Страница:
Девушка испуганно вскинула голову, потом в ее глазах появилась смутная надежда. Пышная грива пепельных волос, здоровых и волнистых, падала ей на спину. Из одежды на девушке только затейливого вида кожаные штанишки, очень короткие, больше похожие на шорты. Рядом с нею - крупная цепь, я не сразу врубился, что одним концом цепь прикреплена к массивному каменному столбу, другим - к металлическому ошейнику. Девушка как раз попыталась просунуть пальцы под широкое кольцо, подтащила к подбородку. Крупная грудь тоже приподнялась при этом движении, я определил, что беда постигла эту деревню немалая, не только в России простой народ хитровато старается отделаться подешевле: языческим богам - красной ленточкой на веточку, христианскому копеечной свечкой, президенту - аплодисментами, что вообще ничего не стоят, но раз уж отдали молодую женщину, да еще такую лакомую, от сердца, так сказать, оторвали, то...
- Дикари! - вскрикнул Сигизмунд. - Сатанисты!
- Вряд ли, - возразил я. - Скорее всего, язычники.
- Да какая разница...
Он соскочил с коня и начал бегать вокруг каменного столба, стучать, колотить, вскрикивать, обращаясь то к господу, то совсем другим тоном... уже не к господу. Девушка следила за ним полными надежды глазами. У нее оказалось широкое, очень милое лицо, грубоватое и в то же время красивое той простонародной красотой, как бывают красивы молодые безупречные коровы, овцы, козы. Я сказал, не слезая с коня:
- Ты не прав.
Он обернулся.
- В чем?
- Услышали бы тебя наши неоязычники... ладно, отыди.
Он не понял, но, когда я снял с петли молот, поспешно отпрыгнул, заслонил собой девушку. Молот вылетел из моей ладони с силой, фырканьем, хотя я бросил легонько, видно, застоялся, вернее, зависелся без дела. Сигизмунд наклонился над девушкой, почти навалился, закрывая ее грудью и не только грудью, раздался грохот, треск, столб рассыпался на крупные глыбы.
Сигизмунд снял с гранитного пенька широкое кольцо, похожее на обруч для бочки, только потолще, оглянулся в беспомощности. Я выразительным жестом указал на девушку, потом на седло его коня. Взгляд молодого рыцаря заметался, я сделал вид, что не вижу попыток выкрутиться, и Сигизмунд спросил с некоторой надеждой:
- А что, не подождем чудовище?
- Какое?
- Ну, которому эту прекрасную леди в жертву...
Я пожал плечами.
- Зачем? Может быть, чудовище уже разучилось само добывать пищу. Так бывает, когда выращенных в зоопарке выпускают на волю... Кто знает, вдруг это редкий вымирающий вид? Впрочем, не так это важно, как то, что для простонародья необходимо... гм... чудовище, налоговая полиция или призыв в армию. Чтоб жизнь медом не казалась, а то совсем обленятся! Обязательно нужен внешний враг, это сплачивает, дает чувство плеча. Так что пусть с этим пришлым лицом кавказской национальности разбираются сами. А то нам еще и достанется, что лишили их... цирка. Кого пиара, кого смысла жизни.
Сигизмунд краснел, бледнел, вздрагивал и смотрел на меня так, будто я произносил заклинания на украинском языке, что прямой потомок арийско-халдейского, то в беспомощности - на девушку. Она уже поднялась на ноги, ниже его на голову, но крепенькая, с широкими плечами и могучей грудью, что смотрит прямо, бесстыдно и красиво, небольшие валики на поясе, но талия хороша, к тому же широкие бедра только подчеркивают ее узость. И крепкие спортивные ноги с хорошими мышцами совсем не выглядят коротенькими.
Когда он поднял ее к себе на седло и усадил впереди, я поинтересовался:
- Ну что, жениться будешь?
Девушка посмотрела на него с надеждой, прильнула всем телом, стараясь сделать его как можно более нежным и обволакивающим. Сигизмунд покраснел отчаянно, сказал умоляющим голосом:
- Сэр Ричард, как можно!..
- А почему нет? Все рыцари так делают.
Он отчаянно помотал головой.
- То не рыцари. Или не совсем рыцари. То просто мужики в железе. Нельзя так... нельзя извлекать корысть из благородных деяний!
- Нельзя? - спросил я в сомнении.
- Нельзя! - отрезал он сердито. Добавил: - Тем более и деяние не так уж и благородное, просто обычное! Как будто можно было проехать мимо!
Я смолчал, насмешничать над такими чувствами язык не поворачивается. Сигизмунд в самом деле тянет на паладина, но никак не я. Я слишком заражен тотальным безверием и оплевыванием всех и вся. Скажем, непорочная и праведная жизнь, бывшая нормой в средние века, ставшая редкостью во время молодости моих родителей, в мое время уже подвергается нещадному осмеянию. Если бы выяснилось, что какая-то из моего класса или школы вышла замуж девственницей, ей до конца жизни не отмыться от насмешек, глумливого хохота и указывания пальцами. Так что я свинья, свинья, свинья, а Сигизмунд - сама чистота. И нефиг мне оправдываться, что я вот такой богатый и разносторонний: могу и свиньей быть, и благородным, все это дешевая отмазка. Как преподлейшие фильмы про благородных киллеров, проституток с моралью или домушников, что на ворованное жертвуют сиротке конфетку, как и оправдания сетевых пиратов, что они вовсе не воруют чужое, а живут по принципу "отнять и поделить".
Он ехал впереди, девушка прижималась к нему так, что ее тело расплывалась на нем, как медуза. Ее пальчик время от времени указывал дорогу, мы съехали с шоссе, а городишко, который я предпочел бы объехать, все приближался. Земля поросла привычным бурьяном, все запущено, хотя я бы сказал, что здесь редкостный чернозем, о котором говорят, что вечером воткни оглоблю - к утру вырастет телега.
Показалась красивая каменная арка моста, дивной красоты башенки, узоры и барельефы, конь Сигизмунда уже вступил на каменный пол, я поехал на расстоянии. Странные ощущения переполняли грудь, когда поднимался по дуге на этот стариннейший мост, под которым давным-давно уже нет реки. Мимо потянулись каменистые холмы, чахлая трава и голые кустарники. Мир одновременно и стар, предельно стар, и в то же время юн, как если бы мы ехали по меловому периоду или кайнозойской эре, вокруг диплодоки, стегоцефалы и буцефалы с бицефалами, но в то же время видны руины космодромов, откуда в древности стартовали наши предки.
Понятно, что никаких буцефалов или ацефалов не увидим, как и руин древних космодромов, но ощущение древности этих мест оставалось, заползало под шкуру, пробиралось в кости.
Сигизмунд обернулся, крикнул:
- Это город называется Ленгойтом!
- Да хоть Нью-Липцами, - ответил я. - Ты уже придумал, как провезешь через ворота эту голосистую?
Он остановился, в глазах тревога.
- Голо, простите, как? Ах да...
- Прикрой, - посоветовал я, - хотя бы плащом. Да и сам не будешь так в глаза бросаться своим крестоносительством.
Город огражден деревянным частоколом, коза перескочит, тем более те козы, которых мы только что встретили, поджарые, как бегуны-марафонцы, без капли жира, зато рога, как отточенные острия рыцарских копий. Ворота тоже деревянные, на ночь, похоже, запираются, но сейчас распахнуты настежь. Воздух распарывают резкие крики овец, целое стадо теснится, мохнатые тушки стараются пропихнуться раньше других, будто в городе не бойня, а молодая трава на халяву.
По обе стороны ворот по трое молодцеватых стражей, немолодые, уверенные, отборные. Их цепкие взгляды обшаривают даже овец, ни одна не пронесет в город контрабанду или неучтенную валюту, вслед за овцами медленно двигались две подводы, трое купцов с навьюченными лошадьми.
Нас заметили и прощупали взглядами еще до того, как мы приблизились к воротам. Мы двигались медленно, блеющие овцы наконец втянулись в слишком узкий для них проем, ближайший к нам страж, крупный и вообще поперек себя шире дядя в толстой коже доспеха, сказал властно:
- Остановитесь, гости дорогие! С какой целью, откуда? Зачем?
Второй добавил почти весело:
- С какой целью? Правда ли, что шпионы?
Я кивнул, сказал в том же тоне:
- И собираемся совершить вдвоем переворот в городе. Кстати, эта не ваша? Сэр Сигизмунд, покажи.
Сизизмунд откинул край плаща, страж посмотрел, звучно причмокнул:
- Нет, но можете оставить нам.
- Как пошлину? - спросил я.
Сигизмунд воззрился на меня в великом негодовании.
Страж сказал весело:
- Нет, пошлину отдельно.
Я покачал головой.
- Разве по нам не видно, что такие вот олухи, что спасают девиц от дракона... или не дракона, не ездят с мешками, полными золота? Впрочем, пара серебряных монет у меня где-то завалялась. Но самим придется идти по городу с протянутой рукой. Авось кто-то накормит.
Я вытащил две серебряные монеты, страж поймал обе на лету. Старший тут же смахнул деньги с его ладони, словно взлетевших мух, рассмотрел, попробовал на зуб. Я сделал скорбное лицо. Старшой махнул:
- Поезжайте! По этой же улице, в самом конце, хороший постоялый двор. Если у вас завалялась еще одна такая же, хорошо накормят и спать уложат.
- Спасибо, - сказал я и добавил вежливо: - Добрые люди.
Они захохотали, словно я отмочил крутейшую шутку юмора, прям прикололся, а мы с Сигизмундом въехали в город. Народ останавливался поглазеть на нас, рыцари везде - штучный товар, я сказал настойчиво:
- Сэр Сигизмунд, если не дадите свободу милой девушке, я вас начну подозревать.
- Сэр Ричард!
- Да-да, - сказал я твердо. - Почему не отпускаете?
- Да она же... не одета!
- Тем более, - сказал я неумолимо. - Эй, у тебя в городе есть какая-то родня? Ты сама откуда?
Из-под плаща показалось разрумянившееся лицо, глаза блестят, до чего же эти женщины, как и козы, быстро осваиваются в любой обстановке, про себя в качестве жертвы уже забыла, как забыла бы любая коза, уже устроилась жить здесь под рыцарским плащом.
- Я из Горелых Пней, - пискнула она звонким, почти детским голоском. Это такое село.
- Где оно?
- Мы его проехали, - сообщила она невинным голосом.
Сигизмунд открыл и закрыл рот, я сказал строго:
- Чадо, ты умеешь устраиваться, вижу. Ты бы и у дракона устроилась. А здесь в городе родня есть? Хоть какая-то?
Она заколебалась, но я смотрел строго, она сказала тихо:
- Есть, двоюродная тетя... Такая противная.
Я кивнул Сигизмунду:
- Отпусти ребенка. Плащом придется пожертвовать, но ты, надеюсь, не очень жадный?
- Сэр Ричард, - воскликнул он возмущенно. - Как вы можете?
- Не дашь? - спросил я. - Да, плащ больно красивый...
По лицу Сигизмунда видно, что плаща и в самом деле жаль, роскошный плащ, великолепный, чьи-то девичьи ручки вышивали, кто-то мечтал, что будет укрываться и вспоминать ее ясные очи, румяные щечки и милые ямочки.
Девушка осталась посреди улицы, кутаясь в плащ, я подмигнул ободряюще, схватил коня Сигизмунда за повод и пустил своего галопом. Дома замелькали по обе стороны, кто-то испуганно вскрикнул, а через несколько минут кони оказались перед распахнутыми воротами постоялого двора.
Сигизмунд пропустил меня первым, я передал поводья слугам, что заверили насчет отборного овса и ключевой воды, отряхнул на крыльце пыль и толкнул дверь.
Запахи не сшибли с ног, как бывало раньше, здесь даже не запахи, а скорее ароматы, пахло жареным мясом, но хорошо прожаренным, прямо чувствовалась его нежность, мягкость, в воздухе плыло слабое ощущение изысканных специй. А если и не изысканных, я их все равно не отличу от неизысканных, то хотя бы не грубых.
Я сел за свободный стол, быстро оглядел помещение. Чистое, просторное, большие окна, столы тоже чистые, ни одной собаки под столами, хотя я ничего против собак не имею. Даже посетители тоже сравнительно чистые, хотя народ с виду достаточно простой.
Подошел человек в белом фартуке, похожий на официанта и на хозяина разом.
- Обедать? Или только пить?
- И пиво тоже, - ответил я. - В смысле кроме всего, что полагается двум усталым рыцарям с дальней дороги... Сэр Сигизмунд, идите сюда! Нам понадобится еще и просторная комната. Кровати, пожалуйста, раздельные.
Он посмотрел на Сигизмунда, тот опустился за стол напротив, взгляд оценивающе скользнул по шлему с красным крестом на коленях молодого рыцаря.
- Комнату? Да еще просторную?
Я бросил на стол две серебряных монеты.
- Если не поторопишься с едой, начнем грызть стол.
Он взял монеты спокойно, с достоинством, все-таки хозяин, не слуга, осмотрел, на губах появилась скупая улыбка.
- Все будет. У нас хорошо готовят.
- Верю, - ответил я. - Пахнет здорово.
Он ушел, я посматривал на людей, Сигизмунд сидел угрюмый, бросал по сторонам недоверчивые взгляды.
- Нехорошее место, - сообщил он хмуро.
- В чем?
- Нехорошее, - повторил он убежденно. - Нигде не вижу святого распятия!
- Возможно, - предположил я, - чтобы не портить аппетит? Все-таки вид распятого на кресте человека, истекающего кровью, как зарезанный баран, напоминает кухню, а за столом о кухне не то что говорить, даже вспоминать неприлично. Не спеши, в комнате увидишь даже свечи и просвирки.
- Пока не увижу Библию, - сказал он так же угрюмо, - я не поверю, что здесь живут достойные люди.
- Сэр Сигизмунд, - ответил я, - нам придется не только идти бок о бок с не самыми достойными людьми на свете, но и делить хлеб. Не гордыня ли в тебе глаголет?
Он испуганно перекрестился, губы задвигались, шепча молитву. Когда принесли две глубокие миски с горячим супом, он все еще молился. Просил избавить от искушения, от соблазнов, укрепить дух и волю. Я торопливо хлебал, с каждым глотком вливалась сила, усталое тело оживало. Потом хорошо приготовленный бифштекс, есть приправы, да не вонючий чеснок, а благородный перец... Хотя, возможно, чеснок убрали потому, что он отпугивает всякую нечисть, а это бесхозяйственно, у нечисти злата больше, чем у невинных душ, которым уготовано место в раю. Правда, я чуточку ближе к чисти, чем к нечисти, но мне тоже очень не хотелось бы, чтобы на меня дышала чесноком вот та красотка, что веселится в компании мужчин в дорожных плащах. Или слышать запах чеснока вон от той женщины, пусть уж лучше будет нечистью...
Она сидела за небольшим столом у окна, свет падал на ее чистое милое лицо. Взгляд больших темных глаз устремлен на нечто там на улице, явно такое же спокойное, мирное, теплое и ласковое, как она сама. Я подумал, что ее трудно вообразить в соседстве с чем-то нетеплым и неласковым. Изобилие черных волос падает на плечи и спину, волосы блестящие, здоровые, вся женщина налита спокойным здоровьем, такая чеховская душечка, пышненькая даже, с крупной налитой грудью, что вызвала ассоциации с тонкой пленкой, заполненной горячим густым молоком, розовые девичьи ареолы сосков, совсем не осиная талия, да на фиг она нужна, так здорово хвататься за сочный живот и кусать за нежненькие валики на боках.
Руки чуть скрещены, свисают свободно, давая возможность полюбоваться их нежностью, чистой кожей, которой не коснулось солнце, я сразу представил эти руки на своей шее, а потом не только на шее, но не застеснялся, посмотрел на нее взглядом пользующегося собственника, и она, перехватив мой взгляд, ответила спокойным, понимающим мои нужды взглядом и легкой материнской улыбкой.
Сигизмунд тоже посмотрел в ее сторону, вздрогнул, прошептал:
- Ведьма...
- Точно? - спросил я с интересом.
- Вы что, - спросил он возбужденно, - прямо здесь ее рубить будете?
- Нет, - ответил я, - что ты, Сиг... Зачем народ отвлекать от хорошего обеда? Да и клиентуру распугаем хозяину, а у него дело поставлено хорошо, вон как жрешь, словно язычник. Попробую увести куда-нибудь.
Он спросил испуганно:
- Я в самом деле... жру?
- Как язычник? Мне показалось, что ты получаешь удовольствие от еды, а это грешно. Благочестивый человек должен получать радости только светлые, чистые, незамутненные, а какие высшие радости от жратвы, что переварится и поступит в кишечник?
Он с отвращением отодвинул недоеденное мясо, насупился, лоб напрягся, пытаясь наморщиться.
- Пойду посмотрю на коней, - сказал он и поднялся. - Что-то здесь уж очень хорошо все.
Я доел мясо, посматривал на женщину, пытаясь понять, в самом ли деле увести ее куда-нибудь, кто она, возможно, у нее у самой есть место поблизости или даже на этом постоялом дворе, попробовал вино, терпкое, хмельное.
Громко хлопнула дверь, это Сигизмунд вышел, выразив ударом двери по косяку неодобрение высокой культуре обслуживания. Я проследил за ним взглядом, а когда повернул голову обратно, на его месте за столом сидел человек. Я узнал его сразу, а он смотрел на меня через стол с вежливым любопытством, чуть наклонив набок голову. Смуглое лицо, черные волосы, непривычно коротко подрезанные, а когда улыбнулся, два ряда белых и безукоризненных зубов сверкнули как жемчужины. В этом мире, где белые здоровые зубы редкость, он выглядел преуспевающим бизнесменом, что заботится об улыбке как доказательстве своего прибыльного бизнеса. Красивые зубы и ровный загар молча говорят, что с этим господином можно иметь дело...
И фигура свежая, подтянутая, без животика, такое же свежее, чисто выбритое лицо без всяких дурацких усов или бороды, скромная и со вкусом подобранная теплая рубашка, вообще одет скромно, но с достоинством, я бы такого не слишком выделил взглядом из толпы на Тверской, в то время как я в этом железе - как сбежавшая с карнавала обезьяна.
Глаза только странные, меня взяла оторопь, когда я увидел эти расширенные зрачки... нет, не расширенные, напротив - как булавочные острия, однако в них сгустки мрака, тьмы, чернота, даже не космическая, там все упорядочено, а как бы докосмичность, досозданность, холодок ужаса забрался в мои внутренности.
За соседними столами все так же пили и ели, смачно шлепали по толстому заду единственную служанку, но поднос с пивом в ее руках не вздрагивал, могучий зад похож на тот айсберг, что перетопит все "Титаники", а женщина у окна светло и чисто смотрит во двор.
Он сказал с излишней почтительностью, за которой нетрудно было рассмотреть насмешку, да он ее и не скрывал, тонкий расчет, что когда не скрывают, это уже не насмешка, а дружеское подтрунивание:
- Сэр Ричард, поздравляю вас! Да и себя, кстати.
Я поинтересовался с подозрением:
- Меня - еще могу догадываться, а себя за какие заслуги? Или со мной не связано?
Он воскликнул с энтузиазмом:
- Как же? Думаете, просто было задумать такую многоходовую комбинацию, чтобы вам вручили пояс паладина? А потом провести так, чтобы комар носа не подточил? В этом мире столько случайностей!
Холод охватил меня с головы до ног. Я все еще отказывался верить, но он смотрел уверенно, в глазах победное выражение.
- Хорошо, - сказал я с усилием, - чем же паладин... то есть рыцарь церкви, так угоден врагу церкви? Паладины всегда на стороне Добра.
Он покачал головой.
- А вы не знаете? Как все плохо... При чем тут паладины и Церковь? При чем тут вообще Добро и Зло? Дорогой сэр Ричард, паладины вообще не знают Добра и Зла, как им приписывают неграмотные люди, ибо они выше этого...
Я расхохотался.
- Ну, знаете!.. Это уже ни в какие ворота не лезет. Как это может быть выше?
Его глаза насмешливо мерцали. Я запнулся, он сказал тоном школьного учителя:
- Добро и Зло - понятия простолюдинов, а вы уже поднялись из простолюдинов, чему и я поспособствовал, признаюсь, признаюсь! Простолюдины - вне зависимости от богатства, знатности и родовитости, оценивают как добро лишь то, что для них хорошо: дождик в засуху, корова родила двух телят, сосед на день рождения подарил золотой кубок, молния ударила в дом другого соседа, чья крыша заслоняла солнце вашему огороду... Верно? Верно-верно, по глазам вижу. А зло это все, что вредит, верно? Ну там наводнение смыло корову, молния ударила не в соседский дом, а в ваш... Простолюдин будет храбро и честно сражаться с врагом, который нападет на его страну, он понимает, что враг может дойти и до его дома, надо остановить его как можно дальше от своего огорода, но простолюдин никогда по своей воле не пойдет сражаться в чужую страну, чтобы...
... чтобы землю в Гренаде крестьянам отдать, мелькнуло в моей голове. Он прав, нам уже непонятны и смешны Боливар, Че Гевара, Хоттаб, все объясняем в понятных нашей простолюдинности терминах выгоды, интересами олигархов.
- И все равно непонятно, - ответил я чужим голосом, - почему вы решили, что, будучи паладином, обязательно окажусь в вашем лагере?
Он всплеснул руками.
- Как же? Паладины сражаются не за Добро и Зло, верно? Мы уже видим, что это для одних добро, для других зло, как с молнией в дом соседа...
Да ладно, молния, подумал я зло. Среди немецких псов-рыцарей, как мы их называли, были и паладины, но для нас они все - гады, потому что шли не с нами, а против нас. Уж мы точно называли добром разное...
- И что же?
- Паладины, - договорил он, - сражаются храбро и мужественно на стороне Правды! На стороне правого дела. Если их родина или их страна оказывается не правой, они с болью в сердце... или без боли, по их мужественным мордам не разберешь, сражаются против. Для них Правда, Истина дороже таких простеньких понятий простолюдинов, как родина, отчизна, свои, чужие...
Я подумал, потом еще подумал, ответил осторожно:
- Хорошо, я подумаю еще над вашими... далекоидущими. Даже если это в теории... верно, живем мы не в мире идей. В обыденности без понятий Добра и Зла не обойтись. Только слышим... иногда о высшей математике, но довольствуемся простой арифметикой. Я понимаю настоящий смысл сентенции: "Если ударили по правой щеке, подставь левую", но народ разумеет буквально, ржет, как сытые кони! Так и с этими понятиями: быть выше Добра и Зла... гм... можно залететь в обоих смыслах.
- Но вы же паладин?
Голос был коварным, насмешливым, я насупился и сказал зло:
- Да.
- Будете действовать, как паладин?
- Да, - ответил я зло, ничего другого не оставалось, как стоять на своем. - Да!
- Тогда вы придете ко мне, - сказал он весело, глаза светились победным огнем. - Ох, сэр Ричард, вы ведь антихрист, слышали?
Я сказал раздраженно:
- Вы постарались?
Он хохотнул:
- Не поверите, но это сами церковники додумались.
Я стиснул челюсти, в помещении все казалось застывшим, словно только мы были реальными, а все остальное - картина. Даже с улицы перестали доноситься стук колес, конское ржание, мычание скота.
- Ладно, - ответил я, - посмотрим. Мне сама самоуверенность не нравится.
- Я знаю, - ответил он. - Но под нею более прочное основание, признайтесь!
- Да, - согласился я, - но я все еще не выбрал дорогу.
Он покосился в сторону женщины у окна, легкая улыбка скользнула по его тонким, красиво очерченным губам.
- Тогда не буду вам мешать!
Снова хлопнула дверь, это вернулся Сигизмунд, еще более хмурый. Когда я повернул голову от него к столу, там снова пусто, а женщина у окна повернулась и посмотрела на меня.
- Хорошо покормили, - сказал Сигизмунд в раздражении. - И вода ключевая, сам напился, проверил. Что-то хорошо здесь слишком, не верю я в этот постоялый двор. Правда, молитва не помогает, но я, видимо, с недостаточной верой читал... Вот если вы, сэр Ричард, попробуете, вы же паладин, почти святой человек...
Я поднялся, сказал с достоинством гладиатора, идущего на смертный бой:
- Попробую. Начну сразу с ведьмы. А там посмотрим.
Глава 5
Окна в доме напротив светятся красноватым трепещущим огоньком, словно там горит лучина, между домами темень, прошла ночная стража, громыхая по утоптанной земле древками копий. Снизу донесся смех, дурашливый взвизг, тут же все затихло.
Из распахнутого настежь окна видно, как во дворе пробежала, опустив хвост, лохматая собака с непривычно узким рылом. В комнату вливаются запахи зелени, конских каштанов, ветерок донес аромат выделываемых начисто шкур, нет, уже кож.
В полумраке комнаты хорошо видны черные загадочные глаза, а темные волосы, разметавшиеся на белой подушке, выглядят сказочно. Я вернулся от окна, лег, она тут же положила голову мне на грудь, закинула ногу. Я почувствовал, как длинные ресницы пощекотали мне кожу.
- Ты в самом деле паладин? - спросила она очень тихо.
- Как и ты - ведьма, - ответил я.
- Но я в самом деле ведьма, - возразила она осторожно.
- А я в самом деле паладин, - сказал я. - Но что нам сейчас этот пятый параграф? Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы вовсе. Да и грех ли, когда ты...
Я запнулся, не зная, как сказать, что она подлечила даже душу, израненную разлукой с леди Лавинией.
- Не объясняй, - произнесла она тихо. - Я же ведьма, сразу ощутила твою рану. Ты в самом деле паладин, если поступил так... Только за это уже паладин. Я только не верила, что решишься подойти.
- А я правильный паладин, - ответил я. - Чувствую, где палкой по голове не стукнут.
Она сказала тихо:
- Но хотел ты сказать совсем другое...
- Что?
Она сказала медленно, словно бы с трудом выговаривая чужие слова:
- Лучшая доля не в том, чтобы воздерживаться от наслаждений, а в том, чтобы властвовать над ними, не подчиняясь им... Это значит, что на рассвете, который близок, сядешь на коня и даже не обернешься...
- Вот это уже брехня, - возразил я. - Обернусь. Но ты права, утром двинемся дальше.
Мы лежали притихшие, я чувствовал прилив странного, просто нестерпимого счастья, смотрел поверх ее головы в окно, там светлеющая чернота неба, медленно плывущая луна, облака мертвенно-бледные, а возле луны - до странности голубоватые, непривычные.
- Как жаль, - вырвалось у меня, - что всегда что-то теряем! Всегда от чего-то приходится отказываться! Человек, который остается дома, отказывается от дальних стран и чудес в них, а тот, который уезжает, отказывается от счастья, что рядом с ним...
- Дикари! - вскрикнул Сигизмунд. - Сатанисты!
- Вряд ли, - возразил я. - Скорее всего, язычники.
- Да какая разница...
Он соскочил с коня и начал бегать вокруг каменного столба, стучать, колотить, вскрикивать, обращаясь то к господу, то совсем другим тоном... уже не к господу. Девушка следила за ним полными надежды глазами. У нее оказалось широкое, очень милое лицо, грубоватое и в то же время красивое той простонародной красотой, как бывают красивы молодые безупречные коровы, овцы, козы. Я сказал, не слезая с коня:
- Ты не прав.
Он обернулся.
- В чем?
- Услышали бы тебя наши неоязычники... ладно, отыди.
Он не понял, но, когда я снял с петли молот, поспешно отпрыгнул, заслонил собой девушку. Молот вылетел из моей ладони с силой, фырканьем, хотя я бросил легонько, видно, застоялся, вернее, зависелся без дела. Сигизмунд наклонился над девушкой, почти навалился, закрывая ее грудью и не только грудью, раздался грохот, треск, столб рассыпался на крупные глыбы.
Сигизмунд снял с гранитного пенька широкое кольцо, похожее на обруч для бочки, только потолще, оглянулся в беспомощности. Я выразительным жестом указал на девушку, потом на седло его коня. Взгляд молодого рыцаря заметался, я сделал вид, что не вижу попыток выкрутиться, и Сигизмунд спросил с некоторой надеждой:
- А что, не подождем чудовище?
- Какое?
- Ну, которому эту прекрасную леди в жертву...
Я пожал плечами.
- Зачем? Может быть, чудовище уже разучилось само добывать пищу. Так бывает, когда выращенных в зоопарке выпускают на волю... Кто знает, вдруг это редкий вымирающий вид? Впрочем, не так это важно, как то, что для простонародья необходимо... гм... чудовище, налоговая полиция или призыв в армию. Чтоб жизнь медом не казалась, а то совсем обленятся! Обязательно нужен внешний враг, это сплачивает, дает чувство плеча. Так что пусть с этим пришлым лицом кавказской национальности разбираются сами. А то нам еще и достанется, что лишили их... цирка. Кого пиара, кого смысла жизни.
Сигизмунд краснел, бледнел, вздрагивал и смотрел на меня так, будто я произносил заклинания на украинском языке, что прямой потомок арийско-халдейского, то в беспомощности - на девушку. Она уже поднялась на ноги, ниже его на голову, но крепенькая, с широкими плечами и могучей грудью, что смотрит прямо, бесстыдно и красиво, небольшие валики на поясе, но талия хороша, к тому же широкие бедра только подчеркивают ее узость. И крепкие спортивные ноги с хорошими мышцами совсем не выглядят коротенькими.
Когда он поднял ее к себе на седло и усадил впереди, я поинтересовался:
- Ну что, жениться будешь?
Девушка посмотрела на него с надеждой, прильнула всем телом, стараясь сделать его как можно более нежным и обволакивающим. Сигизмунд покраснел отчаянно, сказал умоляющим голосом:
- Сэр Ричард, как можно!..
- А почему нет? Все рыцари так делают.
Он отчаянно помотал головой.
- То не рыцари. Или не совсем рыцари. То просто мужики в железе. Нельзя так... нельзя извлекать корысть из благородных деяний!
- Нельзя? - спросил я в сомнении.
- Нельзя! - отрезал он сердито. Добавил: - Тем более и деяние не так уж и благородное, просто обычное! Как будто можно было проехать мимо!
Я смолчал, насмешничать над такими чувствами язык не поворачивается. Сигизмунд в самом деле тянет на паладина, но никак не я. Я слишком заражен тотальным безверием и оплевыванием всех и вся. Скажем, непорочная и праведная жизнь, бывшая нормой в средние века, ставшая редкостью во время молодости моих родителей, в мое время уже подвергается нещадному осмеянию. Если бы выяснилось, что какая-то из моего класса или школы вышла замуж девственницей, ей до конца жизни не отмыться от насмешек, глумливого хохота и указывания пальцами. Так что я свинья, свинья, свинья, а Сигизмунд - сама чистота. И нефиг мне оправдываться, что я вот такой богатый и разносторонний: могу и свиньей быть, и благородным, все это дешевая отмазка. Как преподлейшие фильмы про благородных киллеров, проституток с моралью или домушников, что на ворованное жертвуют сиротке конфетку, как и оправдания сетевых пиратов, что они вовсе не воруют чужое, а живут по принципу "отнять и поделить".
Он ехал впереди, девушка прижималась к нему так, что ее тело расплывалась на нем, как медуза. Ее пальчик время от времени указывал дорогу, мы съехали с шоссе, а городишко, который я предпочел бы объехать, все приближался. Земля поросла привычным бурьяном, все запущено, хотя я бы сказал, что здесь редкостный чернозем, о котором говорят, что вечером воткни оглоблю - к утру вырастет телега.
Показалась красивая каменная арка моста, дивной красоты башенки, узоры и барельефы, конь Сигизмунда уже вступил на каменный пол, я поехал на расстоянии. Странные ощущения переполняли грудь, когда поднимался по дуге на этот стариннейший мост, под которым давным-давно уже нет реки. Мимо потянулись каменистые холмы, чахлая трава и голые кустарники. Мир одновременно и стар, предельно стар, и в то же время юн, как если бы мы ехали по меловому периоду или кайнозойской эре, вокруг диплодоки, стегоцефалы и буцефалы с бицефалами, но в то же время видны руины космодромов, откуда в древности стартовали наши предки.
Понятно, что никаких буцефалов или ацефалов не увидим, как и руин древних космодромов, но ощущение древности этих мест оставалось, заползало под шкуру, пробиралось в кости.
Сигизмунд обернулся, крикнул:
- Это город называется Ленгойтом!
- Да хоть Нью-Липцами, - ответил я. - Ты уже придумал, как провезешь через ворота эту голосистую?
Он остановился, в глазах тревога.
- Голо, простите, как? Ах да...
- Прикрой, - посоветовал я, - хотя бы плащом. Да и сам не будешь так в глаза бросаться своим крестоносительством.
Город огражден деревянным частоколом, коза перескочит, тем более те козы, которых мы только что встретили, поджарые, как бегуны-марафонцы, без капли жира, зато рога, как отточенные острия рыцарских копий. Ворота тоже деревянные, на ночь, похоже, запираются, но сейчас распахнуты настежь. Воздух распарывают резкие крики овец, целое стадо теснится, мохнатые тушки стараются пропихнуться раньше других, будто в городе не бойня, а молодая трава на халяву.
По обе стороны ворот по трое молодцеватых стражей, немолодые, уверенные, отборные. Их цепкие взгляды обшаривают даже овец, ни одна не пронесет в город контрабанду или неучтенную валюту, вслед за овцами медленно двигались две подводы, трое купцов с навьюченными лошадьми.
Нас заметили и прощупали взглядами еще до того, как мы приблизились к воротам. Мы двигались медленно, блеющие овцы наконец втянулись в слишком узкий для них проем, ближайший к нам страж, крупный и вообще поперек себя шире дядя в толстой коже доспеха, сказал властно:
- Остановитесь, гости дорогие! С какой целью, откуда? Зачем?
Второй добавил почти весело:
- С какой целью? Правда ли, что шпионы?
Я кивнул, сказал в том же тоне:
- И собираемся совершить вдвоем переворот в городе. Кстати, эта не ваша? Сэр Сигизмунд, покажи.
Сизизмунд откинул край плаща, страж посмотрел, звучно причмокнул:
- Нет, но можете оставить нам.
- Как пошлину? - спросил я.
Сигизмунд воззрился на меня в великом негодовании.
Страж сказал весело:
- Нет, пошлину отдельно.
Я покачал головой.
- Разве по нам не видно, что такие вот олухи, что спасают девиц от дракона... или не дракона, не ездят с мешками, полными золота? Впрочем, пара серебряных монет у меня где-то завалялась. Но самим придется идти по городу с протянутой рукой. Авось кто-то накормит.
Я вытащил две серебряные монеты, страж поймал обе на лету. Старший тут же смахнул деньги с его ладони, словно взлетевших мух, рассмотрел, попробовал на зуб. Я сделал скорбное лицо. Старшой махнул:
- Поезжайте! По этой же улице, в самом конце, хороший постоялый двор. Если у вас завалялась еще одна такая же, хорошо накормят и спать уложат.
- Спасибо, - сказал я и добавил вежливо: - Добрые люди.
Они захохотали, словно я отмочил крутейшую шутку юмора, прям прикололся, а мы с Сигизмундом въехали в город. Народ останавливался поглазеть на нас, рыцари везде - штучный товар, я сказал настойчиво:
- Сэр Сигизмунд, если не дадите свободу милой девушке, я вас начну подозревать.
- Сэр Ричард!
- Да-да, - сказал я твердо. - Почему не отпускаете?
- Да она же... не одета!
- Тем более, - сказал я неумолимо. - Эй, у тебя в городе есть какая-то родня? Ты сама откуда?
Из-под плаща показалось разрумянившееся лицо, глаза блестят, до чего же эти женщины, как и козы, быстро осваиваются в любой обстановке, про себя в качестве жертвы уже забыла, как забыла бы любая коза, уже устроилась жить здесь под рыцарским плащом.
- Я из Горелых Пней, - пискнула она звонким, почти детским голоском. Это такое село.
- Где оно?
- Мы его проехали, - сообщила она невинным голосом.
Сигизмунд открыл и закрыл рот, я сказал строго:
- Чадо, ты умеешь устраиваться, вижу. Ты бы и у дракона устроилась. А здесь в городе родня есть? Хоть какая-то?
Она заколебалась, но я смотрел строго, она сказала тихо:
- Есть, двоюродная тетя... Такая противная.
Я кивнул Сигизмунду:
- Отпусти ребенка. Плащом придется пожертвовать, но ты, надеюсь, не очень жадный?
- Сэр Ричард, - воскликнул он возмущенно. - Как вы можете?
- Не дашь? - спросил я. - Да, плащ больно красивый...
По лицу Сигизмунда видно, что плаща и в самом деле жаль, роскошный плащ, великолепный, чьи-то девичьи ручки вышивали, кто-то мечтал, что будет укрываться и вспоминать ее ясные очи, румяные щечки и милые ямочки.
Девушка осталась посреди улицы, кутаясь в плащ, я подмигнул ободряюще, схватил коня Сигизмунда за повод и пустил своего галопом. Дома замелькали по обе стороны, кто-то испуганно вскрикнул, а через несколько минут кони оказались перед распахнутыми воротами постоялого двора.
Сигизмунд пропустил меня первым, я передал поводья слугам, что заверили насчет отборного овса и ключевой воды, отряхнул на крыльце пыль и толкнул дверь.
Запахи не сшибли с ног, как бывало раньше, здесь даже не запахи, а скорее ароматы, пахло жареным мясом, но хорошо прожаренным, прямо чувствовалась его нежность, мягкость, в воздухе плыло слабое ощущение изысканных специй. А если и не изысканных, я их все равно не отличу от неизысканных, то хотя бы не грубых.
Я сел за свободный стол, быстро оглядел помещение. Чистое, просторное, большие окна, столы тоже чистые, ни одной собаки под столами, хотя я ничего против собак не имею. Даже посетители тоже сравнительно чистые, хотя народ с виду достаточно простой.
Подошел человек в белом фартуке, похожий на официанта и на хозяина разом.
- Обедать? Или только пить?
- И пиво тоже, - ответил я. - В смысле кроме всего, что полагается двум усталым рыцарям с дальней дороги... Сэр Сигизмунд, идите сюда! Нам понадобится еще и просторная комната. Кровати, пожалуйста, раздельные.
Он посмотрел на Сигизмунда, тот опустился за стол напротив, взгляд оценивающе скользнул по шлему с красным крестом на коленях молодого рыцаря.
- Комнату? Да еще просторную?
Я бросил на стол две серебряных монеты.
- Если не поторопишься с едой, начнем грызть стол.
Он взял монеты спокойно, с достоинством, все-таки хозяин, не слуга, осмотрел, на губах появилась скупая улыбка.
- Все будет. У нас хорошо готовят.
- Верю, - ответил я. - Пахнет здорово.
Он ушел, я посматривал на людей, Сигизмунд сидел угрюмый, бросал по сторонам недоверчивые взгляды.
- Нехорошее место, - сообщил он хмуро.
- В чем?
- Нехорошее, - повторил он убежденно. - Нигде не вижу святого распятия!
- Возможно, - предположил я, - чтобы не портить аппетит? Все-таки вид распятого на кресте человека, истекающего кровью, как зарезанный баран, напоминает кухню, а за столом о кухне не то что говорить, даже вспоминать неприлично. Не спеши, в комнате увидишь даже свечи и просвирки.
- Пока не увижу Библию, - сказал он так же угрюмо, - я не поверю, что здесь живут достойные люди.
- Сэр Сигизмунд, - ответил я, - нам придется не только идти бок о бок с не самыми достойными людьми на свете, но и делить хлеб. Не гордыня ли в тебе глаголет?
Он испуганно перекрестился, губы задвигались, шепча молитву. Когда принесли две глубокие миски с горячим супом, он все еще молился. Просил избавить от искушения, от соблазнов, укрепить дух и волю. Я торопливо хлебал, с каждым глотком вливалась сила, усталое тело оживало. Потом хорошо приготовленный бифштекс, есть приправы, да не вонючий чеснок, а благородный перец... Хотя, возможно, чеснок убрали потому, что он отпугивает всякую нечисть, а это бесхозяйственно, у нечисти злата больше, чем у невинных душ, которым уготовано место в раю. Правда, я чуточку ближе к чисти, чем к нечисти, но мне тоже очень не хотелось бы, чтобы на меня дышала чесноком вот та красотка, что веселится в компании мужчин в дорожных плащах. Или слышать запах чеснока вон от той женщины, пусть уж лучше будет нечистью...
Она сидела за небольшим столом у окна, свет падал на ее чистое милое лицо. Взгляд больших темных глаз устремлен на нечто там на улице, явно такое же спокойное, мирное, теплое и ласковое, как она сама. Я подумал, что ее трудно вообразить в соседстве с чем-то нетеплым и неласковым. Изобилие черных волос падает на плечи и спину, волосы блестящие, здоровые, вся женщина налита спокойным здоровьем, такая чеховская душечка, пышненькая даже, с крупной налитой грудью, что вызвала ассоциации с тонкой пленкой, заполненной горячим густым молоком, розовые девичьи ареолы сосков, совсем не осиная талия, да на фиг она нужна, так здорово хвататься за сочный живот и кусать за нежненькие валики на боках.
Руки чуть скрещены, свисают свободно, давая возможность полюбоваться их нежностью, чистой кожей, которой не коснулось солнце, я сразу представил эти руки на своей шее, а потом не только на шее, но не застеснялся, посмотрел на нее взглядом пользующегося собственника, и она, перехватив мой взгляд, ответила спокойным, понимающим мои нужды взглядом и легкой материнской улыбкой.
Сигизмунд тоже посмотрел в ее сторону, вздрогнул, прошептал:
- Ведьма...
- Точно? - спросил я с интересом.
- Вы что, - спросил он возбужденно, - прямо здесь ее рубить будете?
- Нет, - ответил я, - что ты, Сиг... Зачем народ отвлекать от хорошего обеда? Да и клиентуру распугаем хозяину, а у него дело поставлено хорошо, вон как жрешь, словно язычник. Попробую увести куда-нибудь.
Он спросил испуганно:
- Я в самом деле... жру?
- Как язычник? Мне показалось, что ты получаешь удовольствие от еды, а это грешно. Благочестивый человек должен получать радости только светлые, чистые, незамутненные, а какие высшие радости от жратвы, что переварится и поступит в кишечник?
Он с отвращением отодвинул недоеденное мясо, насупился, лоб напрягся, пытаясь наморщиться.
- Пойду посмотрю на коней, - сказал он и поднялся. - Что-то здесь уж очень хорошо все.
Я доел мясо, посматривал на женщину, пытаясь понять, в самом ли деле увести ее куда-нибудь, кто она, возможно, у нее у самой есть место поблизости или даже на этом постоялом дворе, попробовал вино, терпкое, хмельное.
Громко хлопнула дверь, это Сигизмунд вышел, выразив ударом двери по косяку неодобрение высокой культуре обслуживания. Я проследил за ним взглядом, а когда повернул голову обратно, на его месте за столом сидел человек. Я узнал его сразу, а он смотрел на меня через стол с вежливым любопытством, чуть наклонив набок голову. Смуглое лицо, черные волосы, непривычно коротко подрезанные, а когда улыбнулся, два ряда белых и безукоризненных зубов сверкнули как жемчужины. В этом мире, где белые здоровые зубы редкость, он выглядел преуспевающим бизнесменом, что заботится об улыбке как доказательстве своего прибыльного бизнеса. Красивые зубы и ровный загар молча говорят, что с этим господином можно иметь дело...
И фигура свежая, подтянутая, без животика, такое же свежее, чисто выбритое лицо без всяких дурацких усов или бороды, скромная и со вкусом подобранная теплая рубашка, вообще одет скромно, но с достоинством, я бы такого не слишком выделил взглядом из толпы на Тверской, в то время как я в этом железе - как сбежавшая с карнавала обезьяна.
Глаза только странные, меня взяла оторопь, когда я увидел эти расширенные зрачки... нет, не расширенные, напротив - как булавочные острия, однако в них сгустки мрака, тьмы, чернота, даже не космическая, там все упорядочено, а как бы докосмичность, досозданность, холодок ужаса забрался в мои внутренности.
За соседними столами все так же пили и ели, смачно шлепали по толстому заду единственную служанку, но поднос с пивом в ее руках не вздрагивал, могучий зад похож на тот айсберг, что перетопит все "Титаники", а женщина у окна светло и чисто смотрит во двор.
Он сказал с излишней почтительностью, за которой нетрудно было рассмотреть насмешку, да он ее и не скрывал, тонкий расчет, что когда не скрывают, это уже не насмешка, а дружеское подтрунивание:
- Сэр Ричард, поздравляю вас! Да и себя, кстати.
Я поинтересовался с подозрением:
- Меня - еще могу догадываться, а себя за какие заслуги? Или со мной не связано?
Он воскликнул с энтузиазмом:
- Как же? Думаете, просто было задумать такую многоходовую комбинацию, чтобы вам вручили пояс паладина? А потом провести так, чтобы комар носа не подточил? В этом мире столько случайностей!
Холод охватил меня с головы до ног. Я все еще отказывался верить, но он смотрел уверенно, в глазах победное выражение.
- Хорошо, - сказал я с усилием, - чем же паладин... то есть рыцарь церкви, так угоден врагу церкви? Паладины всегда на стороне Добра.
Он покачал головой.
- А вы не знаете? Как все плохо... При чем тут паладины и Церковь? При чем тут вообще Добро и Зло? Дорогой сэр Ричард, паладины вообще не знают Добра и Зла, как им приписывают неграмотные люди, ибо они выше этого...
Я расхохотался.
- Ну, знаете!.. Это уже ни в какие ворота не лезет. Как это может быть выше?
Его глаза насмешливо мерцали. Я запнулся, он сказал тоном школьного учителя:
- Добро и Зло - понятия простолюдинов, а вы уже поднялись из простолюдинов, чему и я поспособствовал, признаюсь, признаюсь! Простолюдины - вне зависимости от богатства, знатности и родовитости, оценивают как добро лишь то, что для них хорошо: дождик в засуху, корова родила двух телят, сосед на день рождения подарил золотой кубок, молния ударила в дом другого соседа, чья крыша заслоняла солнце вашему огороду... Верно? Верно-верно, по глазам вижу. А зло это все, что вредит, верно? Ну там наводнение смыло корову, молния ударила не в соседский дом, а в ваш... Простолюдин будет храбро и честно сражаться с врагом, который нападет на его страну, он понимает, что враг может дойти и до его дома, надо остановить его как можно дальше от своего огорода, но простолюдин никогда по своей воле не пойдет сражаться в чужую страну, чтобы...
... чтобы землю в Гренаде крестьянам отдать, мелькнуло в моей голове. Он прав, нам уже непонятны и смешны Боливар, Че Гевара, Хоттаб, все объясняем в понятных нашей простолюдинности терминах выгоды, интересами олигархов.
- И все равно непонятно, - ответил я чужим голосом, - почему вы решили, что, будучи паладином, обязательно окажусь в вашем лагере?
Он всплеснул руками.
- Как же? Паладины сражаются не за Добро и Зло, верно? Мы уже видим, что это для одних добро, для других зло, как с молнией в дом соседа...
Да ладно, молния, подумал я зло. Среди немецких псов-рыцарей, как мы их называли, были и паладины, но для нас они все - гады, потому что шли не с нами, а против нас. Уж мы точно называли добром разное...
- И что же?
- Паладины, - договорил он, - сражаются храбро и мужественно на стороне Правды! На стороне правого дела. Если их родина или их страна оказывается не правой, они с болью в сердце... или без боли, по их мужественным мордам не разберешь, сражаются против. Для них Правда, Истина дороже таких простеньких понятий простолюдинов, как родина, отчизна, свои, чужие...
Я подумал, потом еще подумал, ответил осторожно:
- Хорошо, я подумаю еще над вашими... далекоидущими. Даже если это в теории... верно, живем мы не в мире идей. В обыденности без понятий Добра и Зла не обойтись. Только слышим... иногда о высшей математике, но довольствуемся простой арифметикой. Я понимаю настоящий смысл сентенции: "Если ударили по правой щеке, подставь левую", но народ разумеет буквально, ржет, как сытые кони! Так и с этими понятиями: быть выше Добра и Зла... гм... можно залететь в обоих смыслах.
- Но вы же паладин?
Голос был коварным, насмешливым, я насупился и сказал зло:
- Да.
- Будете действовать, как паладин?
- Да, - ответил я зло, ничего другого не оставалось, как стоять на своем. - Да!
- Тогда вы придете ко мне, - сказал он весело, глаза светились победным огнем. - Ох, сэр Ричард, вы ведь антихрист, слышали?
Я сказал раздраженно:
- Вы постарались?
Он хохотнул:
- Не поверите, но это сами церковники додумались.
Я стиснул челюсти, в помещении все казалось застывшим, словно только мы были реальными, а все остальное - картина. Даже с улицы перестали доноситься стук колес, конское ржание, мычание скота.
- Ладно, - ответил я, - посмотрим. Мне сама самоуверенность не нравится.
- Я знаю, - ответил он. - Но под нею более прочное основание, признайтесь!
- Да, - согласился я, - но я все еще не выбрал дорогу.
Он покосился в сторону женщины у окна, легкая улыбка скользнула по его тонким, красиво очерченным губам.
- Тогда не буду вам мешать!
Снова хлопнула дверь, это вернулся Сигизмунд, еще более хмурый. Когда я повернул голову от него к столу, там снова пусто, а женщина у окна повернулась и посмотрела на меня.
- Хорошо покормили, - сказал Сигизмунд в раздражении. - И вода ключевая, сам напился, проверил. Что-то хорошо здесь слишком, не верю я в этот постоялый двор. Правда, молитва не помогает, но я, видимо, с недостаточной верой читал... Вот если вы, сэр Ричард, попробуете, вы же паладин, почти святой человек...
Я поднялся, сказал с достоинством гладиатора, идущего на смертный бой:
- Попробую. Начну сразу с ведьмы. А там посмотрим.
Глава 5
Окна в доме напротив светятся красноватым трепещущим огоньком, словно там горит лучина, между домами темень, прошла ночная стража, громыхая по утоптанной земле древками копий. Снизу донесся смех, дурашливый взвизг, тут же все затихло.
Из распахнутого настежь окна видно, как во дворе пробежала, опустив хвост, лохматая собака с непривычно узким рылом. В комнату вливаются запахи зелени, конских каштанов, ветерок донес аромат выделываемых начисто шкур, нет, уже кож.
В полумраке комнаты хорошо видны черные загадочные глаза, а темные волосы, разметавшиеся на белой подушке, выглядят сказочно. Я вернулся от окна, лег, она тут же положила голову мне на грудь, закинула ногу. Я почувствовал, как длинные ресницы пощекотали мне кожу.
- Ты в самом деле паладин? - спросила она очень тихо.
- Как и ты - ведьма, - ответил я.
- Но я в самом деле ведьма, - возразила она осторожно.
- А я в самом деле паладин, - сказал я. - Но что нам сейчас этот пятый параграф? Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы вовсе. Да и грех ли, когда ты...
Я запнулся, не зная, как сказать, что она подлечила даже душу, израненную разлукой с леди Лавинией.
- Не объясняй, - произнесла она тихо. - Я же ведьма, сразу ощутила твою рану. Ты в самом деле паладин, если поступил так... Только за это уже паладин. Я только не верила, что решишься подойти.
- А я правильный паладин, - ответил я. - Чувствую, где палкой по голове не стукнут.
Она сказала тихо:
- Но хотел ты сказать совсем другое...
- Что?
Она сказала медленно, словно бы с трудом выговаривая чужие слова:
- Лучшая доля не в том, чтобы воздерживаться от наслаждений, а в том, чтобы властвовать над ними, не подчиняясь им... Это значит, что на рассвете, который близок, сядешь на коня и даже не обернешься...
- Вот это уже брехня, - возразил я. - Обернусь. Но ты права, утром двинемся дальше.
Мы лежали притихшие, я чувствовал прилив странного, просто нестерпимого счастья, смотрел поверх ее головы в окно, там светлеющая чернота неба, медленно плывущая луна, облака мертвенно-бледные, а возле луны - до странности голубоватые, непривычные.
- Как жаль, - вырвалось у меня, - что всегда что-то теряем! Всегда от чего-то приходится отказываться! Человек, который остается дома, отказывается от дальних стран и чудес в них, а тот, который уезжает, отказывается от счастья, что рядом с ним...