Вскоре после наступления сумерек, в последний г раз поправив перед зеркалом галстук, он спускается вниз, пересекает улицу и входит в дом напротив. Он знает, что Черни дома, так как в квартире горит ночник, и, поднимаясь по лестнице, он пытается себе представить выражение лица объекта, когда тот услышит, зачем он пришел. Он вежливо стучит, тук-тук, и слышит голос Черни: входите, дверь не заперта.
Трудно сказать, чего ожидал Синькин, но явно не этого. Черни сидит на постели в маске, той самой, что тогда засветилась на почтамте, и его револьвер тридцать восьмого калибра, из которого с пяти шагов можно сделать из человека решето, нацелен гостю точнехонько в лоб. Синькин стоит как вкопанный. И это называется — перевернуть ситуацию с головы на ноги? И это называется — зарыть томагавк?
Сядьте. Черни показывает револьвером на единственный стул.
У Синькина нет выбора, и он подсаживается к столу. Хотя они сидят лицом к лицу, его позиция слишком неудобна, чтобы броситься на противника и попытаться выбить у того из рук оружие.
Я вас давно жду, говорит Черни. Рад, что наконец пожаловали.
Я догадывался, что вы меня ждете, отзывается Синькин.
Удивились?
Да нет. Если и удивляюсь, то только собственной глупости. Я ведь к вам пришел как друг.
Ясное дело. В голосе Черни звучит легкая издевка. Мы с вами друзья. С первого дня — не разлей вода.
Если вы так встречаете своих друзей, мне остается порадоваться, что я не числюсь вашим врагом.
Очень смешно.
Да, такой вот я смешной. Со мной не соскучишься.
Про маску не спросите?
Зачем? Вам нравится ходить в маске — это ваше личное дело.
Разве вам не хочется за нее заглянуть?
К чему все эти вопросы, если вам заранее известны ответы?
Абсурдная ситуация, да?
Еще бы не абсурдная.
И жутковатая.
Да уж.
А вы мне нравитесь, Синькин. Я с самого начала понял, что мы пара. Ей-богу, вы мне по сердцу.
Может, и я бы испытал к вам подобные чувства, если бы вы перестали размахивать своей пушкой.
Ничего не попишешь. Слишком поздно.
В каком смысле?
Вы, Синькин, мне больше не нужны.
От меня будет не так-то просто избавиться. Вы втянули меня в это дело, и теперь мы повязаны.
Ошибаетесь. Все кончено.
Послушайте, бросьте эту демагогию.
Всё. Игра сделана, пора ставить точку.
Игра сделана?
Сейчас. Сию минуту.
По-моему, вы не в своем уме.
Я в своем уме, и даже слишком. Мой ум завел меня слишком далеко, и назад уже нет возврата. Да вы это и сами знаете, Синькин, и даже лучше меня.
Тогда почему вы не нажмете на спуск?
Всему свое время.
И оставите здесь мой труп? Нет, этот номер у вас не пройдет.
Вы, Синькин, ничего не поняли. Мы уйдем вместе. Вместе, как всегда.
Вы, кажется, забыли одну мелочь.
А именно?
Главного вы мне не рассказали. Разве не этим должно закончиться — вы мне все рассказываете и мы делаем друг другу ручкой?
Вы и так все знаете, разве нет? Вы это знаете наизусть, Синькин.
Тогда зачем было городить огород?
Не надо глупых вопросов.
А я? Зачем вам понадобился я? Смеха ради?
Вы были нужны мне с самого начала. Без вас, Синькин, я бы с этим не справился.
Для чего я был вам нужен?
Чтобы постоянно напоминать мне о том, что я должен сделать. Всякий раз, когда я поднимал глаза, вы были на месте — мой сторож, мой соглядатай, мой василиск. Вы были для меня целым миром, Синькин, и я сделал вас своим палачом. Вы — единственная постоянная величина, тогда как все вокруг способно меняться до неузнаваемости.
И вот теперь все кончено. Вы написали свою предсмертную записку, и нам не о чем больше говорить.
Именно.
Шут, вот вы кто. Шут гороховый.
Пожалуй. Но не больше, чем другие. Уж не собираетесь ли вы тут доказывать, что вы умнее меня? По крайней мере, я знал, что делаю. Мне дали задание, и я его выполнил. А вы как сразу заблудились в трех соснах, так до сих пор и блуждаете.
Ну так стреляй, ублюдок! Синькин в ярости вскакивает и с вызовом стучит себя в грудь. Стреляй, и покончим с этим!
Он делает шаг к противнику, не дождавшись пули — второй шаг, и третий, и четвертый, продолжая кричать «стреляй!» человеку в маске, безразличный к собственной участи. Подойдя вплотную, он вскидывает револьвер и, ухватив Черни за шиворот, одним рывком ставит его на ноги. Тот отбивается, пытаясь сопротивляться, но Синькин, и без того более крепкий, вошел в раж от праведного гнева, в него словно бес вселился, он молотит своего противника куда придется, и тот бессилен перед этим натиском. Через пару минут он лежит на полу бездыханный, а Синькин все никак не угомонится: стучит безвольной головой об пол, пинает тело ногами, обрушивает на него удар за ударом. Дав выход своей ярости, Синькин приглядывается к Черни, пытаясь обнаружить признаки жизни. Сняв с жертвы маску, он прикладывает ухо к губам лежащего — дышит, не дышит? Вроде что-то слышно, но поди пойми, чье это дыхание. Если он и жив, говорит себе Синькин, то часы его сочтены. А если мертв, туда ему и дорога.
Расхристанный, в изорванном костюме, Синькин поднимается на ноги и начинает собирать со стола страницы рукописи. На это уходит несколько минут. После чего он гасит лампу и покидает квартиру, не удостоив Черни прощальным взглядом.
Домой Синькин возвращается за полночь. Положив рукопись на стол, он идет в ванную и смывает кровь. Потом он переодевается и со стаканом виски садится читать рукопись Черни. Время поджимает. В любой момент за ним могут прийти, и тогда будет не до чтения. Но сейчас он гонит от себя эти мысли.
Он прочитывает книгу не отрываясь, от начата до конца. Светает. Запела пичуга, донеслись шаги прохожего, по Бруклинскому мосту пронеслась машина. Черни оказался прав: я знал все это наизусть.
Но история еще не закончилась. Точка будет поставлена лишь после того, как Синькин покинет эту комнату. Так уж устроен мир: ни убавить, ни прибавить. Сейчас он встанет, наденет шляпу и выйдет через эту дверь — тогда и наступит конец.
Куда он потом направит свои стопы, не суть важно. Не стоит забывать, что все это случилось тридцать с лишним лет назад, мы еще пешком под стол ходили. Так что возможен любой поворот. Мне почему-то кажется, что он сел на поезд и уехал на Запад, чтобы там начать новую жизнь. А может, Америкой дело не ограничилось. Втайне я надеюсь, что он купил билет на теплоход и оказался в Китае. Пусть будет Китай, и закроем тему. А в данный момент Синькин встает, надевает шляпу и выходит через эту дверь. Дальнейшее нам не известно.
1983
Трудно сказать, чего ожидал Синькин, но явно не этого. Черни сидит на постели в маске, той самой, что тогда засветилась на почтамте, и его револьвер тридцать восьмого калибра, из которого с пяти шагов можно сделать из человека решето, нацелен гостю точнехонько в лоб. Синькин стоит как вкопанный. И это называется — перевернуть ситуацию с головы на ноги? И это называется — зарыть томагавк?
Сядьте. Черни показывает револьвером на единственный стул.
У Синькина нет выбора, и он подсаживается к столу. Хотя они сидят лицом к лицу, его позиция слишком неудобна, чтобы броситься на противника и попытаться выбить у того из рук оружие.
Я вас давно жду, говорит Черни. Рад, что наконец пожаловали.
Я догадывался, что вы меня ждете, отзывается Синькин.
Удивились?
Да нет. Если и удивляюсь, то только собственной глупости. Я ведь к вам пришел как друг.
Ясное дело. В голосе Черни звучит легкая издевка. Мы с вами друзья. С первого дня — не разлей вода.
Если вы так встречаете своих друзей, мне остается порадоваться, что я не числюсь вашим врагом.
Очень смешно.
Да, такой вот я смешной. Со мной не соскучишься.
Про маску не спросите?
Зачем? Вам нравится ходить в маске — это ваше личное дело.
Разве вам не хочется за нее заглянуть?
К чему все эти вопросы, если вам заранее известны ответы?
Абсурдная ситуация, да?
Еще бы не абсурдная.
И жутковатая.
Да уж.
А вы мне нравитесь, Синькин. Я с самого начала понял, что мы пара. Ей-богу, вы мне по сердцу.
Может, и я бы испытал к вам подобные чувства, если бы вы перестали размахивать своей пушкой.
Ничего не попишешь. Слишком поздно.
В каком смысле?
Вы, Синькин, мне больше не нужны.
От меня будет не так-то просто избавиться. Вы втянули меня в это дело, и теперь мы повязаны.
Ошибаетесь. Все кончено.
Послушайте, бросьте эту демагогию.
Всё. Игра сделана, пора ставить точку.
Игра сделана?
Сейчас. Сию минуту.
По-моему, вы не в своем уме.
Я в своем уме, и даже слишком. Мой ум завел меня слишком далеко, и назад уже нет возврата. Да вы это и сами знаете, Синькин, и даже лучше меня.
Тогда почему вы не нажмете на спуск?
Всему свое время.
И оставите здесь мой труп? Нет, этот номер у вас не пройдет.
Вы, Синькин, ничего не поняли. Мы уйдем вместе. Вместе, как всегда.
Вы, кажется, забыли одну мелочь.
А именно?
Главного вы мне не рассказали. Разве не этим должно закончиться — вы мне все рассказываете и мы делаем друг другу ручкой?
Вы и так все знаете, разве нет? Вы это знаете наизусть, Синькин.
Тогда зачем было городить огород?
Не надо глупых вопросов.
А я? Зачем вам понадобился я? Смеха ради?
Вы были нужны мне с самого начала. Без вас, Синькин, я бы с этим не справился.
Для чего я был вам нужен?
Чтобы постоянно напоминать мне о том, что я должен сделать. Всякий раз, когда я поднимал глаза, вы были на месте — мой сторож, мой соглядатай, мой василиск. Вы были для меня целым миром, Синькин, и я сделал вас своим палачом. Вы — единственная постоянная величина, тогда как все вокруг способно меняться до неузнаваемости.
И вот теперь все кончено. Вы написали свою предсмертную записку, и нам не о чем больше говорить.
Именно.
Шут, вот вы кто. Шут гороховый.
Пожалуй. Но не больше, чем другие. Уж не собираетесь ли вы тут доказывать, что вы умнее меня? По крайней мере, я знал, что делаю. Мне дали задание, и я его выполнил. А вы как сразу заблудились в трех соснах, так до сих пор и блуждаете.
Ну так стреляй, ублюдок! Синькин в ярости вскакивает и с вызовом стучит себя в грудь. Стреляй, и покончим с этим!
Он делает шаг к противнику, не дождавшись пули — второй шаг, и третий, и четвертый, продолжая кричать «стреляй!» человеку в маске, безразличный к собственной участи. Подойдя вплотную, он вскидывает револьвер и, ухватив Черни за шиворот, одним рывком ставит его на ноги. Тот отбивается, пытаясь сопротивляться, но Синькин, и без того более крепкий, вошел в раж от праведного гнева, в него словно бес вселился, он молотит своего противника куда придется, и тот бессилен перед этим натиском. Через пару минут он лежит на полу бездыханный, а Синькин все никак не угомонится: стучит безвольной головой об пол, пинает тело ногами, обрушивает на него удар за ударом. Дав выход своей ярости, Синькин приглядывается к Черни, пытаясь обнаружить признаки жизни. Сняв с жертвы маску, он прикладывает ухо к губам лежащего — дышит, не дышит? Вроде что-то слышно, но поди пойми, чье это дыхание. Если он и жив, говорит себе Синькин, то часы его сочтены. А если мертв, туда ему и дорога.
Расхристанный, в изорванном костюме, Синькин поднимается на ноги и начинает собирать со стола страницы рукописи. На это уходит несколько минут. После чего он гасит лампу и покидает квартиру, не удостоив Черни прощальным взглядом.
Домой Синькин возвращается за полночь. Положив рукопись на стол, он идет в ванную и смывает кровь. Потом он переодевается и со стаканом виски садится читать рукопись Черни. Время поджимает. В любой момент за ним могут прийти, и тогда будет не до чтения. Но сейчас он гонит от себя эти мысли.
Он прочитывает книгу не отрываясь, от начата до конца. Светает. Запела пичуга, донеслись шаги прохожего, по Бруклинскому мосту пронеслась машина. Черни оказался прав: я знал все это наизусть.
Но история еще не закончилась. Точка будет поставлена лишь после того, как Синькин покинет эту комнату. Так уж устроен мир: ни убавить, ни прибавить. Сейчас он встанет, наденет шляпу и выйдет через эту дверь — тогда и наступит конец.
Куда он потом направит свои стопы, не суть важно. Не стоит забывать, что все это случилось тридцать с лишним лет назад, мы еще пешком под стол ходили. Так что возможен любой поворот. Мне почему-то кажется, что он сел на поезд и уехал на Запад, чтобы там начать новую жизнь. А может, Америкой дело не ограничилось. Втайне я надеюсь, что он купил билет на теплоход и оказался в Китае. Пусть будет Китай, и закроем тему. А в данный момент Синькин встает, надевает шляпу и выходит через эту дверь. Дальнейшее нам не известно.
1983