Всеволод ценил встречи с болельщиками в клубах любителей спорта, на спортивных вечерах, в выпусках устных журналов. Из зала, где выступал Бобров, часто слышался смех. Всеволод умел выступать. Хорошо срабатывали его природный юмор, любовь к шутке. Порой слушатели Боброва смеялись до слез.
Подойти к Боброву после его выступления мог каждый. Поначалу Всеволода робко спрашивали, когда после травмы вернется в строй известный игрок, и вот уже с просьбой оставить автограф потянулись записные книжки, листочки бумаги, программки и даже проездные билеты.
Всегда находились люди, которых до этого судьба сводила с Бобровым, – одни называли какую-то улицу в Омске, другие вспоминали преподавателей или слушателей Военно-воздушной академии. Боброву часто оставляли номера своих телефонов, адреса, предлагали звонить, заезжать, если окажется, например, в Омске, спрашивали, а как ему позвонить на службу или домой. И он отвечал. Встречались и такие люди, с которыми Всеволод однажды провел вечер в компании, или летел одним рейсом, или какое-то время принимал процедуры в военном санатории…
И они считали, что можно с этим добрейшим человеком при новой встрече держаться на правах старого друга, не задумываясь, приятно ли это ему порой ставя его в неловкое положение.
Иной на месте Боброва никак не отреагировал бы на такую встречу, пошел бы дальше своей дорогой, а он выслушивал, что ему рассказывают или о чем спрашивают. Иногда односложно отвечал, иногда просто поддакивал, а когда напоминали о якобы предыдущей встрече, восклицал: «А, как же, помню, помню…», что не мешало спустя некоторое время спросить меня, а кто это все же был.
«Как кто?» – удивлялся я. – Наверное, твой давний знакомый, ведь он так много о себе рассказал, о жене, о сыне, о том, что приобрел седьмую модель, упомянул какого-то Игоря…» «Не мог же я отвернуться, если человек здоровается, обращается, еще подумает, что я зазнался», – неизменно отговаривался Всеволод. И видя, что мне не нравилась беспардонность прохожего, обещал, что выслушал подобный рассказ в последний раз.
Однако проходило какое-то время и очередной бойкий человек останавливал Боброва гденибудь на улице Горького и интересовался его самочувствием, а то и планами на отпуск, прогнозами на очередной футбольный матч и скрывался в толпе, бежал дальше…
Получив от редакции газеты «Труд» задание написать обзор, Всеволод звонил мне и просил зайти. Ох, как он, бедолага, старался, мучился. Иная его фраза казалась мне удачной, а он просил прочитать записанное мной предложение еще и еще раз, непременно после этого внося исправление. У Всеволода неизменно чувствовалось стремление высказать претензию, сделать замечание кратко и очень четко. Не случайно в его статьях и обзорах чувствовалось удивительное сочетание принципиальности, строгости и доброжелательности.
Не помню, чтобы кто-нибудь обиделся на критику Боброва, прислал опровержение на его заметки или статью. На заседании президиума Федерации хоккея СССР (Бобров одно время был его членом) он, взяв слово, всегда говорил спокойно и, как никто, доказательно. По ходу его выступления любому было ясно: не держит Бобров для критикуемого камень за пазухой, а критикует ради общего дела, ради славного хоккея.
…Проступки Виктора Полупанова, известного нападающего, разбирали несколько раз и подолгу. Пригласив его вновь на очередное заседание президиума, тогдашний его председатель Георгий Мосолов, известный летчик-испытатель, говорил в адрес провинившегося много и долго. О том, что пить водку и играть в хоккей несовместимо, в унисон председателю говорили многие члены президиума. Картина была совершенно ясна, но у меня в тот вечер складывалось впечатление, что никто не решится выступить последним, сказать о необходимости сурового наказания игрока, совсем недавно блиставшего в рядах сборной СССР. Заговорил наконец Бобров. Именно он с присущим ему спокойствием внес убедительное предложение о строгом наказании. Моментально, без всяких обсуждений, его приняли. Продолжавшееся несколько часов заседание закрылось. Больше к вопросу о проступках этого хоккеиста президиум не возвращался.
В конце 40-х – начале 50-х годов на трибунах, в ложах прессы, а иногда и на страницах спортивных газет и журналов появлялись разные суждения по поводу того, кто открыл Боброва. Одни вспоминали, как именно они рекомендовали паренька из Сестрорецка в ленинградское «Динамо» (до сих пор встречается утверждение, что Всеволод играл за эту команду, одну из сильнейших в свое время в стране, хотя он не провел за нее ни одного матча), другие рассказывали, как по их совету Бобров поехал из Омска в Москву тренироваться и играть у самого Аркадьева (как было на самом деле, читатели этой книги уже знают).
По-человечески нетрудно понять тех, кто оказался свидетелем дебюта прославленного спортсмена, того же Боброва. Однако не надо обладать ни опытом, ни проницательностью, чтобы хоть раз, увидев в игре молодого Боброва, предсказать ему блестящее будущее. Открыть Боброва было так же просто, как «открыть» самородок, вдруг непостижимым образом оказавшийся на письменном столе.
Всеволод с уважением относился к одаренным людям. Высоко ценил их способности. Случалось, что кто-то ему нравился за высокое мастерство. Но потом он знакомился с этим человеком, присматривался к нему, и наступало у него разочарование. Как, например, в истории с двумя известными хоккеистами. Оба перестали в понятии Боброва быть игроками, когда он увидел, как они, выходя из трамвая, устроили, по его словам, базар, доказывая друг другу, кто кому должен был за тогдашний трехкопеечный билет.
«Может, шутили?» – робко заметил я Всеволоду, услышав его. «Да, что ты! Все было на полном серьезе. С таким характером в хоккее делать нечего». Одного из этих двух хоккеистов вскоре перестали привлекать в сборную СССР, а через два года проводили на тренерскую работу…
Когда Бобров работал старшим тренером сборной СССР, у него, конечно, были свои симпатии и привязанности к тому или иному игроку, но они внешне никогда не проявлялись.
В Александре Мальцеве Бобров видел что-то от своей молодости, от самого себя – у него в свое время случались проделки, о которых не знали его тренеры, что, видимо, бывает у каждого молодого человека.
Мальцев, подобно Боброву, ярко вошел в большой спорт. Он был капитаном сборной СССР среди юниоров, которая стала чемпионом Европы 1969 года, а его признали лучшим нападающим. Я был на том турнире, который проводился в Гармиш-Партенкирхене (ФРГ). Помню, как люди, которых никак не заподозришь в симпатиях к советскому хоккею, да и сам тогдашний президент Международной федерации (она еще называлась Международная лига хоккея на льду) англичанин Джон Ахерн, видели в Мальцеве черты Боброва и публично говорили об этом. Спустя год Мальцева, выступившего уже в составе «взрослой» команды, назвали лучшим нападающим чемпионата мира и Европы, точь-в-точь как когда-то Боброва, с первой попытки. Он забросил тогда 15 шайб, больше, чем кто-либо. Его результат стал новым рекордом для игроков сборной СССР. Прежнее достижение – 13 шайб по ходу одного чемпионата мира и Европы – принадлежало Боброву с 1957 года.
А вот матчи с профессионалами осенью 72-го года Мальцев провел слабо. И когда дело дошло до подведения итогов, то Бобров в печати резко раскритиковал динамовского нападающего. Но если некоторые хоккеисты, которым тоже досталось от старшего тренера сборной СССР, еще долго и после критики показывали игру, далеко не ту, какую они демонстрировали прежде, то Мальцев заиграл так, что претензий к нему со стороны Боброва не стало. Когда же на собрании сборной СССР Мальцев признался, что накануне сезона тренировался слабо, а потому и неудовлетворительно играл против канадцев, то Всеволод Михайлович проникся к нему еще большей симпатией. Значит, Мальцев понял, рассуждал Бобров, почему я его критиковал. Сам он, особенно в молодости, не любил выслушивать замечания, но с годами изменился: критику, какой бы горькой она ни была, стал принимать с мужеством и уважал всех, кто поступал точно так же, считая это достоинством настоящего мужчины.
Думается, и к Харламову Бобров сердечно относился не только потому, что видел в нем, как в Мальцеве, одаренного хоккеиста, большого мастера. Весной 1973 года Боброва, Кулагина и Харламова пригласили в гости руководители канадского профессионального хоккея. Это был тот редкий случай, когда тренеры и один из их подопечных вместе стали туристами – нет никаких забот, не надо думать, как подготовиться к предстоящей игре, чем заполнить тренировку.
Едва ли не каждый день гостей из Москвы приглашали на банкеты, приемы. Так что командировочные, предназначенные на ужины или обеды, оказались почти неистраченными.
– Иной бы на месте Харламова, наверное, побегал бы по магазинам, постарался бы приобрести лишний сувенир, лишнюю заморскую вещицу, а главное, поискал бы подешевле, – говорил мне Бобров. – Но Харламов даже не думал об этом. И как-то поделился со мной: «Отвезу доллары в Москву, обменяю на сертификаты, отдам родителям, пусть себе выберут, что купить». «Вещизм», судя по всему, противен ему. Молодец Валерка! Долго и славно проживет в спорте!
После поездки в Канаду Бобров еще внимательней стал наблюдать за Харламовым, проникся к нему еще большим уважением. Переживал, когда весной 1976 года Валерий с женой попали в автомобильную катастрофу, радовался, когда Белаковский рассказывал о выздоровлении Харламова. И если доводилось, Бобров с особым вниманием весь матч следил за игрой Харламова.
Разница в возрасте у Боброва и Харламова была большая – один годился в сыновья другому. Но что примечательно? Они оба были не только талантливы, но и очень схожи улыбчивостью, ласковостью характера, большим человеческим обаянием, как порой в иных семьях схожи отец и сын.
Я не могу сказать, что, будучи старшим тренером сборной СССР по хоккею, Бобров, если не находил, то, по крайней мере, искал индивидуальные подходы к игрокам. Для него вроде бы все были едины – вратари, защитники, нападающие – никаких любимчиков. Но в своей работе он придерживался метода, который позднее будет назван человеческим фактором.
Однажды Бобров почувствовал – что-то неладное творится с защитником Валерием Васильевым, как-то поник он, одолеваемый какими-то сомнениями. А дело шло к первым встречам с профессионалами из НХЛ. Когда игроки на тренировке выстроились полукругом и начали поочередно бросать шайбу вратарям, сменявшим друг друга, то Бобров тихо приблизился к Васильеву, стоявшему в ожидании своей очереди у борта, сказал несколько слов и отъехал в сторону.
Защитник потом вспоминал, что слова Боброва были пустяшными, но от них повеяло такой верой тренера в динамовца, что уже в скором времени славный игрок обрел былую уверенность. Васильев, двукратный олимпийский чемпион, 8-кратный чемпион мира и Европы, после того случая перевидал в жизни немало тренеров, в том числе и в сборной СССР, но одним из самых близких и родных для него людей, по его словам, остался Всеволод Михайлович. Правдивость, искренность, стремление помочь человеку Васильев, да и не только он, измеряет с тех пор по Боброву.
Мне иногда кажется, что Бобров не задумывался над тем, какое влияние он оказывает на подопечного игрока.
Просто у него в крови было – делать людям добро. Шло это, как я заметил в первой главе, от отца. А насколько это получилось, не в его характере было просчитывать.
Чем больше побед одерживали хоккеисты сборной СССР, тем быстрее при Всеволоде Боброве росла их популярность в мире, особенно после восьми встреч с лучшими игроками Северной Америки. Знаменитые иностранные фирмы стали считать за честь что-либо подарить нашим хоккеистам, как только они прибывали в иную страну, – от сувениров до тренировочных спортивных костюмов. Правда, немалую их часть старался оставить себе иной руководитель делегации. Причем, подобная картина наблюдалась не только у хоккеистов, как рассказал недавно «Советский спорт».
По свидетельству защитника ЦСКА и сборной СССР Владимира Лутченко, с приходом в сборную команду Боброва картина с «раздачей слонов» изменилась – едва появлялись гости с подарками, как звучал бобровский голос: «Все относится в номера к игрокам». «А как же Вам?» – интересовался дежурный по команде. От старшего тренера в таком случае слышалось: «Повторяю: все относится в номера к игрокам». И тут же со своей неповторимой улыбкой он добавлял: «Ладно, так и быть, что останется после вас, игроков, отдайте врачу, массажисту, переводчику и нам, тренерам».
Разыгрывая подобную сценку, Всеволод Михайлович лукавил – он прекрасно знал, что подарки предназначены буквально всем членам делегации, ибо иностранные фирмы присылали всегда столько презентов, сколько человек входило в делегацию независимо от того, кто в ней какую роль исполнял.
Но вот Боброва не стало в сборной СССР и все вернулось на круги своя. Например, на чемпионате мира и Европы в 1975 году все, что порой через день в команду поступало, ее администратором Анатолием Сеглиным сносилось к Валентину Сычу, возглавлявшему делегацию, и уже он занимался распределением присланного. Лишь однажды Сыч дал указание Сеглину выдать мне, переводчику, спортивный костюм из многочисленных подаренных комплектов. Кому досталось остальное из подаренного фирмачами мне не ведаю…
Я как-то прочитал, что Бобров в хоккее как тренер преуспел больше, чем в футболе. Несомненно, это так, если считать только золотые медали спартаковцев в 67-м году или хоккеистов сборной СССР на двух чемпионатах мира и Европы. Но кто подсчитает молодых футболистов, на чьи души оказал влияние Бобров, футбольный тренер.
Степан Юрчишин, львовский футболист, однажды на страницах еженедельника «Футбол-Хоккей» вспоминал, как он когда-то играл в команде ЦСКА – в чемпионате 1977 года провел в основном составе всего 8 матчей и забил один мяч. Но настолько ему в душу и сердце запал Бобров, работавший старшим тренером армейцев, что игрок, давно расставшийся с Москвой, не преминул рассказать только о нем.
Виталий Раздаев никогда не ходил в любимцах Боброва, когда играл за ЦСКА, наоборот, ему крепко доставалось от старшего тренера, причем нередко несправедливо. Но он, вспоминая два сезона, проведенных в ЦСКА, тоже говорил о Боброве, давая интервью специальному корреспонденту «Советской России».
Если в той беседе Раздаев не заговорил бы о Боброве никто не был бы к нему в претензии – ни в кемеровской команде «Кузбасс», за которую он стал выступать после возвращения из ЦСКА, ни особенно те, с кем Виталий был в составе армейского клуба. Промолчал бы и всё. Но, как и Юрчишину, в армейской команде Раздаеву прежде всего запомнился Бобров. Он сказал журналисту:
– Всеволод Михайлович был изумительный человек – необычайно порядочный и добрый. Но не добренький. Он становился безжалостным к тем, кто подводил команду, ставил ее в трудное положение своими легкомысленными, безответственными поступками. Ну, а каким Бобров был замечательным мастером знает каждый. И стоит ли говорить о том, какой отличной школой было для меня общение с ним, занятия под его руководством.
Бобров умер в воскресенье, а во вторник некролог с его портретом появился в газете «Советский спорт». Дома от Аркадьева смерть любимого ученика решили скрыть. Уверяли, что вторничный номер спортивной газеты куда-то запропастился. В курс задуманного постарались ввести как можно больше родных и знакомых. Спешили как можно быстрее снять телефонную трубку, чтобы Борис Андреевич не услышал горестную весть. И все же о случившемся Аркадьев узнал. После этого он долго не мог прийти в себя. Ему хотелось думать о том, сколь ненадежна и лжива бывает подчас молва. Но, увы, на этот раз услышанное было горькой правдой. И Борис Андреевич подумал, как несправедливо, когда ученик умирает раньше учителя…
Мимо гроба Боброва, установленного в Спортивном дворце ЦСКА, люди шли непрерывным потоком примерно полтора часа. Не счесть сколько людей не успели проститься со своим любимцем, оставшись стоять в длинной очереди, растянувшейся по Ленинградскому проспекту вдоль ограды спортивного комплекса ЦСКА, когда был прекращен доступ. А потом огромная кавалькада машин, автобусов двинулась за катафалком в сторону Кунцевского кладбища. Застыл транспорт на улице Горького, Садовом кольце, Кутузовском проспекте, Можайском шоссе. Инспекторы ГАИ взяли под козырек – многие из них хорошо знали бобровскую «Волгу» с характерным номером МОЩ 11–11.
Всю жизнь я провел в Москве. Но такого прощания с кем-либо, причем, незаорганизованного, как в случае со Сталиным или Брежневым, не помню. Вот, действительно, был народный спортсмен.
«Надо помочь. Бобров»
Подойти к Боброву после его выступления мог каждый. Поначалу Всеволода робко спрашивали, когда после травмы вернется в строй известный игрок, и вот уже с просьбой оставить автограф потянулись записные книжки, листочки бумаги, программки и даже проездные билеты.
Всегда находились люди, которых до этого судьба сводила с Бобровым, – одни называли какую-то улицу в Омске, другие вспоминали преподавателей или слушателей Военно-воздушной академии. Боброву часто оставляли номера своих телефонов, адреса, предлагали звонить, заезжать, если окажется, например, в Омске, спрашивали, а как ему позвонить на службу или домой. И он отвечал. Встречались и такие люди, с которыми Всеволод однажды провел вечер в компании, или летел одним рейсом, или какое-то время принимал процедуры в военном санатории…
И они считали, что можно с этим добрейшим человеком при новой встрече держаться на правах старого друга, не задумываясь, приятно ли это ему порой ставя его в неловкое положение.
Иной на месте Боброва никак не отреагировал бы на такую встречу, пошел бы дальше своей дорогой, а он выслушивал, что ему рассказывают или о чем спрашивают. Иногда односложно отвечал, иногда просто поддакивал, а когда напоминали о якобы предыдущей встрече, восклицал: «А, как же, помню, помню…», что не мешало спустя некоторое время спросить меня, а кто это все же был.
«Как кто?» – удивлялся я. – Наверное, твой давний знакомый, ведь он так много о себе рассказал, о жене, о сыне, о том, что приобрел седьмую модель, упомянул какого-то Игоря…» «Не мог же я отвернуться, если человек здоровается, обращается, еще подумает, что я зазнался», – неизменно отговаривался Всеволод. И видя, что мне не нравилась беспардонность прохожего, обещал, что выслушал подобный рассказ в последний раз.
Однако проходило какое-то время и очередной бойкий человек останавливал Боброва гденибудь на улице Горького и интересовался его самочувствием, а то и планами на отпуск, прогнозами на очередной футбольный матч и скрывался в толпе, бежал дальше…
Получив от редакции газеты «Труд» задание написать обзор, Всеволод звонил мне и просил зайти. Ох, как он, бедолага, старался, мучился. Иная его фраза казалась мне удачной, а он просил прочитать записанное мной предложение еще и еще раз, непременно после этого внося исправление. У Всеволода неизменно чувствовалось стремление высказать претензию, сделать замечание кратко и очень четко. Не случайно в его статьях и обзорах чувствовалось удивительное сочетание принципиальности, строгости и доброжелательности.
Не помню, чтобы кто-нибудь обиделся на критику Боброва, прислал опровержение на его заметки или статью. На заседании президиума Федерации хоккея СССР (Бобров одно время был его членом) он, взяв слово, всегда говорил спокойно и, как никто, доказательно. По ходу его выступления любому было ясно: не держит Бобров для критикуемого камень за пазухой, а критикует ради общего дела, ради славного хоккея.
…Проступки Виктора Полупанова, известного нападающего, разбирали несколько раз и подолгу. Пригласив его вновь на очередное заседание президиума, тогдашний его председатель Георгий Мосолов, известный летчик-испытатель, говорил в адрес провинившегося много и долго. О том, что пить водку и играть в хоккей несовместимо, в унисон председателю говорили многие члены президиума. Картина была совершенно ясна, но у меня в тот вечер складывалось впечатление, что никто не решится выступить последним, сказать о необходимости сурового наказания игрока, совсем недавно блиставшего в рядах сборной СССР. Заговорил наконец Бобров. Именно он с присущим ему спокойствием внес убедительное предложение о строгом наказании. Моментально, без всяких обсуждений, его приняли. Продолжавшееся несколько часов заседание закрылось. Больше к вопросу о проступках этого хоккеиста президиум не возвращался.
В конце 40-х – начале 50-х годов на трибунах, в ложах прессы, а иногда и на страницах спортивных газет и журналов появлялись разные суждения по поводу того, кто открыл Боброва. Одни вспоминали, как именно они рекомендовали паренька из Сестрорецка в ленинградское «Динамо» (до сих пор встречается утверждение, что Всеволод играл за эту команду, одну из сильнейших в свое время в стране, хотя он не провел за нее ни одного матча), другие рассказывали, как по их совету Бобров поехал из Омска в Москву тренироваться и играть у самого Аркадьева (как было на самом деле, читатели этой книги уже знают).
По-человечески нетрудно понять тех, кто оказался свидетелем дебюта прославленного спортсмена, того же Боброва. Однако не надо обладать ни опытом, ни проницательностью, чтобы хоть раз, увидев в игре молодого Боброва, предсказать ему блестящее будущее. Открыть Боброва было так же просто, как «открыть» самородок, вдруг непостижимым образом оказавшийся на письменном столе.
Всеволод с уважением относился к одаренным людям. Высоко ценил их способности. Случалось, что кто-то ему нравился за высокое мастерство. Но потом он знакомился с этим человеком, присматривался к нему, и наступало у него разочарование. Как, например, в истории с двумя известными хоккеистами. Оба перестали в понятии Боброва быть игроками, когда он увидел, как они, выходя из трамвая, устроили, по его словам, базар, доказывая друг другу, кто кому должен был за тогдашний трехкопеечный билет.
«Может, шутили?» – робко заметил я Всеволоду, услышав его. «Да, что ты! Все было на полном серьезе. С таким характером в хоккее делать нечего». Одного из этих двух хоккеистов вскоре перестали привлекать в сборную СССР, а через два года проводили на тренерскую работу…
Когда Бобров работал старшим тренером сборной СССР, у него, конечно, были свои симпатии и привязанности к тому или иному игроку, но они внешне никогда не проявлялись.
В Александре Мальцеве Бобров видел что-то от своей молодости, от самого себя – у него в свое время случались проделки, о которых не знали его тренеры, что, видимо, бывает у каждого молодого человека.
Мальцев, подобно Боброву, ярко вошел в большой спорт. Он был капитаном сборной СССР среди юниоров, которая стала чемпионом Европы 1969 года, а его признали лучшим нападающим. Я был на том турнире, который проводился в Гармиш-Партенкирхене (ФРГ). Помню, как люди, которых никак не заподозришь в симпатиях к советскому хоккею, да и сам тогдашний президент Международной федерации (она еще называлась Международная лига хоккея на льду) англичанин Джон Ахерн, видели в Мальцеве черты Боброва и публично говорили об этом. Спустя год Мальцева, выступившего уже в составе «взрослой» команды, назвали лучшим нападающим чемпионата мира и Европы, точь-в-точь как когда-то Боброва, с первой попытки. Он забросил тогда 15 шайб, больше, чем кто-либо. Его результат стал новым рекордом для игроков сборной СССР. Прежнее достижение – 13 шайб по ходу одного чемпионата мира и Европы – принадлежало Боброву с 1957 года.
А вот матчи с профессионалами осенью 72-го года Мальцев провел слабо. И когда дело дошло до подведения итогов, то Бобров в печати резко раскритиковал динамовского нападающего. Но если некоторые хоккеисты, которым тоже досталось от старшего тренера сборной СССР, еще долго и после критики показывали игру, далеко не ту, какую они демонстрировали прежде, то Мальцев заиграл так, что претензий к нему со стороны Боброва не стало. Когда же на собрании сборной СССР Мальцев признался, что накануне сезона тренировался слабо, а потому и неудовлетворительно играл против канадцев, то Всеволод Михайлович проникся к нему еще большей симпатией. Значит, Мальцев понял, рассуждал Бобров, почему я его критиковал. Сам он, особенно в молодости, не любил выслушивать замечания, но с годами изменился: критику, какой бы горькой она ни была, стал принимать с мужеством и уважал всех, кто поступал точно так же, считая это достоинством настоящего мужчины.
Думается, и к Харламову Бобров сердечно относился не только потому, что видел в нем, как в Мальцеве, одаренного хоккеиста, большого мастера. Весной 1973 года Боброва, Кулагина и Харламова пригласили в гости руководители канадского профессионального хоккея. Это был тот редкий случай, когда тренеры и один из их подопечных вместе стали туристами – нет никаких забот, не надо думать, как подготовиться к предстоящей игре, чем заполнить тренировку.
Едва ли не каждый день гостей из Москвы приглашали на банкеты, приемы. Так что командировочные, предназначенные на ужины или обеды, оказались почти неистраченными.
– Иной бы на месте Харламова, наверное, побегал бы по магазинам, постарался бы приобрести лишний сувенир, лишнюю заморскую вещицу, а главное, поискал бы подешевле, – говорил мне Бобров. – Но Харламов даже не думал об этом. И как-то поделился со мной: «Отвезу доллары в Москву, обменяю на сертификаты, отдам родителям, пусть себе выберут, что купить». «Вещизм», судя по всему, противен ему. Молодец Валерка! Долго и славно проживет в спорте!
После поездки в Канаду Бобров еще внимательней стал наблюдать за Харламовым, проникся к нему еще большим уважением. Переживал, когда весной 1976 года Валерий с женой попали в автомобильную катастрофу, радовался, когда Белаковский рассказывал о выздоровлении Харламова. И если доводилось, Бобров с особым вниманием весь матч следил за игрой Харламова.
Разница в возрасте у Боброва и Харламова была большая – один годился в сыновья другому. Но что примечательно? Они оба были не только талантливы, но и очень схожи улыбчивостью, ласковостью характера, большим человеческим обаянием, как порой в иных семьях схожи отец и сын.
Я не могу сказать, что, будучи старшим тренером сборной СССР по хоккею, Бобров, если не находил, то, по крайней мере, искал индивидуальные подходы к игрокам. Для него вроде бы все были едины – вратари, защитники, нападающие – никаких любимчиков. Но в своей работе он придерживался метода, который позднее будет назван человеческим фактором.
Однажды Бобров почувствовал – что-то неладное творится с защитником Валерием Васильевым, как-то поник он, одолеваемый какими-то сомнениями. А дело шло к первым встречам с профессионалами из НХЛ. Когда игроки на тренировке выстроились полукругом и начали поочередно бросать шайбу вратарям, сменявшим друг друга, то Бобров тихо приблизился к Васильеву, стоявшему в ожидании своей очереди у борта, сказал несколько слов и отъехал в сторону.
Защитник потом вспоминал, что слова Боброва были пустяшными, но от них повеяло такой верой тренера в динамовца, что уже в скором времени славный игрок обрел былую уверенность. Васильев, двукратный олимпийский чемпион, 8-кратный чемпион мира и Европы, после того случая перевидал в жизни немало тренеров, в том числе и в сборной СССР, но одним из самых близких и родных для него людей, по его словам, остался Всеволод Михайлович. Правдивость, искренность, стремление помочь человеку Васильев, да и не только он, измеряет с тех пор по Боброву.
Мне иногда кажется, что Бобров не задумывался над тем, какое влияние он оказывает на подопечного игрока.
Просто у него в крови было – делать людям добро. Шло это, как я заметил в первой главе, от отца. А насколько это получилось, не в его характере было просчитывать.
Чем больше побед одерживали хоккеисты сборной СССР, тем быстрее при Всеволоде Боброве росла их популярность в мире, особенно после восьми встреч с лучшими игроками Северной Америки. Знаменитые иностранные фирмы стали считать за честь что-либо подарить нашим хоккеистам, как только они прибывали в иную страну, – от сувениров до тренировочных спортивных костюмов. Правда, немалую их часть старался оставить себе иной руководитель делегации. Причем, подобная картина наблюдалась не только у хоккеистов, как рассказал недавно «Советский спорт».
По свидетельству защитника ЦСКА и сборной СССР Владимира Лутченко, с приходом в сборную команду Боброва картина с «раздачей слонов» изменилась – едва появлялись гости с подарками, как звучал бобровский голос: «Все относится в номера к игрокам». «А как же Вам?» – интересовался дежурный по команде. От старшего тренера в таком случае слышалось: «Повторяю: все относится в номера к игрокам». И тут же со своей неповторимой улыбкой он добавлял: «Ладно, так и быть, что останется после вас, игроков, отдайте врачу, массажисту, переводчику и нам, тренерам».
Разыгрывая подобную сценку, Всеволод Михайлович лукавил – он прекрасно знал, что подарки предназначены буквально всем членам делегации, ибо иностранные фирмы присылали всегда столько презентов, сколько человек входило в делегацию независимо от того, кто в ней какую роль исполнял.
Но вот Боброва не стало в сборной СССР и все вернулось на круги своя. Например, на чемпионате мира и Европы в 1975 году все, что порой через день в команду поступало, ее администратором Анатолием Сеглиным сносилось к Валентину Сычу, возглавлявшему делегацию, и уже он занимался распределением присланного. Лишь однажды Сыч дал указание Сеглину выдать мне, переводчику, спортивный костюм из многочисленных подаренных комплектов. Кому досталось остальное из подаренного фирмачами мне не ведаю…
Я как-то прочитал, что Бобров в хоккее как тренер преуспел больше, чем в футболе. Несомненно, это так, если считать только золотые медали спартаковцев в 67-м году или хоккеистов сборной СССР на двух чемпионатах мира и Европы. Но кто подсчитает молодых футболистов, на чьи души оказал влияние Бобров, футбольный тренер.
Степан Юрчишин, львовский футболист, однажды на страницах еженедельника «Футбол-Хоккей» вспоминал, как он когда-то играл в команде ЦСКА – в чемпионате 1977 года провел в основном составе всего 8 матчей и забил один мяч. Но настолько ему в душу и сердце запал Бобров, работавший старшим тренером армейцев, что игрок, давно расставшийся с Москвой, не преминул рассказать только о нем.
Виталий Раздаев никогда не ходил в любимцах Боброва, когда играл за ЦСКА, наоборот, ему крепко доставалось от старшего тренера, причем нередко несправедливо. Но он, вспоминая два сезона, проведенных в ЦСКА, тоже говорил о Боброве, давая интервью специальному корреспонденту «Советской России».
Если в той беседе Раздаев не заговорил бы о Боброве никто не был бы к нему в претензии – ни в кемеровской команде «Кузбасс», за которую он стал выступать после возвращения из ЦСКА, ни особенно те, с кем Виталий был в составе армейского клуба. Промолчал бы и всё. Но, как и Юрчишину, в армейской команде Раздаеву прежде всего запомнился Бобров. Он сказал журналисту:
– Всеволод Михайлович был изумительный человек – необычайно порядочный и добрый. Но не добренький. Он становился безжалостным к тем, кто подводил команду, ставил ее в трудное положение своими легкомысленными, безответственными поступками. Ну, а каким Бобров был замечательным мастером знает каждый. И стоит ли говорить о том, какой отличной школой было для меня общение с ним, занятия под его руководством.
Бобров умер в воскресенье, а во вторник некролог с его портретом появился в газете «Советский спорт». Дома от Аркадьева смерть любимого ученика решили скрыть. Уверяли, что вторничный номер спортивной газеты куда-то запропастился. В курс задуманного постарались ввести как можно больше родных и знакомых. Спешили как можно быстрее снять телефонную трубку, чтобы Борис Андреевич не услышал горестную весть. И все же о случившемся Аркадьев узнал. После этого он долго не мог прийти в себя. Ему хотелось думать о том, сколь ненадежна и лжива бывает подчас молва. Но, увы, на этот раз услышанное было горькой правдой. И Борис Андреевич подумал, как несправедливо, когда ученик умирает раньше учителя…
Мимо гроба Боброва, установленного в Спортивном дворце ЦСКА, люди шли непрерывным потоком примерно полтора часа. Не счесть сколько людей не успели проститься со своим любимцем, оставшись стоять в длинной очереди, растянувшейся по Ленинградскому проспекту вдоль ограды спортивного комплекса ЦСКА, когда был прекращен доступ. А потом огромная кавалькада машин, автобусов двинулась за катафалком в сторону Кунцевского кладбища. Застыл транспорт на улице Горького, Садовом кольце, Кутузовском проспекте, Можайском шоссе. Инспекторы ГАИ взяли под козырек – многие из них хорошо знали бобровскую «Волгу» с характерным номером МОЩ 11–11.
Всю жизнь я провел в Москве. Но такого прощания с кем-либо, причем, незаорганизованного, как в случае со Сталиным или Брежневым, не помню. Вот, действительно, был народный спортсмен.
«Надо помочь. Бобров»
Спортивная слава… Кому в детстве или юности не виделись в мечтах рукоплещущие стадионы, кто хоть раз мысленно не стоял на вершине пьедестала почета! А приходит она к единицам, к счастливцам, к избранникам судьбы. Приходит и ложится на их плечи приятным, но вместе с тем тяжким и опасным грузом. Только вот понимают это далеко не все.
Трудно представить, чтобы известного композитора, писателя или артиста, наделенных огромным Интеллектом, мудростью, поразила так называемая звездная болезнь.
К сожалению, трудно приходится иному чемпиону, на долю которого выпадает слава. Человек еще многого не знает, он еще ничего почти не умеет, если не считать способности точно бросать шайбу или метко ударить по футбольному мячу, и вдруг он оказывается в центре всеобщего внимания и восхищения. Его портреты печатаются на обложках многочисленных иллюстрированных еженедельников, в киосках и магазинах его постер соседствует с постерами самых знаменитых звезд эстрады и секс-символов, у подъезда дома дежурят восторженные почитательницы и фанаты.
Как часто не окрепший еще организм сгибается под тяжестью этой ноши! И кто-то уже зазнался. Кто-то бросил институт. У кого-то распалась молодая семья. А для некоторых спортивная слава оборачивается подлинной человеческой трагедией.
35 лет нес это бремя Всеволод Бобров – сначала как игрок, потом как тренер – и ни разу не согнулся под тяжестью спортивной славы. Все, кому довелось познакомиться с Бобровым, могли легко убедиться, что он, самый знаменитый, самый избалованный славой, ни разу не изменял законам дружбы.
Непутевому Владимиру Демину, или просто Деме, одному из своих партнеров в знаменитой пятерке нападения «команды лейтенантов», он отдавал в долг последнюю трешку, прекрасно зная, что никогда ничего не получит назад.
Однажды Евгений Бабич, приехав в праздничный вечер в гости на своей машине (дело было в Марьиной Роще, о которой долгие годы по Москве шла недобрая слава), спустя некоторое время буквально лишился дара речи, выглянув в окно: оставленной легковушки не было видно. Бабич, зная, где встречает праздник Бобров, позвонил ему. И тот, извинившись перед гостеприимными хозяевами, встал из-за стола и засел за телефон. Кому только не звонил Бобров – знакомым милиционерам, работникам автохозяйств, на заправочные станции с одним и тем же: «Помогите Бабичу, у него угнали машину!»
«Волга» Бабича спустя сутки или двое после исчезновения в целости и сохранности нашлась на задворках гостиницы «Юность», что недалеко от Лужниковского комплекса. Кто знает, быть может, угонщикам стало известно, что сам Бобров поднял на ноги всю Москву в поисках машины «Макара», как друзья любовно называли Евгения Макаровича Бабича.
У Всеволода был один случай, свидетельствовавший об отношении к нему криминального мира. Однажды он возвращался к себе в гостиницу ЦДКА глубокой ночью. На Селезневской улице, ведущей к площади Коммуны, его окружила группа людей шпанистого вида. Один из них, судя по всему главарь, тоном, не терпящим возражений, потребовал снять часы, пальто, хотя дело происходило зимой. В руках, видимо, самого дерзкого, в подтверждение того, что все идет на полном серьезе, появилась финка. И вдруг вожак воскликнул: «Так это же „Бобер"»! Посыпались извинения, а потом и укоры: «Не надо в одиночку ходить по ночам, все может быть!»
Эпизод закончился тем, что эти люди, смахивавшие на грабителей, проводили Всеволода до гостиницы. Увидев их через стеклянную дверь полусонный ночной портье изумился: ни дать ни взять Бобров с почетным караулом!
Однажды, придя вместе со мной в ресторан Центрального дома журналиста, Всеволод встретил своего доброго знакомого, известного спортивного журналиста Василия Кирилловича Хомуськова. В 52-м году они вместе ездили на первые для советских спортсменов Олимпийские игры: Бобров – лидер нашей футбольной команды, Хомуськов – комсорг ЦК ВЛКСМ всей советской делегации. Когда Хомуськов, будучи главным редактором журнала «Спортивная жизнь России», стал на общественных началах возглавлять Федерацию хоккея СССР, то Бобров был на стороне Хомуськова в его единоборстве с Тарасовым. Хоккейный президент умел противостоять старшему тренеру ЦСКА и сборной СССР, безраздельно царившему в отечественном хоккее, подстраивавшему календарь чемпионата страны под интересы своих подопечных – армейцев. Всеволод очень переживал, когда «Кириллыча» вынудили «по собственному желанию» оставить пост президента (впрочем, и Тарасова спортивные вожди тогда же отставили от сборной СССР, поскольку она не смогла стать чемпионом Олимпийских игр).
И вот – встреча в ресторане. «Ты чего кручинишься, Кириллыч?» – спросил Бобров. «Да знаешь, Сева, – ответил Хомуськов, – детишки мои болеют. Врачи велят немедленно в Крым, у жены завтра начинается отпуск, но путевок никаких достать не удалось. А «дикарями» ехать женщине с сыном и дочкой, которым требуется лечение, бесполезно…»
Бобров взял бумажную салфетку (первое, что оказалось под рукой) и написал: «Надо помочь» и размашисто расписался, заметив со своей неповторимой широчайшей улыбкой: «Такую подпись только на червонцах ставить». На словах же пояснил, что в Евпатории надо обратиться к человеку по фамилии Андриевский и вручить эту салфетку с автографом.
Супруга Хомуськова отнеслась к происшедшему скептически. Но по настоянию мужа поехала, взяв с собой записку к неведомому Андриевскому. В Евпатории она позвонила по телефону, который в Москве продиктовал Бобров. Андриевский тут же примчался и, обретя бумажную салфетку из Центрального дома журналиста, быстро устроил мать с детьми в пансионат.
При следующей встрече Бобров прежде всего поинтересовался у Хомуськова: «Как дети?» Василий Кириллович сообщил, что все в порядке, дело идет на поправку. «Вот видишь, Вася, а ты горевал, – сказал Всеволод. – Пока есть друзья, не пропадем!» С тех пор прошло много лет. Выросли дети Василия Кирилловича, сам он стал дедом, с должности первого заместителя главного редактора еженедельника «Неделя» вышел на пенсию, а несколько лет назад (он был на год моложе Боброва) умер. Но в его роду из поколения в поколение вспоминают, как помог им однажды человек-легенда, великий спортсмен.
Однажды он и мне помог. Он примчался ко мне в больницу, когда я лежал со сломанной ногой. После двух неудачных попыток вправить кость хирурги решили прибегнуть к oпeрации, применив экспериментальный метод. Правда, гарантии, что в будущем никаких неприятных для меня моментов с ногой (из-за появления в ней металлического штыря) эскулапы не давали.
Всеволод, переговорив с лечащими врачами, захватил с их разрешения мои рентгеновские снимки и историю болезни и погнал свою «Волгу» на консультацию к прославленному нашему травматологу Зое Сергеевне Мироновой, курировшей отделение в больнице, где мне собирались сделать новую операцию. Ее слова «обойдитесь старым проверенным способом, этому пациенту не предстоит играть в футбол и хоккей» оказались для моих хирургов решающими. На третий раз операция прошла удачно (один из хирургов потом звонил мне и просил разрешения рассказать о моем случае в своей будущей кандидатской диссертации, оказывается, меня угораздило сломать ногу очень уникально).
А потом Всеволод навестил меня (в сопровождении своей жены и Казарминского) в только что полученной мной квартире и учил передвигаться на костылях – в этом деле он был дока! А подойдя к одному из окон, заметил: «Надо же, куда ты теперь приехал – живешь напротив пивного бара, где мы с тобой не прочь побывать. Вот окажутся ненужными тебе костыли, отметим в этом баре твое новоселье». Не пришлось. То была наша последняя встреча – через полтора месяца Всеволода не стало.
Елена Боброва, супруга Всеволода, как-то сказала: «У меня всегда было такое ощущение, что Сева ждет случая помочь кому-либо. И тут же откликался на просьбу, когда к нему обращались». А Никита Симонян к этим словам добавил: «Да и без просьб Сева всегда был готов прийти на помощь, необычайно широкий и добрый человек».
Когда Всеволод первый раз побывал за границей (в Англии в составе московского «Динамо»), то единственное, что он привез в Москву, это – слуховой аппарат для своей племянницы Аллы, у которой было расстройство со слухом. Другую племянницу – Лиду – он безумно любил, порой такой теплоты и нежности некоторые отцы не проявляют к родным дочерям. Из загранпоездок он привозил ей кучу всяких костюмчиков, платьиц, туфелек, она их снашивать не успевала – столько привозил.
Трудно представить, чтобы известного композитора, писателя или артиста, наделенных огромным Интеллектом, мудростью, поразила так называемая звездная болезнь.
К сожалению, трудно приходится иному чемпиону, на долю которого выпадает слава. Человек еще многого не знает, он еще ничего почти не умеет, если не считать способности точно бросать шайбу или метко ударить по футбольному мячу, и вдруг он оказывается в центре всеобщего внимания и восхищения. Его портреты печатаются на обложках многочисленных иллюстрированных еженедельников, в киосках и магазинах его постер соседствует с постерами самых знаменитых звезд эстрады и секс-символов, у подъезда дома дежурят восторженные почитательницы и фанаты.
Как часто не окрепший еще организм сгибается под тяжестью этой ноши! И кто-то уже зазнался. Кто-то бросил институт. У кого-то распалась молодая семья. А для некоторых спортивная слава оборачивается подлинной человеческой трагедией.
35 лет нес это бремя Всеволод Бобров – сначала как игрок, потом как тренер – и ни разу не согнулся под тяжестью спортивной славы. Все, кому довелось познакомиться с Бобровым, могли легко убедиться, что он, самый знаменитый, самый избалованный славой, ни разу не изменял законам дружбы.
Непутевому Владимиру Демину, или просто Деме, одному из своих партнеров в знаменитой пятерке нападения «команды лейтенантов», он отдавал в долг последнюю трешку, прекрасно зная, что никогда ничего не получит назад.
Однажды Евгений Бабич, приехав в праздничный вечер в гости на своей машине (дело было в Марьиной Роще, о которой долгие годы по Москве шла недобрая слава), спустя некоторое время буквально лишился дара речи, выглянув в окно: оставленной легковушки не было видно. Бабич, зная, где встречает праздник Бобров, позвонил ему. И тот, извинившись перед гостеприимными хозяевами, встал из-за стола и засел за телефон. Кому только не звонил Бобров – знакомым милиционерам, работникам автохозяйств, на заправочные станции с одним и тем же: «Помогите Бабичу, у него угнали машину!»
«Волга» Бабича спустя сутки или двое после исчезновения в целости и сохранности нашлась на задворках гостиницы «Юность», что недалеко от Лужниковского комплекса. Кто знает, быть может, угонщикам стало известно, что сам Бобров поднял на ноги всю Москву в поисках машины «Макара», как друзья любовно называли Евгения Макаровича Бабича.
У Всеволода был один случай, свидетельствовавший об отношении к нему криминального мира. Однажды он возвращался к себе в гостиницу ЦДКА глубокой ночью. На Селезневской улице, ведущей к площади Коммуны, его окружила группа людей шпанистого вида. Один из них, судя по всему главарь, тоном, не терпящим возражений, потребовал снять часы, пальто, хотя дело происходило зимой. В руках, видимо, самого дерзкого, в подтверждение того, что все идет на полном серьезе, появилась финка. И вдруг вожак воскликнул: «Так это же „Бобер"»! Посыпались извинения, а потом и укоры: «Не надо в одиночку ходить по ночам, все может быть!»
Эпизод закончился тем, что эти люди, смахивавшие на грабителей, проводили Всеволода до гостиницы. Увидев их через стеклянную дверь полусонный ночной портье изумился: ни дать ни взять Бобров с почетным караулом!
Однажды, придя вместе со мной в ресторан Центрального дома журналиста, Всеволод встретил своего доброго знакомого, известного спортивного журналиста Василия Кирилловича Хомуськова. В 52-м году они вместе ездили на первые для советских спортсменов Олимпийские игры: Бобров – лидер нашей футбольной команды, Хомуськов – комсорг ЦК ВЛКСМ всей советской делегации. Когда Хомуськов, будучи главным редактором журнала «Спортивная жизнь России», стал на общественных началах возглавлять Федерацию хоккея СССР, то Бобров был на стороне Хомуськова в его единоборстве с Тарасовым. Хоккейный президент умел противостоять старшему тренеру ЦСКА и сборной СССР, безраздельно царившему в отечественном хоккее, подстраивавшему календарь чемпионата страны под интересы своих подопечных – армейцев. Всеволод очень переживал, когда «Кириллыча» вынудили «по собственному желанию» оставить пост президента (впрочем, и Тарасова спортивные вожди тогда же отставили от сборной СССР, поскольку она не смогла стать чемпионом Олимпийских игр).
И вот – встреча в ресторане. «Ты чего кручинишься, Кириллыч?» – спросил Бобров. «Да знаешь, Сева, – ответил Хомуськов, – детишки мои болеют. Врачи велят немедленно в Крым, у жены завтра начинается отпуск, но путевок никаких достать не удалось. А «дикарями» ехать женщине с сыном и дочкой, которым требуется лечение, бесполезно…»
Бобров взял бумажную салфетку (первое, что оказалось под рукой) и написал: «Надо помочь» и размашисто расписался, заметив со своей неповторимой широчайшей улыбкой: «Такую подпись только на червонцах ставить». На словах же пояснил, что в Евпатории надо обратиться к человеку по фамилии Андриевский и вручить эту салфетку с автографом.
Супруга Хомуськова отнеслась к происшедшему скептически. Но по настоянию мужа поехала, взяв с собой записку к неведомому Андриевскому. В Евпатории она позвонила по телефону, который в Москве продиктовал Бобров. Андриевский тут же примчался и, обретя бумажную салфетку из Центрального дома журналиста, быстро устроил мать с детьми в пансионат.
При следующей встрече Бобров прежде всего поинтересовался у Хомуськова: «Как дети?» Василий Кириллович сообщил, что все в порядке, дело идет на поправку. «Вот видишь, Вася, а ты горевал, – сказал Всеволод. – Пока есть друзья, не пропадем!» С тех пор прошло много лет. Выросли дети Василия Кирилловича, сам он стал дедом, с должности первого заместителя главного редактора еженедельника «Неделя» вышел на пенсию, а несколько лет назад (он был на год моложе Боброва) умер. Но в его роду из поколения в поколение вспоминают, как помог им однажды человек-легенда, великий спортсмен.
Однажды он и мне помог. Он примчался ко мне в больницу, когда я лежал со сломанной ногой. После двух неудачных попыток вправить кость хирурги решили прибегнуть к oпeрации, применив экспериментальный метод. Правда, гарантии, что в будущем никаких неприятных для меня моментов с ногой (из-за появления в ней металлического штыря) эскулапы не давали.
Всеволод, переговорив с лечащими врачами, захватил с их разрешения мои рентгеновские снимки и историю болезни и погнал свою «Волгу» на консультацию к прославленному нашему травматологу Зое Сергеевне Мироновой, курировшей отделение в больнице, где мне собирались сделать новую операцию. Ее слова «обойдитесь старым проверенным способом, этому пациенту не предстоит играть в футбол и хоккей» оказались для моих хирургов решающими. На третий раз операция прошла удачно (один из хирургов потом звонил мне и просил разрешения рассказать о моем случае в своей будущей кандидатской диссертации, оказывается, меня угораздило сломать ногу очень уникально).
А потом Всеволод навестил меня (в сопровождении своей жены и Казарминского) в только что полученной мной квартире и учил передвигаться на костылях – в этом деле он был дока! А подойдя к одному из окон, заметил: «Надо же, куда ты теперь приехал – живешь напротив пивного бара, где мы с тобой не прочь побывать. Вот окажутся ненужными тебе костыли, отметим в этом баре твое новоселье». Не пришлось. То была наша последняя встреча – через полтора месяца Всеволода не стало.
Елена Боброва, супруга Всеволода, как-то сказала: «У меня всегда было такое ощущение, что Сева ждет случая помочь кому-либо. И тут же откликался на просьбу, когда к нему обращались». А Никита Симонян к этим словам добавил: «Да и без просьб Сева всегда был готов прийти на помощь, необычайно широкий и добрый человек».
Когда Всеволод первый раз побывал за границей (в Англии в составе московского «Динамо»), то единственное, что он привез в Москву, это – слуховой аппарат для своей племянницы Аллы, у которой было расстройство со слухом. Другую племянницу – Лиду – он безумно любил, порой такой теплоты и нежности некоторые отцы не проявляют к родным дочерям. Из загранпоездок он привозил ей кучу всяких костюмчиков, платьиц, туфелек, она их снашивать не успевала – столько привозил.