Островский Александр Николаевич. На всякого мудреца довольно простоты

   Турусина. Когда?
   Манефа. В сей час, в сей миг.
 
   Все обращаются к дверям. Входит Григорий.
 
   Приехали с орехами. (Встает.)
   Григорий. Нил Федосеич Мамаев.
   Турусина. Один?
   Григорий. С ними молодой барин, такой белокурый.
   1-я приживалка. Ах! Будем ли мы живы?
   2-я приживалка. Не во сне ли мы все это видели?
   Турусина. Проси! (Обнимая Машеньку.) Ну, Машенька, услышаны мои молитвы! (Садится, нюхает спирт.)
   Машенька. Это так необыкновенно, ma tante, я вся дрожу.
   Турусина. Поди, успокойся, друг мой: ты после выйдешь.
 
   Машенька уходит.
 
   Манефа. Конец — всему делу венец. (Идет к двери.)
   Турусина (приживалкам). Возьмите ее под руки, да чаю ей, чаю.
   Манефа. Кто пьет чай, тот отчаянный.
   Турусина. Ну, чего только ей угодно.
 
   Приживалки берут под руки Манефу и идут к двери: в дверях останавливаются.
 
   1-я приживалка. Одним бы глазком взглянуть.
   2-я приживалка. Умрешь, таких чудес не увидишь.
 
   Входят Мамаев и Глумов.

Явление шестое

   Турусина, Мамаев, Глумов, Манефа и приживалки.
 
   Мамаев. Софья Игнатьевна, позвольте представить вам моего племянника, Егора Дмитриевича Глумова.
   Приживалки (в дверях). Ах, Егор! Ах, белокурый!
   Мамаев. Полюбите его.
   Турусина (встает). Благодарю вас! Я полюблю его, как родного сына.
 
   Глумов почтительно целует ей руку.

Действие четвертое

Сцена первая

Лица

   Крутицкий.
   Глумов.
   Мамаева.
   Человек Крутицкого.
 
   Приемная у Крутицкого. Дверь выходная, дверь направо в кабинет, налево — в гостиную. Стол и один стул.

Явление первое

   Входит Глумов, человек у двери, потом Крутицкий.
 
   Глумов. Доложи!
   Человек (заглядывая в дверь кабинета). Сейчас выдут-с!
 
   Выходит Крутицкий. Человек уходит.
 
   Крутицкий (кивая головой). Готово?
   Глумов. Готово, ваше превосходительство. (Подает тетрадь.)
   Крутицкий (берет тетрадь). Четко, красиво, отлично. Браво, браво! Трактат, отчего же не прожект?
   Глумов. Прожект, ваше превосходительство, когда что-нибудь предлагается новое; у вашего превосходительства, напротив, все новое отвергается… (c заискивающею улыбкой) и совершенно справедливо, ваше превосходительство.
   Крутицкий. Так вы думаете, трактат?
   Глумов. Трактат лучше-с.
   Крутицкий. Трактат? Да, ну пожалуй. «Трактат о вреде реформ вообще». «Вообще»-то не лишнее ли?
   Глумов. Это главная мысль вашего превосходительства, что все реформы вообще вредны.
   Крутицкий. Да, коренные, решительные; но если неважное что-нибудь изменить, улучшить, я против этого ничего не говорю.
   Глумов. В таком случае это будут не реформы, а поправки, починки.
   Крутицкий (ударяя себя карандашом по лбу). Да, так, правда! Умно, умно! У вас есть тут, молодой человек, есть. Очень рад; старайтесь!
   Глумов. Покорнейше благодарю, ваше превосходительство.
   Крутицкий (надевая очки). Пойдем далее! Любопытствую знать, как вы начинаете экспликацию моей главной цели. «Артикул 1-й. Всякая реформа вредна уже по своей сущности. Что заключает в себе реформа? Реформа заключает в себе два действия: 1) отмену старого и 2) поставление на место оного чего-либо нового. Какое из сих действий вредно? И то и другое одинаково: 1-е) отметая старое, мы даем простор опасной пытливости ума проникать причины, почему то или другое отметается, и составлять таковые умозаключения: отметается нечто непригодное; такое-то учреждение отметается, значит, оно непригодно. А сего быть не должно, ибо сим возбуждается свободомыслие и делается как бы вызов обсуждать то, что обсуждению не подлежит». Складно, толково.
   Глумов. И совершенно справедливо.
   Крутицкий (читает). «2-е) поставляя новое, мы делаем как бы уступку так называемому духу времени, который есть не что иное, как измышление праздных умов». Ясно изложено. Надеюсь, будет понятно для всякого; так сказать, популярно.
   Глумов. Мудрено излагать софизмы, а неопровержимые истины…
   Крутицкий. Вы думаете, что это неопровержимые истины?
   Глумов. Совершенно убежден, ваше превосходительство.
   Крутицкий (оглядывается). Что это они другого стула не ставят?
   Глумов. Ничего-с, я и постою, ваше превосходительство.
   Крутицкий. Конечно, нельзя всякому дозволить: другой, пожалуй, рассядется… магазинщик со счетом, или портной приедет…
   Глумов. Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство. Я должен буду просить извинения у вашего превосходительства.
   Крутицкий. Что такое, мой любезный, что такое?
   Глумов. В вашем трактате некоторые слова и выражения оставлены мной без всякого изменения.
   Крутицкий. Почему?
   Глумов. Слаб современный язык для выражения всей грациозности ваших мыслей.
   Крутицкий. Например?
   Глумов. В двадцать пятом артикуле, о положении мелких чиновников в присутственных местах…
   Крутицкий. Ну?
   Глумов. Вашим превосходительством весьма сильно выражена прекрасная мысль о том, что не следует увеличивать содержание чиновникам и вообще улучшать их положение, что, напротив, надобно значительное увеличение жалованья председателям и членам.
   Крутицкий. Не помню. (Перелистывает тетрадь.)
   Глумов. Я, ваше превосходительство, помню наизусть, да не только этот параграф, а весь трактат.
   Крутицкий. Верю, но удивляюсь. Для чего?
   Глумов. У меня ведь целая жизнь впереди; нужно запасаться мудростию; не часто может представиться такой случай; а если представится, так надо им пользоваться. Не из журналов же учиться уму-разуму.
   Крутицкий. Еще бы!
   Глумов. Молодому человеку и свихнуться не трудно.
   Крутицкий. Похвально, похвально Приятно видеть такой образ мыслей в молодом человеке. Что там ни толкуй, а благонамеренность хорошее дело.
   Глумов. Первое, ваше превосходительство.
   Крутицкий. Ну, так что ж у меня там, в двадцать пятом артикуле?
   Глумов. Артикул двадцать пятый. «Увеличение окладов в присутственных местах, если почему-либо таковое потребуется, должно быть производимо с крайней осмотрительностию, и то только председателям и членам присутствия, а отнюдь не младшим чиновникам. Увеличение окладов старшим может быть произведено на тот конец, дабы сии наружным блеском поддерживали величие власти, которое должно быть ей присуще. Подчиненный же сытый и довольный получает несвойственные его положению осанистость и самоуважение, тогда как, для успешного и стройного течения дел, подчиненный должен быть робок и постоянно трепетен».
   Крутицкий. Да, так, верно, верно!
   Глумов. Вот слово: «трепетен», ваше превосходительство, меня очаровало совершенно.
   Крутицкий (погрузившись в чтение, изредка взглядывает на Глумова. Как бы мельком). Коли куришь, так кури. Спички на камине.
   Глумов. Я не курю, ваше превосходительство. А впрочем, как прикажете?
   Крутицкий. Вот еще! Мне-то какое дело! Дядя не видал твоей работы?
   Глумов. Как можно! Как же бы я осмелился!
   Крутицкий. Ну, то-то же. Он только говорит, что умен, а ведь он болван совершенный.
   Глумов. Не смею спорить с вашим превосходительством.
   Крутицкий. Он только других учит, а сам попробуй написать, вот мы и увидим. А жена тоже ведь дура замечательная.
   Глумов. Не заступлюсь и за нее.
   Крутицкий. Как ты с ними уживаешься, не понимаю.
   Глумов. Нужда, ваше превосходительство.
   Крутицкий. Ты служишь?
   Глумов. Поступаю. По протекции тетушки Иван Иваныч Городулин обещал достать место.
   Крутицкий. Вот еще нашли человека. Определит он тебя. Ты ищи прочного места; а эти все городулинские-то места скоро опять закроются, вот увидишь. Он у нас считается человеком опасным. Ты это заметь.
   Глумов. Я не по новым учреждениям…
   Крутицкий. Да, да. А уж я думал… Ну, что ж, поступай. Без службы болтаться хуже. Потом, если хочешь, я тебе могу письма дать в Петербург — перейдешь; там служить виднее. У тебя прошедшее-то хорошо, чисто совершенно? Тебя можно рекомендовать?
   Глумов. Я ленив был учиться, ваше превосходительство.
   Крутицкий. Ну, что ж, это не важно. Очень-то заучишься, так оно, пожалуй, и хуже. Нет ли чего важнее?
   Глумов. Мне совестно признаться перед вашим превосходительством.
   Крутицкий (с серьезным видом). Что такое? Уж ты лучше говори прямо.
   Глумов. В молодости грешки, увлечения…
   Крутицкий. Говори, не бойся.
   Глумов. В студенческой жизни, ваше превосходительство… только я больше старых обычаев придерживался.
   Крутицкий. Каких старых обычаев? Что ты, раскольник, что ли?
   Глумов. То есть не так вел себя, как нынешние студенты.
   Крутицкий. А как же?
   Глумов. Покучивал, ваше превосходительство; случались кой-какие истории не в указные часы, небольшие стычки с полицией.
   Крутицкий. И только?
   Глумов. Больше ничего, ваше превосходительство. Сохрани меня бог! сохрани бог!
   Крутицкий. Что ж, это даже очень хорошо. Так и должно быть. В молодых летах надо пить, кутить. Чего тут стыдиться? Ведь ты не барышня. Ну, так, значит, я на твой счет совершенно покоен. Я не люблю оставаться неблагодарным. Ты мне с первого раза понравился, я уж за тебя замолвил в одном доме словечко.
   Глумов. Мне сказывала Софья Игнатьевна. Я не нахожу слов благодарить ваше превосходительство.
   Крутицкий. Ты присватался, что ли? Тут ведь куш очень порядочный.
   Глумов. Я на деньги глуп, ваше превосходительство; девушка очень хороша.
   Крутицкий. Ну, не умею тебе сказать. Они, брат, все одинаковы; вот тетка, знаю, что ханжа.
   Глумов. Любовь нынче не признают, ваше превосходительство: я знаю по себе, какое это великое чувство.
   Крутицкий. Пожалуй, не признавай, никому от того ни тепло, ни холодно; а как заберет, так скажешься. Со мной было в Бессарабии, лет сорок тому назад: я было умер от любви. Что ты смотришь на меня?
   Глумов. Скажите, пожалуйста, ваше превосходительство!
   Крутицкий. Горячка сделалась. Вот ты и не признавай. Ну, что ж, давай бог, давай тебе бог! Я очень рад. Будешь капиталистом, найдем тебе место видное, покойное. Нам такие люди нужны. Ты ведь будешь из наших? Нам теперь поддержка нужна, а то молокососы одолевать начали. Но, однако, мой милый, сколько же я тебе должен за твой труд?
   Глумов. Не обижайте, ваше превосходительство!
   Крутицкий. Ты меня не обижай!
   Глумов. Если уж хотите вознаградить меня, так осчастливьте, ваше превосходительство!
   Крутицкий. Что такое? В чем дело?
   Глумов. Брак — такое дело великое, такой важный шаг в жизни… не откажитесь!.. благословение такого высокодобродетельного лица будет служить залогом… уже знакомство с особой вашего превосходительства есть счастие, а в некотором роде родство, хотя и духовное, это даже и для будущих детей.
   Крутицкий. В посаженые отцы, что ли? Я что-то не пойму.
   Глумов. Осчастливьте, ваше превосходительство!
   Крутицкий. Изволь, изволь! Ты бы так и говорил. Это дело не мудреное.
   Глумов. Я передам и Софье Игнатьвне.
   Крутицкий. Передавай, пожалуй.
   Глумов. Я не нужен вашему превосходительству?
   Крутицкий. Нет.
   Глумов. Честь имею кланяться.
   Крутицкий. О моем маранье молчи. Оно скоро будет напечатано, без моего имени, разумеется; один редактор просил; он, хотя это довольно странно, очень порядочный человек, пишет так учтиво: ваше превосходительство, осчастливьте, ну и прочее. Коли будет разговор о том, кто писал, будто ты не знаешь.
   Глумов. Слушаю, ваше превосходительство! (Кланяется и уходит.)
   Крутицкий. Прощай, мой любезный! Что уж очень бранят молодежь! Вот, значит, есть же и из них: и с умом, и с сердцем малый. Он льстив и как будто немного подленек; ну, да вот оперится, так это, может быть, пройдет. Если эта подлость в душе, так нехорошо, а если только в манерах, так большой беды нет; с деньгами и с чинами это постепенно исчезает. Родители, должно быть, были бедные, а мать попрошайка: «У того ручку поцелуй, у другого поцелуй»; ну, вот оно и въелось. Впрочем, это все-таки лучше, чем грубость.
 
   Входит человек.
 
   Человек. Госпожа Мамаева! Они в гостиной-с. Я докладывал, что ее превосходительства дома нет-с.
   Мамаева (за дверью). Не помешаю?
   Крутицкий. Нет, нет! (Человеку.) Подай кресло!
 
   Человек уходит, возвращается с креслом. Входит Мамаева.

Явление второе

   Крутицкий и Мамаева.
 
   Мамаева. Будет вам делами-то заниматься! Что 6ы с молодыми дамами полюбезничать! А то сидит в своем кабинете! Такой нелюбезный старичок!
   Крутицкий. Где уж мне! Был конь, да уездился! Хе-хе-хе! Пора и молодым дорогу дать.
   Мамаева (садясь). Нынче и молодежь-то хуже стариков.
   Крутицкий. Жалуетесь?
   Мамаева. Разве не правда?
   Крутицкий. Правда, правда. Никакой поэзии нет, никаких благородных чувств. Я думаю, это оттого, что на театре трагедий не дают. Возобновить бы Озерова, вот молодежь-то бы и набиралась этих деликатных, тонких чувств. Да чаще давать трагедии, через день. Ну, и Сумарокова тоже. У меня прожект написан об улучшении нравственности в молодом поколении. Для дворян трагедии Озерова, для простого народа продажу сбитня дозволить. Мы, бывало, все трагедии наизусть знали, а нынче скромно! Они и по книге-то прочесть не умеют. Вот оттого в нас и рыцарство было, и честность, а теперь одни деньги. (Декламирует.)

 
Мне ждать ли, чтоб судьба прервала дней теченье,
Когда к страданию даны мне грустны дни?
Прерву.
 

   Помните?
   Мамаева. Ну, как же не помнить! Ведь, чай, этому лет пятьдесят — не больше, так как же мне не помнить!
   Крутицкий. Извините, извините! Я считаю вас моей ровесницей. Ах, я и забыл вам сказать! Я вашим родственником очень доволен. Прекрасный молодой человек.
   Мамаева. Не правда ли, мил?
   Крутицкий. Да, да. Ведь уж и вы его балуете.
   Мамаева. Да чем же?
   Крутицкий. Позвольте, вспомнил еще. (Декламирует.)

 
О боги! Не прошу от вас речей искусства;
Но дайте ныне мне язык души и чувства!
 

   Очаровательно!
   Мамаева. Чем же балуем?
   Крутицкий. Ну, да как же! жените. Какую невесту нашли…
   Мамаева (с испугом). Какую? Вы ошибаетесь.
   Крутицкий (декламирует).

 
О матерь, слезный ток, коль можно, осуши!
А ты, сестра, умерь уныние души!
 

   Мамаева. На ком же, на ком?
   Крутицкий. Да, боже мой! На Турусиной. Будто не знаете? Двести тысяч приданого.
   Мамаева (встает). Не может быть, не может быть, я говорю вам.
   Крутицкий (декламирует).

 
При вести таковой задумчив пребываешь;
Вздыханья тяжкие в груди своей скрываешь,
И горесть мрачная в чертах твоих видна!
 

   Мамаева. Ах, вы надоели мне с вашими стихами!
   Крутицкий. Но он, кажется, парень с сердцем. Вы, говорит, ваше превосходительство, не подумайте, что я из-за денег. Звал меня в посаженые отцы: сделайте, говорит, честь. Ну, что ж не сделать! Я, говорит, не из приданого; мне, говорит, девушка нравится. Ангел, ангел, говорит, и так с чувством говорит. .Ну, что ж, прекрасно! Дай ему бог. Нет, а вы возьмите, вот в «Донском». (Декламирует.)

 
Когда россиянин решится слово дать,
То без стыда ему не может изменять.
 

   Мамаева. Ой!
   Крутицкий. Что с вами?
   Мамаева. Мигрень. Ах, я больна совсем!
   Крутицкий. Ну, ничего. Пройдет. (Декламирует.)

 
Ты знаешь, что союз сей верен до того…
 

   Мамаева. Ах, подите вы! Скажите вашей жене, что я хотела ее подождать, да не могу, очень дурно себя чувствую. Ах! Прощайте!
   Крутицкий. Да ничего. Что вы? У вас вид такой здоровый. (Декламирует.)

 
Чтоб при сопернице в измене обличить
И ревностью его веселье отравить…
 

   Мамаева. Прощайте, прощайте! (Быстро уходит.)
   Крутицкий. Что ее кольнуло? Поди вот с бабами! Хуже, чем дивизией командовать. (Берет тетрадь.) Заняться на досуге. Никого не принимать. (Уходит в кабинет.)

Сцена вторая

Лица

   Глумов.
   Глумова.
   Мамаева.
   Голутвин.
 
   Комната первого действия.

Явление первое

   Глумов выходит из боковой двери с дневником, потом Глумова.
 
   Глумов. Насилу кончил. Интересный разговор с Крутицким записан весь. Любопытный памятник для потомства! Чего стоило весь этот вздор запомнить! Я, кажется, в разговоре с ним пересолил немного. Еще молод, увлекаюсь, увлекаюсь. Ну, да это не мешает, кашу маслом не испортишь. Вот дядюшка у меня прелесть! Сам научил за женой ухаживать. И тут я увлекся. Это дело уж не шуточное! Тут надо держать ухо востро. Как мы от нее ни скрываем наше сватовство, а все же узнает; пожалуй, и помешает, хоть не из любви, так из ревности; женщины завистливы, любить-то не всякая умеет, а ревновать-то всякая мастерица.
 
   Входит Глумова.
 
   Маменька, вы к Турусиной?
   Глумова. К Турусиной.
   Глумов (глядя на часы и строго). Вы немного поздно, маменька! Туда надо с утра идти. И каждый день, каждый день. Так и живите там.
   Глумова. Можно и надоесть.
   Глумов. Ну, да уж что делать. Сойдитесь с прислугой, с гадальщицами с странницами, с приживалками; не жалейте для них никаких подарков. Зайдите теперь в город, купите две табакерки серебряных, небольших. Все эти приживалки табак нюхают зло и очень любят подарки.
   Глумова. Хорошо, хорошо!
   Глумов. Главное, блюдите все входы и выходы. Чтоб ничто сомнительное ни под каким видом не могло проникнуть в дом. Для этого ублажайте прислугу: у прислуги чутье хорошее. Ну, прощайте! Торопите, чтоб поскорее парадный сговор.
   Глумов. Говорят, ближе, как через неделю, нельзя. (Уходит.)
   Глумов. Ух, долго! Измучаешься. Богатство само прямо в руки плывет; прозевать такой случай будет жалко, но грех непростительный.
 
   Садится к столу.
 
   Что-то я хотел добавить в дневник? Да расход записать. (Записывает.) Две табакерки приживалкам. (Заслыша стук экипажа, подходит к окну.) Это кто? Клеопатра Львовна. Что за чудо! Знает она или не знает? Сейчас увидим.

Явление второе

   Глумов и Мамаева.
   Глумов. Мог ли я ожидать такого счастия! Если бы все олимпийские боги сошли с неба…
   Мамаева. Не горячитесь, я не к вам: я зашла вашу матушку навестить.
   Глумов (про себя). Не знает. (Громко.) Она только вышла перед вами.
   Мамаева. Жаль!
   Глумов (подавая стул). Присядьте! Осчастливьте мою хату, осветите ее своим блеском.
   Мамаева (садясь). Да, мы счастливим, а нас делают несчастными.
   Глумов. Несчастными! Да вы знаете ли, какое это преступление? Даже огорчить-то вас чем-нибудь, и то надо иметь черную душу и зверское сердце.
   Мамаева. Черную душу и зверское сердце! Да, вы правду говорите.
   Глумов. Ни черной души, ни зверского сердца у меня нет, значит…
   Мамаева. Что «значит»?
   Глумов. Значит, я и не огорчу вас ничем.
   Мамаева. Верить прикажете?
   Глумов. Верьте!
   Мамаева. Будем верить.
   Глумов (про себя). Не знает. (Громко.) Как мне огорчить вас! Я, страстный, робкий юноша, давно искал привязанности, давно искал теплого женского сердца, душа моя ныла в одиночестве. С трепетом сердца, с страшной тоской я искал глазами ту женщину, которая бы позволила мне быть ее рабом. Я бы назвал ее своей богиней, отдал ей всю жизнь, все свои мечты и надежды. Но я был беден, незначителен, и от меня отворачивались. Мои мольбы, мои вздохи пропадали, гасли даром. И вот явились передо мною вы, сердце мое забилось сильней прежнего: но вы не были жестокой красавицей, вы не оттолкнули меня, вы снизошли к несчастному страдальцу, вы согрели бедное сердце взаимностью, и я счастлив, счастлив, бесконечно счастлив! (Целует руку.)
   Мамаева. Вы женитесь?
   Глумов. Как! Нет… да… но!
   Мамаева. Вы женитесь?
   Глумов. То есть ваш муж хочет женить меня, а я не думал. Да я и не расположен совсем и не желаю.
   Мамаева. Как он вас любит, однако! Против воли хочет сделать счастливым!
   Глумов. Он хочет женить меня на деньгах. Не все же мне быть бедным писарьком, пора мне быть самостоятельным человеком, иметь значение. Очень естественно, он хочет мне добра; жаль только, что не справился о моих чувствах.
   Мамаева. На деньгах? А невеста вам не нравится?
   Глумов. Конечно, не нравится. Да разве может…
   Мамаева. Так вы ее не любите?
   Глумов. Да могу ли я! Кого же я буду обманывать: ее или вас?
   Мамаева. Может быть, обеих.
   Глумов. За что вы меня мучаете подозрениями? Нет, я вижу, это надо кончить.
   Мамаева. Как кончить?
   Глумов. Пусть дядюшка сердится, как хочет, я скажу ему решительно, что не хочу жениться.
   Мамаева. Правда?
   Глумов. Сегодня же скажу.
   Мамаева. И прекрасно. Без любви что за 6paк!
   Глумов. И вы могли подумать! И вам не совестно?
   Мамаева. Теперь, когда я вижу такое бескорыстие, разумеется, совестно.
   Глумов (с жаром). Я ваш, ваш, всегда ваш! Только уж вы ни слова: ни дядюшке, никому, я сам все устрою. А то вы себя выдадите.
   Мамаева. Конечно, конечно.
   Глумов. Вот что значит застенчивость! Я боялся сказать прямо дядюшке, что не хочу жениться, отделывался полусловам: посмотрим, увидим, к чему спешить? А вот что из этого вышло! Я дал повод подозревать себя в низости. (Звонок.) Кто это? Вот очень нужно! (Идет к дверям.)
   Мамаева (про себя.) Он меня обманывает. Это ясно. Ему хочется успокоить меня, чтоб я не мешала.
   Глумов. Клеопатра Львовна, войдите в маменькину комнату, кто-то пришел ко мне.
 
   Мамаева уходит. Входит Голутвин.

Явление третье

   Глумов и Голутвин.
 
   Глумов (пристально глядя на Голутвина). Ну-с?
   Голутвин. Во-первых, так не принимают, а во-вторых, я устал, потому что на своих к вам. (Садится.)
   Глумов. Что вам нужно от меня?
   Голутвин. Пустяки. Minimum двадцать пять рублей; а больше сколько хотите, я не обижусь.
   Глумов. Да, вот что! На бедность? Да кто же вам сказал, что я имею возможность давать такую щедрую милостыню?
   Голутвин. Я не милостыню прошу, я за труд.
   Глумов. За какой?
   Голутвин. Я ходил за вами, наблюдал, собирал сведения, черты из жизни вашей, написал вашу биографию и приложил портрет. В особенности живо изобразил последнюю вашу деятельность. Так не угодно ли вам купить у меня оригинал, а то я продам в журнал. Вы видите, я прошу недорого, ценю себя невысоко.
   Глумов. Меня не испугаете. Печатайте! Кто вас читает?
   Голутвин. Да ведь я и не тысячу рублей прошу. Я знаю, что большого вреда вам сделать не могу; ну, а все таки неприятность, скандальчик. Ведь лучше для вас, если б его не было совсем, ну, так и заплатите!
   Глумов. Знаете, как называется ваш поступок?
   Голутвин. Знаю. Уменье пользоваться обстоятельствами.
   Глумов. Да честно ли это?
   Голутвин. Вот этого не знаю. А все-таки, должно быть, честнее, чем посылать безымянные письма.
   Глумов. Какие письма? Чем вы докажете?
   Голутвин. Не горячитесь! Заплатите лучше; я вам советую.
   Глумов. Ни копейки!
   Голутвин. У вас теперь богатая невеста в виду. Что хорошего, прочитает. «Ах!» скажет… Не ссорьтесь со мной, заплатите! И мне-то хлеб, и вам покойнее. Право, дешево прошу.
   Глумов. За что платить? Вы этак, пожалуй, повадитесь, в другой раз придете.
   Голутвин. Честное слово. За кого вы меня принимаете?
   Глумов (указывая на дверь). Прощайте.
   Голутвин. А то ведь в следующем нумере.
   Глумов. В каком хотите!
   Голутвин. Пять рублей уступлю, деньги пустые.
   Глумов. Пяти копеек не дам.
   Голутвин. Ну, как хотите. Папироски нет у вас?
   Глумов. Нет. Освободите меня от вашего посещения.
   Голутвин. Сейчас. Отдохну немного.
   Глумов. Вас Курчаев подослал?
   Голутвин. Нет, мы с ним поругались. Он тоже гусь порядочный, вроде вас.
   Глумов. Ну, довольно.
   Голутвин (встает и заглядывает в дверь). Что это у вас там?
   Глумов. Что за низость! Убирайтесь!
   Голутвин. Любопытно.
   Глумов. Убирайтесь, говорю вам.
   Голутвин (уходя). Вы не умеете ценить чужого благородства оттого, что в вас своего нет. (Идет в переднюю.)
   Глумов. Вот еще принесло! Ну, да пусть печатает! (Идет за Голутвиным.)
   Голутвин (из двери). Два слова только.