Островский Александр Николаевич. На всякого мудреца довольно простоты

   Крутицкий. Нет, про меня вы не говорите! Я пишу, я пишу, я много пишу.
   Мамаев. Да! Вы пишете? Не знал. Но ведь не от всякого же можно этого требовать.
   Крутицкий. Прошло время, любезнейший Нил Федосеич, прошло время. Коли хочешь приносить пользу, умей владеть пером.
   Мамаев. Не всякому дано.
   Крутицкий. Да, вот кстати. Нет ли у вас на примете молодого человека, поскромнее и образованного, конечно, чтобы мог свободно излагать на бумаге разные там мысли, прожекты, ну и прочее.
   Мамаев. Есть, есть именно такой.
   Крутицкий. Он не болтун, не из нынешних зубоскалов?
   Мамаев. Ни-ни-ни! Только прикажите, будет нем, как рыба.
   Крутицкий. Вот видите ли, у меня написан очень серьезный прожект, или записка, как хотите назовите; но ведь вы сами знаете, я человек старого образования…
   Мамаев. Крепче было, крепче было.
   Крутицкий. Я с вами согласен. Излагаю я стилем старым, как бы вам сказать? Ну, близким к стилю великого Ломоносова.
   Мамаев. Старый стиль сильнее был. Куда! Далеко нынче.
   Крутицкий. Я согласен; но все-таки, как хотите, в настоящее время писать стилем Ломоносова или Сумарокова, ведь, пожалуй, засмеют. Так вот, может ли он дать моему труду, как это говорится? Да, литературную отделку.
   Мамаев. Может, может, может.
   Крутицкий. Ну, я заплачу ему там, что следует.
   Мамаев. Обидите, за счастье почтет.
   Крутицкий. Ну вот! С какой же стати я буду одолжаться! А кто он?
   Мамаев. Племянник, племянничек, да-с.
   Крутицкий. Так скажите ему, чтобы зашел как-нибудь пораньше, часу в восьмом.
   Мамаев. Хорошо, хорошо. Будьте покойны.
   Крутицкий. Да скажите, чтобы ни-ни! Я не хочу, чтобы до поры до времени был разговор; это ослабляет впечатление.
   Мамаев. Господи! Да понимаю. Внушу, внушу.
   Крутицкий. Прощайте!
   Мамаев. Я сам с ним завтра же заеду к вам.
   Крутицкий. Милости просим. (Уходит, Мамаев его провожает.)
 
   Выходят Клеопатра Львовна и Глумова.

Явление второе

   Мамаева и Глумова.
 
   Мамаева. Молод, хорош собой, образован, мил! Ах!
   Глумова. И при всем при этом он мог погибнуть в безвестности, Клеопатра Львовна.
   Мамаева. А кто ж ему велел быть в безвестности! Уж довольно и того, что он молод и хорош собою.
   Глумова. Коли нет родства хорошего или знакомства, где людей-то увидишь? где протекцию найдешь?
   Мамаева. Ему не надо было убегать общества, мы бы его заметили, непременно заметили.
   Глумова. Чтобы заметным-то быть, нужно ум большой; а людям обыкновенным трудно, ох как трудно!
   Мамаева. Вы к сыну несправедливы, у него ума очень довольно. Да и нет особенной надобности в большом уме, довольно и того, что он хорош собою. К чему тут ум? Ему не профессором быть. Поверьте, что красивому молодому человеку, просто из сострадания, всегда и в люди выйти помогут, и дадут средства жить хорошо. Если вы видите, что умный человек бедно одет, живет в дурной квартире, едет на плохом извозчике — это вас не поражает, не колет вам глаз, так и нужно, это идет к умному человеку, тут нет видимого противоречия. Но если вы видите молодого красавца, бедно одетого, — это больно, этого не должно быть и не будет, никогда не будет!
   Глумова. Какое у вас сердце-то ангельское!
   Мамаева. Да нельзя!.. Мы этого не допустим, мы, женщины. Мы поднимем на ноги мужей, знакомых, все власти; мы его устроим. Надобно, чтобы ничто не мешало нам любоваться на него. Бедность! Фи! Мы ничего не пожалеем, чтобы… Нельзя! Нельзя! Красивые молодые люди так редки..
   Глумова. Кабы все так думали…
   Мамаева. Все, все. Мы вообще должны сочувствовать бедным людям., это наш долг, обязанность, тут и разговаривать нечего. Но едва ли вынесет чье-нибудь сердце видеть в бедности красивого мужчину, молодого. Рукава потерты или коротки, воротнички нечисты. Ах, ах! ужасно, ужасно! Кроме того, бедность убивает развязность, как-то принижает, отнимает этот победный вид, эту смелость, которые так простительны, так к лицу красивому молодому человеку.
   Глумова. Все правда, все правда, Клеопатра Львовна!

Явление третье

   Глумова, Мамаева, Мамаев.
 
   Мамаев. А, здравствуйте!
   Глумова. Я уж не знаю, кому на вас жаловаться, Нил Федосеич!
   Мамаев. А что такое?
   Глумова. Сына у меня совсем отбили. Он меня совсем любить перестал, только вами и грезит. Все про ваш ум да про ваши разговоры; только ахает да удивляется.
   Мамаев. Хороший мальчик, хороший.
   Глумова. Он ребенком был у нас очень удивителен.
   Мамаева. Да он и теперь почти дитя.
   Глумова. Тихий, такой тихий был, что удивление. Уж никогда, бывало, не забудет у отца или у матери ручку поцеловать; у всех бабушек, у всех тетушек расцелует ручки. Даже, бывало, запрещаешь ему; подумают, что нарочно научили; так потихоньку, чтоб никто не видал, подойдет и поцелует. А то один раз, было ему пять лет, вот удивил-то он нас всех! Приходит поутру и говорят: «Какой я видел сон! Слетаются ко мне, к кроватке, ангелы и говорят: люби папашу и мамашу и во всем слушайся! А когда вырастешь большой, люби своих начальников. Я им сказал: ангелы я буду всех слушаться…» Удивил он нас, уж так обрадовал, что и сказать нельзя. И так мне этот сон памятен, так памятен…
   Мамаев. Ну, прощайте, я еду, у меня дела-то побольше вашего. Я вашим сыном доволен. Вы ему так и скажите, что я им доволен. (Надевая шляпу.) Да, вот было забыл. Я знаю, что вы живете небогато и жить не умеете; так зайдите ко мне как-нибудь утром, я вам дам…
   Глумова. Покорно благодарим.
   Мамаев. Не денег — нет; а лучше денег. Я вам дам совет относительно вашего бюджета. (Уходит.)

Явление четвертое

   Мамаева и Глумова.
 
   Глумова. Довольны, так и слава богу! Уж никто так не умеет быть благодарным, как мой Жорж.
   Мамаева. Очень приятно слышать.
   Глумова. Он не то что благодарным быть, он может обожать своих благодетелей.
   Мамаева. Обожать? Уж это слишком.
   Глумова. Нет, не слишком. Такой характер, душа такая. Разумеется, матери много хвалить сына не годится, да и он не любит, чтобы я про него рассказывала.
   Мамаева. Ах, сделайте одолжение! я ему ничего не передам.
   Глумова. Он даже ослеплен своими благодетелями, уж для него лучше их на свете нет. По уму, говорит, Нилу Федосеичу равных нет в Москве, а уж что про вашу красоту говорит, так печатать, право, печатать надо.
   Мамаева. Скажите пожалуйста!
   Глумова. Какие сравнения находит!
   Мамаева. Неужели?
   Глумова. Да он вас где-нибудь прежде видал?
   Мамаева. Не знаю. Я его видела в театре.
   Глумова. Нет, должно быть, видал.
   Мамаева. Почему же?
   Глумова. Да как же? Он так недавно вас знает, и вдруг такое…
   Мамаева. Ну, ну! Что же?
   Глумова. И вдруг такое родственное расположение почувствовал.
   Мамаева. Ах, милый мальчик!
   Глумова. Даже непонятно. Дядюшка, говорит, такой умный, такой умный, а тетушка, говорит, ангел, ангел, да…
   Мамаева. Пожалуйста, пожалуйста, говорите! Я, право, очень любопытна.
   Глумова. Да вы не рассердитесь за мою глупую откровенность?
   Мамаева. Нет, нет.
   Глумова. Ангел, говорит, ангел; да ко мне на грудь, да в слезы…
   Мамаева. Да, вот что… Как же это? Странно.
   Глумова (переменив тон). Уж очень он рад, что его, сироту, обласкали; от благодарности плачет.
   Мамаева. Да, да, с сердцем мальчик, с сердцем!
   Глумова. Да уж что говорить! Натура — кипяток.
   Мамаева. Это в его возрасте понятно и… извинительно.
   Глумова. Уж извините, извините его. Молод еще.
   Мамаева. Да в чем же мне его извинить? Чем он передо мною виноват?
   Глумова. Ну, знаете ли, ведь, может быть, в первый раз в жизни видит такую красавицу женщину; где ж ему было! Она к нему ласкова, снисходительна… конечно, по-родственному… Голова-то горячая, поневоле с ума сойдешь.
   Мамаева (задумчиво). Он очень мил, очень мил!
   Глумова. Оно, конечно, его расположение родственное… А ведь как хотите… близость-то такой очаровательной женщины в молодые его года… ведь ночи не спит, придет от вас, мечется, мечется…
   Мамаева. Он к вам доверчив, он от вас своих чувств не скрывает?
   Глумова. Грех бы ему было. Да ведь чувства-то его детские.
   Мамаева. Ну, конечно, детские… Ему еще во всем нужны руководители. Под руководством умной женщины он со временем… да, он может…
   Глумова. Поруководите его! Ему это для жизни очень нужно будет. Вы такая добрая…
   Мамаева (смеется). Да, да, добрая. Но ведь это, вы знаете, ведь это опасно; можно и самой… увлечься.
   Глумова. Вы, право, такая добрая.
   Мамаева. Вы, я вижу, очень его любите.
   Глумова. Один, как не любить!
   Мамаева (томно). Так давайте его любить вместе.
   Глумова. Вы меня заставите завидовать сыну. Да, именно он себе счастье нашел в вашем семействе. Однако мне и домой пора. Не сердитесь на меня за мою болтовню… А беда, если сын узнает, уж вы меня не выдайте. Иногда и стыдно ему, что у меня ума-то мало, иногда бы и надо ему сказать: какие вы, маменька, глупости делаете, а ведь не скажет. Он этого слова избегает из почтения к родительнице. А уж я бы ему простила, только бы вперед от глупостей остерегал. Прощайте, Клеопатра Львовна!
   Мамаева (обнимает ее). Прощайте, душа моя, Глафира Климовна! На днях я к вам, мы с вами еще потолкуем о Жорже. (Провожает ее до двери.)

Явление пятое

   Мамаева, потом Глумов.
 
   Мамаева. Какая болтушка! Ну, если б услыхал ее сын, не сказал бы ей спасибо. Он так горд, подходит ко мне с такой холодною почтительностью, а дома вон что делает. Значит, я могу еще внушить молодому человеку истинную страсть. Так и должно быть. В последнее время, конечно, очень был чувствителен недостаток в обожателях; но ведь это оттого, что окружающие меня люди отжили и износились. Ну, вот, наконец-то. А, мой милый! Теперь я буду смотреть за тобой. Как он ни робок, но истинная страсть должна же прорываться. Это очень интересно наблюдать, когда вперед знаешь, что человек влюблен в тебя.
 
   Входит Глумов, кланяется и останавливается в почтительной позе.
 
   Подите, подите сюда.
 
   Глумов робко подходит.
 
   Что же вы стоите? Разве племянники ведут себя так?
   Глумов (целует ей руку). Здравствуйте, Клеопатра Львовна, с добрым утром.
   Мамаева. Браво! Как это вы осмелились наконец, я удивляюсь!
   Глумов. Я очень робок.
   Мамаева. Будьте развязнее! Чего вы боитесь? Я такой же человек, как и все. Будьте доверчивее, откровенней со мной, поверяйте мне свои сердечные тайны! Не забывайте. что я ваша тетка.
   Глумов. Я был бы откровеннее с вами, если бы…
   Мамаева. Если б что?
   Глумов. Если б вы были старуха.
   Мамаева. Что за вздор такой! Я совсем не хочу быть старухой.
   Глумов. И я тоже не желаю. Дай вам бог цвести как можно долее. Я говорю только, что мне тогда было бы не так робко, мне было бы свободнее.
   Мамаева. Отчего же? Садитесь сейчас ко мне ближе и рассказывайте все откровенно, отчего вам было бы свободнее, если б я была старухой.
   Глумов (берет стул и садится подле нее). У молодой женщины есть свои дела, свои интересы; когда же ей заботиться о бедных родственниках! А у старухи только и дела.
   Мамаева. Отчего ж молодая не может заботиться о родных?
   Глумов. Может, но ее совестно просить об этом; совестно надоедать. У ней на уме веселье, забавы, развлечения, а тут скучное лицо племянника, просьбы, вечное нытье. А для старухи это было бы даже удовольствием; она бы ездила по Москве, хлопотала. Это было бы для нее, и занятие от скуки, и доброе дело, которым она после могла бы похвастаться.
   Мамаева. Ну, если б я была старуха, о чем бы вы меня попросили?
   Глумов. Да. если б вы были; а ведь вы не старуха, а напротив, очень молодая женщина. Вы меня ловите.
   Мамаева. Все равно, все равно, говорите!
   Глумов. Нет, не все равно. Вот, например, я знаю, что вам стоит сказать только одно слово Ивану Иванычу, и у меня будет очень хорошее место.
   Мамаева. Да, я думаю, что довольно будет одного моего слова.
   Глумов. Но я все-таки не буду беспокоить вас этой просьбой.
   Мамаева. Почему же?
   Глумов. Потому, что это было бы насилие. Он так вами очарован.
   Мамаева. Вы думаете?
   Глумов. Я знаю наверное.
   Мамаева. Какой вы всеведущий. Ну, а я?
   Глумов. Уж это ваше дело.
   Мамаева (про себя). Он не ревнив, это странно.
   Глумов. Он не смеет отказать вам ни в чем. Потом, ему ваша просьба будет очень приятна; заставить вас просить — все равно что дать ему взятку.
   Мамаева. Все это вздор, фантазии! Так вы не желаете, чтоб я за вас просила?
   Глумов. Решительно не желаю. Кроме того, мне не хочется, быть у вас в долгу. Чем же я могу заплатить вам?
   Мамаева. А старухе чем вы заплатите?
   Глумов. Постоянным угождением: я бы ей носил собачку, подвигал под ноги скамейку, целовал постоянно руки, поздравлял со всеми праздниками и со всем, с чем только можно поздравить. Все это только для старухи имеет цену.
   Мамаева. Да, конечно.
   Глумов. Потом, если старуха действительно добрая, я мог бы привязаться к ней, полюбить ее.
   Мамаева. А молодую разве нельзя полюбить?
   Глумов. Можно, но не должно сметь.
   Мамаева (про себя). Наконец-то!
   Глумов. И к чему же бы это повело? Только лишние страдания.
 
   Входит человек.
 
   Человек. Иван Иваныч Городулин-с.
   Глумов. Я пойду к дядюшке в кабинет, у меня есть работа-с. (Кланяется очень почтительно.)
   Мамаева (человеку). Проси!
 
   Человек уходит, входит Городулин.

Явление шестое

   Мамаева и Городулин.
 
   Городулин. Имею честь представиться.
   Мамаева (упреком). Хорош, хорош! Садитесь! Каким ветром, какой бурей занесло вас ко мне?
   Городулин (садится). Ветром, который у меня в голове, и бурей страсти, которая бушует в моем сердце.
   Мамаева. Благодарю. Очень мило с вашей стороны, что вы не забыли меня, заброшенную, покинутую.
   Городулин. Где он? Где тот несчастный, который вас покинул? Укажите мне его! Я нынче в особенно воинственном расположении духа.
   Мамаева. Вы первый, вас-то и надобно убить, или что-нибудь другое.
   Городулин. Уж лучше что-нибудь другое.
   Мамаева. Я уж придумала вам наказание.
   Городулин. Позвольте узнать. Объявите решение, без того не казнят. Если вы решили задушить меня в своих объятиях, я апеллировать не буду.
   Мамаева. Нет, я хочу явиться к вам просителем.
   Городулин. То есть поменяться со мной ролями?
   Мамаева. Разве вы проситель? вы сами там где-то чуть ли не судья.
   Городулин. Так, так-с. Но перед дамами я всегда…
   Мамаева. Полно вам болтать — то. У меня серьезное дело.
   Городулин. Слушаю-с.
   Мамаева. Моему племяннику нужно…
   Городулин. Что же нужно вашему племяннику? Курточку, панталончики?
   Мамаева. Вы мне надоели. Слушайте и не перебивайте! Мой племянник совсем не ребенок, он очень милый молодой человек, очень хорош собой, умен, образован.
   Городулин. Тем лучше для него и хуже для меня.
   Мамаева. Ему нужно место.
   Городулин. Какое прикажете?
   Мамаева. Разумеется, хорошее! У него отличные способности.
   Городулин. Отличные способности? Жаль! С отличными способностями теперь некуда деться; он остается лишний. Такие все места заняты: одно Бисмарком, другое Бейстом.
   Мамаева. Послушайте, вы меня выведете из терпения, мы с вами поссоримся. Говорите, есть ли у вас в виду место?
   Городулин. Для обыкновенного смертного найдется.
   Мамаева. И прекрасно.
   Городулин (нежно). Нам люди нужны. Позвольте мне хоть одним глазком взглянуть на этот феномен: тогда я вам скажу определительно, на что он годен и на какое место можно будет его рекомендовать.
   Мамаева. Егор Дмитрич! Жорж! Подите сюда. (Городулину.) Я вас оставлю с ним на несколько времени. Вы после зайдите ко мне! Я вас подожду в гостиной.
 
   Глумов входит.
 
   Представляю вам моего племянника. Егор Дмитрич Глумов. (Глумову.) Иван Иваныч хочет с вами познакомиться. (Уходит.)

Явление седьмое

   Городулин и Глумов.
 
   Городулин (подавая Глумову руку). Вы служите?
   Глумов (развязно). Служил, теперь не служу, да и не имею никакой охоты.
   Городулин. Отчего?
   Глумов. Уменья не дал бог. Надо иметь очень много различных качеств, а у меня их нет.
   Городулин. Мне кажется, нужно только ум и охоту работать.
   Глумов. Положим, что у меня за этим дело не станет, но что толку с этими качествами? сколько ни трудись, век будешь канцелярским чиновником. Чтобы выслужиться человеку без протекции, нужно совсем другое.
   Городулин. А что же именно?
   Глумов. Не рассуждать, когда не приказывают, смеяться, когда начальство вздумает сострить, думать и работать за начальников и в то же время уверять их со всевозможным смирением, что я, мол, глуп, что все это вам самим угодно было приказать. Кроме того, нужно иметь еще некоторые лакейские качества, конечно в соединении с известной долей грациозности: например, вскочить и вытянуться, чтобы это было и подобострастно и неподобострастно, и холопски и вместе с тем благородно, и прямолинейно, и грациозно. Когда начальник пошлет за чем-нибудь, надо уметь производить легкое порханье, среднее между галопом, марш-марш и обыкновенным шагом. Я еще и половины того не сказал, что надо знать, чтоб дослужиться до чего-нибудь.
   Городулин. Прекрасно. То есть все это очень скверно, но говорите вы прекрасно; вот важная вещь. Впрочем, все это было прежде, теперь совсем другое.
   Глумов. Что-то не видать этого другого-то. И притом, все бумага и форма. Целые стены, целые крепости из бумаг и форм. И из этих крепостей только вылетают, в виде бомб, сухие циркуляры и предписания.
   Городулин. Как это хорошо! Превосходно, превосходно! Вот талант!
   Глумов. Я очень рад, что вы сочувствуете моим идеям. Но как мало у нас таких людей!
   Городулин. Нам идеи что! Кто же их не имеет, таких идей? Слова, фразы очень хороши. Знаете ли, вы можете сделать для меня великое одолжение.
   Глумов. Все, что вам угодно.
   Городулин. Запишите все это на бумажку!
   Глумов. Извольте, с удовольствием. На что же вам?
   Городулин. Вам-то я откроюсь. Мы с вами оба люди порядочные и должны говорить откровенно. Вот в чем дело: мне завтра нужно спич говорить за обедом, а.думать решительно некогда.
   Глумов. Извольте, извольте!
   Городулин (жмет ему руку). Сделайте для меня это по-дружески.
   Глумов. Стоит ли говорить, помилуйте! Нет, вы дайте мне такую службу, где бы я мог лицом к лицу стать с моим меньшим братом. Дайте мне возможность самому видеть его насущные нужды и удовлетворять им скоро и сочувственно.
   Городулин. Отлично, отлично! Вот уж и это запишите! Как я вас понимаю, так вам, по вашему честному образу мыслей, нужно место смотрителя или эконома в казенном или благотворительном заведении?
   Глумов. Куда угодно. Я работать не прочь и буду работать прилежно, сколько сил хватит, но с одним условием: чтобы моя работа приносила действительную пользу, чтобы она увеличивала количество добра, нужного для благосостояния массы. Переливать из пустого в порожнее, считать это службой и получать отличия — я не согласен.
   Городулин. Уж и это бы кстати: «Увеличивать количество добра». Прелесть!
   Глумов. Хотите, я вам весь спич напишу?
   Городулин. Неужели? Вот видите, долго ли порядочным людям сойтись! Перекинули несколько фраз — и друзья. А как вы говорите! Да, нам такие люди нужны, нужны, батюшка, нужны! (Взглянув на часы.) Заезжайте завтра ко мне часу в двенадцатом. (Подает ему руку.) Очень приятно, очень приятно. (Уходит в гостиную.)
 
   Входит Мамаев.

Явление восьмое

   Мамаев и Глумов.
 
   Мамаев. А, ты здесь! Поди сюда! (Таинственно.) Крутицкий давеча заезжал ко мне посоветоваться об одном деле. Добрый старик! Он там написал что-то, так нужно ему обделать, выгладить слог. Я указал на тебя. Он у нас в кружке не считается умным человеком и написал, вероятно, глупость какую-нибудь, но ты, когда увидишься с ним, польсти ему несколько.
   Глумов. Вот, дядюшка, чему вы меня учите.
   Мамаев. Льстить нехорошо, а польстить немного позволительно. Похвали что-нибудь из пятого в десятое, это приятно будет старику. Он может вперед пригодиться. Ругать его будем мы, от этого он не уйдет, а ты все-таки должен хвалить, ты еще молод. Мы с тобой завтра к нему поедем. Да, вот еще одно тонкое обстоятельство. В какие отношения ты поставил себя к тетке?
   Глумов. Я человек благовоспитанный, учтивости меня учить не надо.
   Мамаев. Ну вот и глупо, ну вот и глупо. Она еще довольно молода, собой красива, нужна ей твоя учтивость! Врага, что ли, ты нажить себе хочешь?
   Глумов. Я, дядюшка, не понимаю.
   Мамаев. Не понимаешь, так слушай, учись! Слава богу, тебе есть у кого поучиться. Женщины не прощают тому, кто не замечает их красоты.
   Глумов. Да, да, да! Скажите! Из ума вон!
   Мамаев. То-то же, братец! Хоть ты и седьмая вода на киселе, а все-таки родственник; имеешь больше свободы, чем просто знакомый; можешь иногда, как будто по забывчивости, лишний раз ручку поцеловать, ну, там глазами что-нибудь. Я думаю, умеешь?
   Глумов. Не умею.
   Мамаев. Экий ты, братец! Ну, вот так. (Заводит глаза кверху.)
   Глумов. Полноте, что вы! Как это можно!
   Мамаев. Ну, да ты перед зеркалом хорошенько поучись. Ну, иногда вздохни с томным видом. Все это немножко щекочет их самолюбие!
   Глумов. Покорнейше вас благодарю
   Мамаев. Да и для меня-то покойнее. Пойми, пойми!
   Глумов. Опять не понимаю.
   Мамаев. Она женщина темперамента сангвинического, голова у ней горячая, очень легко может увлечься каким-нибудь франтом, черт его знает что за механик попадется, может быть, совсем каторжный. В этих прихвостнях бога нет. Вот оно куда пошло! А тут, понимаешь ты, не угодно ли вам, мол, свой, испытанный человек. И волки сыты, и овцы целы… Ха, ха, ха! Понял?
   Глумов. Ума, ума у вас, дядюшка!
   Мамаев. Надеюсь.
   Глумов. А вот еще обстоятельство! Чтоб со стороны не подумали чего дурного, ведь люди злы, вы меня познакомьте с Турусиной. Там уж я открыто буду ухаживать за племянницей, даже, пожалуй, для вас, если вам угодно, посватаюсь. Вот уж тогда действительно будут и волки сыты, и овцы целы.
   Мамаев. Вот, вот, вот! Дело, дело!
   Глумов. Клеопатре Львовне мы, разумеется, не скажем про Турусину ни слова. Не то что ревность, а, знаете, есть такое женское чувство.
   Мамаев. Кому ты говоришь! Знаю, знаю. Ни-ни-ни! и заикаться не надо.
   Глумов. Когда же мы к Турусиной?
   Мамаев. Завтра вечером. Ну, теперь ты знаешь, что делать тебе?
   Глумов. Что делать? Удивляться уму вашему.
 
   Входят Мамаева и Городулин.

Явление девятое

   Мамаев, Глумов, Мамаева и Городулин.
 
   Городулин (Мамаевой тихо). Через две недели он будет определен.
   Мамаева. Через две недели я вас поцелую.
   Мамаев. А, Иван Иваныч! Я к вам заезжал сегодня, я хотел дать вам совет по клубному делу.
   Городулин. Извините, Нил Федосеич, некогда. (Подает руку Глумову.) До свиданья.
   Мамаев. Так поедемте вместе, я вам дорогой. Мне в сенат нужно.
 
   Уходят.

Явление десятое

   Мамаева и Глумов.
 
   Мамаева (садится на кресло). Целуйте ручку, ваше дело улажено.
   Глумов. Я вас не просил.
   Мамаева. Нужды нет, я сама догадалась.
   Глумов (целует руку). Благодарю вас. (Берет шляпу.)
   Мамаева. Куда же вы?
   Глумов. Домой. Я слишком счастлив. Я побегу поделиться моей радостью с матерью.
   Мамаева. Вы счастливы? Не верю.
   Глумов. Счастлив, насколько можно.
   Мамаева. Значит, не совсем; значит, вы еще не всего достигли?
   Глумов. Всего, на что только я смел надеяться.
   Мамаева. Нет, вы говорите прямо: всего ли вы достигли?
   Глумов. Чего же мне еще! Я получу место..
   Мамаева. Не верю, не верю. Вы хотите в таких молодых годах показать себя материалистом, хотите уверить меня, что думаете только о службе, о деньгах.
   Глумов. Клеопатра Львовна…
   Мамаева. Хотите уверить, что у вас никогда не бьется сердце, что вы не мечтаете, не плачете, что вы не любите никого.
   Глумов. Клеопатра Львовна, я не говорю этого.
   Мамаева. А если любите, можете ли вы не желать, чтобы и вас любили?
   Глумов. Я не говорю этого.
   Мамаева. Вы говорите, что всего достигли.