Островский Александр Николаевич. Свои люди – сочтемся

 
   Подхалюзин. Прибери тут все это! Ну, пойдемте, Сысой Псоич!
 
   Тишка хочет убирать водку.
 
   Рисположенский. Постой, постой! Эх, братец, какой ты глупый! Видишь, что хотят пить, ты и подожди. Ты и подожди. Ты еще мал, ну так ты будь учтив и снисходителен. Я, Лазарь Елизарыч, рюмочку выпью.
   Подхалюзин. Пейте, да только поскореича, того гляди, сам приедет.
   Рисположенский. Сейчас, батюшка Лазарь Елизарыч, сейчас! (Пьет и закусывает.) Да уж мы лучше ее с собой возьмем.
 
   Уходят. Тишка прибирает кое-что; сверху сходят Устинья Наумовна и Фоминишна. Тишка уходит.
 
   Фоминишна. Уж пореши ты ее нужду, Устинья Наумовна! Ишь ты, девка-то измаялась совсем, да ведь уж и время, матушка. Молодость-то не бездонный горшок, да и тот, говорят, опоражнивается. Я уж это по себе знаю. Я по тринадцатому году замуж шла, а ей вот через месяц девятнадцатый годок минет. Что томить-то ее понапрасну. Другие в ее пору давно уж детей повывели. То-то, мать моя, что ж ее томить-то.
   Устинья Наумовна. Сама все это разумею, серебряная, да нешто за мной дело стало; у меня женихов-то, что кобелей борзых. Да ишь ты, разборчивы очень они с маменькой-то.
   Фоминишна. Да что их разбирать-то! Ну, известное дело, чтоб были люди свежие, не плешивые, чтоб не пахло ничем, а там какого ни возьми – все человек.
   Устинья Наумовна (садясь). Присесть, серебряная. Измучилась я нынче день-то деньской, с раннего утра словно отымалка какая мычуся. А ведь и проминовать ничего нельзя, везде, стало быть, необходимый человек. Известное дело, серебряная, всякий человек – живая тварь; тому невеста понадобилась, той жениха хоть роди, да подай, а там где-нибудь и вовсе свадьба. А кто сочинит – все я же. Отдувайся одна за всех Устинья Наумовна. А отчего отдувайся? Оттого, что так уж видно устроено, – от начала мира этакое колесо заведено. Точно, надо правду сказать, не обходят и нас за труды: кто на платье тебе материи, кто шаль с бахромой, кто тебе чепчик состряпает, а где и золотой, где и побольше перевалится, – известно, что чего стоит, глядя по силе возможности.
   Фоминишна. Что говорить, матушка, что говорить!
   Устинья Наумовна. Садись, Фоминишна, – ноги-то старые, ломаные.
   Фоминишна. И, мать! некогда. Ведь какой грех-то: сам-то что-то из городу не едет, все под страхом ходим; того и гляди, пьяный приедет. А уж какой благой-то, господи! Зародится же ведь эдакой озорник!
   Устинья Наумовна. Известное дело: с богатым мужиком, что с чертом, не скоро сообразишь.
   Фоминишна. Уж мы от него страсти-то видали. Вот на прошлой неделе, ночью, пьяный приехал: развоевался так, что на поди. Страсти да и только: посуду колотит… «У! – говорит, – такие вы и эдакие, убью сразу!»
   Устинья Наумовна. Необразование.
   Фоминишна. Уж и правда, матушка! А я побегу, родная, наверх-то – Аграфена-то Кондратьевна у меня там одна. Ты, как пойдешь домой-то, так заверни ко мне, – я тебе окорочек завяжу. (Идет на лестницу.)
   Устинья Наумовна. Зайду, серебряная, зайду.
 
   Подхалюзин входит.
 

Явление седьмое

   Устинья Наумовна и Подхалюзин.
 
   Подхалюзин. А! Устинья Наумовна! Сколько лет, сколько зим-с!
   Устинья Наумовна. Здравствуй, живая душа, каково попрыгиваешь?
   Подхалюзин. Что нам делается-с. (Садится.)
   Устинья Наумовна. Мамзельку, коли хочешь высватаю!
   Подхалюзин. Покорно благодарствуйте, – нам пока не требуется.
   Устинья Наумовна. Сам, серебряный, не хочешь, – приятелю удружу. У тебя ведь, чай, знакомых-то по городу, что собак.
   Подхалюзин. Да, есть-таки около того-с.
   Устинья Наумовна. Ну, а коли есть, так и слава тебе господи! Чуть мало-мальски жених, холостой ли он, неженатый ли, вдовец ли какой, – прямо и тащи ко мне.
   Подхалюзин. Так вы его и жените?
   Устинья Наумовна. Так и женю. Отчего ж не женить, и не взвидишь, как женю.
   Подхалюзин. Это дело хорошее-с. А вот теперича я у вас спрошу, Устинья Наумовна, зачем это вы к нам больно часто повадились?
   Устинья Наумовна. А тебе что за печаль! Зачем бы я ни ходила. Я ведь не краденая какая, не овца без имени. Ты что за спрос?
   Подхалюзин. Да так-с, не напрасно ли ходите-то?
   Устинья Наумовна. Как напрасно? С чего это ты, серебряный, выдумал! Посмотри-ко, какого жениха нашла. – Благородный, крестьяне есть, и из себя молодец.
   Подхалюзин. За чем же дело стало-с?
   Устинья Наумовна. Ни за чем не стало! Хотел завтра приехать да обзнакомиться. А там обвертим, да и вся недолга.
   Подхалюзин. Обвертите, попробуйте, – задаст он вам после копоти.
   Устинья Наумовна. Что ты, здоров ли, яхонтовый?
   Подхалюзин. Вот вы увидите!
   Устинья Наумовна. До вечера не дожить; ты, алмазный, либо пьян, либо вовсе с ума свихнул.
   Подхалюзин. Уж об этом-то вы не извольте беспокоиться, вы об себе-то подумайте, а мы знаем, что знаем.
   Устинья Наумовна. Да что ты знаешь-то?
   Подхалюзин. Мало ли что знаем-с.
   Устинья Наумовна. А коли что знаешь, так и нам скажи, авось язык-то не отвалится.
   Подхалюзин. В том-то и сила, что сказать-то нельзя.
   Устинья Наумовна. Отчего ж нельзя, меня, что ль, совестишься, бралиянтовый, ничего, говори, – нужды нет.
   Подхалюзин. Тут не об совести дело. А вам скажи, вы, пожалуй, и разболтаете.
   Устинья Наумовна. Анафема хочу быть, коли скажу – руку даю на отсечение.
   Подхалюзин. То-то же-с. Уговор лучше денег-с.
   Устинья Наумовна. Известное дело. Ну, что же ты знаешь-то?
   Подхалюзин. А вот что-с, Устинья Наумовна: нельзя ли как этому вашему жениху отказать-с!
   Устинья Наумовна. Да что ты, белены, что ль, объелся?
   Подхалюзин. Ничего не объелись! А если вам угодно говорить по душе, по совести-с, так это вот какого рода дело-с: у меня есть один знакомый купец из русских, и они оченно влюблены в Алимпияду Самсоновну-с. Что, говорит, ни дать, только бы жениться; ничего, говорит, не пожалею.
   Устинья Наумовна. Что ж ты мне прежде-то, алмазный, не сказал?
   Подхалюзин. Сказать-то было нечего, по тому самому, что я и сам-то недавно узнал-с.
   Устинья Наумовна. Уж теперь поздно, бралиянтовый!
   Подхалюзин. Уж какой жених-то, Устинья Наумовна! Да он вас с ног до головы золотом осыплет-с, из живых соболей шубу сошьет.
   Устинья Наумовна. Да, голубчик, нельзя! Рада бы я радостью, да уж я слово дала.
   Подхалюзин. Ну, как угодно-с! А за этого высватаете, так беды наживете, что после и не расхлебаете,
   Устинья Наумовна. Ну, ты сам рассуди, с каким я рылом покажусь к Самсону-то Силычу? Наговорила им с три короба, что и богат-то, и красавец-то, и влюблен-то так, что и жить не может, а теперь что скажу? Ведь ты сам знаешь, каково у вас чадочко Самсон-то Силыч, ведь он, неровен час, и чепчик помнет.
   Подхалюзин. Ничего не помнет-с.
   Устинья Наумовна. Да и девку-то раздразнила, на дню два раза присылает: что жених, да как жених?
   Подхалюзин. А вы, Устинья Наумовна, не бегайте от своего счастия-с. Хотите две тысячи рублей и шубу соболью, чтобы только свадьбу эту расстроить-с? А за сватовство у нас особый уговор будет-с. Я вам говорю-с, что жених такой, что вы сроду и не видывали, только вот одно-с: происхождения не благородного.
   Устинья Наумовна. А они-то разве благородные? То-то и беда, яхонтовый! Нынче заведение такое пошло, что всякая тебе лапотница в дворянство норовит. Вот хоть бы и Алимпияда-то Самсоновна, конечно, дай ей бог доброго здоровья, жалует по-княжески, а происхождения-то небось хуже нашего. Отец-то, Самсон Силыч, голицами торговал на Балчуге; добрые люди Самсошкою звали, подзатыльниками кормили. Да и матушка-то Аграфена Кондратьевна чуть-чуть не паневница – из Преображенского взята. А нажили капитал да в купцы вылезли, так и дочка в принцессы норовит. А все это денежки. Вот я, чем хуже ее, а за ее же хвостом наблюдай. Воспитанья-то тоже не бог знает какого: пишет-то, как слон брюхом ползает, по-французскому али на фортопьянах тоже сям, тям, да и нет ничего; ну а танец-то отколоть – я и сама пыли в нос пущу.
   Подхалюзин. Ну вот видите ли – за купцом-то быть ей гораздо пристойное.
   Устинья Наумовна. Да как же мне с женихом-то быть, серебряный? Я его-то уж больно уверила, что такая Алимпияда Самсоновна красавица, что настоящий тебе патрет, и образованная, говорю, и по-французскому, и на разные манеры знает. Что ж я ему теперь-то скажу?
   Подхалюзин. Да вы и теперь то же ему скажите, что, мол, и красавица, и образованная, и на всякие манеры, только, мол, они деньгами порасстроились, так он сам откажется!
   Устинья Наумовна. А что, ведь и правда, бралиянтовый! Да нет, постой! Как же! Ведь я ему сказывала, что у Самсона Силыча денег куры не клюют.
   Подхалюзин. То-то вот, прытки вы очень рассказывать-то. А почем вы знаете, сколько у Самсона Силыча денег-то, нешто вы считали?
   Устинья Наумовна. Да уж это кого ни спроси, всякий знает, что Самсон Силыч купец богатейший.
   Подхалюзин. Да! Много вы знаете! А что после того будет, как высватаете значительного человека, а Самсон Силыч денег-то не даст? А он после всего этого вступится да скажет: я, дескать, не купец, что меня можно приданым обманывать! Да еще, как значительный-то человек, подаст жалобу в суд, потому что значительному человеку везде ход есть-с: мы-то с Самсон Силычем попались, да и вам-то не уйти. Ведь вы сами знаете – можно обмануть приданым нашего брата, с рук сойдет, а значительного человека обмани-ко поди, так после и не уйдешь.
   Устинья Наумовна. Уж полно тебе пугать-то меня! Сбил с толку совсем.
   Подхалюзин.А вы вот возьмите задаточку сто серебра, да и по рукам-с.
   Устинья Наумовна. Так ты, яхонтовый, говоришь, что две тысячи рублей да шубу соболью?
   Подхалюзин. Точно так-с. Уж будьте покойны! – А надемши-то шубу соболью, Устинья Наумовна, да по гулянью пройдетесь, – другой подумает, генеральша какая.
   Устинья Наумовна. А что ты думаешь, да и в самом деле! Как надену соболью шубу-то, поприбодрюсь, да руки-то в боки, так ваша братья, бородастые, рты разинете. Разахаются так, что пожарной трубой не зальешь; жены-то с ревности вам все носы пооборвут.
   Подхалюзин. Это точно-с!
   Устинья Наумовна. Давай задаток! Была не была!
   Подхалюзин. А вы, Устинья Наумовна, вольным духом, не робейте!
   Устинья Наумовна. Чего робеть-то? Только смотри: две тысячи рублей да соболью шубу.
   Подхалюзин. Говорю вам, из живых сошьем. Уж что толковать!
   Устинья Наумовна. Ну, прощай, изумрудный! Побегу теперь к жениху. Завтра увидимся, так я тебе все отлепартую.
   Подхалюзин. Погодите! Куда бежать-то! Зайдите ко мне – водочки выпьем-с. Тишка! Тишка!
 
   Входит Тишка.
 
   Ты смотри, коли хозяин приедет, так ты в те поры прибеги за мной.
 
   Уходят.
 

Явление восьмое

   Тишка (садится к столу и вынимает из кармана деньги). Полтина серебром – это нынче Лазарь дал. Да намедни, как с колокольни упал, Аграфена Кондратьевна гривенник дали, да четвертак в орлянку выиграл, да третевось хозяин забыл на прилавке целковый. Эвось, что денег-то! (Считает про себя.)
 
   Голос Фоминишны за сценой: «Тишка, а Тишка! Долго ль мне кричать-то?»
 
   Тишка. Что там еще?
 
   «Дома, что ли-ча, Лааарь?»
 
   Был, да весь вышел!
 
   «Да куда ж он делся-то, господи?»
 
   А я почем знаю; нешто он у меня спрашивается! Вот кабы спрашивался, – я бы знал.
 
   Фоминишна сходит с лестницы.
 
   Да что там у вас?
   Фоминишна. Да ведь Самсон Силыч приехал, да никак хмельной.
   Тишка. Фю! попались!
   Фоминишна. Беги, Тишка, за Лазарем, голубчик, беги скорей!
 
   Тишка бежит.
 
   Аграфена Кондратьевна (показывается на лестнице). Что, Фоминишна, матушка, куда он идет-то?
   Фоминишна. Да никак, матушка, сюда! Ох, запру я двери-то, ей-богу, запру; пускай его кверху идет, а ты уж, голубушка, здесь посиди.
 
   Стук в двери и голос Самсона Силыча: «Эй, отоприте, кто там?» Аграфена Кондратьевна скрывается.
 
   Поди, батюшка, поди усни, Христос с тобой!
   Большов (за дверями). Да что ты, старая карга, с ума, что ли, сошла?
   Фоминишна. Ах, голубчик ты мой! Ах, я мымра слепая! А ведь покажись мне сдуру-то, что ты хмельной приехал. Уж извини меня, глуха стала на старости лет.
 
   Самсон Силыч входит.
 

Явление девятое

   Фоминишна и Большов.
 
   Большов. Стряпчий был?
   Фоминишна. А стряпали, батюшка, щи с солониной, гусь жареный, драчена.
   Большов. Да ты белены, что ль, объелась, старая дура!
   Фоминишна. Нет, батюшка! Сама кухарке наказывала.
   Большов. Пошла вон! (Садится.)
 
   Фоминишна идет в двери, Подхалюзин и Тишка входят.
 
   Фоминишна (возвращаясь). Ах, я дура, дура! Уж не взыщи на плохой памяти. – Холодной-то поросенок совсем из ума выскочил.
 

Явление десятое

   Подхалюзин, Большов и Тишка.
 
   Большов. Убирайся к свиньям!
 
   Фоминишна уходит.
 
   (К Тишке.) Что ты рот-то разинул! Аль тебе дела нет?
   Подхалюзин (Тишке). Говорили тебе, кажется!
 
   Тишка уходит.
 
   Большов. Стряпчий был?
   Подхалюзин. Был-с!
   Большов. Говорил ты с ним?
   Подхалюзин. Да что, Самсон Силыч, разве он чувствует? Известно, чернильная душа-с! Одно ладит – объявиться несостоятельным.
   Большов. Что ж, объявиться, так объявиться – один конец.
   Подхалюзин. Ах, Самсон Силыч, что это вы изволите говорить!
   Большов. Что ж, деньги заплатить? Да с чего же ты это взял? Да я лучше все огнем сожгу, а уж им ни копейки не дам. Перевози товар, продавай векселя, пусть тащут, воруют кто хочет, а уж я им не плательщик.
   Подхалюзин. Помилуйте, Самсон Силыч, заведение было у нас такое превосходное, и теперь должно все в расстройство прийти.
   Большов. А тебе что за дело? Не твое было. Ты старайся только – от меня забыт не будешь.
   Подхалюзин. Не нуждаюсь я ни в чем после вашего благодеяния. И напрасно вы такой сюжет обо мне имеете. Я теперича готов всю душу отдать за вас, а не то чтобы какой фалып сделать. Вы подвигаетесь к старости, Аграфена Кондратьевна дама изнеженная, Алимпияда Самсоновна барышня образованная и в таких годах; надобно и об ней заботливость приложить-с. А теперь такие обстоятельства: мало ли что может произойти из всего этого.
   Большов. А что такое произойти может? Я один в ответе.
   Подхалюзин. Что об вас-то толковать! Вы, Самсон Силыч, отжили свой век, слава богу, пожили, а Алимпияда-то Самсоновна, известное дело, барышня, каких в свете нет. Я вам, Самсон Силыч, по совести говорю, то есть как это все по моим чувствам: если я теперича стараюсь для вас и все мои усердия, можно сказать, не жалея пота-крови, прилагаю – так это все больше потому самому, что жаль мне вашего семейства.
   Большов. Полно, так ли?
   Подхалюзин. Позвольто-с: ну, положим, что это все благополучно кончится-с, хорошо-с. Останется у вас чем пристроить Алимпияду Самсоновну. Ну, об этом и толковать нечего-с; были бы деньги, а женихи найдутся-с. Ну, а грех какой, сохрани господи! Как придерутся, да начнут по судам таскать, да на все семейство эдакая мораль пойдет, а еще, пожалуй, и имение-то все отнимут: должны будут они-с голод и холод терпеть и без всякого призрения, как птенцы какие беззащитные. Да это сохрани господи! Это что ж будет тогда? (Плачет.)
   Большов. Да об чем же ты плачешь-то?
   Подхалюзин. Конечно, Самсон Силыч, я это к примеру говорю – в добрый час молвить, в худой промолчать, от слова не станется; а ведь враг-то силен – горами шатает.
   Большов. Что ж делать-то, братец, уж, знать, такая воля божия, против ее не пойдешь.
   Подхалюзин. Это точно, Самсон Силыч! А все-таки, по моему глупому рассуждению, пристроить бы до поры до времени Алимпияду Самсоновну за хорошего человека, так уж тогда будет она, по крайности, как за каменной стеной-с. Да главное, чтобы была душа у человека, так он будет чувствовать. А то вон, что сватался за Алимпияду Самсоновну, благородный-то, – и оглобли назад поворотил.
   Большов. Как назад? Да с чего это ты выдумал?
   Подхалюзин. Я, Самсон Силыч, не выдумал, – вы спросите Устинью Наумовну. Должно быть, что-нибудь прослышал, кто его знает.
   Большов. А ну его! По моим делам теперь не такого нужно.
   Подхалюзин. Вы, Самсон Силыч, возьмите в рассуждение: я посторонний человек, не родной, – а для вашего благополучия ни дня, ни ночи себе покою не знаю, да и сердце-то у меня все изныло; а за него отдают барышню, можно сказать, красоту неописанную; да и денег еще дают-с, а он ломается да важничает, – ну есть ли в нем душа после всего этого?
   Большов. Ну, а не хочет, так и не надо, не заплачем!
   Подхалюзин. Нет, вы, Самсон Силыч, рассудите об этом: есть ли душа у человека? Я вот посторонний совсем, да не могу же без слез видеть всего этого. Поймите вы это, Самсон Силыч! Другой бы и внимания не взял так убиваться из-за чужого дела-с; а ведь меня теперь вы хоть гоните, хоть бейте, а я уж вас не оставлю; потому не могу – сердце у меня не такое.
   Большов. Да как же тебе оставить-то меня: только ведь и надежды-то теперь, что ты. Сам я стар, дела подошли тесные. Погоди: может, еще такое дело сделаем, что ты и не ожидаешь.
   Подхалюзин. Да не могу же я этого сделать, Самсон Силыч. Поймите вы из этого: не такой я совсем человек! Другому, Самсон Силыч, конечно, это все равно-с, ему хоть трава не расти, а уж я не могу-с, сами изволите видеть-с, хлопочу я али нет-с. Как черт какой, убиваюсь я теперича из-за вашего дела-с, потому что не такой я человек-с. Жалеючи вас это делается, и не столько вас, сколько семейство ваше. Сами изволите знать, Аграфена Кондратьевна дама изнеженная, Алимпияда Самсоновна барышня, каких в свете нет-с…
   Большов. Неужто и в свете нет? Уж ты, брат, не того ли?..
   Подхалюзин. Чего-с?.. Нет, я ничего-с!..
   Большов. То-то, брат, ты уж лучше откровенно говори. Влюблен ты, что ли, в Алимпияду Самсоновну?
   Подхалюзин. Вы, Самсон Силыч, может, шутить изволите.
   Большов. Что за шутка! Я тебя без шуток спрашиваю.
   Подхалюзин. Помилуйте, Самсон Силыч, смею ли я это подумать-с.
   Большов. А что ж бы такое не сметь-то? Что она, княжна, что ли, какая?
   Подхалюзин. Хотя и не княжна, да как бымши вы моим благодетелем и вместо отца родного… Да нет, Самсон Силыч, помилуйте, как же это можно-с, неужли же я этого не чувствую!
   Большов. Так ты, стало быть, ее не любишь?
   Подхалюзин. Как же не любить-с, помилуйте, кажется, больше всего на свете. Да нет-с, Самсон Силыч, как же это можно-с.
   Большов. Ты бы так и говорил, что люблю, мол, больше всего на свете.
   Подхалюзин. Да как же не любить-с! Сами извольте рассудить: день думаю, ночь думаю… то бишь, известное дело, Алимпияда Самсоновна барышня, каких в свете нет… Да нет, этого нельзя-с. Где же нам-с!..
   Большов. Да чего же нельзя-то, дура-голова?
   Подхалюзин. Да как же можно, Самсон Силыч? Как знамши я вас, как отца родного, и Алимпияду Самсоновну-с, и опять знамши себя, что я такое значу, – где же мне с суконным-то рылом-с?
   Большов. Ничего не суконное. Рыло как рыло. Был бы ум в голове, – а тебе ума-то не занимать стать, этим добром бог наградил. Так что же, Лазарь, посватать тебе Алимпияду-то Самсоновну, а?
   Подхалюзин. Да помилуйте, смею ли я? Алимпияда-то Самсоновна, может быть, на меня глядеть-то не захотят-с!
   Большов. Важное дело! Не плясать же мне по ее дудочке на старости лет. За кого велю, за того и пойдет. Мое детище: хочу с кашей ем, хочу масло пахтаю. – Ты со мной-то толкуй.
   Подхалюзин. Не смею я, Самсон Силыч, об этом с вами говорить-с. Не хочу быть подлецом против вас.
   Большов. Экой ты, братец, глупый! Кабы я тебя не любил, нешто бы я так с тобой разговаривал? Понимаешь ли ты, что я могу на всю жизнь тебя счастливым сделать!
   Подхалюзин. А нешто я вас не люблю, Самсон Силыч, больше отца родного? Да накажи меня бог!.. Да что я за скотина!
   Большов. Ну, а дочь любишь?
   Подхалюзин. Изныл весь-с! Вся душа-то у меня перевернулась давно-с!
   Большов. Ну, а коли душа перевернулась, так мы тебя поправим. Владей, Фаддей, нашей Маланьей.
   Подхалюзин. Тятенька, за что жалуете? Не стою я этого, не стою! И физиономия у меня совсем не такая.
   Большов. Ну ее, физиономию! А вот я на тебя все имение переведу, так после кредиторы-то и пожалеют, что по двадцати пяти копеек не взяли.
   Подхалюзин. Еще как пожалеют-то-с!
   Большов. Ну, ты ступай теперь в город, а ужотко заходи к невесте: мы над ними шутку подшутим.
   Подхалюзин. Слушаю, тятенька-с! (Уходит.)
 

Действие третье

   Декорация первого действия.
 

Явление первое

   Большов (входит и садится на кресло, несколько времени смотрит по углам и зевает). Вот она, жизнь-то; истинно сказано: суета сует и всяческая суета. Черт знает, и сам не разберешь, чего хочется. Вот бы и закусил что-нибудь, да обед испортишь, а и так-то сидеть одурь возьмет. Али чайком бы, что ль, побаловать. (Молчание.) Вот так-то и все: жил, жил человек, да вдруг и помер – так все прахом и пойдет. Ох, господи, господи! (Зевает и смотрит по углам.)
 

Явление второе

   Аграфена Кондратьевна и Липочка (разряженная).
 
   Аграфена Кондратьевна. Ступай, ступай, моя крошечка; дверь-то побережнее, не зацепи. Посмотри-ко, Самсон Силыч, полюбуйся, сударь ты мой, как я дочку-то вырядила! Фу ты, прочь поди! Что твой розан пионовый! (К ней.) Ах ты, моя ангелика, царевна, херуимчик ты мой! (К нему.) Что, Самсон Силыч, правда, что ли? Только бы ей в карете ездить шестерней.
   Большов. Проедет и парочкой – не великого полета помещица!
   Аграфена Кондратьевна. Уж известно, не генаральская дочь, а все, как есть, красавица!.. Да приголубь ребенка-то, что как медведь бурчишь.
   Большов. А как мне еще приголубливать-то? Ручки, что ль, лизать, в ножки кланяться? Во какая невидаль! Видали мы и понаряднее.
   Аграфена Кондратьевна. Да ты что видал-то? Так что-нибудь, а ведь это дочь твоя, дитя кровная, каменный ты человек.
   Большов. Что ж что дочь? Слава богу – обута, одета, накормлена; чего ей еще хочется?
   Аграфена Кондратьевна. Чего хочется! Да ты, Самсон Силыч, очумел, что ли? Накормлена! Мало ли что накормлена! По христианскому закону всякого накормить следствует; и чужих призирают, не токмо что своих, – а ведь это и в люди сказать грех: как ни на есть, родная детища!
   Большов. Знаем, что родная, да чего ж ей еще? Что ты мне притчи эти растолковываешь? Не в рамку же ее вделать! Понимаем, что отец.
   Аграфена Кондратьевна. Да коли уж ты, батюшка, отец, так не будь свекором! Пора, кажется, в чувство прийти; расставаться скоро приходится, а ты и доброго слова не вымолвишь; должен бы на пользу посоветовать что-нибудь такое житейское. Нет в тебе никакого обычаю родительского!
   Большов. А нет, так что ж за беда; стало быть, так бог создал.
   Аграфена Кондратьевна. Бог создал! Да сам-то ты что? Ведь и она, кажется, создания божеская, али нет? Не животная какая-нибудь, прости господи!.. Да спроси у нее что-нибудь.
   Большов. А что я за спрос? Гусь свинье не товарищ: как хотите, так и делайте.
   Аграфена Кондратьевна. Да на деле-то уж не спросим, ты покедова-то вот. Человек приедет чужой-посторонний, все-таки, как хочешь, примеривай, а мужчина – не женщина – в первый-то раз наедет, не видамши-то его.
   Большов. Сказано, что отстань.
   Аграфена Кондратьевна. Отец ты эдакой, а еще родной называешься! Ах ты, дитятко моя заброшенная, стоить, словно какая сиротинушка, приклонивши головушку. Отступились от тебя, да и знать не хотят; Присядь, Липочка, присядь, душечка, ненаглядная моя сокровища! (Усаживает.)
   Липочка. Ах, отстаньте, маменька! Измяли совсем.
   Аграфена Кондратьевна. Ну, так я на тебя издальки посмотрю!
   Липочка. Пожалуй, смотрите, да только не фантазируйте! Фи, маменька, нельзя одеться порядочно: вы тотчас расчувствоваетесь.
   Аграфена Кондратьевна. Так, так, дитятко! Да как взгляну-то на тебя, так ведь эта жалости подобно.
   Липочка. Что ж, надо ведь когда-нибудь.
   Аграфена Кондратьевна. Все-таки жалко, дурочка: ростили, ростили, да и выростили – да ни с того ни с сего в чужие люди отдаем, словно ты надоела нам да наскучила глупым малым ребячеством, своим кротким поведением. Вот выживем тебя из дому, словно ворога из города, а там схватимся да спохватимся, да и негде взять. Посудите, люди добрые, каково жить в чужой дальней стороне, чужим куском давишься, кулаком слезы утираючи! Да, помилуй бог, неровнюшка выйдется, неровен дурак навяжется аль дурак какой – дурацкий сын! (Плачет.)
   Липочка. Вот вы вдруг и расплакались! Право, как не стыдно, маменька! Что там за дурак?
   Аграфена Кондратьевна (плача). Да уж это, так говорится, – к слову пришлось.
   Большов. А об чем бы ты это, слышно, разрюмилась? Вот спросить тебя, так сама не знаешь.