейчас доктору Шполянову. Но Дробный считал зависть чувством бесполезным и лишним. Самого Дробного объявляли и кавалером, сопровождающим дам, и певцом для домашнего музицирования, как-то потянуло Дробного в каскадеры. При оказании какой услуги он сегодня ужарился и пожелал выпить пива?.. Дробный отозвал Михаила Никифоровича из компании и спросил, хорошо ли он знает Шубникова.
— Давно знаю, но это не значит, что хорошо…
— Мне показалось, — уже не спрашивая, сказал Дробный, и не для Михаила Никифоровича, а для себя, — он может быть и капризным. Или опасным…
Но сразу Дробный и замолчал, и Михаил Никифорович понял, что Дробный еще станет жалеть о произнесенных им словах. Дробный извинился, ему надо было идти и продолжать занятия; обеспокоенный, усталый и все еще раздраженный, он удалился из автомата.
— Этого дорого нанимать, — сказал Тарабанько.
— С чего ты взял? — спросил Филимон.
— А ты цифры посмотри в ценнике.
— Михаил Никифорович, — сказал Лесков, — но ведь вы тоже у них в прокате.
— Это кем объявлено? — спросил Михаил Никифорович.
— Все пайщики там.
— И Филимон?
— Я не пайщик, — заявил Филимон. — Я гонец.
— Призовут — и пойдешь, — сказал Тарабанько. — Будешь чрезвычайный и полномочный курьер. Или гонец по особо важным поручениям.
— Никогда! — пылко пообещал Филимон.
— И кем же я там? — спросил Михаил Никифорович.
— Твой пай — главный. И ты открывал бутылку.
— Если я чем-то и связан с пунктом проката, — сказал Михаил Никифорович, — то лишь квитанцией на пылесос.
— Говорят, там у вас… у них… будет управление малых рек, — сказал Тарабанько, — и управление диких птиц.
— Как это можно управлять малыми реками? — удивился Филимон. — И зачем?
— Значит, можно, — сказал Тарабанько. — И надо. Они ищут. Можно будет взять напрокат малую реку, ну, участок ее, и поить в ней коров или ловить щук. Или вот у нас в доме нет горячей воды. Они будут давать в прокат горячую воду. Сразу по нашим трубам давать.
Слова Тарабанько взволновали Филимона. Он вскричал:
— Ее зовут не Любовью, а Варварой!
— Спасибо за компанию, — сказал Михаил Никифорович и поднял с пола картонную коробку.
— А может, они тебе поломанный дали? — спросил Лесков. — Или со взрывным устройством?
— Его взрывать не станут, — сказал Филимон. — До поры до времени.
Не прошел Михаил Никифорович и ста метров, как ему стало казаться, что в картонной коробке что-то шевелится, тикает и желает расшириться. Шевеление вскоре прекратилось, но тиканье, какое вполне могло сопутствовать взрывному устройству, становилось все наглее и громче. «Не мог дядя Валя…» — старался успокоить себя Михаил Никифорович. Тикало теперь с перебоями и как бы дергано, когда же наступал перебой, будто открывалась пропасть, и Михаилу Никифоровичу было страшно. «Бросить надо коробку, — подумал он, — и бежать…» Но механизм, наверное, был обречен сработать, а Михаил Никифорович проходил мимо окон, за которыми сидели девушки-счетоводы, и одарить их пылесосом с улицы Цандера было бы низко. И в некую гордыню отчаяния впал Михаил Никифорович: да пусть сокрушают, пусть взрывают его, он сейчас ни перед кем не взмолится, ни перед кем не опустится на колени, отклонит любые условия пощады, пусть взрывают и разносят.
Но от сведения счетов с ним природы, судьбы или кого-то, получившего силу, не должны были страдать люди. Куда же следовало вырваться с картонной коробкой, в какое одиночество, чтобы ни один осколок не побил ни в чьем жилище стекла, чтобы никто не застонал и не заплакал, он не знал. Сквер на улице Королева был сейчас пуст, но и там мог невзначай возникнуть человек, а за сквером лежали рельсы для седьмого и одиннадцатого трамваев. Куда же следовало уединиться и где притихнуть, не заскулив?.. Михаилу Никифоровичу было теперь все равно, кто она — Любовь или Варвара, главное, чтобы она была, однако неужели она могла оказаться такой мелкой и тиканье коробки было связано с ней?
— Миша, что несешь-то, золотой мой? — услышал Михаил Никифорович.
Навстречу ему шла старуха Гладышева с пятого этажа их подъезда, несла в авоське пустые бутылки из-под кефира и портвейна «Чишма».
— Пылесос, — растерянно сказал Михаил Никифорович.
Старуха остановилась, она любила беседовать с Михаилом Никифоровичем, он не раз ей делал уколы по назначению лекарей.
— Ох и хороший пылесос! — оценила Гладышева. — И как тикает! Будто музыка! Будто Толкунова.
— Да, тикает, — согласился Михаил Никифорович, норовя убежать.
— А зачем тикает-то?
— Чтобы быстрее ходить по комнатам… Извините, я бегу.
— Ну беги, — поощрила его Гладышева. — Беги. Надолго твоя-то уехала?
Михаил Никифорович остолбенело посмотрел на старуху, прошептал: «Надолго!» — и побежал. Он знал, что любознательная Гладышева стоит и с добрым вниманием смотрит ему в спину. Он бы ее расстроил, если бы сейчас с пылесосом бросился в сторону от дома, может, и устои бы долговременные в ней обрушил, а потому и побежал в свой подъезд. Не надо было этого делать, но побежал. В лифте подумал: «Ведь теперь и весь дом разнесет…» Коробка отяжелела, будто в нее переместились из государственных подвалов золотые слитки, но тиканье не прекратилось, стало прыгающим, и опять в коробке что-то зашевелилось, принялось рваться наружу и раскачивать дом. В Михаиле Никифоровиче в самом все теперь, казалось, вздрагивало и вспрыгивало, но коробку на пол кабины он не ставил, полагая, что, держа ее на весу, всю ответственность за нее он оставляет себе… «Он может быть капризным. Или опасным…» Не намек ли был в этих словах Пети Дробного? Не предупреждение ли?
Лифт остановился. Бурлаком Михаил Никифорович доволок коробку на кухню, на весу она уже не держалась. Не раздеваясь, принялся развязывать узел бельевой веревки, стянувшей коробку, ему бы успокоиться, сообразить, что бы предпринял на его месте бывалый сапер, а он тормошил коробку, раздражал, злил то, что было в ней, хлебным ножом рассек веревку, распахнул крышки — в коробке стоял пылесос. Пылесос был скромный и, будто бы напуганный Михаилом Никифоровичем, не тикал, не шевелился, не подпрыгивал, никуда не рвался. «Да что же это я? — удивился Михаил Никифорович. — Что со мной?»
Но ведь и старуха Гладышева слышала тиканье. А она несла сдавать бутылки, значит, не могла быть привидевшейся. Михаил Никифорович разобрал пылесос, не обнаружил взрывных устройств и часовых механизмов, снова собрал, воткнул вилку в розетку удлинителя, нажал кнопку. Не взорвалось, не разнесло, не опалило Останкино. Завыло по-домашнему, приласкивая, притягивая пыль. Видно, система «Веселые ребята» была рассчитана и на пыль музыкальную. Михаил Никифорович ощутил, как звуковые потоки от его кухонного приемника утекли именно в пылесос, и там пропали концертная программа «Маяка» и два выпуска новостей (три дня потом приемник молчал). Михаил Никифорович надеялся, что пылесосом были вобраны все остатки слов Любови Николаевны и ее песен. Когда деловой вой пылесоса прекратился, изумрудная тишина возникла в доме. Михаил Никифорович долго сидел в этой тишине без мыслей и желаний.
Но к трем часам надо было ехать в аптеку.
И снова вернулось беспокойство: не переутомление ли у него, не новые ли следствия отравлений? Что происходит с его нервами? То будто зеленое кидалось к его раскладушке, то мерещилось тиканье взрывного устройства, и пылесос, в котором всего-то килограмма четыре, показался телегой, застрявшей в грязи, вытащив какую можно было получить заворот кишок. Не начать ли ему пить пустырник?
Собранный, почти невесомый пылесос он уложил в коробку, подумал: «Надо же! Значит, не было ни тиканья, ни старухи Гладышевой, ни авоськи с бутылками…»
«Было! — услышал Михаил Никифорович мерзкий, алюминиевый голос. — Предупреждение! Вам сделано предупреждение!»
Слова эти прозвучали внутри Михаила Никифоровича и за пределы его не вышли.
Любовь Николаевна благодарила Михаила Никифоровича за приют и терпение, извинялась, что не высказала этого при расставании. Она напоминала, что дала слово пайщикам излечить его, но не ее вина в том, что он заупрямился и отказался от ее участия. Сама же она навязываться не станет. Писала Любовь Николаевна и о деньгах. Она все помнит, заработает и, что должна, отдаст. Любовь Николаевна просила Михаила Никифоровича поливать цветы. И советовала не расстраиваться, если в Останкине возникнут не предвиденные им обстоятельства. Был на конверте адрес отправительницы с номером восемьдесят девятым комнаты в общежитии, Михаилу Никифоровичу не нужный. Деньги он получить от Любови Николаевны не ожидал и в расчет их не брал. Растения в горшках Михаил Никифорович осмотрел. Поливать их не стал, предоставив им самим зачахнуть или выжить. Может быть, следовало квартиру продезинфицировать или воспользоваться средствами войн с тараканами и клопами, чтобы ни одного микроба от Любови Николаевны в доме на Королева более не пребывало? Подумав, Михаил Никифорович решил обойтись пылесосом и мытьем полов.
Здание на улице Цандера украшала теперь вывеска «Ищущий центр проката». Михаил Никифорович быстро получил пылесос. В зале, где когда-то отпускали лекарства, сидели конторщики, принимавшие заказы. Конторщик при телефонах, мониторе и дисплее полистал паспорт Михаила Никифоровича, списал данные, сказал, что жена, наверное, может быть довольна таким усердным мужем. Михаил Никифорович чуть было ему не надерзил, но конторщик нажал кнопку, и сейчас же подсобный рабочий принес пылесос «Веселые ребята». Подсобный рабочий в черном опрятном халате был Валентин Федорович Зотов. Он поздоровался сухо, но доброжелательно, как государственный служащий с клиентом, на пустые слова времени не имел.
— Но беда-то ведь небольшая? А? — спросил Михаил Никифорович.
— Извините, — сказал дядя Валя и ушел.
Минуты через две он опять появился в зале. Теперь дядя Валя вывел верблюда-бактриана, чьи горбы по причине зимы были укрыты туркменским ковром, подвел его к даме в шубе из скунсов и после некоторых формальностей сопроводил верблюда и даму к выходу. В дверях верблюду пришлось присесть, так, на карачках, он и выбрался на улицу Цандера.
— Там лед! — обеспокоился Михаил Никифорович.
Но, может быть, животное было подкованное. Михаил Никифорович хорошо знал все помещения бывшей аптеки и был отчасти удивлен. «Где же держат они вещи?» — недоумевал он. И не только, можно понять, вещи.
Уже у двери Михаил Никифорович обернулся и увидел Шубникова. Загадочный, похожий на черного иллюзиониста, кому в старом цирке отдавали полное представление, стоял Шубников. Несомненно он стал выше. И Шубников сухо кивнул Михаилу Никифоровичу, но доброжелательства не было в его глазах.
С пылесосом Михаил Никифорович зашел в пивной автомат. Время текло обеденное, знакомые присутствовали.
— Ба! Да он с покупкой! — обрадовался финансист Моховский.
— Я взял в прокате, — смутился Михаил Никифорович.
— Он от прокатчиков! — рассмеялся Моховский.
Но тут же и утих. И все отчего-то замолчали.
— Они не прокатчики, — с досадой произнес Филимон Грачев. — Прокатчики — другие, специалисты черной металлургии…
— А может, они как лучше хотят, — предположил Михаил Никифорович. — Мне пылесос выдали моментально. А женщине — верблюда.
— Может быть, и как лучше… — задумались собеседники.
В это мгновение в автомате появился Петр Иванович Дробный.
— Вон. Один из прокатчиков, — толкнул Михаила Никифоровича инженер по электричеству Лесков.
Петр Иванович презирал пиво, и видеть его вблизи кружек было удивительно. Дробный заметил Михаила Никифоровича, подошел к компании.
— Что это ты? — спросил Михаил Никифорович.
— Устал, — сказал Дробный. — Ужарился.
— На улице не жарко.
— Не жарко, — кивнул Дробный. — Но вот ужарился. И не на улице.
— На улице, — вспомнил Михаил Никифорович, — ты, бывало, созерцал. И мне советовал…
— Сейчас не посоветую, — быстро сказал Дробный.
Он действительно выглядел усталым и, видно, был отчего-то в раздражении.
— Как у вас в прокате? — поинтересовался таксист Тарабанько.
И его бесцеремонный вопрос вызвал раздражение, но Петр Иванович, как человек воспитанный, лишь промолчал и поглядел куда-то поверх Тарабанько. Потом он все же сказал, но обратившись к Михаилу Никифоровичу:
— Это интересно. Даже занятно. Но нелегко… Кстати, я встретил здесь общего знакомого. Хирурга Шполянова. Тогда он был у нас в мясницкой… У него хорошая услуга.
Если бы Михаил Никифорович не знал Дробного, он мог предположить, что тот чуть ли не завидует сейчас доктору Шполянову. Но Дробный считал зависть чувством бесполезным и лишним. Самого Дробного объявляли и кавалером, сопровождающим дам, и певцом для домашнего музицирования, как-то потянуло Дробного в каскадеры. При оказании какой услуги он сегодня ужарился и пожелал выпить пива?.. Дробный отозвал Михаила Никифоровича из компании и спросил, хорошо ли он знает Шубникова.
— Давно знаю, но это не значит, что хорошо…
— Мне показалось, — уже не спрашивая, сказал Дробный, и не для Михаила Никифоровича, а для себя, — он может быть и капризным. Или опасным…
Но сразу Дробный и замолчал, и Михаил Никифорович понял, что Дробный еще станет жалеть о произнесенных им словах. Дробный извинился, ему надо было идти и продолжать занятия; обеспокоенный, усталый и все еще раздраженный, он удалился из автомата.
— Этого дорого нанимать, — сказал Тарабанько.
— С чего ты взял? — спросил Филимон.
— А ты цифры посмотри в ценнике.
— Михаил Никифорович, — сказал Лесков, — но ведь вы тоже у них в прокате.
— Это кем объявлено? — спросил Михаил Никифорович.
— Все пайщики там.
— И Филимон?
— Я не пайщик, — заявил Филимон. — Я гонец.
— Призовут — и пойдешь, — сказал Тарабанько. — Будешь чрезвычайный и полномочный курьер. Или гонец по особо важным поручениям.
— Никогда! — пылко пообещал Филимон.
— И кем же я там? — спросил Михаил Никифорович.
— Твой пай — главный. И ты открывал бутылку.
— Если я чем-то и связан с пунктом проката, — сказал Михаил Никифорович, — то лишь квитанцией на пылесос.
— Говорят, там у вас… у них… будет управление малых рек, — сказал Тарабанько, — и управление диких птиц.
— Как это можно управлять малыми реками? — удивился Филимон. — И зачем?
— Значит, можно, — сказал Тарабанько. — И надо. Они ищут. Можно будет взять напрокат малую реку, ну, участок ее, и поить в ней коров или ловить щук. Или вот у нас в доме нет горячей воды. Они будут давать в прокат горячую воду. Сразу по нашим трубам давать.
Слова Тарабанько взволновали Филимона. Он вскричал:
— Ее зовут не Любовью, а Варварой!
— Спасибо за компанию, — сказал Михаил Никифорович и поднял с пола картонную коробку.
— А может, они тебе поломанный дали? — спросил Лесков. — Или со взрывным устройством?
— Его взрывать не станут, — сказал Филимон. — До поры до времени.
Не прошел Михаил Никифорович и ста метров, как ему стало казаться, что в картонной коробке что-то шевелится, тикает и желает расшириться. Шевеление вскоре прекратилось, но тиканье, какое вполне могло сопутствовать взрывному устройству, становилось все наглее и громче. «Не мог дядя Валя…» — старался успокоить себя Михаил Никифорович. Тикало теперь с перебоями и как бы дергано, когда же наступал перебой, будто открывалась пропасть, и Михаилу Никифоровичу было страшно. «Бросить надо коробку, — подумал он, — и бежать…» Но механизм, наверное, был обречен сработать, а Михаил Никифорович проходил мимо окон, за которыми сидели девушки-счетоводы, и одарить их пылесосом с улицы Цандера было бы низко. И в некую гордыню отчаяния впал Михаил Никифорович: да пусть сокрушают, пусть взрывают его, он сейчас ни перед кем не взмолится, ни перед кем не опустится на колени, отклонит любые условия пощады, пусть взрывают и разносят.
Но от сведения счетов с ним природы, судьбы или кого-то, получившего силу, не должны были страдать люди. Куда же следовало вырваться с картонной коробкой, в какое одиночество, чтобы ни один осколок не побил ни в чьем жилище стекла, чтобы никто не застонал и не заплакал, он не знал. Сквер на улице Королева был сейчас пуст, но и там мог невзначай возникнуть человек, а за сквером лежали рельсы для седьмого и одиннадцатого трамваев. Куда же следовало уединиться и где притихнуть, не заскулив?.. Михаилу Никифоровичу было теперь все равно, кто она — Любовь или Варвара, главное, чтобы она была, однако неужели она могла оказаться такой мелкой и тиканье коробки было связано с ней?
— Миша, что несешь-то, золотой мой? — услышал Михаил Никифорович.
Навстречу ему шла старуха Гладышева с пятого этажа их подъезда, несла в авоське пустые бутылки из-под кефира и портвейна «Чишма».
— Пылесос, — растерянно сказал Михаил Никифорович.
Старуха остановилась, она любила беседовать с Михаилом Никифоровичем, он не раз ей делал уколы по назначению лекарей.
— Ох и хороший пылесос! — оценила Гладышева. — И как тикает! Будто музыка! Будто Толкунова.
— Да, тикает, — согласился Михаил Никифорович, норовя убежать.
— А зачем тикает-то?
— Чтобы быстрее ходить по комнатам… Извините, я бегу.
— Ну беги, — поощрила его Гладышева. — Беги. Надолго твоя-то уехала?
Михаил Никифорович остолбенело посмотрел на старуху, прошептал: «Надолго!» — и побежал. Он знал, что любознательная Гладышева стоит и с добрым вниманием смотрит ему в спину. Он бы ее расстроил, если бы сейчас с пылесосом бросился в сторону от дома, может, и устои бы долговременные в ней обрушил, а потому и побежал в свой подъезд. Не надо было этого делать, но побежал. В лифте подумал: «Ведь теперь и весь дом разнесет…» Коробка отяжелела, будто в нее переместились из государственных подвалов золотые слитки, но тиканье не прекратилось, стало прыгающим, и опять в коробке что-то зашевелилось, принялось рваться наружу и раскачивать дом. В Михаиле Никифоровиче в самом все теперь, казалось, вздрагивало и вспрыгивало, но коробку на пол кабины он не ставил, полагая, что, держа ее на весу, всю ответственность за нее он оставляет себе… «Он может быть капризным. Или опасным…» Не намек ли был в этих словах Пети Дробного? Не предупреждение ли?
Лифт остановился. Бурлаком Михаил Никифорович доволок коробку на кухню, на весу она уже не держалась. Не раздеваясь, принялся развязывать узел бельевой веревки, стянувшей коробку, ему бы успокоиться, сообразить, что бы предпринял на его месте бывалый сапер, а он тормошил коробку, раздражал, злил то, что было в ней, хлебным ножом рассек веревку, распахнул крышки — в коробке стоял пылесос. Пылесос был скромный и, будто бы напуганный Михаилом Никифоровичем, не тикал, не шевелился, не подпрыгивал, никуда не рвался. «Да что же это я? — удивился Михаил Никифорович. — Что со мной?»
Но ведь и старуха Гладышева слышала тиканье. А она несла сдавать бутылки, значит, не могла быть привидевшейся. Михаил Никифорович разобрал пылесос, не обнаружил взрывных устройств и часовых механизмов, снова собрал, воткнул вилку в розетку удлинителя, нажал кнопку. Не взорвалось, не разнесло, не опалило Останкино. Завыло по-домашнему, приласкивая, притягивая пыль. Видно, система «Веселые ребята» была рассчитана и на пыль музыкальную. Михаил Никифорович ощутил, как звуковые потоки от его кухонного приемника утекли именно в пылесос, и там пропали концертная программа «Маяка» и два выпуска новостей (три дня потом приемник молчал). Михаил Никифорович надеялся, что пылесосом были вобраны все остатки слов Любови Николаевны и ее песен. Когда деловой вой пылесоса прекратился, изумрудная тишина возникла в доме. Михаил Никифорович долго сидел в этой тишине без мыслей и желаний.
Но к трем часам надо было ехать в аптеку.
И снова вернулось беспокойство: не переутомление ли у него, не новые ли следствия отравлений? Что происходит с его нервами? То будто зеленое кидалось к его раскладушке, то мерещилось тиканье взрывного устройства, и пылесос, в котором всего-то килограмма четыре, показался телегой, застрявшей в грязи, вытащив какую можно было получить заворот кишок. Не начать ли ему пить пустырник?
Собранный, почти невесомый пылесос он уложил в коробку, подумал: «Надо же! Значит, не было ни тиканья, ни старухи Гладышевой, ни авоськи с бутылками…»
«Было! — услышал Михаил Никифорович мерзкий, алюминиевый голос. — Предупреждение! Вам сделано предупреждение!»
Слова эти прозвучали внутри Михаила Никифоровича и за пределы его не вышли.
41
Пылесос еще три дня стоял в квартире Михаила Никифоровича. В эти дни пустого времени у Михаила Никифоровича почти не было. Ни в аптеке, ни вне ее. Года два назад он придумал инвалидную службу. Вернее, не придумал, а затеял, придумали другие, в Орехово-Борисове, о чем он прочитал в газете. Лекарства в аптеке Михаила Никифоровича брало немало инвалидов войны. Один, безрукий, Зигнатулин, ходил, ходил в аптеку, а потом перестал. Позже от людей из дома Зигнатулина Михаил Никифорович узнал, что тот умер. Зигнатулин был одинокий, слег, на столе у него валялись рецепты. А если бы кто пошел с ними в аптеку, то Зигнатулин, возможно, и теперь бы жил. Михаил Никифорович знал примерно, в каких домах и переулках обитают их постоянные посетители. Он обошел эти дома и составил список инвалидов Отечественной, их обнаружилось сорок четыре, из них девять — второй группы и четверо — с домашним режимом существования. Михаил Никифорович завел на них карточки с адресами, телефонами, краткими историями болезней и сведениями о лекарствах, какие сорока четырем более всего прописывали. Потом в картотеке появились телефоны посетителей-инвалидов, переселенных на окраины, но заезжающих в аптеку из своих выселок по старой привычке и из упрямства. Все они были у Михаила Никифоровича под опекой. Заведующая, оценив затею как своевременную, предоставила ему даже шкаф, распорядившись назвать его фондом инвалидов Отечественной войны. При участии Михаила Никифоровича были налажены отношения со многими московскими аптеками, и когда какое-нибудь лекарство или трава, скажем, трентал или сушеная резеда, кончались, а за ними приходили в нужде, у просителей брали открытки или номера телефонов, аптекари связывались с коллегами, и где-нибудь в Лианозове отыскивались и трентал и резеда. Ради инвалидов, а к ним добавились и выявленные хронические больные из ближних кварталов, Михаил Никифорович путешествовал за лекарствами. В те дни он ездил то в Крылатское за лазексом для хроника Пустовойта, то в Люблино за верошпироном для отставного морского офицера Устинова. Расхворались тогда и некоторые его одинокие инвалиды, и им наносил визиты Михаил Никифорович.
А пылесос смирно стоял в прихожей. Михаил Никифорович к нему привык. Однако кому-то он мог понадобиться. Да и платить за услугу полагалось. К тому же в Ищущем центре проката могли посчитать, что он запуган предупреждением. Или в смятении от него. Оттого и не решается вернуть предмет.
По дороге в пункт проката Михаил Никифорович встретил старуху Гладышеву. Теперь в ее авоське лежала морская рыба в прозрачном пакете и мытый картофель в сетке.
— Треску дают, — просветила Гладышева. — Безголовую. По пятьдесят шесть копеек. И очередь короткая. Отварил бы в сметане. И хорошо для твоей печени…
Ни о какой печени Михаил Никифорович старухе Гладышевой не докладывал. Он вяло одобрил покупку Гладышевой безголовой трески.
— Обратно несешь? — радуясь круговороту жизни, спросила Гладышева.
— Обратно, — подтвердил Михаил Никифорович.
— Надо же, вот попадется такая, загрязнит квартиру, — посетовала Гладышева, — а потом мужику маяться…
Михаил Никифорович чуть было не стал защищать Любовь Николаевну, но решил продолжить путешествие.
— Иди, иди! — напутствовала его Гладышева. — Там полезные дела. У них теперь души переселяют…
Михаилу Никифоровичу захотелось, чтобы в картонной коробке нечто зашевелилось, потяжелело, затикало, обещая террористический акт. И чтобы все в пункте проката ощутили это. Но ничто не затикало и не зашевелилось. Кротким, как Валентин Федорович Зотов, был груз в коробке. А Михаил Никифорович, отворяя дверь в пункт проката, взволновался, потому и не все сразу рассмотрел в помещении. Направился к конторщику, одалживающему ему пылесос, и увидел, что на его месте сидит Четвериков. Сергей Четвериков, как известно, учился вместе с Михаилом Никифоровичем в Харькове. Москву же облагодетельствовал, став в ней санитарным врачом. Четвериков Михаила Никифоровича узнал, но сделал вид, что не узнал. «Ну хорошо, раз так надо», — подумал Михаил Никифорович. Но все же спросил: «По совместительству?» Четвериков чиновно взглянул на Михаила Никифоровича, слова не произнес, но не выдержал и кивнул. Да и как он мог бросить улицу Кирова, кофейную, рыбную, хлебную, мясную, книжную, с электрическими инструментами, с шерстяными олимпийскими костюмами и грампластинками? Где бы еще так заслуженно тяжелели его портфели и сумки? Михаил Никифорович стал объяснять Четверикову, что с пылесосом все в порядке, он целый и умытый, а вот веревку пришлось разрезать. Четвериков нахмурился, дал понять, что решение вопроса не в его возможностях, и ушел к компетентным служащим.
А Михаил Никифорович осмотрел зал и увидел под потолком степенно поворачивающееся табло венгерской фирмы «Электроимпекс». То и дело загорались слова: «Новинка услуг Центра проката». Под ними строки сообщали: «Сдается в прокат спартаковский дух. С сегодняшнего дня сдается в прокат спартаковский дух». «Вот, — подумал Михаил Никифорович, — откуда старухе Гладышевой зашло в голову переселение душ. Ей что дух, что души — одно…» А строчки поспешали: «Спартаковский дух может быть использован для подъема настроения спортивных коллективов, как высших, так и низовых. А также для одоления несправедливости и тупой силы в нравственных конфликтах. И для претворения наук в гул станков и звон дрезин. Силы спартаковского духа практически не ограничены и слабо исследованы. Возможны открытия. Выдается в стеклянных сосудах емкостью от 760 граммов до 12 литров. Мелкие дозы предлагаются в древесностружечной расфасовке. В особо важных случаях спартаковский дух отпускается материализованным в виде спортивной человеческой личности…»
Четвериков задерживался. На табло пошли лазоревые с фиолетовым слова: «Анонс! Анонс! Ближайшие новинки услуг Центра проката. Переселение душ. Подселение душ. Домашние гуру. Подробности последуют». Нет, старуха Гладышева не напутала. Не способна, видно, она была в том, что касается услуг, что-либо напутать.
Четвериков явился с укоризной в глазах. Михаила Никифоровича приглашали пройти в администрацию для разрешения возникших по его небрежности обстоятельств.
— Деньги, что ли, я должен уплатить за веревку? — спросил Михаил Никифорович. — Я заплачу. А на разговоры времени нет.
— Возникли осложнения, — церемонно сказал Четвериков. — И вас приглашают. А что я? Я ведь при кнопках и счетах…
И он нажал на кнопку. Или на педаль. Или повернул какой тумблер. Вблизи Михаила Никифоровича тут же засуетились три женщины в кимоно, они выпевали цифры и артикулы правил, а за ними глухонемыми Герасимами двигались два холодноглазых молодца, каких в автомате на Королева именовали бы Шкафами, они стали теснить его к двери в недра здания. Было видно, что они умеют не только теснить, но и знакомы с секретами боевых послушников Шаолиньского монастыря. Да и женщинам, наверное, не случайно форменной одеждой были определены кимоно.
— Я иду по приглашению, — сказал Михаил Никифорович.
Он не то чтобы сдался, ему надоела толкотня. И возник интерес — не из его ли, заведующего аптекой, бывшего кабинета последовало приглашение. Нет, указали ему на дверь комнаты, где когда-то сидела его горемычная заместительница. За дверью Михаил Никифорович обнаружил Бурлакина.
— Садитесь, — предложил Бурлакин.
— Для ваших претензий у меня две минуты, — сказал Михаил Никифорович.
— Мы вас пригласили, — сказал Бурлакин, — чтобы объявить о недопустимом нарушении… Вы были обязаны ознакомиться с текстом правил и…
— Там, наверное, первым делом написано — для блага и прочее… И эти амбалы-каратисты для блага населения?
— Какие каратисты? — чуть не расстроился Бурлакин. — Молодые люди, которые вас эскортировали ко мне? Неужели они вас обидели? Это почетное сопровождение. А так они грузчики. У нас есть услуги с тяжелыми предметами.
— Сколько уплатить? — спросил Михаил Никифорович.
— Хорошо, Михаил Никифорович, — обеспокоился Бурлакин. — Оставим веревку, если тебе неприятно говорить о ней. Хотя она теперь зафиксирована и никуда не денется… Конечно, мы тебя позвали по иному поводу. Ты нам нужен.
— Спасибо, — сказал Михаил Никифорович. — Но вы мне не нужны. Пылесосов я более брать не буду. Особенно с часовым механизмом.
— С каким часовым механизмом? — удивился Бурлакин.
— Ни с каким, — сказал Михаил Никифорович. — Это я так.
— Вот что, Михаил Никифорович. — Бурлакин поднялся. — Возможно, я эгоистично сказал. Хотя и верно. Да, ты нам нужен. Но мы бы желали, чтобы и мы тебе были нужны. И чтобы ты понял, что мы ищем не для себя, а для Останкина. А ты зарыл свой талант. Или талан.
— Стало быть, вы ищете вместе с Любовью Николаевной?
— Вместе.
— Но Шубников обещал, что не будет опираться на нее.
— Выходит, что вместе плодотворнее. Это пока ищем. А когда найдем и устроимся, сможем и не опираться.
— Обойдетесь без меня.
— Обойдемся, — согласился Бурлакин. — Но печально, что твои мощности стынут задаром. Да, мощности, энергия, силы, поля, желания, мечты… И учти. Многие в Останкине нас поняли и со всем лучшим, что у них есть, пришли к нам.
— И дядя Валя?
— И дядя Валя. И Игорь Борисович Каштанов. И Серов. И Тарабанько. И… — Далее Бурлакин назвал Михаилу Никифоровичу еще несколько известных тому фамилий, в их числе и мою.
— Тексты объявлений вам не Каштанов пишет?
— И Каштанов.
— А кто у вас сам спартаковский дух? Тот, что для важных случаев и материализованный? Не Лапшин ли?
— При чем тут Лапшин? — обиделся Бурлакин. — Именно дух. Но материализованный в виде личности. Так привычнее и достовернее. На него уже есть заявка. Через час заберут. Вот он.
На стене слева от стола Бурлакина выявился экран, и на нем в цветном, объемном изображении был предъявлен спартаковский дух. Он Михаила Никифоровича разочаровал. Михаил Никифорович полагал увидеть богатыря с морковными щеками или хотя бы атлетическую, задорную натуру из передачи «Если хочешь быть здоров», а где-то на вокзальной скамье ожидал заказчика кислый, задерганный мужичонка лет сорока, со скудными волосами, такой бы задрожал при виде конной милиции.
— Его не возьмут, — предположил Михаил Никифорович.
— Ошибаешься, — возразил Бурлакин. — От его голоса может повалиться шишкинский бор. А если он соберет волю, то уж…
— Кто его заказал?
— Доменный цех. Для выполнения квартального плана.
Экран погас и исчез.
— Дальнейших вам успехов, — раскланялся Михаил Никифорович.
— Ты нас не серди, Михаил Никифорович, — помрачнел Бурлакин. — И уж не зли. Наш художественный руководитель…
Сразу же в комнату вошел Шубников. Я чуть было не написал — ворвался. Или влетел. Нет, не ворвался и не влетел, хотя появление его и вышло метеорным. Он протянул руку Михаилу Никифоровичу, и тот без всякого к тому желания ее пожал. Шубников был в черном халате, но халат его, долгополый, с серебряной застежкой под горлом, походил на плащ звездочета. Или алхимика. Шубников молча долго смотрел в глаза Михаила Никифоровича. Взгляд его Михаил Никифорович вытерпел. Но Шубников как будто бы и не пугал сейчас его, не пытался подчинить своей воле, он, казалось, стремился понять нечто в Михаиле Никифоровиче и давал рассмотреть себя. Он серьезно изменился. Его случайным знакомцам могло прийти в голову, что это и не Шубников. Но Михаил Никифорович увидел, что ставшее безбородым лицо Шубникова удлинилось и утончилось, даже обострилось книзу. Шубников более не носил очки, даже и в минуты его безалаберных авантюр вызывавшие у людей сторонних соображения о простодушии и незащищенности останкинского баламута. Скорбная и важная мысль обнаруживалась в его глазах. Нос Шубникова выпрямился, стал резок и классичен, осунувшееся лицо прорезали глубокие вертикальные морщины уставшего и всепонимающего творца.
А пылесос смирно стоял в прихожей. Михаил Никифорович к нему привык. Однако кому-то он мог понадобиться. Да и платить за услугу полагалось. К тому же в Ищущем центре проката могли посчитать, что он запуган предупреждением. Или в смятении от него. Оттого и не решается вернуть предмет.
По дороге в пункт проката Михаил Никифорович встретил старуху Гладышеву. Теперь в ее авоське лежала морская рыба в прозрачном пакете и мытый картофель в сетке.
— Треску дают, — просветила Гладышева. — Безголовую. По пятьдесят шесть копеек. И очередь короткая. Отварил бы в сметане. И хорошо для твоей печени…
Ни о какой печени Михаил Никифорович старухе Гладышевой не докладывал. Он вяло одобрил покупку Гладышевой безголовой трески.
— Обратно несешь? — радуясь круговороту жизни, спросила Гладышева.
— Обратно, — подтвердил Михаил Никифорович.
— Надо же, вот попадется такая, загрязнит квартиру, — посетовала Гладышева, — а потом мужику маяться…
Михаил Никифорович чуть было не стал защищать Любовь Николаевну, но решил продолжить путешествие.
— Иди, иди! — напутствовала его Гладышева. — Там полезные дела. У них теперь души переселяют…
Михаилу Никифоровичу захотелось, чтобы в картонной коробке нечто зашевелилось, потяжелело, затикало, обещая террористический акт. И чтобы все в пункте проката ощутили это. Но ничто не затикало и не зашевелилось. Кротким, как Валентин Федорович Зотов, был груз в коробке. А Михаил Никифорович, отворяя дверь в пункт проката, взволновался, потому и не все сразу рассмотрел в помещении. Направился к конторщику, одалживающему ему пылесос, и увидел, что на его месте сидит Четвериков. Сергей Четвериков, как известно, учился вместе с Михаилом Никифоровичем в Харькове. Москву же облагодетельствовал, став в ней санитарным врачом. Четвериков Михаила Никифоровича узнал, но сделал вид, что не узнал. «Ну хорошо, раз так надо», — подумал Михаил Никифорович. Но все же спросил: «По совместительству?» Четвериков чиновно взглянул на Михаила Никифоровича, слова не произнес, но не выдержал и кивнул. Да и как он мог бросить улицу Кирова, кофейную, рыбную, хлебную, мясную, книжную, с электрическими инструментами, с шерстяными олимпийскими костюмами и грампластинками? Где бы еще так заслуженно тяжелели его портфели и сумки? Михаил Никифорович стал объяснять Четверикову, что с пылесосом все в порядке, он целый и умытый, а вот веревку пришлось разрезать. Четвериков нахмурился, дал понять, что решение вопроса не в его возможностях, и ушел к компетентным служащим.
А Михаил Никифорович осмотрел зал и увидел под потолком степенно поворачивающееся табло венгерской фирмы «Электроимпекс». То и дело загорались слова: «Новинка услуг Центра проката». Под ними строки сообщали: «Сдается в прокат спартаковский дух. С сегодняшнего дня сдается в прокат спартаковский дух». «Вот, — подумал Михаил Никифорович, — откуда старухе Гладышевой зашло в голову переселение душ. Ей что дух, что души — одно…» А строчки поспешали: «Спартаковский дух может быть использован для подъема настроения спортивных коллективов, как высших, так и низовых. А также для одоления несправедливости и тупой силы в нравственных конфликтах. И для претворения наук в гул станков и звон дрезин. Силы спартаковского духа практически не ограничены и слабо исследованы. Возможны открытия. Выдается в стеклянных сосудах емкостью от 760 граммов до 12 литров. Мелкие дозы предлагаются в древесностружечной расфасовке. В особо важных случаях спартаковский дух отпускается материализованным в виде спортивной человеческой личности…»
Четвериков задерживался. На табло пошли лазоревые с фиолетовым слова: «Анонс! Анонс! Ближайшие новинки услуг Центра проката. Переселение душ. Подселение душ. Домашние гуру. Подробности последуют». Нет, старуха Гладышева не напутала. Не способна, видно, она была в том, что касается услуг, что-либо напутать.
Четвериков явился с укоризной в глазах. Михаила Никифоровича приглашали пройти в администрацию для разрешения возникших по его небрежности обстоятельств.
— Деньги, что ли, я должен уплатить за веревку? — спросил Михаил Никифорович. — Я заплачу. А на разговоры времени нет.
— Возникли осложнения, — церемонно сказал Четвериков. — И вас приглашают. А что я? Я ведь при кнопках и счетах…
И он нажал на кнопку. Или на педаль. Или повернул какой тумблер. Вблизи Михаила Никифоровича тут же засуетились три женщины в кимоно, они выпевали цифры и артикулы правил, а за ними глухонемыми Герасимами двигались два холодноглазых молодца, каких в автомате на Королева именовали бы Шкафами, они стали теснить его к двери в недра здания. Было видно, что они умеют не только теснить, но и знакомы с секретами боевых послушников Шаолиньского монастыря. Да и женщинам, наверное, не случайно форменной одеждой были определены кимоно.
— Я иду по приглашению, — сказал Михаил Никифорович.
Он не то чтобы сдался, ему надоела толкотня. И возник интерес — не из его ли, заведующего аптекой, бывшего кабинета последовало приглашение. Нет, указали ему на дверь комнаты, где когда-то сидела его горемычная заместительница. За дверью Михаил Никифорович обнаружил Бурлакина.
— Садитесь, — предложил Бурлакин.
— Для ваших претензий у меня две минуты, — сказал Михаил Никифорович.
— Мы вас пригласили, — сказал Бурлакин, — чтобы объявить о недопустимом нарушении… Вы были обязаны ознакомиться с текстом правил и…
— Там, наверное, первым делом написано — для блага и прочее… И эти амбалы-каратисты для блага населения?
— Какие каратисты? — чуть не расстроился Бурлакин. — Молодые люди, которые вас эскортировали ко мне? Неужели они вас обидели? Это почетное сопровождение. А так они грузчики. У нас есть услуги с тяжелыми предметами.
— Сколько уплатить? — спросил Михаил Никифорович.
— Хорошо, Михаил Никифорович, — обеспокоился Бурлакин. — Оставим веревку, если тебе неприятно говорить о ней. Хотя она теперь зафиксирована и никуда не денется… Конечно, мы тебя позвали по иному поводу. Ты нам нужен.
— Спасибо, — сказал Михаил Никифорович. — Но вы мне не нужны. Пылесосов я более брать не буду. Особенно с часовым механизмом.
— С каким часовым механизмом? — удивился Бурлакин.
— Ни с каким, — сказал Михаил Никифорович. — Это я так.
— Вот что, Михаил Никифорович. — Бурлакин поднялся. — Возможно, я эгоистично сказал. Хотя и верно. Да, ты нам нужен. Но мы бы желали, чтобы и мы тебе были нужны. И чтобы ты понял, что мы ищем не для себя, а для Останкина. А ты зарыл свой талант. Или талан.
— Стало быть, вы ищете вместе с Любовью Николаевной?
— Вместе.
— Но Шубников обещал, что не будет опираться на нее.
— Выходит, что вместе плодотворнее. Это пока ищем. А когда найдем и устроимся, сможем и не опираться.
— Обойдетесь без меня.
— Обойдемся, — согласился Бурлакин. — Но печально, что твои мощности стынут задаром. Да, мощности, энергия, силы, поля, желания, мечты… И учти. Многие в Останкине нас поняли и со всем лучшим, что у них есть, пришли к нам.
— И дядя Валя?
— И дядя Валя. И Игорь Борисович Каштанов. И Серов. И Тарабанько. И… — Далее Бурлакин назвал Михаилу Никифоровичу еще несколько известных тому фамилий, в их числе и мою.
— Тексты объявлений вам не Каштанов пишет?
— И Каштанов.
— А кто у вас сам спартаковский дух? Тот, что для важных случаев и материализованный? Не Лапшин ли?
— При чем тут Лапшин? — обиделся Бурлакин. — Именно дух. Но материализованный в виде личности. Так привычнее и достовернее. На него уже есть заявка. Через час заберут. Вот он.
На стене слева от стола Бурлакина выявился экран, и на нем в цветном, объемном изображении был предъявлен спартаковский дух. Он Михаила Никифоровича разочаровал. Михаил Никифорович полагал увидеть богатыря с морковными щеками или хотя бы атлетическую, задорную натуру из передачи «Если хочешь быть здоров», а где-то на вокзальной скамье ожидал заказчика кислый, задерганный мужичонка лет сорока, со скудными волосами, такой бы задрожал при виде конной милиции.
— Его не возьмут, — предположил Михаил Никифорович.
— Ошибаешься, — возразил Бурлакин. — От его голоса может повалиться шишкинский бор. А если он соберет волю, то уж…
— Кто его заказал?
— Доменный цех. Для выполнения квартального плана.
Экран погас и исчез.
— Дальнейших вам успехов, — раскланялся Михаил Никифорович.
— Ты нас не серди, Михаил Никифорович, — помрачнел Бурлакин. — И уж не зли. Наш художественный руководитель…
Сразу же в комнату вошел Шубников. Я чуть было не написал — ворвался. Или влетел. Нет, не ворвался и не влетел, хотя появление его и вышло метеорным. Он протянул руку Михаилу Никифоровичу, и тот без всякого к тому желания ее пожал. Шубников был в черном халате, но халат его, долгополый, с серебряной застежкой под горлом, походил на плащ звездочета. Или алхимика. Шубников молча долго смотрел в глаза Михаила Никифоровича. Взгляд его Михаил Никифорович вытерпел. Но Шубников как будто бы и не пугал сейчас его, не пытался подчинить своей воле, он, казалось, стремился понять нечто в Михаиле Никифоровиче и давал рассмотреть себя. Он серьезно изменился. Его случайным знакомцам могло прийти в голову, что это и не Шубников. Но Михаил Никифорович увидел, что ставшее безбородым лицо Шубникова удлинилось и утончилось, даже обострилось книзу. Шубников более не носил очки, даже и в минуты его безалаберных авантюр вызывавшие у людей сторонних соображения о простодушии и незащищенности останкинского баламута. Скорбная и важная мысль обнаруживалась в его глазах. Нос Шубникова выпрямился, стал резок и классичен, осунувшееся лицо прорезали глубокие вертикальные морщины уставшего и всепонимающего творца.