Страница:
На сессии медицинского общества префектуры Тояма доктор Хагино впервые выдвинул версию о том, что болезнь итай-итай связана с заражением реки Дзиндзу отходами рудника "Мицуи".
Делясь наблюдениями и выводами более чем десятилетней практики, Хагино надеялся заручиться поддержкой своих коллег, чтобы сообща искоренить таинственный недуг. Однако перед ним выросла невидимая стена. Наиболее влиятельные местные врачи, а также приезжие специалисты обрушились на его версию как на необоснованную, утверждая, что итай-итай - просто-напросто следствие физического перенапряжения и недоедания военных лет.
- Почему же тогда подобная болезнь не встречается в других частях Японии, почему границы ее распространения так четко очерчены? - возражал доктор Хагино. Но чем упорнее настаивал он на своем, тем чаще сталкивался с сопротивлением, не имеющим ничего общего с методами научной дискуссии. Против первооткрывателя итай-итай началась травля.
- Сельский лекарь из захолустья вздумал сделать сенсацию в медицинском мире, чтобы прославиться, - злословил о нем его недавний друг - председатель общества врачей.
А следом поползли еще более подлые сплетни:
- Хагино затеял всю эту шумиху, чтобы сорвать взятку с владельцев рудника.
Горько было слышать подобную ложь, но, пожалуй, именно она раскрыла не искушенному в политике человеку суть дела.
Против кого поднял голову он, простой сельский врач? Кого назвал он виновником страшной болезни? Ведь рудник "Мицуи киндзоку" - это крупнейшее предприятие добывающей промышленности Японии (85 процентов ее свинца и цинка), принадлежащее одному из наиболее могущественных объединений монополистического капитала - концерну "Мицуи".
А кто осмелится перечить "Мицуи"? Даже губернатор, будучи родственником Хагино, поспешно порвал с ним всякие отношения и старался пресечь в управе какие-либо разговоры о болезни итай-итай. Налоговое управление устраивало в клинике Хагино ревизию за ревизией, тщетно выискивая повод обвинить его в каком-нибудь нарушении закона.
Если уж сами власти задавали тон в травле, что говорить о темных силах, каких немало в японском захолустье? Чьей-то рукой были отравлены пятьдесят кроликов как раз накануне завершения важного опыта. Потекли зловещие слухи, что доктору недолго осталось разъезжать по волости Футю в своей малолитражке; что, когда его ночью срочно вызовут к больному, на него в темноте налетит грузовик. К оскорблениям, угрозам добавлялась гнусная клевета о личной жизни доктора Хагино. Все это, вместе взятое, в конце концов довело до самоубийства его жену.
Упрямца из волости Футю пытались втоптать в грязь, изобразить его шантажистом, затем сумасшедшим. Но создать вокруг него зону отчуждения, оставить его в полном одиночестве так и не удалось.
Когда весь тот мир, к которому от рождения принадлежал доктор Хагино как бывший помещик, родственник губернатора, человек со связями, положением, деньгами, - ополчился против него, причем не за какие-то прегрешения, а именно за его человеколюбие, честность, принципиальность, единственными соратниками доктора оказались люди, которые платили оброк его отцу и деду, его бывшие издольщики, которые, казалось, были вправе видеть в нем классового противника. Сельские коммунисты решительно присоединили свой голос к обвинению, брошенному против "Мицуи". Партийная ячейка волости Футю, которую со дня основания возглавляет крестьянин Аояма, она и только она помогла доктору Хагино выстоять против злобной травли.
У местных земледельцев были свои основания оглядываться на горы, где за войну разросся рудник "Мицуи". Почему вода в Дзиндзу круглый год стала мутно-белой, словно в сезон дождей?
Почему вблизи оросительных каналов рис растет хуже, чем в отдалении, хотя прежде было наоборот? Почему, наконец, в послевоенные годы здешние заливные поля вообще стали давать неполновесные колосья?
Как депутат волостной управы, Аояма объединил жителей семи окрестных деревень в "Союз борьбы против загрязнения реки Дзиндзу". Союз этот впервые повел тяжбу против рудника, требуя возместить рисоводам понесенный ущерб.
По предложению Аояма крестьяне пригласили в волость Футю прогрессивного ученого, доктора сельскохозяйственных наук Иосибка. Он подтвердил, что на урожайность заливных полей отрицательно влияют отходы рудника, и тут же поинтересовался, не страдают ли жители долины Дзиндзу от какой-либо специфической местной болезни?
Аояма рассказал о страданиях и смерти своей матери, посоветовал агроному познакомиться с первооткрывателем итай-итай. Сделать это оказалось не просто. Потрясенный самоубийством жены, доктор Хагино не хотел видеть никого, кроме своих больных.
С неохотой согласился он принять доктора Иосиока "не более чем на пять минут".
Взволнованная беседа двух ученых продолжалась, однако, целых пять часов. Дополняя друг друга, они пришли к твердому убеждению, что оба зла, от которых страдают и люди и посевы, имеют общего виновника и что искать его надо в отходах рудника.
Хотя ведущие медицинские учреждения Японии многократно подтверждали, что вода реки Дзиндзу безвредна для питья и орошения, Хагино и Иосиока призвали на помощь специалиста по спектральному анализу профессора Кобаяси, который обнаружил в этой воде кадмий.
Итак, виновник был впервые назван по имени. Но чтобы обосновать приговор, требовалось собрать для всестороннего научного анализа огромный фактический материал. И вот тут-то рисоводы волости Футю оказали трем ученым поистине неоценимую помощь. По анкетам, составленным доктором Хагино, сельские активисты проводили поголовные опросы населения. Они пешком прошли с агрономом Иосиока вплоть до истоков реки Дзиндзу, беря пробы воды, почвы, растений как ниже, так и выше рудника.
Все эти исследования, подтвержденные экспериментами на животных, объяснили, почему жертвами болезни итай-итай чаще всего становятся многодетные женщины. Перед родами и при кормлении мать отдает ребенку много кальция, присутствие же кадмия мешает организму восстановить эти потери, что и ведет к разрушению костей.
На конференции японского хирургического общества доктор Хагино опубликовал этот совместный вывод трех ученых. Однако владельцы рудника не сдавались. Спекулируя на деревенских инстинктах, они нашептывали крестьянам:
- Затеете суд - пойдет по стране дурная слава, что на Тоямской равнине завелась некая неизлечимая болезнь. Кто станет тогда свататься за ваших дочерей? И кто будет покупать ваш рис, если вы поднимете шум, что он орошается отравленной водой?
Чтобы посеять рознь между крестьянами и рабочими, владельцы рудника подбросили сто миллионов иен некоему "Союзу в защиту рудника "Мицуи киндзоку", который был создан в противовес "Комитету борьбы против болезни итай-итай".
Иск против отравителей реки Дзиндзу был адресован тем, кто в погоне за наживой направляет развитие производительных сил во вред человеку. В роли обвиняемого оказался капитализм.
Полутораэтажный Токио
Излюбленный прием описания больших городов (Москвы - с Ленинских гор, Парижа - с Эйфелевой башни или Нью-Йорка с Эмпайр стейт билдинг) мало подходит для Токио. Не потому, что границы одиннадцатимиллионного гиганта теряются за горизонтом, а потому, что взгляд тщетно ищет в его панораме знакомые точки опоры, архитектурные доминанты, которые формировали бы панораму города.
Здесь не найдешь места, которое могло бы олицетворять японскую столицу, как Кремлевская набережная - Москву или как Тауэр - Лондон. Даже географический центр Токио - императорский дворец - не доминирует над столицей и со стороны воспринимается лишь как опоясанный рвом парк.
За послевоенные десятилетия в городе выросло много новых зданий, радующих глаз смелостью архитектурной мысли, безукоризненным качеством строительства. Пролегли бетонные ленты эстакадных автострад.
И все же японская столица по-прежнему осталась городом без главной темы, без определившихся архитектурных черт, которые придавали бы индивидуальность его портрету.
Лицо Токио - не здания, а прежде всего люди. Токио волнует, поражает и удручает прежде всего как величайшее скопление людей.
Если можно говорить о "чувстве Токио", то это стихия толпы, воплощенная в потоках людей и столь же беспорядочно теснящихся толпах домов. Столица индустриальной державы в основе своей является гигантским, потерявшим границы захолустьем.
Токио - это безбрежное море деревянных, преимущественно одноэтажных домов, сгрудившихся словно мебель, которую кое-как сдвинули в угол комнаты на время уборки.
Токио - это простирающийся на добрых полсотни километров пласт тесно спрессованных человеческих жилищ, большинство которых до сих пор не имеют городской канализации. Кое-где близ станций электрички или подземки в этот пласт, как оазисы, вкраплены торгово-увеселительные кварталы. По вечерам там щедро полыхает неон, а в соседних переулках самая что ни на есть сельская глушь: ни фонарей, ни пешеходов. Причем речь идет не о каких-то окраинах:
Токио таков и в пятнадцати минутах, и в полутора часах езды от центра.
Нет ничего хуже, чем сбиться с пути в этой не знающей конца и края путанице безымянных переулков и тупиков. Ведь Токио был и остается лабиринтом, шарадой, загадкой не только для приезжих, но и коренных жителей. Знание адреса: улица такая-то, дом такой-то, - тут почти ничего не дает.
Токийцы в шутку говорят, что такси в японской столице водят бывшие летчики-смертники. Но даже эти отчаянные лихачи и лучшие знатоки города могут ориентироваться в нем лишь зонально. Вместо адреса они - в переводе на московские понятия - привыкли слышать примерно следующее: Замоскворечье, Серпуховка, направо по трамвайным путям до остановки "Школа".
Лишь в связи с Олимпийскими играми 1964 года сорока четырем улицам Токио были даны официальные названия, но они как-то не привились. Мало кто знает Тюо дори. В обиходе осталась Гинза, хоть это название не улицы, а района.
Кроме того, дома в городе пронумерованы не по улицам, а по околоткам, причем номера ставили на дома в том порядке, как они строились. Вот почему житель Токио, давая свой адрес, тут же непременно чертит карту - как добраться. Объяснить местоположение по телефону - дело почти безнадежное.
Японцы говорят, что Токио дважды имел и дважды упустил возможность отстроиться заново. Первый раз после землетрясения 1923 года, разрушившего половину зданий. Второй раз - после американских налетов 1945 года, когда город выгорел на две трети.
Муниципалитет предпринял энергичнейшие усилия, чтобы воспользоваться третьим поводом для коренной реконструкции города: подготовкой к Олимпийским играм 1964 года. Были проложены новые магистрали общей протяженностью в пятьдесят четыре километра. Но многое в намеченных планах уже по ходу пришлось урезать из-за вздорожания земли - той, что надо было выкупить у владельцев вместе с домами, намеченными к сносу.
Застройка магистралей столицы велась без должного архитектурного надзора. Владельцы крохотных участков в тридцать - пятьдесят квадратных метров не пожелали уходить с передней линии и понаставили уродливые вытянутые дома по принципу "четыре комнаты одна под другой", а монументальные многоэтажные здания оказались позади.
Токио первым из городов Японии стал жертвой моторизации. Еще в 60-х годах названия японских автомобильных фирм были практически неизвестны на мировом рынке. А на улицах Токио было больше подержанных американских машин, чем новых отечественных. Наибольшей популярностью пользовались трехколесные грузовички "Хонда" - помесь автомобиля и мотоцикла.
Между тем Япония тогда вступила в период массовой моторизации. За двадцать лет ее автомобильный парк увеличился в двадцать раз: с полутора до тридцати миллионов машин. Третья часть населения страны имеет нынче водительские права.
В 1964 году по производству автомобилей Япония опередила Францию, в 1966 - Англию, в 1967 - ФРГ, а в 1980 - Соединенные Штаты. Тогда с конвейеров японских заводов сошло 11 миллионов автомашин. Свыше половины из них предназначены для экспорта, причем два с лишним миллиона - в США. Японские марки не только стали там более популярными, чем западноевропейские. Они даже теснят американских производителей на их собственном рынке.
Какая ирония судьбы! Ведь всего сто с лишним лет назад Япония вовсе не знала колес, пока американец по фамилии Гобле не ввел там в обиход двухколесную коляску, в которую должен был впрягаться человек (термин "рикша" происходит от японского словосочетания "дзин-рики-ся", что буквально означает "человек-сила-повозка").
Вплоть до второй половины прошлого века в Стране восходящего солнца не было дорог, по которым могла бы проехать даже телега. Так что стремительная моторизация, происшедшая на протяжении двух последних десятилетий, была подобна стихийному бедствию. Страна с отсталой дорожной сетью была обречена на хроническое перенапряжение транспортных, артерий и огромное число жертв уличного движения (12-15 тысяч убитых, 500 тысяч раненых ежегодно).
Все большие города мира в той или иной степени страдают ныне от подобного недуга. Но нигде он не ощущается так мучительно, как в Токио. Ибо если сопоставить площадь улиц со всей городской территорией, то в Нью-Йорке она составит 35 процентов, в Париже - 26, в Лондоне - 23, а в Токио - лишь 10 процентов.
В часы "пик" над городом кружат полицейские вертолеты, чтобы специальная радиостанция могла информировать водителей о наиболее безнадежных пробках и заблаговременно подсказывать пути объезда. Впрочем, эта вторая задача все больше становится невыполнимой даже при отличной технической оснащенности токийской полиции. Уличное движение, как мрачно шутят горожане, все чаще превращается в "уличное стояние".
Главная проблема Токио, обостряющая все остальные проблемы, - это его непрерывный, бесконтрольный рост. Девять из одиннадцати миллионов токийцев живут на территории в пятьсот семьдесят квадратных километров. Это все равно, что сселить Венгрию в Будапешт. Плотность населения здесь и так уже понятие не статистическое, а, можно сказать, осязаемое. Однако каждый год в городе прибавляется еще четверть миллиона жителей и еще сто тысяч автомашин.
Дороговизна жилья заставляет людей селиться все дальше и дальше, не только в пригородах, по и в прилегающих префектурах. Это, в свою очередь, создает колоссальную нагрузку для городского транспорта. Подсчитано, что сорока процентам токийцев каждый день требуется три часа, а десяти процентам - четыре часа, чтобы добраться на работу и вернуться домой. Стало быть, половина населения столицы тратит в пути половину энергии своего трудового дня.
В часы "пик" официальная пропускная способность поездов превышается в три с лишним раза. Тысячи неимущих студентов подрабатывают "толкачами" помогают запрессовывать пассажиров в вагоны. Каждую зиму транспортная проблема обостряется: человек в пальто занимает больше места. Чтобы было легче двигаться в давке, одна из фирм предложила горожанам специальные "сверхскользкие" плащи.
Значение японской столицы давно переросло старую поговорку: "Токио всему десятая часть". Сегодняшний Токио - это более 10 процентов населения страны, более 10 процентов ее рабочей силы, треть ее вузов и половина ее студентов. Это город, где живет 50 процентов японцев, имеющих высшее образование; город, где сосредоточено 60 процентов капитала и где 60 процентов избирателей голосует на выборах за кандидатов прогрессивных сил.
Вот почему Токио, как гигантский магнит, продолжает притягивать к себе молодежь со всей страны, ибо здесь мозг и сердце Японии - сгусток ее энергии, фокус ее противоречий, средоточие ее надежд.
Полюсы вольтовой дуги
Ни одна капиталистическая страна не знала в послевоенные годы столь высоких темпов развития, как Япония. Экономический бум сказался бесспорно и на жизни японской семьи.
Но как? Черты нового вошли в быт неравномерно и неровно, порой даже нерационально: создали много несоответствий и несуразностей.
Кому не знакомо чувство, которое рождает взгляд, брошенный с улицы в чье-то освещенное окно? Каждый штрих в картине чужого, незнакомого быта рождает любопытство, будоражит воображение.
В японские окна заглянуть трудно: по традиции они непрозрачны, если даже принятая исстари тонкая бумага заменена в них стеклом. Но уже сама улипа вызывает жажду вникнуть в ее жизнь, которая поначалу кажется пестрой и непонятной, как иероглифы вывесок.
Приезжий вглядывается в человеческий поток, выплескивающийся по утрам из станций метро или электрички. Люди в массе одеты хорошо. Иностранец вовсе не выделяется в здешней толпе, как это бывает в других странах Азии. А ведь рядом с ним не вечерняя публика центральных кварталов - просто горожане, спешащие к началу трудового дня.
Хочется добраться до истоков этой людской реки. Побродить по узким кривым переулкам, среди мешанины тесно и беспорядочно сдвинутых двухэтажных домиков, из которых в основном и состоит самый разбросанный и самый беспорядочный город мира - Токио.
Здесь чаще, чем гудки автомашин, слышится задорный перестук деревянных подошв. Женщины в белых фартуках, надетых поверх кимоно, ведут сложные переговоры с овощниками и рыбниками. Церемонных поклонов и вежливо уклончивых ответов в каждом диалоге хватило бы на целую дипломатическую конференцию, хотя речь идет лишь о пучке редьки и горстке сушеных снетков.
А рядом под таким же невзрачным навесиком штабелями навалены телевизоры, радиоприемники, электрические рисоварки. Мальчик-посыльный привязывает к багажнику мотоцикла стиральную машину, только что купленную какой-то старушкой. Раз уж торговец электротехникой обосновался здесь, вдали от центральных универмагов, значит, его товар покупают, на него есть спрос.
"Средний японец обеспечен сейчас электротехникой лучше, чем одеждой; одеждой лучше, чем едой; едой лучше, чем жильем". Так очень метко сформулировала суть образовавшихся в быту диспропорций газета "Майнити".
В японском языке есть слово "и-секу-дзю". На первом месте в нем стоит иероглиф "и" - "одежда", на втором "секу" - "еда", на третьем "дзю" "жилье". Порядок слогов - это не только лексика, это и жизненная философия.
Отправляясь на завод, рабочий берет из дома бенто. Рис, положенный в плоскую лубяную или жестяную коробочку, сварен в электрической кастрюле. В остальном же содержимое бенто не так уж много изменилось с военных лет, когда патриотическим обедом называли "флаг с восходящим солнцем" - красный кружок моркови, одиноко положенный на белый рис.
К полудню в деловых кварталах Токио появляются велосипедисты. Каждый рулит лишь одной рукой, а в другой держит поднос, на котором в несколько этажей наставлены миски. С непостижимой ловкостью лавируют эти подростки в густом потоке автомашин - виртуозный номер, с которым вполне можно было бы выступать в цирке. Здесь это быт. Посыльные из харчевен доставляют обед тем, кто трудится за ультрасовременными фасадами из алюминия и зеленого стекла.
Служащие, сидящие в огромном банковском зале, получают разное жалованье. Но часто и клерки и столоначальники одинаково довольствуются миской дымящейся лапши.
В целом люди стали питаться лучше. Все чаще можно встретить горожан, завтракающих на улице четвертушкой молока и булкой - правда, это в большинстве люди одинокие, бессемейные. Статистика отметила рост потребления мяса. Японец съедает его за год столько же, сколько англичанин или француз за месяц.
Перемены могли бы куда больше затронуть питание среднего японца. Но все же они налицо. А вот жилищные условия если и изменились, то в худшую сторону. Это - самое болезненное место в быту японца и самая разорительная статья в его бюджете.
Кажется невероятным, но это так: трудовая семья вынуждена тратить на жилье, как правило, не меньше, чем на питание, а иногда и больше.
Житель японского города знает, что сильнее самой изощренной рекламы действуют на воображение листки бумаги, белеющие на фонарных столбах. Кого из жителей Токио не бросали в дрожь эти самодельные объявления о сдающихся комнатах: "четыре с половиной татами"... "шесть татами"... - и номер телефона.
Татами - это плотный, пальца в три толщиной, соломенный мат из простеганных циновок. Размер его соответствует месту, на котором может улечься человек: немногим более полутора квадратных метров. Из таких матов состоят полы японских жилищ, они же заменяют собой стулья, кровати и прочую мебель. На татами ставится лишь низенький столик. Но вечерами его прислоняют боком к стене, вынимают из стенного шкафа тюфяки, одеяла, и тогда вся площадь комнаты может служить постелью.
"Культ цветущих вишен и кимоно может исчезнуть под напором западной цивилизации, но одна черта старой Японии остается неизменной: большинство японцев доныне живут, едят и спят на полу", - писал из Токио корреспондент "Юнайтед пресс интернэшнл", удивляясь приверженности местных жителей к татами.
Это, кстати говоря, излюбленный многими иностранными авторами повод пофилософствовать о "загадочной душе японца", который, дескать, вместе с обувью оставляет за порогом жилища все иностранное, воспринятое со стороны, чтобы, усевшись на татами, вновь стать самим собой.
Слов нет, своеобразная форма быта порождена природными условиями Японии. Татами не отсыревают во время ливней, не холодят зимой. Но старики и подмастерья, что ходят по домам заменять или подновлять старые татами, знают: есть и другие причины не беспокоиться за будущее их древнего ремесла. Пока с жильем туго, люди не откажутся от пола, способного служить постелью.
Большинство горожан арендуют жилье у домовладельцев. А сдаются чаще всего комнаты из шести татами. За такое самое скромное обиталище для небольшой семьи надо отдавать треть зарплаты, да еще внести шестимесячный залог при въезде.
Как ни парадоксально, жилище горожанина отличается от крестьянского не числом удобств, а наоборот - неудобств: оно и дорого, и тесно, и далеко от работы.
Центральное отопление - редкость даже в дорогих, недоступных простому человеку квартирах, хотя топить надо бы не меньше трех месяцев в году. Японцы в шутку говорят, что их дома обогреваются солнцем и дыханием. Вентилируются же они сквозняком: от раздвижных окон и перегородок немилосердно дует. Керосиновые или газовые печки, как и стародавние хибати жаровни с углем, мало спасают положение.
Два-три часа ежедневно в душных, битком набитых вагонах электрички или подземки - неизбежное добавление к жилищному кризису. Разбросанность и хаотичность городов заставляют людей делать огромные концы на работу и домой.
Самое худшее во всем этом - бесперспективность. В Японии строят много, умеют строить быстро, слаженно, добротно. Но редко бывает, чтобы, радуя взор, разом поднимался на пустыре целый жилой массив.
Городские управы ведут кое-где постройку современных многоэтажных домов. Но главный тормоз в решении жилищной проблемы - частная собственность на землю.
Есть в Японии старая пословица: "Хурма плодоносит на восьмой год, слива на третий". Торговцы недвижимостью трактуют ее нынче на другой лад: "От сливы ждать доходов три года, земля окупается в первый же". Владельцы участков и домов богатеют, пальцем не пошевелив.
"Мы научились бороться с таким опасным явлением природы, как оседание суши, - говорят японские строители. - Но мы ничего не можем поделать с другим "стихийным бедствием" - когда земля ползет вверх в своей цене. Это поистине бич наших городов..."
У Японии немало общего с Италией. Но там контраст промышленного Севера и далеко отставшего от него аграрного Юга как-то разграничен в пространстве. Здесь же крестьянки из горного селения могут за час-другой добраться на автобусе до завода, выпускающего цветные телевизоры.
Своеобразие Японии в том, что противоположные полюсы: индустриальные центры и сельская глушь сближены, как угли вольтовой дуги. Эта близость электризует, срывает с насиженных мест, толкает с гор к побережью, из сел в города миллионы людей.
Не новость, что экономический рост в капиталистических странах обостряет контрасты различных социальных слоев, различных географических районов. Особенность Японии в том, что здесь эти противоречия втиснуты и в рамки одной семьи, одной человеческой судьбы.
Торговцы дурманом
Леденящее чувство рождает этот переулок, зажатый между зловонной рекой и эстакадой, по которой то и дело с грохотом проносятся поезда электричек.
Есть в Иокогаме трущобы и похуже. Но здесь удручающее зрелище спрессованной нищеты смешивается с ощущением чего-то ненастоящего, призрачного, чего-то затаившегося и тревожного; с ощущением, которое испытываешь только в кошмарном сне.
Улица будто дремлет. Не видно, чтобы кто-нибудь из ее обитателей готовил пищу, торговался с разносчиком овощей, развешивал мокрое белье, нянчил детей.
Случайный товар в мелочной лавке - какие-то платочки, зажигалки, кружки - давно уже покрылся толстым слоем пыли. Но торговцу это безразлично, как его соседу - хозяину прачечной, который неподвижно взирает на улицу, облокотясь на груду неглаженых рубашек.
В пролетах между бетонными столбами эстакады обосновались распивочные, харчевни. По ним с утра молча слоняются какие-то опустившиеся личности с бескровными лицами и странным блеском глаз. Они присаживаются за столики, теснятся у стоек. Редко кто закажет что-нибудь поесть и уж вовсе никогда не спросит спиртного. Однако владельцы баров и закусочных, как видно, равнодушны к этому.
Делясь наблюдениями и выводами более чем десятилетней практики, Хагино надеялся заручиться поддержкой своих коллег, чтобы сообща искоренить таинственный недуг. Однако перед ним выросла невидимая стена. Наиболее влиятельные местные врачи, а также приезжие специалисты обрушились на его версию как на необоснованную, утверждая, что итай-итай - просто-напросто следствие физического перенапряжения и недоедания военных лет.
- Почему же тогда подобная болезнь не встречается в других частях Японии, почему границы ее распространения так четко очерчены? - возражал доктор Хагино. Но чем упорнее настаивал он на своем, тем чаще сталкивался с сопротивлением, не имеющим ничего общего с методами научной дискуссии. Против первооткрывателя итай-итай началась травля.
- Сельский лекарь из захолустья вздумал сделать сенсацию в медицинском мире, чтобы прославиться, - злословил о нем его недавний друг - председатель общества врачей.
А следом поползли еще более подлые сплетни:
- Хагино затеял всю эту шумиху, чтобы сорвать взятку с владельцев рудника.
Горько было слышать подобную ложь, но, пожалуй, именно она раскрыла не искушенному в политике человеку суть дела.
Против кого поднял голову он, простой сельский врач? Кого назвал он виновником страшной болезни? Ведь рудник "Мицуи киндзоку" - это крупнейшее предприятие добывающей промышленности Японии (85 процентов ее свинца и цинка), принадлежащее одному из наиболее могущественных объединений монополистического капитала - концерну "Мицуи".
А кто осмелится перечить "Мицуи"? Даже губернатор, будучи родственником Хагино, поспешно порвал с ним всякие отношения и старался пресечь в управе какие-либо разговоры о болезни итай-итай. Налоговое управление устраивало в клинике Хагино ревизию за ревизией, тщетно выискивая повод обвинить его в каком-нибудь нарушении закона.
Если уж сами власти задавали тон в травле, что говорить о темных силах, каких немало в японском захолустье? Чьей-то рукой были отравлены пятьдесят кроликов как раз накануне завершения важного опыта. Потекли зловещие слухи, что доктору недолго осталось разъезжать по волости Футю в своей малолитражке; что, когда его ночью срочно вызовут к больному, на него в темноте налетит грузовик. К оскорблениям, угрозам добавлялась гнусная клевета о личной жизни доктора Хагино. Все это, вместе взятое, в конце концов довело до самоубийства его жену.
Упрямца из волости Футю пытались втоптать в грязь, изобразить его шантажистом, затем сумасшедшим. Но создать вокруг него зону отчуждения, оставить его в полном одиночестве так и не удалось.
Когда весь тот мир, к которому от рождения принадлежал доктор Хагино как бывший помещик, родственник губернатора, человек со связями, положением, деньгами, - ополчился против него, причем не за какие-то прегрешения, а именно за его человеколюбие, честность, принципиальность, единственными соратниками доктора оказались люди, которые платили оброк его отцу и деду, его бывшие издольщики, которые, казалось, были вправе видеть в нем классового противника. Сельские коммунисты решительно присоединили свой голос к обвинению, брошенному против "Мицуи". Партийная ячейка волости Футю, которую со дня основания возглавляет крестьянин Аояма, она и только она помогла доктору Хагино выстоять против злобной травли.
У местных земледельцев были свои основания оглядываться на горы, где за войну разросся рудник "Мицуи". Почему вода в Дзиндзу круглый год стала мутно-белой, словно в сезон дождей?
Почему вблизи оросительных каналов рис растет хуже, чем в отдалении, хотя прежде было наоборот? Почему, наконец, в послевоенные годы здешние заливные поля вообще стали давать неполновесные колосья?
Как депутат волостной управы, Аояма объединил жителей семи окрестных деревень в "Союз борьбы против загрязнения реки Дзиндзу". Союз этот впервые повел тяжбу против рудника, требуя возместить рисоводам понесенный ущерб.
По предложению Аояма крестьяне пригласили в волость Футю прогрессивного ученого, доктора сельскохозяйственных наук Иосибка. Он подтвердил, что на урожайность заливных полей отрицательно влияют отходы рудника, и тут же поинтересовался, не страдают ли жители долины Дзиндзу от какой-либо специфической местной болезни?
Аояма рассказал о страданиях и смерти своей матери, посоветовал агроному познакомиться с первооткрывателем итай-итай. Сделать это оказалось не просто. Потрясенный самоубийством жены, доктор Хагино не хотел видеть никого, кроме своих больных.
С неохотой согласился он принять доктора Иосиока "не более чем на пять минут".
Взволнованная беседа двух ученых продолжалась, однако, целых пять часов. Дополняя друг друга, они пришли к твердому убеждению, что оба зла, от которых страдают и люди и посевы, имеют общего виновника и что искать его надо в отходах рудника.
Хотя ведущие медицинские учреждения Японии многократно подтверждали, что вода реки Дзиндзу безвредна для питья и орошения, Хагино и Иосиока призвали на помощь специалиста по спектральному анализу профессора Кобаяси, который обнаружил в этой воде кадмий.
Итак, виновник был впервые назван по имени. Но чтобы обосновать приговор, требовалось собрать для всестороннего научного анализа огромный фактический материал. И вот тут-то рисоводы волости Футю оказали трем ученым поистине неоценимую помощь. По анкетам, составленным доктором Хагино, сельские активисты проводили поголовные опросы населения. Они пешком прошли с агрономом Иосиока вплоть до истоков реки Дзиндзу, беря пробы воды, почвы, растений как ниже, так и выше рудника.
Все эти исследования, подтвержденные экспериментами на животных, объяснили, почему жертвами болезни итай-итай чаще всего становятся многодетные женщины. Перед родами и при кормлении мать отдает ребенку много кальция, присутствие же кадмия мешает организму восстановить эти потери, что и ведет к разрушению костей.
На конференции японского хирургического общества доктор Хагино опубликовал этот совместный вывод трех ученых. Однако владельцы рудника не сдавались. Спекулируя на деревенских инстинктах, они нашептывали крестьянам:
- Затеете суд - пойдет по стране дурная слава, что на Тоямской равнине завелась некая неизлечимая болезнь. Кто станет тогда свататься за ваших дочерей? И кто будет покупать ваш рис, если вы поднимете шум, что он орошается отравленной водой?
Чтобы посеять рознь между крестьянами и рабочими, владельцы рудника подбросили сто миллионов иен некоему "Союзу в защиту рудника "Мицуи киндзоку", который был создан в противовес "Комитету борьбы против болезни итай-итай".
Иск против отравителей реки Дзиндзу был адресован тем, кто в погоне за наживой направляет развитие производительных сил во вред человеку. В роли обвиняемого оказался капитализм.
Полутораэтажный Токио
Излюбленный прием описания больших городов (Москвы - с Ленинских гор, Парижа - с Эйфелевой башни или Нью-Йорка с Эмпайр стейт билдинг) мало подходит для Токио. Не потому, что границы одиннадцатимиллионного гиганта теряются за горизонтом, а потому, что взгляд тщетно ищет в его панораме знакомые точки опоры, архитектурные доминанты, которые формировали бы панораму города.
Здесь не найдешь места, которое могло бы олицетворять японскую столицу, как Кремлевская набережная - Москву или как Тауэр - Лондон. Даже географический центр Токио - императорский дворец - не доминирует над столицей и со стороны воспринимается лишь как опоясанный рвом парк.
За послевоенные десятилетия в городе выросло много новых зданий, радующих глаз смелостью архитектурной мысли, безукоризненным качеством строительства. Пролегли бетонные ленты эстакадных автострад.
И все же японская столица по-прежнему осталась городом без главной темы, без определившихся архитектурных черт, которые придавали бы индивидуальность его портрету.
Лицо Токио - не здания, а прежде всего люди. Токио волнует, поражает и удручает прежде всего как величайшее скопление людей.
Если можно говорить о "чувстве Токио", то это стихия толпы, воплощенная в потоках людей и столь же беспорядочно теснящихся толпах домов. Столица индустриальной державы в основе своей является гигантским, потерявшим границы захолустьем.
Токио - это безбрежное море деревянных, преимущественно одноэтажных домов, сгрудившихся словно мебель, которую кое-как сдвинули в угол комнаты на время уборки.
Токио - это простирающийся на добрых полсотни километров пласт тесно спрессованных человеческих жилищ, большинство которых до сих пор не имеют городской канализации. Кое-где близ станций электрички или подземки в этот пласт, как оазисы, вкраплены торгово-увеселительные кварталы. По вечерам там щедро полыхает неон, а в соседних переулках самая что ни на есть сельская глушь: ни фонарей, ни пешеходов. Причем речь идет не о каких-то окраинах:
Токио таков и в пятнадцати минутах, и в полутора часах езды от центра.
Нет ничего хуже, чем сбиться с пути в этой не знающей конца и края путанице безымянных переулков и тупиков. Ведь Токио был и остается лабиринтом, шарадой, загадкой не только для приезжих, но и коренных жителей. Знание адреса: улица такая-то, дом такой-то, - тут почти ничего не дает.
Токийцы в шутку говорят, что такси в японской столице водят бывшие летчики-смертники. Но даже эти отчаянные лихачи и лучшие знатоки города могут ориентироваться в нем лишь зонально. Вместо адреса они - в переводе на московские понятия - привыкли слышать примерно следующее: Замоскворечье, Серпуховка, направо по трамвайным путям до остановки "Школа".
Лишь в связи с Олимпийскими играми 1964 года сорока четырем улицам Токио были даны официальные названия, но они как-то не привились. Мало кто знает Тюо дори. В обиходе осталась Гинза, хоть это название не улицы, а района.
Кроме того, дома в городе пронумерованы не по улицам, а по околоткам, причем номера ставили на дома в том порядке, как они строились. Вот почему житель Токио, давая свой адрес, тут же непременно чертит карту - как добраться. Объяснить местоположение по телефону - дело почти безнадежное.
Японцы говорят, что Токио дважды имел и дважды упустил возможность отстроиться заново. Первый раз после землетрясения 1923 года, разрушившего половину зданий. Второй раз - после американских налетов 1945 года, когда город выгорел на две трети.
Муниципалитет предпринял энергичнейшие усилия, чтобы воспользоваться третьим поводом для коренной реконструкции города: подготовкой к Олимпийским играм 1964 года. Были проложены новые магистрали общей протяженностью в пятьдесят четыре километра. Но многое в намеченных планах уже по ходу пришлось урезать из-за вздорожания земли - той, что надо было выкупить у владельцев вместе с домами, намеченными к сносу.
Застройка магистралей столицы велась без должного архитектурного надзора. Владельцы крохотных участков в тридцать - пятьдесят квадратных метров не пожелали уходить с передней линии и понаставили уродливые вытянутые дома по принципу "четыре комнаты одна под другой", а монументальные многоэтажные здания оказались позади.
Токио первым из городов Японии стал жертвой моторизации. Еще в 60-х годах названия японских автомобильных фирм были практически неизвестны на мировом рынке. А на улицах Токио было больше подержанных американских машин, чем новых отечественных. Наибольшей популярностью пользовались трехколесные грузовички "Хонда" - помесь автомобиля и мотоцикла.
Между тем Япония тогда вступила в период массовой моторизации. За двадцать лет ее автомобильный парк увеличился в двадцать раз: с полутора до тридцати миллионов машин. Третья часть населения страны имеет нынче водительские права.
В 1964 году по производству автомобилей Япония опередила Францию, в 1966 - Англию, в 1967 - ФРГ, а в 1980 - Соединенные Штаты. Тогда с конвейеров японских заводов сошло 11 миллионов автомашин. Свыше половины из них предназначены для экспорта, причем два с лишним миллиона - в США. Японские марки не только стали там более популярными, чем западноевропейские. Они даже теснят американских производителей на их собственном рынке.
Какая ирония судьбы! Ведь всего сто с лишним лет назад Япония вовсе не знала колес, пока американец по фамилии Гобле не ввел там в обиход двухколесную коляску, в которую должен был впрягаться человек (термин "рикша" происходит от японского словосочетания "дзин-рики-ся", что буквально означает "человек-сила-повозка").
Вплоть до второй половины прошлого века в Стране восходящего солнца не было дорог, по которым могла бы проехать даже телега. Так что стремительная моторизация, происшедшая на протяжении двух последних десятилетий, была подобна стихийному бедствию. Страна с отсталой дорожной сетью была обречена на хроническое перенапряжение транспортных, артерий и огромное число жертв уличного движения (12-15 тысяч убитых, 500 тысяч раненых ежегодно).
Все большие города мира в той или иной степени страдают ныне от подобного недуга. Но нигде он не ощущается так мучительно, как в Токио. Ибо если сопоставить площадь улиц со всей городской территорией, то в Нью-Йорке она составит 35 процентов, в Париже - 26, в Лондоне - 23, а в Токио - лишь 10 процентов.
В часы "пик" над городом кружат полицейские вертолеты, чтобы специальная радиостанция могла информировать водителей о наиболее безнадежных пробках и заблаговременно подсказывать пути объезда. Впрочем, эта вторая задача все больше становится невыполнимой даже при отличной технической оснащенности токийской полиции. Уличное движение, как мрачно шутят горожане, все чаще превращается в "уличное стояние".
Главная проблема Токио, обостряющая все остальные проблемы, - это его непрерывный, бесконтрольный рост. Девять из одиннадцати миллионов токийцев живут на территории в пятьсот семьдесят квадратных километров. Это все равно, что сселить Венгрию в Будапешт. Плотность населения здесь и так уже понятие не статистическое, а, можно сказать, осязаемое. Однако каждый год в городе прибавляется еще четверть миллиона жителей и еще сто тысяч автомашин.
Дороговизна жилья заставляет людей селиться все дальше и дальше, не только в пригородах, по и в прилегающих префектурах. Это, в свою очередь, создает колоссальную нагрузку для городского транспорта. Подсчитано, что сорока процентам токийцев каждый день требуется три часа, а десяти процентам - четыре часа, чтобы добраться на работу и вернуться домой. Стало быть, половина населения столицы тратит в пути половину энергии своего трудового дня.
В часы "пик" официальная пропускная способность поездов превышается в три с лишним раза. Тысячи неимущих студентов подрабатывают "толкачами" помогают запрессовывать пассажиров в вагоны. Каждую зиму транспортная проблема обостряется: человек в пальто занимает больше места. Чтобы было легче двигаться в давке, одна из фирм предложила горожанам специальные "сверхскользкие" плащи.
Значение японской столицы давно переросло старую поговорку: "Токио всему десятая часть". Сегодняшний Токио - это более 10 процентов населения страны, более 10 процентов ее рабочей силы, треть ее вузов и половина ее студентов. Это город, где живет 50 процентов японцев, имеющих высшее образование; город, где сосредоточено 60 процентов капитала и где 60 процентов избирателей голосует на выборах за кандидатов прогрессивных сил.
Вот почему Токио, как гигантский магнит, продолжает притягивать к себе молодежь со всей страны, ибо здесь мозг и сердце Японии - сгусток ее энергии, фокус ее противоречий, средоточие ее надежд.
Полюсы вольтовой дуги
Ни одна капиталистическая страна не знала в послевоенные годы столь высоких темпов развития, как Япония. Экономический бум сказался бесспорно и на жизни японской семьи.
Но как? Черты нового вошли в быт неравномерно и неровно, порой даже нерационально: создали много несоответствий и несуразностей.
Кому не знакомо чувство, которое рождает взгляд, брошенный с улицы в чье-то освещенное окно? Каждый штрих в картине чужого, незнакомого быта рождает любопытство, будоражит воображение.
В японские окна заглянуть трудно: по традиции они непрозрачны, если даже принятая исстари тонкая бумага заменена в них стеклом. Но уже сама улипа вызывает жажду вникнуть в ее жизнь, которая поначалу кажется пестрой и непонятной, как иероглифы вывесок.
Приезжий вглядывается в человеческий поток, выплескивающийся по утрам из станций метро или электрички. Люди в массе одеты хорошо. Иностранец вовсе не выделяется в здешней толпе, как это бывает в других странах Азии. А ведь рядом с ним не вечерняя публика центральных кварталов - просто горожане, спешащие к началу трудового дня.
Хочется добраться до истоков этой людской реки. Побродить по узким кривым переулкам, среди мешанины тесно и беспорядочно сдвинутых двухэтажных домиков, из которых в основном и состоит самый разбросанный и самый беспорядочный город мира - Токио.
Здесь чаще, чем гудки автомашин, слышится задорный перестук деревянных подошв. Женщины в белых фартуках, надетых поверх кимоно, ведут сложные переговоры с овощниками и рыбниками. Церемонных поклонов и вежливо уклончивых ответов в каждом диалоге хватило бы на целую дипломатическую конференцию, хотя речь идет лишь о пучке редьки и горстке сушеных снетков.
А рядом под таким же невзрачным навесиком штабелями навалены телевизоры, радиоприемники, электрические рисоварки. Мальчик-посыльный привязывает к багажнику мотоцикла стиральную машину, только что купленную какой-то старушкой. Раз уж торговец электротехникой обосновался здесь, вдали от центральных универмагов, значит, его товар покупают, на него есть спрос.
"Средний японец обеспечен сейчас электротехникой лучше, чем одеждой; одеждой лучше, чем едой; едой лучше, чем жильем". Так очень метко сформулировала суть образовавшихся в быту диспропорций газета "Майнити".
В японском языке есть слово "и-секу-дзю". На первом месте в нем стоит иероглиф "и" - "одежда", на втором "секу" - "еда", на третьем "дзю" "жилье". Порядок слогов - это не только лексика, это и жизненная философия.
Отправляясь на завод, рабочий берет из дома бенто. Рис, положенный в плоскую лубяную или жестяную коробочку, сварен в электрической кастрюле. В остальном же содержимое бенто не так уж много изменилось с военных лет, когда патриотическим обедом называли "флаг с восходящим солнцем" - красный кружок моркови, одиноко положенный на белый рис.
К полудню в деловых кварталах Токио появляются велосипедисты. Каждый рулит лишь одной рукой, а в другой держит поднос, на котором в несколько этажей наставлены миски. С непостижимой ловкостью лавируют эти подростки в густом потоке автомашин - виртуозный номер, с которым вполне можно было бы выступать в цирке. Здесь это быт. Посыльные из харчевен доставляют обед тем, кто трудится за ультрасовременными фасадами из алюминия и зеленого стекла.
Служащие, сидящие в огромном банковском зале, получают разное жалованье. Но часто и клерки и столоначальники одинаково довольствуются миской дымящейся лапши.
В целом люди стали питаться лучше. Все чаще можно встретить горожан, завтракающих на улице четвертушкой молока и булкой - правда, это в большинстве люди одинокие, бессемейные. Статистика отметила рост потребления мяса. Японец съедает его за год столько же, сколько англичанин или француз за месяц.
Перемены могли бы куда больше затронуть питание среднего японца. Но все же они налицо. А вот жилищные условия если и изменились, то в худшую сторону. Это - самое болезненное место в быту японца и самая разорительная статья в его бюджете.
Кажется невероятным, но это так: трудовая семья вынуждена тратить на жилье, как правило, не меньше, чем на питание, а иногда и больше.
Житель японского города знает, что сильнее самой изощренной рекламы действуют на воображение листки бумаги, белеющие на фонарных столбах. Кого из жителей Токио не бросали в дрожь эти самодельные объявления о сдающихся комнатах: "четыре с половиной татами"... "шесть татами"... - и номер телефона.
Татами - это плотный, пальца в три толщиной, соломенный мат из простеганных циновок. Размер его соответствует месту, на котором может улечься человек: немногим более полутора квадратных метров. Из таких матов состоят полы японских жилищ, они же заменяют собой стулья, кровати и прочую мебель. На татами ставится лишь низенький столик. Но вечерами его прислоняют боком к стене, вынимают из стенного шкафа тюфяки, одеяла, и тогда вся площадь комнаты может служить постелью.
"Культ цветущих вишен и кимоно может исчезнуть под напором западной цивилизации, но одна черта старой Японии остается неизменной: большинство японцев доныне живут, едят и спят на полу", - писал из Токио корреспондент "Юнайтед пресс интернэшнл", удивляясь приверженности местных жителей к татами.
Это, кстати говоря, излюбленный многими иностранными авторами повод пофилософствовать о "загадочной душе японца", который, дескать, вместе с обувью оставляет за порогом жилища все иностранное, воспринятое со стороны, чтобы, усевшись на татами, вновь стать самим собой.
Слов нет, своеобразная форма быта порождена природными условиями Японии. Татами не отсыревают во время ливней, не холодят зимой. Но старики и подмастерья, что ходят по домам заменять или подновлять старые татами, знают: есть и другие причины не беспокоиться за будущее их древнего ремесла. Пока с жильем туго, люди не откажутся от пола, способного служить постелью.
Большинство горожан арендуют жилье у домовладельцев. А сдаются чаще всего комнаты из шести татами. За такое самое скромное обиталище для небольшой семьи надо отдавать треть зарплаты, да еще внести шестимесячный залог при въезде.
Как ни парадоксально, жилище горожанина отличается от крестьянского не числом удобств, а наоборот - неудобств: оно и дорого, и тесно, и далеко от работы.
Центральное отопление - редкость даже в дорогих, недоступных простому человеку квартирах, хотя топить надо бы не меньше трех месяцев в году. Японцы в шутку говорят, что их дома обогреваются солнцем и дыханием. Вентилируются же они сквозняком: от раздвижных окон и перегородок немилосердно дует. Керосиновые или газовые печки, как и стародавние хибати жаровни с углем, мало спасают положение.
Два-три часа ежедневно в душных, битком набитых вагонах электрички или подземки - неизбежное добавление к жилищному кризису. Разбросанность и хаотичность городов заставляют людей делать огромные концы на работу и домой.
Самое худшее во всем этом - бесперспективность. В Японии строят много, умеют строить быстро, слаженно, добротно. Но редко бывает, чтобы, радуя взор, разом поднимался на пустыре целый жилой массив.
Городские управы ведут кое-где постройку современных многоэтажных домов. Но главный тормоз в решении жилищной проблемы - частная собственность на землю.
Есть в Японии старая пословица: "Хурма плодоносит на восьмой год, слива на третий". Торговцы недвижимостью трактуют ее нынче на другой лад: "От сливы ждать доходов три года, земля окупается в первый же". Владельцы участков и домов богатеют, пальцем не пошевелив.
"Мы научились бороться с таким опасным явлением природы, как оседание суши, - говорят японские строители. - Но мы ничего не можем поделать с другим "стихийным бедствием" - когда земля ползет вверх в своей цене. Это поистине бич наших городов..."
У Японии немало общего с Италией. Но там контраст промышленного Севера и далеко отставшего от него аграрного Юга как-то разграничен в пространстве. Здесь же крестьянки из горного селения могут за час-другой добраться на автобусе до завода, выпускающего цветные телевизоры.
Своеобразие Японии в том, что противоположные полюсы: индустриальные центры и сельская глушь сближены, как угли вольтовой дуги. Эта близость электризует, срывает с насиженных мест, толкает с гор к побережью, из сел в города миллионы людей.
Не новость, что экономический рост в капиталистических странах обостряет контрасты различных социальных слоев, различных географических районов. Особенность Японии в том, что здесь эти противоречия втиснуты и в рамки одной семьи, одной человеческой судьбы.
Торговцы дурманом
Леденящее чувство рождает этот переулок, зажатый между зловонной рекой и эстакадой, по которой то и дело с грохотом проносятся поезда электричек.
Есть в Иокогаме трущобы и похуже. Но здесь удручающее зрелище спрессованной нищеты смешивается с ощущением чего-то ненастоящего, призрачного, чего-то затаившегося и тревожного; с ощущением, которое испытываешь только в кошмарном сне.
Улица будто дремлет. Не видно, чтобы кто-нибудь из ее обитателей готовил пищу, торговался с разносчиком овощей, развешивал мокрое белье, нянчил детей.
Случайный товар в мелочной лавке - какие-то платочки, зажигалки, кружки - давно уже покрылся толстым слоем пыли. Но торговцу это безразлично, как его соседу - хозяину прачечной, который неподвижно взирает на улицу, облокотясь на груду неглаженых рубашек.
В пролетах между бетонными столбами эстакады обосновались распивочные, харчевни. По ним с утра молча слоняются какие-то опустившиеся личности с бескровными лицами и странным блеском глаз. Они присаживаются за столики, теснятся у стоек. Редко кто закажет что-нибудь поесть и уж вовсе никогда не спросит спиртного. Однако владельцы баров и закусочных, как видно, равнодушны к этому.