Страница:
- Кажется, что-то по мотивам русских народных сказок. - С каких пор Шарль Перро стал выходцем из русского народа? - Ну, французского. - Не в том суть. Скажи лучше, куда подевалась твоя бдительная княжна? - Понятия не имею. Радио я сообразил включить только в две минуты первого, и то лишь после наводящего вопроса: "А как там дела у княжны?". Так что вступительную заставку мы прослушали и теперь терялись в догадках, суть которых Пашка выразил верно: что за галиматья? Часы показывали десять минут первого, однако никаких признаков "Ночных бдений" с ведущей Мариной Циничной в эфире не наблюдалось. - Может, частота не та? - предположил Пашка. - Шутишь? Я скорее свой адрес забуду. Или телефон. Мы еще некоторое время послушали, как какой-то тип - судя по тембру голоса ему хорошо за тридцать, по интонациям же это вечный щенок, застрявший в пубертатном периоде - повествует о похождениях "Красной Шапочки", а потом Пашка попросил: - Выруби, пожалуйста! По неписанному закону подлости звонок телефона застал меня в ванной. Однако на этот раз закон сработал только вполсилы, и я не спеша домыл руки, слыша сквозь шум воды, как Пашка снял трубку и сказал: - Шурик сейчас подойдет. Как вас представить? "Чего только не нахватаешься, общаясь с секретаршами!" - хмыкнул я и поспешил к телефону. - Это княжна, - шепнул Пашка, по конспиративной привычке прикрывая клешней микрофон трубки. - Предложила представить ее в разгаре лета на нудистском пляже. - Дай сюда! Але? - Секретничаете? - полюбопытствовала Маришка. - Ага, - признался я. - Минувшие дни вспоминаем. Копирайт... - И понял вдруг, что не могу вспомнить автора. - Вспоминайте, вспоминайте. Воспоминания склеротиков порождают легенды. Пиво, небось, пьете? - Уже нет. Или еще нет. Это как посмотреть. Что-то случилось? насторожился я. - Как сказать... У меня две новости, и обе плохие. С какой начинать? - С той, которая получше. - У нас изменения в эфирной сетке. Я теперь выхожу на полтора часа позже. - Почему это? - Падение рейтинга, - флегматично заявила Маришка. - Ты слышал, что пустили в эфир вместо "бдений"? - Слышал, но не въехал. Кто это? - Некто Максим Фрайденталь. Он только на этой неделе переметнулся к нам из команды "Ехо Москвы". Ведет что-то невразумительное, то ли "Сказка на ночь", то ли "Лабиринты музыки". - Ладно, -- сказал я. - Давай свою самую плохую новость. - А ты сидишь? - Нет, и не собираюсь. Сидя я засыпаю... Ты говори, обещаю в обморок не падать. - И сделал осторожный шаг навстречу: - У тебя опять рецидив? - Хуже... Не у меня, - сообщила Маришка. - Это передается. И я мгновенно постиг смысл ее слов и безоговорочно поверил им. И даже не удивился - не знаю, алкоголь ли притупил во мне эту способность, или я подсознательно готов был к чему-то подобному. Только спросил: - Каким путем? - Не волнуйся, - успокоила Маришка, - никакого криминала. Я, честно сказать, сама не поняла. Мы просто сидели с Антошкой в курилке, последнюю десятку обсуждали, вдруг, смотрю, а у него лицо в фиолетовую часть спектра смещается. Медленно так, от подбородка к темечку и неравномерно: щеки быстрее, а нос - еле-еле. - Это-то понятно, - буркнул я. - Что тебе понятно? - Почему нос медленнее. У твоего Антошки на лице такая картошка - и Церетели за неделю не раскрасит. А о чем он в этот момент говорил, не помнишь? - О! Много о чем. Как всегда. Кажется, прямо перед этим он раз пять подряд повторил одно слово. Да. Или шесть. - Что за слово? - Ммм... боюсь, - неожиданно призналась Маришка. - Вдруг я его повторю, а меня... - Не бойся! - я улыбнулся в трубку. - Выдаю тебе разовую индульгенцию. Этот мелкий грешок отпускаю заранее. И все же Маришка, наученная горьким опытом, произнесла слово по буквам, с затяжными паузами: - Олег... Тамара... Семен... Тамара... Олег... Иван краткий. - Вас пэ, о, эн, о... - начал я в тон, но скоро сбился. - Короче, вас понял. Он что, и сейчас такой? - Антошка? Нет, уже нормальный. Но видел бы ты, чего мне стоило уговорить его передо мной извиниться, причем искренне, причем он так и не понял, за что. К счастью, он даже не заметил, что с ним что-то такое происходило. С трудом его домой отправила, наплела что-то правдоподобное про начало весны, про инфекционное обострение, короче, посоветовала рот раскрывать поменьше, особенно на улице и вообще... - В общем, конец у сказки счастливый? - Пока да, но что будет, если завтра все повторится? Может, стоило сразу ему все объяснить? - Погоди пока объяснять, - сказал я. - Самим бы сначала решить, что такое хорошо, а что такое плохо. Где благо, а где эта... скверна. Что культивировать в себе, а что наоборот усекать. Мы с Пашкой третий час только об этом и думаем. - Да? И что надумали? - Теперь неважно. После твоего рассказа придется передумывать заново. - Ну, думайте. Не буду мешать. - Да ты и не мешаешь. Ты вот что... Постарайся там больше никого не это... - Слово подобралось не самое удачное, но никакое другое просто не шло на ум. - Не заразить. - Хорошо, - вздохнула Маришка. - Я попробую. - Ну что? - спросил Пашка. - Все, - лаконично обобщил я. - Теперь ты сам можешь пройтись по школам, тюрьмам и колониям. Поздравляю. - Мы вернулись в кухню, и под бутерброд с колбасой и сыром я передал ему краткое содержание нашей с Маришкой беседы. - Значит, все-таки вирус, - констатировал Пашка. - Вирус, - согласился я. - Или что-то еще, передающееся наподобие вируса. Причем, не знаю, как ты, но я-то точно его носитель. Тебе не страшно сидеть рядом со мной? - Чего мне бояться? - Пашка изобразил недоумение. - Табельное я еще ни разу не использовал. Взяток не беру. Изменять мне вроде пока некому. А в остальных грехах я как-нибудь найду, перед кем покаяться. - А твое окружение? Друзья, родственники? За них тебе не боязно? - Разберемся, - успокоил он. - В конце концов это моя работа - вскрывать тайные пороки, так что для меня мало что изменится. То ли дело ты... Подумай: кто ты был неделю назад? Обычный веб-дизайнер, вкалывающий за четыре сотни зеленых в месяц. Зато теперь ты поведешь людей к свету! - К цвету, - скаламбурил я. - Был такой слоган у фирмы "Эпсон": "Сделай свой мир цветным!" Только, боюсь, никто за мной не поведется. Опять же непонятно, в какую сторону вести. - Вопрос даже не в этом. - А в чем? Бешеный кролик игриво подмигнул и спросил: - Кто идет за "Клинским"? - Сегодня, - ответил я, - самый фиолетовый! И исступленно захихикал, глядя, как торопливо Пашка осматривает свои конечности, только что с табуретки не свалился от смеха. В час тридцать снова включилась магнитола. Однако, вместо родного голоса мне предложили прослушать блок рекламы. Потом еще раз. И еще. Должно быть, один и тот же блок повторили пять раз подряд, поскольку Пашка четырежды спрашивал у меня: - Шурик, а у тебя бывает дежа вю? Потом реклама закончилась, и я целую минуту был счастлив. В динамиках было тихо, лишь время от времени что-то негромко бзденькало. Затем магнитола ожила, но вместо обычного Маришкиного "А вот и я!" эфир заполнил суровый и заспанный мужской голос. - Ночные новости, - объявил он. - Экстренный выпуск. - И смолк. Я напрягся. Таким вступлением и интонациями можно довести нервного слушателя не хуже, чем внеплановым "Лебединым озером". - В студии Сергей Дежнев, - вновь заговорил диктор. Повторил для слабослышащих: - Ночные новости. Экстренный выпуск. - И вдруг выдал: Ночь, господа! - Пауза. - Пора любви и отдыха от трудовых будней. - Пауза. - Московское время. - Пауза. - Один час сорок две минуты. - Пауза. - Что в сумме составляет... - Продолжительная пауза. - Нет, уже сорок три минуты. На этот раз Пашка без лишних слов протянул руку к пульту, прерывая экстренный выпуск новостей. - Нельзя, - с осуждением сказал он, - пить на работе. - А за рулем? - спросил я. - Можно? - И за рулем нельзя, - ответил Пашка, протягивая мне пустую кружку. Я со вздохом плеснул в нее немного из бутылки, и напомнил: - Только закусывай. У тебя же мероприятие - не забыл? .Выпроводил я его только в начале третьего. - Напомни, чья завтра очередь звонить в семь утра? - спросил он перед уходом. - Твоя, естественно. Мне по своей воле в такую рань не подняться, ответил я и... не обманул, конечно, но здорово ошибся.
Потому что без четверти семь меня разбудил звонок в дверь. Пятый или шестой; на предыдущие я не отреагировал, посчитав их продолжением сна. Босиком прошлепал в прихожую, прищурившись, поглядел в глазок... и убедился, что все еще сплю и вижу кошмар, навеянный прослушанной на ночь сказкой. "Красная Шапочка!" - вспомнил я, глядя на причудливый головной убор, целиком закрывающий вид на лестничную клетку. Но, приглядевшись, понял, что ошибся. Она просто не была красной, громоздкая соломенная шляпа с кожаным ободком вокруг тульи. - Кто там? - Это я, - донесся из-под шляпы знакомый голос. - А чего сама не открыла? - проворчал я, открывая дверь. - Я сумочку свою где-то... - сказала Маришка, шагнула в прихожую и прислонилась к стене, как будто этот единственный шаг отнял у нее все силы. Стянула перчатки, сняла идиотское сомбреро с целиком закрывающими лицо полями... И тут уж я прислонился к стенке - так что теперь мы стояли друг напротив друга, как часовые по обе стороны от распахнутой двери - и не сполз на пол только потому, что вовремя уперся ногой в полочку для обуви. Господи, подумал я, какой интенсивный цвет! Ее кожа и волосы были не бледно-зеленые, не цвета сельдерея или осинового листа, не мятные, салатовые или бамбуковые. Из тех полутора десятков оттенков зеленого, которые обязан знать и различать уважающий себя дизайнер, к ним ближе всего был изумрудный, возможно даже малахитовый. Короче говоря, они были очень насыщенного, не просто зеленого, а ТЕМНО- и вместе с тем ЯРКО-зеленого цвета! И я не знаю, чем и как долго надо заниматься, чтобы добиться такой интенсивности! "Убью, - с отчаянным спокойствием подумал я. - Вот сейчас покраснею и убью". - Что же мне теперь делать? - спросила Маришка и подняла на меня глаза зеленые от природы, а теперь позеленевшие до белков, в которых стояли слезы. - Это зависит, - сказал я, - от того, что ты делала до этого. - Я расскажу, - пообещала она. - Я все расскажу. И рассказала.
ЦВЕТ ТРЕТИЙ ИЛИ ВТОРОЙ, А ТО И ШЕСТОЙ. НЕ РАЗБЕРЕШЬ!
Из-за этого нового ведущего с именем пулемета эфирная сетка поехала, как дешевый чулок. Первое время я просто не находила, чем себя занять... (Но ты ведь нашла, не так ли? В конце концов ты нашла?) Сначала мы недолго посидели с Антошкой в курилке, поболтали о том о сем, пока он не начал менять цвет. Потом позвонила тебе, немного успокоилась. Минут десять просто пошлялась по коридору. Да и не хотелось ни с кем общаться после того, что случилось с Антошкой. Такое странное чувство: брожу неприкаянная и до кого ни дотронусь, с кем ни заговорю, у того возникают проблемы. Совсем как смерть, только без косы... Потом меня неожиданно вызвал к себе Боровой. Я, честно сказать, не предполагала, что он в такое время может быть на работе. Я спросила его: что за дела? Почему я должна выходить в полвторого, когда весь нормальный контингент уже выпал в осадок, остались одни отморозки? Не в таких, конечно, выражениях - мне приходится теперь очень тщательно выбирать слова - но спросила. Но Боровой был готов к разговору. Мы побеседовали про рейтинг, про мое поведение во время последнего эфира. Он сказал: у каждого из нас есть множество личных проблем, но лучше бы вы, Марина, являясь на рабочее место, оставляли их за порогом. Наконец признался, что основной причиной перестановок стал сам Фрайденталь. Он просто объявил, что будет выходить в эфир в полночь, поскольку все остальное его время занимают другие проекты. Развел руками: ну не мог же я ему отказать!.. "Зато...", - сказал он и с хитрой улыбкой полез в сейф. Я думала, бутылку коньяку достанет или что-то вроде, но вместо этого он показал мне диск "Ораликов". Новый! Еще нераспечатанный. Представляешь? Я в самом деле чуть было не оттаяла. Дал подержать в руках, поглазеть на обложку, но когда я попросила послушать, забрал назад. "Через три дня, - пообещал. - У нас договор, понимаешь? Первого апреля пробная партия диска уйдет на рынок, одновременно три станции, включая нашу, запустят его в ротацию. Раньше - нельзя". Я взмолилась: "Ну пожалуйста! Не на студийном оборудовании, на обычном плейере. Разочек..." Но он только повторил: "Нельзя. Невозможно" и бросил диск обратно в сейф. Когда я вышла из кабинета, Боровой вышел тоже, практически следом. Даже дверь не закрыл, так спешил куда-то. Времени на то, чтобы запереть сейф у него, по идее, тоже не было. Не думай, я не сразу это сообразила, только минут через двадцать. До этого молча страдала: жалела себя и проклинала несправедливое человечество. В особенности его отдельных представителей, которые задабривают тебя диском любимой группы, но в руки не дают... Педанты параноидальные! Потом мысль промелькнула про незапертый сейф. За ней другая: а что если позаимствовать диск - всего на часочек! - а потом незаметно вернуть на место? Упаковку можно аккуратно распечатать бритвочкой, потом заклеить. Но когда я второй раз шла к директорскому кабинету, я ничего такого, естественно, не планировала. Думала: сначала постучусь. Если Боровой на месте, спрошу о чем-нибудь, если его не окажется - просто загляну... Постучалась. Не оказалось. Заглянула... Ноги сами собой подвели меня к сейфу. Рука за диском протянулась. А там на обложке - солистка в новом имидже, и названия песен... такие интригующие!.. Пойми! Я подумала, что умру, если потерплю еще три дня! (И умерла бы, - согласился я. Как ни странно, эта мысль меня почти не тронула.) О том, что сотворила, я поняла только в коридоре. За какую-то неполную минуту мир поменял цвета: теперь я уже проклинала себя и молилась, чтобы несправедливое человечество ничего не заметило, а его отдельные представители - в особенности. Пока раздумывала, вернуть диск прямо сейчас или все-таки через часик, на автопилоте добрела до студии и там в дверях нос к носу столкнулась с Боровым. Он торопился в свой кабинет и этим отрезал мне путь к отступлению. А когда проходил мимо, так странно посмотрел на меня, как будто угол коробки от диска торчал у меня из сумочки. Но я прошмыгнула мимо, прикрыла за собой дверь и попросила сердце биться не так громко. Обычно я всегда успокаиваюсь, стоит мне оказаться в студии. Однако, сегодня не получилось. Помешал посторонний мужик, развалившийся в моем кресле. Он сидел перед микрофоном, сильно накренившись на левый бок, и о чем-то с упоением шевелил губами. Не по бумажке, а, похоже, прямо из головы. Наши кресла никогда не скрипят, ты в курсе, каждый понедельник приходит специальный человек и проверяет, чтобы они не скрипели. Но в этот раз, я думаю, мое кресло скрипело - от непривычного веса, скособоченности и просто от возмущения. Я наблюдала за ним сквозь не пропускающее звук стекло как за обитателем террариума и думала: почему жизнь устроена так несправедливо? Вот мне, например, понадобилось два года напряженной работы, чтобы занять определенное место в системе, засветиться и собрать свою аудиторию. Потом появляется эта "специально приглашенная звезда" и походя, в момент переводит меня в разряд второстепешек. Я так и подумала: "второстепешек", и сама не вдруг сообразила, насколько удачно подобрала слово. Второстепешка - это не только актриса второстепенных ролей, но еще и пешка, не имеющая шансов когда-нибудь выбиться в ферзи. Она и "в старости пешка". После таких мыслей себя стало еще жальче, а взгляд на нового коллегу приобрел слегка красноватую окрашенность, должно быть, из-за прилившей к голове крови. Вот бы и мне так, подумалось. Явиться, например, в дирекцию того же "Ехо Москвы" и объявить с порога: "Я к вам по обмену опытом вместо выбывшего Максима Фрайденталя, обеспечьте-ка мне лучшее эфирное время". Да, неплохо было бы. Жаль, не каждому это дано. И снова, как в кабинете директора все произошло как бы само собой. Я не думала ни о чем, просто рука нащупала ручку, повернула, колено подтолкнуло тяжелую дверь, и немое кино стало звуковым. Фрайденталь и не заметил, как я вошла, он лопотал без умолку о чем-то несусветном. О магических техниках, о познании природы через растворение в ней. Дескать мало выпустить из себя волка, нужно еще, чтобы волк позволил тебе войти в него. И все это таким языком - сплошные "ибо", "сей" и "не суть важно". Но складно, признаю, складно. Я бы так не смогла. "Ну все, - подумала, - сказочник, сейчас я тебя заколдую. И черта с два ты у меня узнаешь, как расколдоваться назад, морда фиолетовая!" Подошла, нарезала пару кругов вокруг пульта - не заметил. "Здрасьте!" шепнула и глупо улыбнулась. Посмотрел на меня из-под наморщенного лба, перевалился на правый бок и продолжил свой складный лепет на два голоса. "И все же, бабушка, я не вполне поняла, за каким лешим волк отрастил себе такие зубы? Оно ему надо? На мой вкус, коли уж имеешь обыкновение заглатывать добычу целиком, так и зубы тебе без надобности". "Разве это большие? - снисходительно усмехнулась бабушка. - Видела бы ты, какие зубы у драконов..." Болтает, болтает, а фиолетового - ни в одном глазу. Я еще постояла над ним, послушала. Дышала ртом - на всякий воздушно-капельный случай. Даже на ботинок ему наступила и прошептала: "Ой, простите!" - он и бровью не повел. Только не помогли эти тесные контакты третьего рода, тип оказался фантастически стоек и меняться лицом мне на радость не пожелал. И тогда я обиделась. Не на типа - на того арбитра, который следит за всеми нами из своего прекрасного далека и определяет наметанным глазом: этот грешен, и этот, а вон тот - свят. Вот бы в глаза ему посмотреть и спросить: куда ж ты, роба полосатая, смотришь? Тут человек сидит, битых полтора часа перед тобой распинается, а ты - ноль внимания! Или то, что у одного выходит как бессмысленный и даже опасный треп, у другого превращается в высокое искусство? Хотелось бы знать, где проходит граница между ними. Почему его "отнюдь" - это классика, а Антошкин "отстой" болтовня. Ведь это же наш язык! Именно на нем мы разговариваем, думаем... За что же метить нас как проклятых? Мы не засохшие фиолетовые кляксы на страницах хрестоматий, мы сами страницы. Это по нам должны учиться школьники в новом веке! В общем, я так разошлась, что еще пара минут - и довела бы себя до истерики. К счастью, пары минут у меня не оказалось: ночной сказочник наконец иссяк. Он сказал "Конец" и отключил микрофон. Его первый взгляд на меня надо было видеть! Уставился как Иван-царевич на царевну-лягушку! В конце концов выдавил из себя банальный комплимент. "Цветете, - сказал, как чайная роза!" Он ушел, но тут же явился Боровой. Я сразу поняла, зачем. Под звук накопившейся за полтора часа рекламы он спросил напрямик: "Марина. Тот диск, что я показывал тебе, ты случайно не брала?" Мне пришлось сделать вид, будто я целиком поглощена настройкой пульта, чтоб только не смотреть в глаза шефа. Теперь тайное слишком быстро становится явным, поэтому я ответила уклончиво: "Вы же помните, Геннадий Андреевич. Я вышла из кабинета раньше вас, и никакого диска у меня в тот момент не было". "Да, я помню, - сказал Боровой и рассеянно потер брови. - Просто странно: куда он мог деться? Ладно, не бери в голову, готовься к эфиру. Диск мы найдем, не беспокойся". Словом, больше напугал, чем обнадежил. И тут в третий раз за ночь меня посетило ощущение неполного контроля над собственным телом. На этот раз меня подвел язык. "Погодите! - сказала я. - А Фрайденталь? Он же ушел не так давно. И я не уверена, но мне показалось, в руке у него было что-то, похожее на диск". Шеф обернулся, уточнил: "Вы уверены?" "Нет, я же сказала. Но мне показалось". Боровой с сомнением прищурился на меня, сказал: "Странно. Очень странно" и ушел, ничего больше не добавив. А я поднялась с кресла, подошла к двери и плотно прикрыла ее за ним - зеленой рукой! Но почему? Да, я солгала, но откуда взялся этот чудовищный зеленый цвет? Или арбитр зазевался и по ошибке показал не ту карточку? О, вот кого бы я без раздумий пустила на "Сейвгард" и "Камею"! Когда это случилось, я жутко испугалась, и это еще мягко сказано. Хуже всего, что я не представляла себе, как буду объясняться с тобой. Особенно после сцены, которую закатила вчера утром. К тому же времени на принятие решения было катастрофически мало - всего четыре с половиной минуты, пока не кончится реклама. Одно я знала точно - оставаться и дальше в студии я не могла. Хорошо, что паника не до конца парализовала мой мозг, и я догадалась позвонить Сережке. Ты его знаешь, он у нас отвечает за выпуски новостей. Несколько раз мне приходилось отдуваться за него в эфире, и я решила, что настал удачный момент отплатить добром за добро. "Выручай, - попросила я, когда Сережка снял трубку. - Прикрой блоком". "Циничная, ты тронулась? - ласково спросил он, а у самого голос хриплый, сонный. - Каким блоком? У меня эфир в шесть утра! Мне сегодня "Побудку" начинать". "У тебя устаревшая информация, - сообщила я. - Твой эфир через две минуты". "Ха-ха! - Он попытался рассмеяться, но вместо этого закашлялся. - За две минуты я из Скунсова до вас не доберусь". "И не надо, - успокоила я. - Ты по телефону. Какие-нибудь новости". "Какие новости... в два часа ночи?" "Ночные! Просто потяни время. - Я взмолилась: - Ну пожалуйста!" "До скольки?" "До скольки сможешь". "Сумасшедшая! А ты?" "А я отступаю. Прикрывай отход. Все, готовность одна-двадцать четыре. Можешь пока прокашляться". Я вывела сигнал с телефона на пульт и выставила на таймере минутную задержку. Сняла со стены подарочную шляпу, чтобы хоть чуть-чуть прикрыть лицо. Ну, а потом, как настоящая партизанка, вдоль стеночки, через железный занавес - и мимо лифта, по темной лестнице - на улицу. А там ночь, машин почти нет. Первые два таксиста от меня сразу шарахнулись, третий - когда дорогу стала объяснять. "Там до поворота, говорю, мимо кладбища..." У меня ведь даже зубы - вот, посмотри... Саш, ты что?! Саш!!! Прости меня!
Жалкое, должно быть, жуткое и жалкое зрелище. Я отвернулся и пробормотал, уткнувшись лицом в дверной косяк: - За что, глупая? За что простить? - Не знаю, - призналась она. - Но отчего-то же ты плачешь. Я не помню, чтобы ты раньше плакал... Да, это правда, я давно научился не плакать от боли, обиды или жалости к себе. А вот теперь почему-то не мог остановить поток стыдных, горячих слез. - Ну, тогда почему? - допытывалась Маришка. Я знал, почему. Но разве об этом можно сказать словами? Пожалуй, можно, хватило бы и семи слов, а именно: "Господи", "как", "же", "я", "боюсь", "тебя", "потерять" и трех восклицательных знаков для ровного счета. Но разве можно повторить их вслух? У меня не хватило решимости. - Прости, пожалуйста, прости... - повторяла она, легонько бодая меня в плечо повинной головой. - Прощаю, - рассмеялся я. Она непроизвольно бросила взгляд на свою руку, и я быстро добавил: - Но превратить тебя из лягушки обратно в царевну, боюсь, не в моей компетенции. - Почему? : - Просить прощения имеет смысл лишь у того, перед кем согрешил, повторил я слова Игната Валерьева. - А передо мной ты, слава Богу, чиста. - У кого это, - напряглась Маришка, - я должна просить прощения? - Давай попробуем разобраться. Если я правильно понял, твоя первая ошибка - то, что ты взяла без спросу диск из директорского сейфа. То есть, называя вещи своими именами, украла. - Ничего подобного! - возмутилась она. - Я же только на время!.. - Все воры в конечном итоге берут на время. Даже те, кто надеется жить вечно. - Придется объясняться с Геннадием Андреевичем? - Да, перед Боровым надо будет извиниться, а диск - вернуть. Где он, кстати? - Подозреваю, в сумочке, на спинке моего студийного кресла. Теперь уже, наверное, бывшего моего. - Не сгущай краски, - неудачно пошутил я. - Ты же не эквилибристка. Для тебя один раз оступиться - не смертельно. Но скорее всего... - Я внимательно изучил Маришкино лицо. - Да, сегодня ты оступилась трижды. Простое сочетание оранжевого и синего такого эффекта не дает. Сначала оранжевый надо разбавить желтым. - В смысле? - Зависть, - сказал я. - Помнишь, ты первая сказала, что у зависти цвет одуванчика? Но Маришку не вдохновила моя ирония. - Зависть к кому? - спросила она, и по тону вопроса стало ясно, что Маришка сама прекрасно понимает, к кому, только не хочет признаться. - К Фрайденталю?! И перед ним извиняться? - Маришка поджала губы, и мне пришлось отвернуться: зрелище не для слабонервных. - Ой, извини. - Вот-вот. То же самое скажешь Максиму, только не забудь: искренне! - Окей, - вздохнула Маришка. - Попробую. - Ну, а с третьим цветом все ясно. Лжесвидетельство. Хотя не вполне понятно, перед кем за него каяться: тем, кто был введен в заблуждение, или тем, кого оболгали. Знаешь, что? На твоем месте я извинился бы перед обоими. - Угу. - Узкие плечи опустились. - А по телефону можно? - Нет. Не думаю. Придется лично. - Но как я доберусь до работы - такая? Еще одну пешую прогулку я не выдержу. Таксисты от меня шарахаются, хоть сто баксов показывай. Разве что слепой повезет, но на нем я сама не поеду. - А на зрячем, но не очень трезвом? - спросил я. - Поедешь? - Ну... - Маришка задумалась. - Смотря кого ты имеешь в виду. - Пал Михалыча, естественно. Во-первых, он к нашим разукрашкам привык, во-вторых, всегда на колесах. Придумай пока, как из подъезда выйдешь. Пятый гудок оборвался на середине. - Пааш! - протянул я привычно. - Приемная администратора, - сообщил мне приятный, но немного очумелый девичий голосок. - К сожалению, Александра Евгеньевича нет на месте, но вы можете... - А Павел Михайлович, - перебил я, - на месте? - Ой! - вскрикнул оживший автоответчик. - Паша, тебя... - Кто там? - прохрипел Пашка. - Соратник по парте, - буркнул я. - Сашка? - Ну! Что, выспался? - ехидно поинтересовался я. - Ах, еще не ложился? Очень удачно! Слушай, твоя "БМВ"... Нормальное у меня произношение, себя послушай! Ладно, диктую по буквам: бульдозер, москвич, вольво... Короче, твоя тачка с тонированными стеклами на ходу? Ну, мало ли... Вдруг какая-нибудь трансмиссия полетит... Не обращай внимания, это я шучу. Слушай, а ты не мог бы, раз уж все равно не спишь...
- Будь проклята ревность, - сказал я или подумал вслух, но тихо, так чтобы не услышала Маришка, прислонившаяся сзади к моему плечу. Мы стояли у окна в неосвещенной кухне, выглядывали Пашку; и по нашим одинаково темным силуэтам на стекле было не разобрать, кто тут грешен, а кто просто немного более везуч. Я не проронил больше ни слова, хотя мог бы много чего добавить на эту тему. Например, я мог бы сказать, что ревность - худшее из чувств. У человека множество пороков: зависть, гнев, и - куда ж от него денешься! - чванство, но при всей своей губительности для души каждый из них может нести с собой маленький, но положительный побочный эффект. Зависть может оказаться хорошим стимулом, чтобы прыгнуть выше головы. Ярость как палку о двух концах можно перенаправить на себя, чтобы избавиться от чего-то, мешающего жить. Гордыня заставляет нас постоянно следить за собой и "держать марку". И только ревность не несет в себе ничего положительного. Она полностью негативна. Черна, как засвеченная фотопленка. Далее я мог бы сообщить, что если бы меня усадили за составление уголовно-цветового кодекса, я выбрал бы ревность, это мучительное сомнение в верности близкого человека, худшим из грехов. И всех неисправимых ревнивцев перекрасил бы в радикально-черный цвет. Не исключено, что нечто подобное подсознательно чувствовал еще Уильям Шекспир. Она шепчет нам на ухо чудовищные подробности, рисует в воображении необычайно яркие сцены предполагаемых измен. И я безмерно благодарен греховедению доброго самаритянина уже за то, что оно в своей наглядности не оставит нам повода для беспочвенной ревности. Ну, если не считать редких курьезов, подобных нынешнему... и вчерашнему. Да, пока что, увы, не таких уж редких. Но, я надеюсь, когда-нибудь мы привыкнем, натренируем глаз и научимся избегать досадных недоразумений. Так что я мог бы много чего добавить на эту тему, но не проронил больше ни слова. Только продышал на темном стекле полосу длиной в полметра и написал на ней пальцем - большими печатными буквами: "БУДЬ ПРОКЛЯТА РЕВНОСТЬ!" И плечом почувствовал, как Маришка кивнула. А через минуту под окнами просигналила Пашкина "БМВ". Зеленая - как будто всю ночь изменяла своему хозяину с коллективом целого таксопарка.
Потому что без четверти семь меня разбудил звонок в дверь. Пятый или шестой; на предыдущие я не отреагировал, посчитав их продолжением сна. Босиком прошлепал в прихожую, прищурившись, поглядел в глазок... и убедился, что все еще сплю и вижу кошмар, навеянный прослушанной на ночь сказкой. "Красная Шапочка!" - вспомнил я, глядя на причудливый головной убор, целиком закрывающий вид на лестничную клетку. Но, приглядевшись, понял, что ошибся. Она просто не была красной, громоздкая соломенная шляпа с кожаным ободком вокруг тульи. - Кто там? - Это я, - донесся из-под шляпы знакомый голос. - А чего сама не открыла? - проворчал я, открывая дверь. - Я сумочку свою где-то... - сказала Маришка, шагнула в прихожую и прислонилась к стене, как будто этот единственный шаг отнял у нее все силы. Стянула перчатки, сняла идиотское сомбреро с целиком закрывающими лицо полями... И тут уж я прислонился к стенке - так что теперь мы стояли друг напротив друга, как часовые по обе стороны от распахнутой двери - и не сполз на пол только потому, что вовремя уперся ногой в полочку для обуви. Господи, подумал я, какой интенсивный цвет! Ее кожа и волосы были не бледно-зеленые, не цвета сельдерея или осинового листа, не мятные, салатовые или бамбуковые. Из тех полутора десятков оттенков зеленого, которые обязан знать и различать уважающий себя дизайнер, к ним ближе всего был изумрудный, возможно даже малахитовый. Короче говоря, они были очень насыщенного, не просто зеленого, а ТЕМНО- и вместе с тем ЯРКО-зеленого цвета! И я не знаю, чем и как долго надо заниматься, чтобы добиться такой интенсивности! "Убью, - с отчаянным спокойствием подумал я. - Вот сейчас покраснею и убью". - Что же мне теперь делать? - спросила Маришка и подняла на меня глаза зеленые от природы, а теперь позеленевшие до белков, в которых стояли слезы. - Это зависит, - сказал я, - от того, что ты делала до этого. - Я расскажу, - пообещала она. - Я все расскажу. И рассказала.
ЦВЕТ ТРЕТИЙ ИЛИ ВТОРОЙ, А ТО И ШЕСТОЙ. НЕ РАЗБЕРЕШЬ!
Из-за этого нового ведущего с именем пулемета эфирная сетка поехала, как дешевый чулок. Первое время я просто не находила, чем себя занять... (Но ты ведь нашла, не так ли? В конце концов ты нашла?) Сначала мы недолго посидели с Антошкой в курилке, поболтали о том о сем, пока он не начал менять цвет. Потом позвонила тебе, немного успокоилась. Минут десять просто пошлялась по коридору. Да и не хотелось ни с кем общаться после того, что случилось с Антошкой. Такое странное чувство: брожу неприкаянная и до кого ни дотронусь, с кем ни заговорю, у того возникают проблемы. Совсем как смерть, только без косы... Потом меня неожиданно вызвал к себе Боровой. Я, честно сказать, не предполагала, что он в такое время может быть на работе. Я спросила его: что за дела? Почему я должна выходить в полвторого, когда весь нормальный контингент уже выпал в осадок, остались одни отморозки? Не в таких, конечно, выражениях - мне приходится теперь очень тщательно выбирать слова - но спросила. Но Боровой был готов к разговору. Мы побеседовали про рейтинг, про мое поведение во время последнего эфира. Он сказал: у каждого из нас есть множество личных проблем, но лучше бы вы, Марина, являясь на рабочее место, оставляли их за порогом. Наконец признался, что основной причиной перестановок стал сам Фрайденталь. Он просто объявил, что будет выходить в эфир в полночь, поскольку все остальное его время занимают другие проекты. Развел руками: ну не мог же я ему отказать!.. "Зато...", - сказал он и с хитрой улыбкой полез в сейф. Я думала, бутылку коньяку достанет или что-то вроде, но вместо этого он показал мне диск "Ораликов". Новый! Еще нераспечатанный. Представляешь? Я в самом деле чуть было не оттаяла. Дал подержать в руках, поглазеть на обложку, но когда я попросила послушать, забрал назад. "Через три дня, - пообещал. - У нас договор, понимаешь? Первого апреля пробная партия диска уйдет на рынок, одновременно три станции, включая нашу, запустят его в ротацию. Раньше - нельзя". Я взмолилась: "Ну пожалуйста! Не на студийном оборудовании, на обычном плейере. Разочек..." Но он только повторил: "Нельзя. Невозможно" и бросил диск обратно в сейф. Когда я вышла из кабинета, Боровой вышел тоже, практически следом. Даже дверь не закрыл, так спешил куда-то. Времени на то, чтобы запереть сейф у него, по идее, тоже не было. Не думай, я не сразу это сообразила, только минут через двадцать. До этого молча страдала: жалела себя и проклинала несправедливое человечество. В особенности его отдельных представителей, которые задабривают тебя диском любимой группы, но в руки не дают... Педанты параноидальные! Потом мысль промелькнула про незапертый сейф. За ней другая: а что если позаимствовать диск - всего на часочек! - а потом незаметно вернуть на место? Упаковку можно аккуратно распечатать бритвочкой, потом заклеить. Но когда я второй раз шла к директорскому кабинету, я ничего такого, естественно, не планировала. Думала: сначала постучусь. Если Боровой на месте, спрошу о чем-нибудь, если его не окажется - просто загляну... Постучалась. Не оказалось. Заглянула... Ноги сами собой подвели меня к сейфу. Рука за диском протянулась. А там на обложке - солистка в новом имидже, и названия песен... такие интригующие!.. Пойми! Я подумала, что умру, если потерплю еще три дня! (И умерла бы, - согласился я. Как ни странно, эта мысль меня почти не тронула.) О том, что сотворила, я поняла только в коридоре. За какую-то неполную минуту мир поменял цвета: теперь я уже проклинала себя и молилась, чтобы несправедливое человечество ничего не заметило, а его отдельные представители - в особенности. Пока раздумывала, вернуть диск прямо сейчас или все-таки через часик, на автопилоте добрела до студии и там в дверях нос к носу столкнулась с Боровым. Он торопился в свой кабинет и этим отрезал мне путь к отступлению. А когда проходил мимо, так странно посмотрел на меня, как будто угол коробки от диска торчал у меня из сумочки. Но я прошмыгнула мимо, прикрыла за собой дверь и попросила сердце биться не так громко. Обычно я всегда успокаиваюсь, стоит мне оказаться в студии. Однако, сегодня не получилось. Помешал посторонний мужик, развалившийся в моем кресле. Он сидел перед микрофоном, сильно накренившись на левый бок, и о чем-то с упоением шевелил губами. Не по бумажке, а, похоже, прямо из головы. Наши кресла никогда не скрипят, ты в курсе, каждый понедельник приходит специальный человек и проверяет, чтобы они не скрипели. Но в этот раз, я думаю, мое кресло скрипело - от непривычного веса, скособоченности и просто от возмущения. Я наблюдала за ним сквозь не пропускающее звук стекло как за обитателем террариума и думала: почему жизнь устроена так несправедливо? Вот мне, например, понадобилось два года напряженной работы, чтобы занять определенное место в системе, засветиться и собрать свою аудиторию. Потом появляется эта "специально приглашенная звезда" и походя, в момент переводит меня в разряд второстепешек. Я так и подумала: "второстепешек", и сама не вдруг сообразила, насколько удачно подобрала слово. Второстепешка - это не только актриса второстепенных ролей, но еще и пешка, не имеющая шансов когда-нибудь выбиться в ферзи. Она и "в старости пешка". После таких мыслей себя стало еще жальче, а взгляд на нового коллегу приобрел слегка красноватую окрашенность, должно быть, из-за прилившей к голове крови. Вот бы и мне так, подумалось. Явиться, например, в дирекцию того же "Ехо Москвы" и объявить с порога: "Я к вам по обмену опытом вместо выбывшего Максима Фрайденталя, обеспечьте-ка мне лучшее эфирное время". Да, неплохо было бы. Жаль, не каждому это дано. И снова, как в кабинете директора все произошло как бы само собой. Я не думала ни о чем, просто рука нащупала ручку, повернула, колено подтолкнуло тяжелую дверь, и немое кино стало звуковым. Фрайденталь и не заметил, как я вошла, он лопотал без умолку о чем-то несусветном. О магических техниках, о познании природы через растворение в ней. Дескать мало выпустить из себя волка, нужно еще, чтобы волк позволил тебе войти в него. И все это таким языком - сплошные "ибо", "сей" и "не суть важно". Но складно, признаю, складно. Я бы так не смогла. "Ну все, - подумала, - сказочник, сейчас я тебя заколдую. И черта с два ты у меня узнаешь, как расколдоваться назад, морда фиолетовая!" Подошла, нарезала пару кругов вокруг пульта - не заметил. "Здрасьте!" шепнула и глупо улыбнулась. Посмотрел на меня из-под наморщенного лба, перевалился на правый бок и продолжил свой складный лепет на два голоса. "И все же, бабушка, я не вполне поняла, за каким лешим волк отрастил себе такие зубы? Оно ему надо? На мой вкус, коли уж имеешь обыкновение заглатывать добычу целиком, так и зубы тебе без надобности". "Разве это большие? - снисходительно усмехнулась бабушка. - Видела бы ты, какие зубы у драконов..." Болтает, болтает, а фиолетового - ни в одном глазу. Я еще постояла над ним, послушала. Дышала ртом - на всякий воздушно-капельный случай. Даже на ботинок ему наступила и прошептала: "Ой, простите!" - он и бровью не повел. Только не помогли эти тесные контакты третьего рода, тип оказался фантастически стоек и меняться лицом мне на радость не пожелал. И тогда я обиделась. Не на типа - на того арбитра, который следит за всеми нами из своего прекрасного далека и определяет наметанным глазом: этот грешен, и этот, а вон тот - свят. Вот бы в глаза ему посмотреть и спросить: куда ж ты, роба полосатая, смотришь? Тут человек сидит, битых полтора часа перед тобой распинается, а ты - ноль внимания! Или то, что у одного выходит как бессмысленный и даже опасный треп, у другого превращается в высокое искусство? Хотелось бы знать, где проходит граница между ними. Почему его "отнюдь" - это классика, а Антошкин "отстой" болтовня. Ведь это же наш язык! Именно на нем мы разговариваем, думаем... За что же метить нас как проклятых? Мы не засохшие фиолетовые кляксы на страницах хрестоматий, мы сами страницы. Это по нам должны учиться школьники в новом веке! В общем, я так разошлась, что еще пара минут - и довела бы себя до истерики. К счастью, пары минут у меня не оказалось: ночной сказочник наконец иссяк. Он сказал "Конец" и отключил микрофон. Его первый взгляд на меня надо было видеть! Уставился как Иван-царевич на царевну-лягушку! В конце концов выдавил из себя банальный комплимент. "Цветете, - сказал, как чайная роза!" Он ушел, но тут же явился Боровой. Я сразу поняла, зачем. Под звук накопившейся за полтора часа рекламы он спросил напрямик: "Марина. Тот диск, что я показывал тебе, ты случайно не брала?" Мне пришлось сделать вид, будто я целиком поглощена настройкой пульта, чтоб только не смотреть в глаза шефа. Теперь тайное слишком быстро становится явным, поэтому я ответила уклончиво: "Вы же помните, Геннадий Андреевич. Я вышла из кабинета раньше вас, и никакого диска у меня в тот момент не было". "Да, я помню, - сказал Боровой и рассеянно потер брови. - Просто странно: куда он мог деться? Ладно, не бери в голову, готовься к эфиру. Диск мы найдем, не беспокойся". Словом, больше напугал, чем обнадежил. И тут в третий раз за ночь меня посетило ощущение неполного контроля над собственным телом. На этот раз меня подвел язык. "Погодите! - сказала я. - А Фрайденталь? Он же ушел не так давно. И я не уверена, но мне показалось, в руке у него было что-то, похожее на диск". Шеф обернулся, уточнил: "Вы уверены?" "Нет, я же сказала. Но мне показалось". Боровой с сомнением прищурился на меня, сказал: "Странно. Очень странно" и ушел, ничего больше не добавив. А я поднялась с кресла, подошла к двери и плотно прикрыла ее за ним - зеленой рукой! Но почему? Да, я солгала, но откуда взялся этот чудовищный зеленый цвет? Или арбитр зазевался и по ошибке показал не ту карточку? О, вот кого бы я без раздумий пустила на "Сейвгард" и "Камею"! Когда это случилось, я жутко испугалась, и это еще мягко сказано. Хуже всего, что я не представляла себе, как буду объясняться с тобой. Особенно после сцены, которую закатила вчера утром. К тому же времени на принятие решения было катастрофически мало - всего четыре с половиной минуты, пока не кончится реклама. Одно я знала точно - оставаться и дальше в студии я не могла. Хорошо, что паника не до конца парализовала мой мозг, и я догадалась позвонить Сережке. Ты его знаешь, он у нас отвечает за выпуски новостей. Несколько раз мне приходилось отдуваться за него в эфире, и я решила, что настал удачный момент отплатить добром за добро. "Выручай, - попросила я, когда Сережка снял трубку. - Прикрой блоком". "Циничная, ты тронулась? - ласково спросил он, а у самого голос хриплый, сонный. - Каким блоком? У меня эфир в шесть утра! Мне сегодня "Побудку" начинать". "У тебя устаревшая информация, - сообщила я. - Твой эфир через две минуты". "Ха-ха! - Он попытался рассмеяться, но вместо этого закашлялся. - За две минуты я из Скунсова до вас не доберусь". "И не надо, - успокоила я. - Ты по телефону. Какие-нибудь новости". "Какие новости... в два часа ночи?" "Ночные! Просто потяни время. - Я взмолилась: - Ну пожалуйста!" "До скольки?" "До скольки сможешь". "Сумасшедшая! А ты?" "А я отступаю. Прикрывай отход. Все, готовность одна-двадцать четыре. Можешь пока прокашляться". Я вывела сигнал с телефона на пульт и выставила на таймере минутную задержку. Сняла со стены подарочную шляпу, чтобы хоть чуть-чуть прикрыть лицо. Ну, а потом, как настоящая партизанка, вдоль стеночки, через железный занавес - и мимо лифта, по темной лестнице - на улицу. А там ночь, машин почти нет. Первые два таксиста от меня сразу шарахнулись, третий - когда дорогу стала объяснять. "Там до поворота, говорю, мимо кладбища..." У меня ведь даже зубы - вот, посмотри... Саш, ты что?! Саш!!! Прости меня!
Жалкое, должно быть, жуткое и жалкое зрелище. Я отвернулся и пробормотал, уткнувшись лицом в дверной косяк: - За что, глупая? За что простить? - Не знаю, - призналась она. - Но отчего-то же ты плачешь. Я не помню, чтобы ты раньше плакал... Да, это правда, я давно научился не плакать от боли, обиды или жалости к себе. А вот теперь почему-то не мог остановить поток стыдных, горячих слез. - Ну, тогда почему? - допытывалась Маришка. Я знал, почему. Но разве об этом можно сказать словами? Пожалуй, можно, хватило бы и семи слов, а именно: "Господи", "как", "же", "я", "боюсь", "тебя", "потерять" и трех восклицательных знаков для ровного счета. Но разве можно повторить их вслух? У меня не хватило решимости. - Прости, пожалуйста, прости... - повторяла она, легонько бодая меня в плечо повинной головой. - Прощаю, - рассмеялся я. Она непроизвольно бросила взгляд на свою руку, и я быстро добавил: - Но превратить тебя из лягушки обратно в царевну, боюсь, не в моей компетенции. - Почему? : - Просить прощения имеет смысл лишь у того, перед кем согрешил, повторил я слова Игната Валерьева. - А передо мной ты, слава Богу, чиста. - У кого это, - напряглась Маришка, - я должна просить прощения? - Давай попробуем разобраться. Если я правильно понял, твоя первая ошибка - то, что ты взяла без спросу диск из директорского сейфа. То есть, называя вещи своими именами, украла. - Ничего подобного! - возмутилась она. - Я же только на время!.. - Все воры в конечном итоге берут на время. Даже те, кто надеется жить вечно. - Придется объясняться с Геннадием Андреевичем? - Да, перед Боровым надо будет извиниться, а диск - вернуть. Где он, кстати? - Подозреваю, в сумочке, на спинке моего студийного кресла. Теперь уже, наверное, бывшего моего. - Не сгущай краски, - неудачно пошутил я. - Ты же не эквилибристка. Для тебя один раз оступиться - не смертельно. Но скорее всего... - Я внимательно изучил Маришкино лицо. - Да, сегодня ты оступилась трижды. Простое сочетание оранжевого и синего такого эффекта не дает. Сначала оранжевый надо разбавить желтым. - В смысле? - Зависть, - сказал я. - Помнишь, ты первая сказала, что у зависти цвет одуванчика? Но Маришку не вдохновила моя ирония. - Зависть к кому? - спросила она, и по тону вопроса стало ясно, что Маришка сама прекрасно понимает, к кому, только не хочет признаться. - К Фрайденталю?! И перед ним извиняться? - Маришка поджала губы, и мне пришлось отвернуться: зрелище не для слабонервных. - Ой, извини. - Вот-вот. То же самое скажешь Максиму, только не забудь: искренне! - Окей, - вздохнула Маришка. - Попробую. - Ну, а с третьим цветом все ясно. Лжесвидетельство. Хотя не вполне понятно, перед кем за него каяться: тем, кто был введен в заблуждение, или тем, кого оболгали. Знаешь, что? На твоем месте я извинился бы перед обоими. - Угу. - Узкие плечи опустились. - А по телефону можно? - Нет. Не думаю. Придется лично. - Но как я доберусь до работы - такая? Еще одну пешую прогулку я не выдержу. Таксисты от меня шарахаются, хоть сто баксов показывай. Разве что слепой повезет, но на нем я сама не поеду. - А на зрячем, но не очень трезвом? - спросил я. - Поедешь? - Ну... - Маришка задумалась. - Смотря кого ты имеешь в виду. - Пал Михалыча, естественно. Во-первых, он к нашим разукрашкам привык, во-вторых, всегда на колесах. Придумай пока, как из подъезда выйдешь. Пятый гудок оборвался на середине. - Пааш! - протянул я привычно. - Приемная администратора, - сообщил мне приятный, но немного очумелый девичий голосок. - К сожалению, Александра Евгеньевича нет на месте, но вы можете... - А Павел Михайлович, - перебил я, - на месте? - Ой! - вскрикнул оживший автоответчик. - Паша, тебя... - Кто там? - прохрипел Пашка. - Соратник по парте, - буркнул я. - Сашка? - Ну! Что, выспался? - ехидно поинтересовался я. - Ах, еще не ложился? Очень удачно! Слушай, твоя "БМВ"... Нормальное у меня произношение, себя послушай! Ладно, диктую по буквам: бульдозер, москвич, вольво... Короче, твоя тачка с тонированными стеклами на ходу? Ну, мало ли... Вдруг какая-нибудь трансмиссия полетит... Не обращай внимания, это я шучу. Слушай, а ты не мог бы, раз уж все равно не спишь...
- Будь проклята ревность, - сказал я или подумал вслух, но тихо, так чтобы не услышала Маришка, прислонившаяся сзади к моему плечу. Мы стояли у окна в неосвещенной кухне, выглядывали Пашку; и по нашим одинаково темным силуэтам на стекле было не разобрать, кто тут грешен, а кто просто немного более везуч. Я не проронил больше ни слова, хотя мог бы много чего добавить на эту тему. Например, я мог бы сказать, что ревность - худшее из чувств. У человека множество пороков: зависть, гнев, и - куда ж от него денешься! - чванство, но при всей своей губительности для души каждый из них может нести с собой маленький, но положительный побочный эффект. Зависть может оказаться хорошим стимулом, чтобы прыгнуть выше головы. Ярость как палку о двух концах можно перенаправить на себя, чтобы избавиться от чего-то, мешающего жить. Гордыня заставляет нас постоянно следить за собой и "держать марку". И только ревность не несет в себе ничего положительного. Она полностью негативна. Черна, как засвеченная фотопленка. Далее я мог бы сообщить, что если бы меня усадили за составление уголовно-цветового кодекса, я выбрал бы ревность, это мучительное сомнение в верности близкого человека, худшим из грехов. И всех неисправимых ревнивцев перекрасил бы в радикально-черный цвет. Не исключено, что нечто подобное подсознательно чувствовал еще Уильям Шекспир. Она шепчет нам на ухо чудовищные подробности, рисует в воображении необычайно яркие сцены предполагаемых измен. И я безмерно благодарен греховедению доброго самаритянина уже за то, что оно в своей наглядности не оставит нам повода для беспочвенной ревности. Ну, если не считать редких курьезов, подобных нынешнему... и вчерашнему. Да, пока что, увы, не таких уж редких. Но, я надеюсь, когда-нибудь мы привыкнем, натренируем глаз и научимся избегать досадных недоразумений. Так что я мог бы много чего добавить на эту тему, но не проронил больше ни слова. Только продышал на темном стекле полосу длиной в полметра и написал на ней пальцем - большими печатными буквами: "БУДЬ ПРОКЛЯТА РЕВНОСТЬ!" И плечом почувствовал, как Маришка кивнула. А через минуту под окнами просигналила Пашкина "БМВ". Зеленая - как будто всю ночь изменяла своему хозяину с коллективом целого таксопарка.