Его туалет готов к семи часам без четверти. До семи он пьет кофе в маленькой столовой, причем ест довольно много варенья. К лежащим на столе вчетверо сложенным номерам "Нового времени" и "Правительственного вестника" он притрагивается только один раз: проглядев на первой странице список умерших, он смотрит на обороте список производств и назначений. Остальное доложит секретарь.
Перед тем как пройти в кабинет, министр подходит к окну и сквозь тюлевые занавески смотрит на улицу. Против его особняка обширный сад с небольшим домиком в глубине. В этом домике кто-то жил, но теперь домик министр это знает - арендован от имени частного лица департаментом полиции; теперь там поселили семью будто бы приличных людей - муж, жена и брат жены,а в действительности агентов охранной полиции. Против самых окон министра, на той стороне улицы, газетный киоск, а в киоске человек с неприятным, слишком уж подозрительным лицом. Это, конечно, тоже полицейский агент. Извозчик, который как бы ждет клиентов у правого угла садов, тоже, вероятно, агент наружного наблюдения. В нижнем этаже дома министра три комнаты заняты дежурными агентами - целая маленькая казарма. Приказано, чтобы вся эта сволочь сидела в комнатах и по улице не шлялась, В вестибюле дежурят двое, один - швейцар, другой черт его знает под видом кого. Выбираются физиономии поприличнее. Есть и в этаже министра, в передней и в приемной. Нет только в верхнем этаже, где живет семья министра.
Печальная необходимость! Министр лучше всех знает, что вся эта обязательная охрана бессильна и не нужна, если нет хорошего осведомителя в среде революционеров. К счастью, эти анархисты (министр называет их огулом анархистами, хотя хорошо разбирается во всех тонкостях их отличий и партийных программ) - к счастью, они, при всей дерзости, до изумительности наивны и доверчивы. И неумны, даже недогадливы! Напуганная полиция содержит тысячу мерзавцев, которым иногда слепо доверяет. Безо всякого труда в эту тысячу могли бы проникнуть десятки революционеров - и тогда серьезная охрана стала бы немыслимой. А впрочем - почем знать? Может быть, этот самый прохвост, сидящий в газетном киоске, может быть, при первом же выезде министра именно он и окажется...
Председатель совета министров никогда не был трусом. Как умный человек, он почти не сомневается, что будет убит. Может быть, это случится сегодня, может быть, через год, а может быть... Он даже не услышит разрыва снаряда, и его тело, правда не очень красивое (вспомнил живот в зеркале), но свое, родное... это тело разлетится в клочья. Его имя войдет в историю? Черт с ней, с историей! Быть в длинном списке жертв - Боголепов, Сипягин, Плеве... даже всесильный Плеве! И еще сколько - не пересчитаешь! И вот прибавится еще и его имя. Удар - и в стороны разлетятся голова с черной бородой, манжеты, ступни ног в башмаках, обрывки кальсон с кусками мяса...
В соседней комнате сквозняком захлопнуло дверь. Министр вздрогнул, по-детски выбросил вперед руку, как бы для защиты, затем выпрямился и, слегка нахмурившись, проследовал в свой деловой кабинет.
Это казалось ему не простым, очень не простым, но все-таки понятным. Громадная площадь земли с точностью вычерчивалась на бумаге. Люди-единицы исчезали; люди-массы делились на горожан и на крестьян. Прежние, близорукие политики думали только о горожанах и об опасном сегодня; он учитывал будущее и реальную силу - крестьянство. У него был просвещенный ум и европейские знания. Там, в Европе, безумным мечтаниям противопоставлена мысль и массовая сила маленького буржуа; здесь, у нас, будет то же, когда на пригорке вырастет у крестьянина свой хуторок и прочное хозяйство. Там это сделано годами опыта - здесь делается мудростью власти, ничем, по существу, не ограниченной. Простачок бомбометатель воображает, что крестьянин поклоняется земле ничьей, земле Божьей; а этот мужичок когтями и зубами вцепится в свою маленькую собственность и никого к ней не подпустит. Здоровый инстинкт! Конечно, нужно немало времени. Но хуторок спасет Россию!
Русский, министр очень любил Россию - вот эту землю, отлично изображенную на карте, с ее делениями на губернии, уезды и волости. Он мыслил ее правильно разграфленной, условно окрашенной и мудро устроенной. Разграфить, устроить и спасти ее мог только он, и для этого ему нужна была власть. Человек с лысым черепом и черной бородой громадным напряжением воли мог выполнить высокую миссию при царе-дурачке, при банде чиновной сволочи (Боже! какие мошенники!), при постоянной угрозе взлететь на воздух вместе со своими проектами и мудрыми реформами. Игра стоила свеч!
Если бы оставалось время для пустяков, для второстепенного, он разглядел бы на карте и рябого Кузьму с килой, и путиловского пьяницу рабочего, и глупую либеральную даму, в салоне которой собираются доктора, присяжные поверенные и неопрятные литераторы, и свихнувшегося на книжках студента, и обиженных в своем надутом достоинстве думских болтунов - всю эту накипь на народе, то есть на будущих крепких хуторянах, в синих кафтанах, с окладистыми бородами, многочисленной здоровой семьей и необыкновенно упитанными коровами. Но строителю государства некогда рассматривать в лупу маленьких паразитов. Ими может заняться - ну хотя бы этот молодой секретарь, подающий надежды, его утренний докладчик.
И министр спросил нетерпеливо:
- А что в московских газетах? Все то же? Ну да, знаю, это неважно. Скажите, а кто на приеме из частных лиц?
- Пока записано двое, если вы лично примете: дама с рекомендацией от командующего округом и священник.
- Почему священник? Через кого?
- От Анны Аркадьевны.
- Ага, помню, она что-то говорила. По какому делу?
- По делу детского приюта в Вятке.
- Почему же ко мне? И больше никого?
- Остальных может принять заведующий канцелярией.
- Хорошо. Пусть он примет и даму. Попросите этого... как там... от Анны Аркадьевны.
- Слушаю.
Загрузив вход, хотя и боком, без подобострастия, но с подобающей почтительностью, в парадной лиловой шелковой рясе, с портфелем под мышкой (этот портфель вызвал некоторое беспокойство в приемной) в кабинет вошел отец Яков Кампинский, свидетель истории.
БРАТЬЯ ГРАКХИ
Братья Гракхи пришли с обычной аккуратностью, один пятью минутами позже другого. Обедали все вместе, ели шпинат с яйцами, курицу под белым соусом и лимонное желе. Сеня серьезно сказал, что такого обеда не едал ни разу в жизни.
- Я вот еще люблю гороховый суп с ветчинной костью. На Пасхе ел, очень понравилось!
Наташа хотела сказать, что как-нибудь закажет гороховый суп, но вспомнила, что уже не придется.
Разговаривали о пустяках. Петрусь вспоминал о рыбной ловле у них в Тульской губернии - как он однажды поймал на блесну судака фунтов на шесть; раньше, рассказывая про этот счастливый рыбацкий случай, он говорил "на пять", но сегодня судак вырос. Наташа рассказала, что однажды мужики поймали в Оке севшую на мель белугу, да такую огромную, что везти ее пришлось на двух связанных телегах. Потом пили кофе - все, как в хорошем доме. После обеда Машу отпустили до вечера, и тогда Наташа отперла комод и осторожно достала оттуда два тяжелых и неуклюжих стеганых жилета.
Когда принесла, братья Гракхи побледнели и старались улыбаться. Студент Петрусь сказал: "Мне выберите покрасивее!" - но на его шутку никто не ответил.
Олень ушел, пообещав вернуться через час.
- Не забудьте, Наташа, про занавеску на окне.
- Да, откинутый угол.
По его уходе она объяснила, как нужно нажать в коробке кнопку, которая и разобьет стеклянную трубочку.
- Сунуть палец поглубже в это отверстие и очень сильно нажать. Но не трогайте без надобности: если не трогать и ни обо что не ударять - не опасно.
Петрусь, губы которого побелели, сказал:
- А довольно сильный запах, даже голова кружится!
- Да, это мелинит. Можно надушить духами.
- Все равно, принюхаемся.
Она заставила их осторожно примерить жилеты. Оба были не впору и очень толстили.
- Ну, под платьем не будет так заметно. У вас, Петрусь, готова форма?
- Да.
- А все в порядке?
- От военного портного. Я - ротмистр; ошибки не будет. Широконько, а вот с этим будет как раз. И фуражка новая, все по форме.
- Вы пока снимите, а уходя, возьмите с собой.
Они осторожно сняли жилеты и облегченно вздохнули. Но все еще были бледны. У Петруся вздрагивали губы, и он часто пил воду.
- И жарко же сегодня!
Наташа понимала их состояние. Спросила обоих сразу:
- Гракхи, вы можете? Потому что лучше раньше отказаться, чем отступить в последнюю минуту. И ничего стыдного нет - никто героем быть не обязан. Вы решились?
Первым ответил рабочий Сеня:
- Да уж раз сказано... Я пойду, решил. Двух смертей не бывает!
Наташа пожала его руку. И Петрусь тоже ответил:
- Я, Наташа, не изменю. Мы оба пойдем. Она поцеловала обоих и сказала:
- Сядем на диван, посидим. С вами пойдет Олень, а я скоро вас догоню.
- Разве и вы, Наташа?
- Не завтра, а скоро и я. Очень скоро, Гракхи, вслед за вами.
- Может быть, вам не придется. Может, завтра, после нас, все переменится. А уж вы живите с Богом, будьте счастливы!
Сказав эти слова, Сеня покраснел. Слово "Бог" сорвалось нечаянно - и нет Бога, и он тут ни при чем. Сеня прибавил:
-- Ладно, там узнаем. А двум смертям все равно не бывать.
Наташа видела, что им обоим страшно, но что они не отступятся, не таковы Гракхи. Страшно и ей - но нужно им помочь.
- Смерти, Сеня, вообще нет. Ни тело, ни душа не исчезают. Вот сегодня мы здесь, а завтра переселимся - в землю, в дерево, в облако, в другого человека - и опять будем жить.
Сене эта философия непонятна, а Петрусь улыбнулся. Наташа продолжала:
- А если бы и была смерть... От того, что человек протянет свои дни до старости и болезней,- ничего он не выиграет. Вот вы работали на фабрике, потом женились бы на такой же работнице, народили бы детей, жили бы в вечном труде и бедности,- а там все равно умирать. Сейчас сами собой распоряжаетесь, а там вами распорядилась бы ваша старость и слабость. Или арестуют, оплюют, изобьют и все равно быть убитым; и это может случиться всякий день. А тут - нажать кнопку, и, может быть, вся Россия пересоздастся!
Петрусь сказал задумчиво:
- Я в вечную жизнь не верю, а здешнюю жизнь я люблю. И вот что я люблю, то и хочу отдать.
- Я понимаю вас. А я и эту жизнь люблю, и в вечную жизнь верю. То есть я верю в то, что смерти никакой нет, а есть превращенье. Ведь и дерево живет, и камень живет, все живет. Совсем исчезнуть ничто не может.
Им очень хорошо было вот так сидеть и разговаривать с Наташей. Олень верный товарищ, с ним пойдешь куда угодно, но так поговорить с ним нельзя; а Наташа и сама поговорит, и выслушает,- ей можно во всем исповедаться, и она поймет сразу. Слушая ее, Петрусь думал, что, может быть, все это и не так и что ему, Петрусю, совсем не хочется превращаться в дерево или камень, а хотелось бы остаться Петрусем, юношей с пробивающейся бородкой, студентом, а потом - совсем взрослым человеком, хорошим работником; повернись жизнь иначе - так бы и было; но сейчас на этом успокоиться нельзя, стыдно! Сколько погибло товарищей и сколько еще может напрасно погибнуть! У других силы не хватит, а он, Петрусь, пойдет, и смерть его не испугает. Слушал Наташу и Сеня и верил ей. Потому верил, что такой, как она, не верить нельзя. У нее голубые глаза, спокойная и ласковая речь, и уж если она, женщина, способна пойти на смерть и ничего не боится, то ему отступать нельзя. Если она что говорит,- значит, знает, чего не знают другие. И слова ее были для Сени как чудесная и незнакомая музыка.
Все эти месяцы оба они жили не в быте, а в воображении, не оглядываясь, не одумываясь, ежеминутно готовые к тому, что их природе, может быть, чуждо, но совершенно неизбежно и неизмеримо высоко. Когда подошел день - в грудь повеял холодок, но тумана не рассеял. И теперь было сладко слушать слова утехи, которым хотелось верить, без рассужденья.
Наташа это понимала и говорила для них и для самой себя, чувствуя в глубокой радости, что это сейчас - самое нужное, что это обволакивает и рассудок, и волю мягкой паутиной сказочности. Говорила долго, все, что сама для себя надумала, еще давно, еще на берегу реки, когда рядом на траве лежал элейский философ Зенон, а солнце грело и не жгло. Может быть, даже еще раньше, когда Пахом раздавил Мушку и Мушка превратился в синюю травку. Все слова, которых другим сказать бы не решилась, им сказала, как мать детям, как братьям старая и знающая жизнь сестра.
Такого полного слияния с людскими душами она еще никогда не испытывала и переживала то, что переживает поэт в самый возвышенный час творчества, когда он лжет себе и другим со всей силой страсти и искренности.
Вернулся Олень. Он тоже был сегодня взволнован и приподнят. Все было подробно обсуждено и переговорено раньше, всякий шаг рассчитан. Гракхов подвезет Морис; они войдут и попросят немедленно доложить министру; намекнут, что готовится покушенье и что медлить нельзя ни минуты. Когда выйдет министр или их проведут к нему... А если министр их не примет? Если их не пустят даже в приемную? Ну, тогда придет очередь его, Оленя. Если долго не будет взрыва,- он вбежит в подъезд, и уже никакая сила его не остановит. Тогда они погибнут все трое,- а с ними все живое.
Его план был страшен. Но уже несколько смертей встретил Олень, а страшна только первая встреча. Только бы не опоздать на прием и не погубить дела случайной оплошностью.
Прощаясь с Гракхами, он обнял их и сказал:
- Товарищи, помните, завтра - не позже часу, а лучше - ровно в час. Я буду там ждать минута в минуту.
Они молча кивнули. Уходя, поцеловались с Наташей, и Сеня шепнул ей смущенно:
- Вот вам, спасибо за все! Совсем с вами, как с родной. Родная и есть!
Когда за ними захлопнулась дверь, Олень отвернулся, и щека его резко дернулась.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСНЯ
Они остались вдвоем, и Наташа сказала:
-- Олень, у тебя между бровями молния!
Он улыбнулся своей замечательной улыбкой: детской и доброй на строгом лице.
- Вот теперь молнии нет.
- Ты поговорила с Гракхами?
- Да, мы хорошо поговорили. Какие они оба славные, чистые, честные. Как хорошо, что есть такие люди,- вот как ты и как они!
- Да, Петрусь и Сеня - прекрасные люди, таких у нас немного. Смелых много, но ведь и авантюристы смелы. А эти не от мира сего. Они оставили тебе письма?
- Нет. Сеня сказал, что сегодня ночью напишет сестрам и матери. А Петрусь только просил кланяться всем друзьям: у него ни отца, ни матери нет и вообще нет близких. О чем ты задумался, Олень? Не думай сегодня о деле.
- Я думаю о Морисе. Не все товарищи ему доверяют.
- А ты?
- Я в нем не сомневаюсь. Но он очень несчастен! Он продолжает вести игру с охранкой, но, кажется, ничего не выйдет: там ему тоже не очень доверяют, требуют от него чего-нибудь существенного, попросту - выдач.
- Слушай, Олень, пусть он выдаст меня; это создаст ему положение.
- Какой вздор, Наташа!
- Нет, не вздор. Я покажу, что работала с вами.
- Чтобы тебя повесили?
- Ну что ж! Вместе жили, вместе и умрем. Помнишь, как ты это говорил? А я не боюсь.
- Нет, Наташа, так дешево гибнуть нельзя, И Морис на это не пойдет. Да и уцелеет ли он завтра...
- Вы оба должны себя беречь. Завтра - день Гракхов.
Они спокойно обсуждали завтрашний день - точно речь шла об обыденном, а не о возможной смерти и многих смертях. За месяц игры со смертью они с нею сжились и привыкли к словам ужаса и безумия. Они на войне, сегодня подготовка, завтра - выступление, нельзя быть всегда в нервном возбуждении и прислушиваться к своему пульсу и к полету пули. Главное, вопрос о ценности жизни, своей и чужой, давно решен, и подробности могут быть предметом спокойного суждения. Покой обманчив, под ним клокочет непотухший вулкан мыслей и чувств,- но разве не живут люди добровольно в вечном соседстве с кратером вулкана, любуясь закатами, выращивая виноградную лозу и упрямо думая о будущем? Они были слишком молоды для такого фатализма,- но они жили в стране, судьбы которой не вычислены никакими астрологами, пути которой никому не ведомы, в стране великого ребячества взрослых и старческой мудрости юношей.
- Знаешь, сегодня я рассказывала Гракхам сказку - ведь они словно дети, им это было нужно. Хочешь, и тебе расскажу, но только другую?
Она села в угол дивана, а Олень лег и положил ей на колени голову.
- Вот несчастье, я совсем неталантлива. У меня бесконечно много сказок в голове, а когда рассказываю - у меня выходит не поэзия, а какой-то деревенский расписной платок или вышитое крестиком полотенце. Скажи, почему тебя прозвали Оленем?
- Случайно. Как-то говорили, что у всякого человека есть сходство с диким или домашним животным. Перебрали всех и меня назвали оленем. За то, что я высокий и быстро хожу.
- Не высокий, а большой, сильный, ловкий, смелый! Ты и правда олень круторогий. Ну, слушай сказку, но только закрой глаза. Это даже не сказка, а вроде балета, очень русского, совсем даже нашего рязанского. Будто бы лежит, раскинувшись, такая огромная страна, затерянная, забытая, заснувшая, с лешими, русалками, колдунами. Русалки водят хороводы, и все они в настоящих деревенских, а не в театральных сарафанах. От хоровода к хороводу бегает леший, нескладный, волосатый, но только у меня он будет не противный, не такой - брекекекекс,* а насмешливый, немного грустный, очень умный, очень талантливый, поэт. И потом что-нибудь вроде борьбы между сном и пробужденьем, какая-нибудь девушка, которая ищет цветок Ивановой ночи и находит - ей леший помогает. Оба они потом гибнут, то есть, конечно, только исчезают в этих образах, но успевают найденным цветком пробудить землю, и тогда - новая жизнь, все изменяется, расцветает, и тут... одним словом, все ярко, блестит, сверкает, переливается... не знаю, как сказать, но я все это отлично и ясно вижу. Тут два мира, которые и прямо противоположны и оба одинаково, каждый по-своему, прекрасны, и один переходит в другой. Главное, чтобы сказка была бодрой, а все страшное - нестрашным и естественным, что-нибудь такое, понимаешь?
* Брекекекекс - имитация жабьего голоса в знаменитой сказке X. К. Андерсена (1805-1875) "Дюймовочка".
- Д-да, это бы хорошо.
- Что хорошо?
- А вот, что все это будет бодрым и... естественным.
- Ну конечно, Олень! Я сегодня немножко размечталась. Очень вспоминается лето в деревне. Липовый дух! Ты знаешь липовый дух?
- Еще бы!
- Когда липа цветет. И сиреневый хорош, весной, а липовый лучше. Сладкий, и гудят пчелы.
У него не дергалась больше щека, и он, закрыв глаза, видел и липу, и летающих пчел, и Наташу - тамошнюю, деревенскую. И, видя, думал о том, что она умеет завораживать и что она, может быть, сильнее его и сильнее всех других. Вся ее философия - простенькая, наивная и путаная, как и вся ее сказка, а сама она духом крепка, как сталь: гнется, а не сломится. И нравилось ему, что Наташа не хрупкая девушка, а настоящая большая женщина.
Не шевелясь и не открывая глаз, Олень спросил:
- У тебя не бывает сомнений, Наташа? Ты совсем уверена, что так нужно?
- Как же не бывает? Я часто и во многом сомневаюсь! Почти во всем. Но это не мучительно, потому что ведь истины никто не знает, а я ничего не боюсь.
- Даже смерти?
- Совсем не боюсь; и это искренно, Олень. Как бояться того, чего не можешь себе представить? Вот разве страдания? Но знаешь, как я всегда думала, с самого детства? Так думала: жизнь, сама по себе,- это вечная творческая радость, а страданье - это временное, внешнее, что ли. Вот как река, с обвалами берегов, с камнями, со множеством камней,- а ведь никто не скажет "это камни с рекой!", а всегда - "река с камнями". И вот, когда перед тобой смерть - обвалы и камни исчезают, а остается привольное и широкое течение реки, то есть русло нашей жизни и творческой радости. И значит, всякое страдание ничтожно и бояться его нечего - если только по-настоящему, всем нутром любишь жизнь. Поэтому я и не боюсь.
- А за других?
- Все равно. И они в последний момент поймут, хотя бы в самый последний.
- Я не про то; я говорю о праве убивать другого.
- Какое же право? Тут не право, а закон природы. Без насилия нет живого. Ступишь шаг - и раздавишь букашку. И даже когда дышишь. Не по праву, а потому, что так мир устроен. Насилие естественно и необходимо.
- А мы говорим, что боремся с насилием во имя свободы.
- Мы и боремся, но с чужим насилием и за свою свободу. Все борются. Так и нужно. Я и не верю ни в какие социализмы и правовые государства. Все это выдумано.
Олень вслушивался больше в приятный голос Наташи и ее хорошее русское произношение, чем в смысл ее слов. Вот она говорит, а пожалуй, и сама плохо понимает слова "право", "свобода", "социализм". Она училась, была на курсах, но ум у нее от природы не интеллигентский, простецкий. А вера в ней искренняя и настоящая. Сама ли додумалась или вычитала и уверовала - и сейчас же прилагает к жизни и уж не свернет в сторону. Ницшеанство в ней уживается с российским суеверием, как и модный европейский костюм - с белым на голове платочком или с провинциальным бантом. И при такой внешней путанице - изумительная внутренняя цельность и настоящее здоровье, хорошее, полнокровное. Если ей суждено жить - она чутьем найдет себе верную дорогу.
Думал о ней, не думал ни о себе, ни о своем завтра. Слышал, как Наташа от "умных" слов опять перешла к своему любимому разговору о закатах, о том, как прячется и умирает солнце, а ему на смену дрожащим светом загораются облака, и вместо ожидаемой темноты - новая яркая красота; и о том, как вечером над Окой, над самой водой, белым туманом летают мотыльки, которых зовут поденками; живут они только несколько часов, рождаются только для любви и затем гибнут, вся вода ими покрыта, и их хватает рыбья мелюзга.
ЖАРКИЙ ДЕНЬ АВГУСТА
В дешевом номерке меблированных комнат у стола, накрытого твердой синей бумагой, молодой человек писал письмо. Он не был большим грамотеем, поминутно слюнил карандаш и лепил букву к букве с большим трудом и напряжением. В заголовке листика бумаги стояло:
"Драгоценная мамонька и любезные сестры!!"
А дальше корявыми и милыми словами было сказано, что сын их и брат идет помирать за свободу и за весь русский народ, а когда они получат письмо, то на свете его больше не будет. И чтобы простили его за все огорченья. И чтобы верили, что иначе нельзя, а что он их всегда любил и жалел.
От вдавленных букв коробилось письмо, а оттиск карандаша остался на синей подстилке. Окончив письмо и подписавшись любящим сыном и братом, Сеней, молодой человек не знал, что дальше с этим письмом делать, потому что по почте его послать нельзя,- и решил, что передаст товарищу, который их повезет, а уж дальше письмо переправят матери, когда будет можно.
К половине первого дня, как было условлено, Сеня был готов: надел новую пару на тяжелый и душный жилет, поглядел на себя в тусклое и засиженное мухами зеркало и усмехнулся: что вот он какой барин! Одновременно подумал: как жалко, что совсем новенький костюм, за который заплачены большие деньги, пропадет; отдать бы его кому из прежних фабричных приятелей,- вот бы тот обрадовался! Смешнее всего был ему твердый котелок, краем резавший лоб: надвинешь его на брови - темная личность, а заломишь на затылок - чистый забулдыга! Затем сел у окна и стал ждать.
Ждать было утомительно, потому что думать не хотелось, все передумано поскорее бы кончить с этим делом. Бояться не боялся, а во рту было сухо и в глазах как бы легкий туман. Это оттого, что плохо спал ночью; ночью думается.
Ждал на полчаса дольше условленного. Томился - не случилось ли чего? И тогда, сквозь туман, проглядывала стыдная надежда, что не по его, Сени, вине план расстроится и что можно будет снять жаркий, мучительно прилипающий к телу жилет со страшной коробочкой.
Когда увидал подъехавшее к дому ландо, в котором сидел молодой жандармский ротмистр, сначала похолодел, потом догадался, что ведь это и есть Петрусь. Схватил котелок - и, забыв на столе прощальное письмо, торопливо сбежал по лестнице.
Стараясь незаметно вытирать на лбу пот, заведующий агентурным отделом докладывал:
- Никаких случайностей ожидать нельзя, и все меры приняты. Одно неприятно - ощущаем недостаток во внутреннем освещении. Боевая организация эсеров обезврежена точным осведомлением, а с максималистами дело хуже.
- То есть?
- Есть осведомители в Финляндии, но ничтожные. Мы знаем адреса некоторых конспиративных квартир, адрес динамитной мастерской.
- Даже?
- Так точно. Но этого мало.
- Почему же не ликвидируете?
- Этим только распугаем на время, а главарей взять не удастся.
- Кто это - главари?
- Во главе стоит некий Олень, конечно, кличка, участник террористических выступлений в Москве, человек, несомненно, большой силы и огромного в их среде влияния.
- Вы его не можете найти?
- Чрезвычайно искусно скрывается, хотя находится в Петербурге. Однажды его опознали в Гельсингфорсе, но тамошние законы...
- Ну да, знаю. А еще?
- Еще ряд дерзких преступников, в том числе женщин. Одну мы знаем. Это - дочь члена Государственного совета Калымова.
- Пикантно! Член по выборам? Кажется - из левых?
-- Так точно. То есть, собственно, октябрист.*
* Октябрист - октябристы - члены "Союза 17 октября", партии крупных помещиков и верхушки торгово-промышленной буржуазии. Название от Манифеста 17 октября 1905 г. Выступали за укрепление монархической власти.
Перед тем как пройти в кабинет, министр подходит к окну и сквозь тюлевые занавески смотрит на улицу. Против его особняка обширный сад с небольшим домиком в глубине. В этом домике кто-то жил, но теперь домик министр это знает - арендован от имени частного лица департаментом полиции; теперь там поселили семью будто бы приличных людей - муж, жена и брат жены,а в действительности агентов охранной полиции. Против самых окон министра, на той стороне улицы, газетный киоск, а в киоске человек с неприятным, слишком уж подозрительным лицом. Это, конечно, тоже полицейский агент. Извозчик, который как бы ждет клиентов у правого угла садов, тоже, вероятно, агент наружного наблюдения. В нижнем этаже дома министра три комнаты заняты дежурными агентами - целая маленькая казарма. Приказано, чтобы вся эта сволочь сидела в комнатах и по улице не шлялась, В вестибюле дежурят двое, один - швейцар, другой черт его знает под видом кого. Выбираются физиономии поприличнее. Есть и в этаже министра, в передней и в приемной. Нет только в верхнем этаже, где живет семья министра.
Печальная необходимость! Министр лучше всех знает, что вся эта обязательная охрана бессильна и не нужна, если нет хорошего осведомителя в среде революционеров. К счастью, эти анархисты (министр называет их огулом анархистами, хотя хорошо разбирается во всех тонкостях их отличий и партийных программ) - к счастью, они, при всей дерзости, до изумительности наивны и доверчивы. И неумны, даже недогадливы! Напуганная полиция содержит тысячу мерзавцев, которым иногда слепо доверяет. Безо всякого труда в эту тысячу могли бы проникнуть десятки революционеров - и тогда серьезная охрана стала бы немыслимой. А впрочем - почем знать? Может быть, этот самый прохвост, сидящий в газетном киоске, может быть, при первом же выезде министра именно он и окажется...
Председатель совета министров никогда не был трусом. Как умный человек, он почти не сомневается, что будет убит. Может быть, это случится сегодня, может быть, через год, а может быть... Он даже не услышит разрыва снаряда, и его тело, правда не очень красивое (вспомнил живот в зеркале), но свое, родное... это тело разлетится в клочья. Его имя войдет в историю? Черт с ней, с историей! Быть в длинном списке жертв - Боголепов, Сипягин, Плеве... даже всесильный Плеве! И еще сколько - не пересчитаешь! И вот прибавится еще и его имя. Удар - и в стороны разлетятся голова с черной бородой, манжеты, ступни ног в башмаках, обрывки кальсон с кусками мяса...
В соседней комнате сквозняком захлопнуло дверь. Министр вздрогнул, по-детски выбросил вперед руку, как бы для защиты, затем выпрямился и, слегка нахмурившись, проследовал в свой деловой кабинет.
Это казалось ему не простым, очень не простым, но все-таки понятным. Громадная площадь земли с точностью вычерчивалась на бумаге. Люди-единицы исчезали; люди-массы делились на горожан и на крестьян. Прежние, близорукие политики думали только о горожанах и об опасном сегодня; он учитывал будущее и реальную силу - крестьянство. У него был просвещенный ум и европейские знания. Там, в Европе, безумным мечтаниям противопоставлена мысль и массовая сила маленького буржуа; здесь, у нас, будет то же, когда на пригорке вырастет у крестьянина свой хуторок и прочное хозяйство. Там это сделано годами опыта - здесь делается мудростью власти, ничем, по существу, не ограниченной. Простачок бомбометатель воображает, что крестьянин поклоняется земле ничьей, земле Божьей; а этот мужичок когтями и зубами вцепится в свою маленькую собственность и никого к ней не подпустит. Здоровый инстинкт! Конечно, нужно немало времени. Но хуторок спасет Россию!
Русский, министр очень любил Россию - вот эту землю, отлично изображенную на карте, с ее делениями на губернии, уезды и волости. Он мыслил ее правильно разграфленной, условно окрашенной и мудро устроенной. Разграфить, устроить и спасти ее мог только он, и для этого ему нужна была власть. Человек с лысым черепом и черной бородой громадным напряжением воли мог выполнить высокую миссию при царе-дурачке, при банде чиновной сволочи (Боже! какие мошенники!), при постоянной угрозе взлететь на воздух вместе со своими проектами и мудрыми реформами. Игра стоила свеч!
Если бы оставалось время для пустяков, для второстепенного, он разглядел бы на карте и рябого Кузьму с килой, и путиловского пьяницу рабочего, и глупую либеральную даму, в салоне которой собираются доктора, присяжные поверенные и неопрятные литераторы, и свихнувшегося на книжках студента, и обиженных в своем надутом достоинстве думских болтунов - всю эту накипь на народе, то есть на будущих крепких хуторянах, в синих кафтанах, с окладистыми бородами, многочисленной здоровой семьей и необыкновенно упитанными коровами. Но строителю государства некогда рассматривать в лупу маленьких паразитов. Ими может заняться - ну хотя бы этот молодой секретарь, подающий надежды, его утренний докладчик.
И министр спросил нетерпеливо:
- А что в московских газетах? Все то же? Ну да, знаю, это неважно. Скажите, а кто на приеме из частных лиц?
- Пока записано двое, если вы лично примете: дама с рекомендацией от командующего округом и священник.
- Почему священник? Через кого?
- От Анны Аркадьевны.
- Ага, помню, она что-то говорила. По какому делу?
- По делу детского приюта в Вятке.
- Почему же ко мне? И больше никого?
- Остальных может принять заведующий канцелярией.
- Хорошо. Пусть он примет и даму. Попросите этого... как там... от Анны Аркадьевны.
- Слушаю.
Загрузив вход, хотя и боком, без подобострастия, но с подобающей почтительностью, в парадной лиловой шелковой рясе, с портфелем под мышкой (этот портфель вызвал некоторое беспокойство в приемной) в кабинет вошел отец Яков Кампинский, свидетель истории.
БРАТЬЯ ГРАКХИ
Братья Гракхи пришли с обычной аккуратностью, один пятью минутами позже другого. Обедали все вместе, ели шпинат с яйцами, курицу под белым соусом и лимонное желе. Сеня серьезно сказал, что такого обеда не едал ни разу в жизни.
- Я вот еще люблю гороховый суп с ветчинной костью. На Пасхе ел, очень понравилось!
Наташа хотела сказать, что как-нибудь закажет гороховый суп, но вспомнила, что уже не придется.
Разговаривали о пустяках. Петрусь вспоминал о рыбной ловле у них в Тульской губернии - как он однажды поймал на блесну судака фунтов на шесть; раньше, рассказывая про этот счастливый рыбацкий случай, он говорил "на пять", но сегодня судак вырос. Наташа рассказала, что однажды мужики поймали в Оке севшую на мель белугу, да такую огромную, что везти ее пришлось на двух связанных телегах. Потом пили кофе - все, как в хорошем доме. После обеда Машу отпустили до вечера, и тогда Наташа отперла комод и осторожно достала оттуда два тяжелых и неуклюжих стеганых жилета.
Когда принесла, братья Гракхи побледнели и старались улыбаться. Студент Петрусь сказал: "Мне выберите покрасивее!" - но на его шутку никто не ответил.
Олень ушел, пообещав вернуться через час.
- Не забудьте, Наташа, про занавеску на окне.
- Да, откинутый угол.
По его уходе она объяснила, как нужно нажать в коробке кнопку, которая и разобьет стеклянную трубочку.
- Сунуть палец поглубже в это отверстие и очень сильно нажать. Но не трогайте без надобности: если не трогать и ни обо что не ударять - не опасно.
Петрусь, губы которого побелели, сказал:
- А довольно сильный запах, даже голова кружится!
- Да, это мелинит. Можно надушить духами.
- Все равно, принюхаемся.
Она заставила их осторожно примерить жилеты. Оба были не впору и очень толстили.
- Ну, под платьем не будет так заметно. У вас, Петрусь, готова форма?
- Да.
- А все в порядке?
- От военного портного. Я - ротмистр; ошибки не будет. Широконько, а вот с этим будет как раз. И фуражка новая, все по форме.
- Вы пока снимите, а уходя, возьмите с собой.
Они осторожно сняли жилеты и облегченно вздохнули. Но все еще были бледны. У Петруся вздрагивали губы, и он часто пил воду.
- И жарко же сегодня!
Наташа понимала их состояние. Спросила обоих сразу:
- Гракхи, вы можете? Потому что лучше раньше отказаться, чем отступить в последнюю минуту. И ничего стыдного нет - никто героем быть не обязан. Вы решились?
Первым ответил рабочий Сеня:
- Да уж раз сказано... Я пойду, решил. Двух смертей не бывает!
Наташа пожала его руку. И Петрусь тоже ответил:
- Я, Наташа, не изменю. Мы оба пойдем. Она поцеловала обоих и сказала:
- Сядем на диван, посидим. С вами пойдет Олень, а я скоро вас догоню.
- Разве и вы, Наташа?
- Не завтра, а скоро и я. Очень скоро, Гракхи, вслед за вами.
- Может быть, вам не придется. Может, завтра, после нас, все переменится. А уж вы живите с Богом, будьте счастливы!
Сказав эти слова, Сеня покраснел. Слово "Бог" сорвалось нечаянно - и нет Бога, и он тут ни при чем. Сеня прибавил:
-- Ладно, там узнаем. А двум смертям все равно не бывать.
Наташа видела, что им обоим страшно, но что они не отступятся, не таковы Гракхи. Страшно и ей - но нужно им помочь.
- Смерти, Сеня, вообще нет. Ни тело, ни душа не исчезают. Вот сегодня мы здесь, а завтра переселимся - в землю, в дерево, в облако, в другого человека - и опять будем жить.
Сене эта философия непонятна, а Петрусь улыбнулся. Наташа продолжала:
- А если бы и была смерть... От того, что человек протянет свои дни до старости и болезней,- ничего он не выиграет. Вот вы работали на фабрике, потом женились бы на такой же работнице, народили бы детей, жили бы в вечном труде и бедности,- а там все равно умирать. Сейчас сами собой распоряжаетесь, а там вами распорядилась бы ваша старость и слабость. Или арестуют, оплюют, изобьют и все равно быть убитым; и это может случиться всякий день. А тут - нажать кнопку, и, может быть, вся Россия пересоздастся!
Петрусь сказал задумчиво:
- Я в вечную жизнь не верю, а здешнюю жизнь я люблю. И вот что я люблю, то и хочу отдать.
- Я понимаю вас. А я и эту жизнь люблю, и в вечную жизнь верю. То есть я верю в то, что смерти никакой нет, а есть превращенье. Ведь и дерево живет, и камень живет, все живет. Совсем исчезнуть ничто не может.
Им очень хорошо было вот так сидеть и разговаривать с Наташей. Олень верный товарищ, с ним пойдешь куда угодно, но так поговорить с ним нельзя; а Наташа и сама поговорит, и выслушает,- ей можно во всем исповедаться, и она поймет сразу. Слушая ее, Петрусь думал, что, может быть, все это и не так и что ему, Петрусю, совсем не хочется превращаться в дерево или камень, а хотелось бы остаться Петрусем, юношей с пробивающейся бородкой, студентом, а потом - совсем взрослым человеком, хорошим работником; повернись жизнь иначе - так бы и было; но сейчас на этом успокоиться нельзя, стыдно! Сколько погибло товарищей и сколько еще может напрасно погибнуть! У других силы не хватит, а он, Петрусь, пойдет, и смерть его не испугает. Слушал Наташу и Сеня и верил ей. Потому верил, что такой, как она, не верить нельзя. У нее голубые глаза, спокойная и ласковая речь, и уж если она, женщина, способна пойти на смерть и ничего не боится, то ему отступать нельзя. Если она что говорит,- значит, знает, чего не знают другие. И слова ее были для Сени как чудесная и незнакомая музыка.
Все эти месяцы оба они жили не в быте, а в воображении, не оглядываясь, не одумываясь, ежеминутно готовые к тому, что их природе, может быть, чуждо, но совершенно неизбежно и неизмеримо высоко. Когда подошел день - в грудь повеял холодок, но тумана не рассеял. И теперь было сладко слушать слова утехи, которым хотелось верить, без рассужденья.
Наташа это понимала и говорила для них и для самой себя, чувствуя в глубокой радости, что это сейчас - самое нужное, что это обволакивает и рассудок, и волю мягкой паутиной сказочности. Говорила долго, все, что сама для себя надумала, еще давно, еще на берегу реки, когда рядом на траве лежал элейский философ Зенон, а солнце грело и не жгло. Может быть, даже еще раньше, когда Пахом раздавил Мушку и Мушка превратился в синюю травку. Все слова, которых другим сказать бы не решилась, им сказала, как мать детям, как братьям старая и знающая жизнь сестра.
Такого полного слияния с людскими душами она еще никогда не испытывала и переживала то, что переживает поэт в самый возвышенный час творчества, когда он лжет себе и другим со всей силой страсти и искренности.
Вернулся Олень. Он тоже был сегодня взволнован и приподнят. Все было подробно обсуждено и переговорено раньше, всякий шаг рассчитан. Гракхов подвезет Морис; они войдут и попросят немедленно доложить министру; намекнут, что готовится покушенье и что медлить нельзя ни минуты. Когда выйдет министр или их проведут к нему... А если министр их не примет? Если их не пустят даже в приемную? Ну, тогда придет очередь его, Оленя. Если долго не будет взрыва,- он вбежит в подъезд, и уже никакая сила его не остановит. Тогда они погибнут все трое,- а с ними все живое.
Его план был страшен. Но уже несколько смертей встретил Олень, а страшна только первая встреча. Только бы не опоздать на прием и не погубить дела случайной оплошностью.
Прощаясь с Гракхами, он обнял их и сказал:
- Товарищи, помните, завтра - не позже часу, а лучше - ровно в час. Я буду там ждать минута в минуту.
Они молча кивнули. Уходя, поцеловались с Наташей, и Сеня шепнул ей смущенно:
- Вот вам, спасибо за все! Совсем с вами, как с родной. Родная и есть!
Когда за ними захлопнулась дверь, Олень отвернулся, и щека его резко дернулась.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСНЯ
Они остались вдвоем, и Наташа сказала:
-- Олень, у тебя между бровями молния!
Он улыбнулся своей замечательной улыбкой: детской и доброй на строгом лице.
- Вот теперь молнии нет.
- Ты поговорила с Гракхами?
- Да, мы хорошо поговорили. Какие они оба славные, чистые, честные. Как хорошо, что есть такие люди,- вот как ты и как они!
- Да, Петрусь и Сеня - прекрасные люди, таких у нас немного. Смелых много, но ведь и авантюристы смелы. А эти не от мира сего. Они оставили тебе письма?
- Нет. Сеня сказал, что сегодня ночью напишет сестрам и матери. А Петрусь только просил кланяться всем друзьям: у него ни отца, ни матери нет и вообще нет близких. О чем ты задумался, Олень? Не думай сегодня о деле.
- Я думаю о Морисе. Не все товарищи ему доверяют.
- А ты?
- Я в нем не сомневаюсь. Но он очень несчастен! Он продолжает вести игру с охранкой, но, кажется, ничего не выйдет: там ему тоже не очень доверяют, требуют от него чего-нибудь существенного, попросту - выдач.
- Слушай, Олень, пусть он выдаст меня; это создаст ему положение.
- Какой вздор, Наташа!
- Нет, не вздор. Я покажу, что работала с вами.
- Чтобы тебя повесили?
- Ну что ж! Вместе жили, вместе и умрем. Помнишь, как ты это говорил? А я не боюсь.
- Нет, Наташа, так дешево гибнуть нельзя, И Морис на это не пойдет. Да и уцелеет ли он завтра...
- Вы оба должны себя беречь. Завтра - день Гракхов.
Они спокойно обсуждали завтрашний день - точно речь шла об обыденном, а не о возможной смерти и многих смертях. За месяц игры со смертью они с нею сжились и привыкли к словам ужаса и безумия. Они на войне, сегодня подготовка, завтра - выступление, нельзя быть всегда в нервном возбуждении и прислушиваться к своему пульсу и к полету пули. Главное, вопрос о ценности жизни, своей и чужой, давно решен, и подробности могут быть предметом спокойного суждения. Покой обманчив, под ним клокочет непотухший вулкан мыслей и чувств,- но разве не живут люди добровольно в вечном соседстве с кратером вулкана, любуясь закатами, выращивая виноградную лозу и упрямо думая о будущем? Они были слишком молоды для такого фатализма,- но они жили в стране, судьбы которой не вычислены никакими астрологами, пути которой никому не ведомы, в стране великого ребячества взрослых и старческой мудрости юношей.
- Знаешь, сегодня я рассказывала Гракхам сказку - ведь они словно дети, им это было нужно. Хочешь, и тебе расскажу, но только другую?
Она села в угол дивана, а Олень лег и положил ей на колени голову.
- Вот несчастье, я совсем неталантлива. У меня бесконечно много сказок в голове, а когда рассказываю - у меня выходит не поэзия, а какой-то деревенский расписной платок или вышитое крестиком полотенце. Скажи, почему тебя прозвали Оленем?
- Случайно. Как-то говорили, что у всякого человека есть сходство с диким или домашним животным. Перебрали всех и меня назвали оленем. За то, что я высокий и быстро хожу.
- Не высокий, а большой, сильный, ловкий, смелый! Ты и правда олень круторогий. Ну, слушай сказку, но только закрой глаза. Это даже не сказка, а вроде балета, очень русского, совсем даже нашего рязанского. Будто бы лежит, раскинувшись, такая огромная страна, затерянная, забытая, заснувшая, с лешими, русалками, колдунами. Русалки водят хороводы, и все они в настоящих деревенских, а не в театральных сарафанах. От хоровода к хороводу бегает леший, нескладный, волосатый, но только у меня он будет не противный, не такой - брекекекекс,* а насмешливый, немного грустный, очень умный, очень талантливый, поэт. И потом что-нибудь вроде борьбы между сном и пробужденьем, какая-нибудь девушка, которая ищет цветок Ивановой ночи и находит - ей леший помогает. Оба они потом гибнут, то есть, конечно, только исчезают в этих образах, но успевают найденным цветком пробудить землю, и тогда - новая жизнь, все изменяется, расцветает, и тут... одним словом, все ярко, блестит, сверкает, переливается... не знаю, как сказать, но я все это отлично и ясно вижу. Тут два мира, которые и прямо противоположны и оба одинаково, каждый по-своему, прекрасны, и один переходит в другой. Главное, чтобы сказка была бодрой, а все страшное - нестрашным и естественным, что-нибудь такое, понимаешь?
* Брекекекекс - имитация жабьего голоса в знаменитой сказке X. К. Андерсена (1805-1875) "Дюймовочка".
- Д-да, это бы хорошо.
- Что хорошо?
- А вот, что все это будет бодрым и... естественным.
- Ну конечно, Олень! Я сегодня немножко размечталась. Очень вспоминается лето в деревне. Липовый дух! Ты знаешь липовый дух?
- Еще бы!
- Когда липа цветет. И сиреневый хорош, весной, а липовый лучше. Сладкий, и гудят пчелы.
У него не дергалась больше щека, и он, закрыв глаза, видел и липу, и летающих пчел, и Наташу - тамошнюю, деревенскую. И, видя, думал о том, что она умеет завораживать и что она, может быть, сильнее его и сильнее всех других. Вся ее философия - простенькая, наивная и путаная, как и вся ее сказка, а сама она духом крепка, как сталь: гнется, а не сломится. И нравилось ему, что Наташа не хрупкая девушка, а настоящая большая женщина.
Не шевелясь и не открывая глаз, Олень спросил:
- У тебя не бывает сомнений, Наташа? Ты совсем уверена, что так нужно?
- Как же не бывает? Я часто и во многом сомневаюсь! Почти во всем. Но это не мучительно, потому что ведь истины никто не знает, а я ничего не боюсь.
- Даже смерти?
- Совсем не боюсь; и это искренно, Олень. Как бояться того, чего не можешь себе представить? Вот разве страдания? Но знаешь, как я всегда думала, с самого детства? Так думала: жизнь, сама по себе,- это вечная творческая радость, а страданье - это временное, внешнее, что ли. Вот как река, с обвалами берегов, с камнями, со множеством камней,- а ведь никто не скажет "это камни с рекой!", а всегда - "река с камнями". И вот, когда перед тобой смерть - обвалы и камни исчезают, а остается привольное и широкое течение реки, то есть русло нашей жизни и творческой радости. И значит, всякое страдание ничтожно и бояться его нечего - если только по-настоящему, всем нутром любишь жизнь. Поэтому я и не боюсь.
- А за других?
- Все равно. И они в последний момент поймут, хотя бы в самый последний.
- Я не про то; я говорю о праве убивать другого.
- Какое же право? Тут не право, а закон природы. Без насилия нет живого. Ступишь шаг - и раздавишь букашку. И даже когда дышишь. Не по праву, а потому, что так мир устроен. Насилие естественно и необходимо.
- А мы говорим, что боремся с насилием во имя свободы.
- Мы и боремся, но с чужим насилием и за свою свободу. Все борются. Так и нужно. Я и не верю ни в какие социализмы и правовые государства. Все это выдумано.
Олень вслушивался больше в приятный голос Наташи и ее хорошее русское произношение, чем в смысл ее слов. Вот она говорит, а пожалуй, и сама плохо понимает слова "право", "свобода", "социализм". Она училась, была на курсах, но ум у нее от природы не интеллигентский, простецкий. А вера в ней искренняя и настоящая. Сама ли додумалась или вычитала и уверовала - и сейчас же прилагает к жизни и уж не свернет в сторону. Ницшеанство в ней уживается с российским суеверием, как и модный европейский костюм - с белым на голове платочком или с провинциальным бантом. И при такой внешней путанице - изумительная внутренняя цельность и настоящее здоровье, хорошее, полнокровное. Если ей суждено жить - она чутьем найдет себе верную дорогу.
Думал о ней, не думал ни о себе, ни о своем завтра. Слышал, как Наташа от "умных" слов опять перешла к своему любимому разговору о закатах, о том, как прячется и умирает солнце, а ему на смену дрожащим светом загораются облака, и вместо ожидаемой темноты - новая яркая красота; и о том, как вечером над Окой, над самой водой, белым туманом летают мотыльки, которых зовут поденками; живут они только несколько часов, рождаются только для любви и затем гибнут, вся вода ими покрыта, и их хватает рыбья мелюзга.
ЖАРКИЙ ДЕНЬ АВГУСТА
В дешевом номерке меблированных комнат у стола, накрытого твердой синей бумагой, молодой человек писал письмо. Он не был большим грамотеем, поминутно слюнил карандаш и лепил букву к букве с большим трудом и напряжением. В заголовке листика бумаги стояло:
"Драгоценная мамонька и любезные сестры!!"
А дальше корявыми и милыми словами было сказано, что сын их и брат идет помирать за свободу и за весь русский народ, а когда они получат письмо, то на свете его больше не будет. И чтобы простили его за все огорченья. И чтобы верили, что иначе нельзя, а что он их всегда любил и жалел.
От вдавленных букв коробилось письмо, а оттиск карандаша остался на синей подстилке. Окончив письмо и подписавшись любящим сыном и братом, Сеней, молодой человек не знал, что дальше с этим письмом делать, потому что по почте его послать нельзя,- и решил, что передаст товарищу, который их повезет, а уж дальше письмо переправят матери, когда будет можно.
К половине первого дня, как было условлено, Сеня был готов: надел новую пару на тяжелый и душный жилет, поглядел на себя в тусклое и засиженное мухами зеркало и усмехнулся: что вот он какой барин! Одновременно подумал: как жалко, что совсем новенький костюм, за который заплачены большие деньги, пропадет; отдать бы его кому из прежних фабричных приятелей,- вот бы тот обрадовался! Смешнее всего был ему твердый котелок, краем резавший лоб: надвинешь его на брови - темная личность, а заломишь на затылок - чистый забулдыга! Затем сел у окна и стал ждать.
Ждать было утомительно, потому что думать не хотелось, все передумано поскорее бы кончить с этим делом. Бояться не боялся, а во рту было сухо и в глазах как бы легкий туман. Это оттого, что плохо спал ночью; ночью думается.
Ждал на полчаса дольше условленного. Томился - не случилось ли чего? И тогда, сквозь туман, проглядывала стыдная надежда, что не по его, Сени, вине план расстроится и что можно будет снять жаркий, мучительно прилипающий к телу жилет со страшной коробочкой.
Когда увидал подъехавшее к дому ландо, в котором сидел молодой жандармский ротмистр, сначала похолодел, потом догадался, что ведь это и есть Петрусь. Схватил котелок - и, забыв на столе прощальное письмо, торопливо сбежал по лестнице.
Стараясь незаметно вытирать на лбу пот, заведующий агентурным отделом докладывал:
- Никаких случайностей ожидать нельзя, и все меры приняты. Одно неприятно - ощущаем недостаток во внутреннем освещении. Боевая организация эсеров обезврежена точным осведомлением, а с максималистами дело хуже.
- То есть?
- Есть осведомители в Финляндии, но ничтожные. Мы знаем адреса некоторых конспиративных квартир, адрес динамитной мастерской.
- Даже?
- Так точно. Но этого мало.
- Почему же не ликвидируете?
- Этим только распугаем на время, а главарей взять не удастся.
- Кто это - главари?
- Во главе стоит некий Олень, конечно, кличка, участник террористических выступлений в Москве, человек, несомненно, большой силы и огромного в их среде влияния.
- Вы его не можете найти?
- Чрезвычайно искусно скрывается, хотя находится в Петербурге. Однажды его опознали в Гельсингфорсе, но тамошние законы...
- Ну да, знаю. А еще?
- Еще ряд дерзких преступников, в том числе женщин. Одну мы знаем. Это - дочь члена Государственного совета Калымова.
- Пикантно! Член по выборам? Кажется - из левых?
-- Так точно. То есть, собственно, октябрист.*
* Октябрист - октябристы - члены "Союза 17 октября", партии крупных помещиков и верхушки торгово-промышленной буржуазии. Название от Манифеста 17 октября 1905 г. Выступали за укрепление монархической власти.