Страница:
Первого августа фронтовой день начался с чтения шифровки командующего 8-й воздушной армией Т. Т. Хрюкина. Командующий требовал от штурмовиков в каждом вылете производить не менее пяти заходов на цель. Очевидно, ощущался недостаток в самолетах.
Моя эскадрилья дежурит с противотанковыми бомбами. На полетные карты нанесены последние изменения линии фронта: в районе Саур-Могилы враг потеснил наши войска. Подтверждаются данные разведки о том, что, боясь потерять Донбасс, противник вернул из-под Харькова прямо с дороги часть авиации и танковую дивизию. Около одиннадцати часов дня Смыков вызвал летчиков первой эскадрильи на командный пункт и сообщил:
– Наши войска восточнее Саур-Могилы отражают контратаки танков противника. Сводная группа от трех полков дивизии должна нанести по ним удар. От нашего полка выделяется восьмерка. Она будет замыкающей…
Нам поставлена также задача сфотографировать результаты удара. Это должен выполнить Павел Карпов. В составе группы идут командир эскадрильи капитан Мартынов и начальник воздушно-стрелковой службы полка капитан Заворыкин. Сводную группу прикрывали истребители. Среди них – полюбившийся нам Геннадий Шадрин. Совсем недавно, прикрывая штурмовики, он, не раздумывая, встал на своем Як-1 в общий с ними круг и поливал свинцом артиллерийские позиции врага. На земле мы высказали летчику свое мнение на этот счет: для истребителя это ненужный риск, ведь «як» не защищен даже от пуль. На это Шадрин возражал:
– Обстановка в воздухе спокойная. Почему бы и мне не внести вклад в победу? Зачем везти снаряды обратно?
Сейчас истребители, разделившись на группы, вместе с нами шли широким фронтом навстречу врагу. Пролетали над Куйбышево, Дмитровкой, Степанов-кой. Немного дальше Саур-Могила. Впереди слева и выше виден большой воздушный бой. В его карусели крутилось, вертелось, взлетало и падало несколько десятков самолетов. Весь этот огромный клубок был похож на осиный рой, в котором каждая оса старалась ужалить другую. Западнее Степановки по всему полю расползалось около сотни коричнево-серых танков врага.
«Да, тут есть где разгуляться, – подумал я. – Надо рассчитать боеприпасы на несколько заходов». Ведущая группа уже маневрирует в зоне зенитного огня. Вокруг нас море шапок разрывов средней зенитной артиллерии врага и плотный частокол цветных трасс «эрликонов». Надо отвернуть чуть вправо и изменить направление атаки. Беснуются вражеские зенитки, пытаясь не допустить нас к танкам. Павел Карпов немного отстает, чтобы сфотографировать результаты удара с горизонтального полета. Как бы не навалились на него истребители! Сейчас, когда он один идет за группой, это находка для «мессершмиттов»!
Перед целью истребители прикрытия ринулись вперед и ввязались в общую карусель воздушного боя. Атакуем! Быстро увеличиваются в размерах бронированные чудовища. В ход идут эрэсы и половина противотанковых «малюток», остальное – на повторный заход. Не думал я тогда, что эта бережливость мне выйдет боком. При выходе из атаки маневрирую и отыскиваю идущие впереди группы. Смотрю и глазам не верю: они уходят домой! Ну что это за бой – лишь один заход? А как же требования командующего армией? Перед вылетом нам не указали количество заходов, а я не уточнил, полагая, что требования командующего известны всем и будут выполняться.
Выйдя на свою территорию, на разворота проверил ведомых: идут за мной. Ничего! Нас восьмерка, мы и сами повоюем! Где наш: фотограф?: Вверху его нет. При взгляде влево на землю увидел, как во фланг нашим войскам на балке заходят вражеские танки. На земле их, конечно, не видят. Тут же созрело решение атаковать. Делаю энергичный доворот влево и сообщаю на станцию наведения открытым текстом: «Балка Снежная» – десять танков. Смотрите, атакую!» Вот когда пригодились бомбы и реактивные снаряды! На выводе из атаки на меня обрушились вражеские зенитки. Маневрирую в сплошных разрывах. Где ведомые, как они отработали? Следить за ними пока некогда, вижу только, что несколько танков загорелось, остальные уползают, назад. Вдруг самолет встряхнуло. Удар! Дыра в левой плоскости. Еще удар! Это где-то по мотору. Значит, достали «эрликоны»… Зенитный огонь оборвался внезапно. Мелькнуло в сознании – кажется, вырвались! Включается Баранский:
– За нами пара «мессеров»!
– Понял. Где ведомые?
– Ушли…
– Здорово! Что же ты молчал?
– Не хотел вам мешать.
Очевидно, когда резким маневром влево я атаковал танки в балке Снежная, ведомые меня потеряли и ушли своим курсом. А я в спешке не предупредил их об атаке, решив, что успею произвести штурмовку и догнать общую группу. Одним словом, действовал смело и решительно, но не осмотрительно. Зато сейчас кручу головой влево, вправо, назад: за нами увязалась пара «худых» с желтыми носами и с подвесными пушками – «люльками». В мозгу проносится: серия «Г», четыре пушки – сноп огня. Баранский посылает очередь за очередью. Крупнокалиберный «пулемет Березина» работает безотказно. В кабине стоит густой запах пороха.
– Толя, не спеши! Бей по ближнему.
«Худые» берут нас в клещи. Левый – ближе ко мне. Делаю доворот на него и одновременно отпускаю штурвал – самолет сам заваливается в крен, как птица на подбитое крыло. Нажимаю на правую педаль. Глубокое скольжение – и трасса огня проносится мимо. Ага, еще не все потеряно! Сейчас я их вытащу на наши зенитки. Там, с земли, им покажут кузькину мать! Теперь доворот вправо – тот же результат. Неплохо! Лишь бы не сдал мотор. Впереди Дмитровка, а там наши зенитки. Однако при взгляде вперед я оторопел: в сотне метров, чуть ниже, путь нам пересекают два пятнистых «мессера». Удобнее случая не будет! Хочу ударить изо всего оружия. Но пулеметы и пушки молчат. Охватывает отчаянье – перебито управление оружием! Остается единственное – таран! Заваливаю свой еле послушный Ил-2 в пикирование и предвкушаю, как сейчас развалю хрупкого «мессера». Ничего, что земля рядом – она своя. Но вертлявый «мессер» ловко ныряет под меня и этим спасается.
– Толя, из-под нас, слева, еще пара! Врежь хоть ты!
Раздается длинная очередь. Кабина снова наполняется дымом. Слышу радостный возглас Толи:
– Есть один! Ведомый!
– Молодец! Жаль, что не ведущий. Следи за остальными. Впереди наши зенитки – отобьют.
Справа снова атакует «мессер». Повторяю прежний прием – трасса проносится мимо. Высота – пятьдесят метров. Впереди русло Миуса. И в это время в моторе послышались перебои. Температура воды – на пределе, давление масла – ноль. Надо садиться. Выбираю место на противоположном берегу, реки, на пригорочке, поближе к дороге.
– Толя, держись! Садимся!
Вместо ответа – очередь. Маневрировать нечем, высота – метр. Медленно гаснет скорость. В этот момент слышу удар в плечо, чем-то хлестнуло в лицо. Инстинктивно закрываю глаза. Открываю – левый заливает кровь. Самолет вздыбился, очевидно, под действием удара я резко потянул ручку на себя. Отжимаю ручку и приземляю самолет. Касание, резкий разворот, треск, дым, пыль! В кабину на ноги льется бензин. Поворачиваю голову влево – Толя стоит на крыле. Когда он успел?
– Вы живы?! Быстрее из кабины, снова заходят!
Кубарем катимся из кабины и – в овраг. Над головой проносится пара «мессеров» со зловещими крестами на крыльях. И ни одного выстрела наших зениток. Эх, жаль, что не удалось протаранить!
– Вы ранены! У вас кровь на лице, – озабоченно осматривает меня Толя.
Но пока я не чувствую боли. Обходим самолет вокруг. Оказывается, в момент посадки под левую плоскость попала кочка. Разворот под девяносто градусов – фюзеляж пополам. Но в этом и спасение: впереди глубокий овраг, который я не заметил с воздуха. Не будь кочки – лобовой удар, и кабина превратилась бы в блин. Вот и получается, что иногда и кочка на пути – благо. Толя высказывает догадку:
– Очевидно, атаковал ас, заходил под три четверти. Я его не мог достать, он и попал вам прямо в кабину.
Теперь вижу – в кабину угодили три снаряда. Два через форточку: один в приборную доску и дальше в бензобак, второй – в переднее бронестекло. Это осколки снаряда и стекла и хлестнули мне в лицо и грудь. Третий снаряд разорвался на стыке фонаря кабины с бронеспинкой, его осколки через щель впились мне в левое плечо и голову. К счастью, осколки мелкие, одежда посечена больше, чем кожа. С запада доносится гул боя. Со страшным звуком рвутся бризантные снаряды. На скорости подкатил «виллис». Старший лейтенант представляется:
– Командир зенитной батареи!
– Что же вы не выручали, старший лейтенант? Я ведь тянул «мессеров» на вас.
– Мы свернули позицию, приказано отступить.
Артиллерист словно извиняется за то, что не пришел на выручку.
– Вы ранены. Садитесь быстрее в машину, рядом с нами медсанбат.
Забираем парашюты, снимаем радиоприемник, часы. В медсанбате вокруг нас собрались медсестры и санитарки. Обступили и давай спорить: останутся шрамы на лице или нет? В другой раз я не прочь бы тоже пошутить. Но сейчас еще не остыл после неудачного боя. Хотелось успокоиться, прийти в себя. Пришлось не совсем тактично напомнить об этом. Лишних как ветром сдуло. Девушки старательно забинтовали все лицо, оставив щель для рта и правого глаза. Врач решил:
– Сейчас направим в полевой походный госпиталь.
Все мои возражения и просьбы оставить в полку были тщетны. Фронтовые медики – народ неумолимый. Пришлось отдать Толе Баранскому планшет с картой, шлемофон и пистолет. Тепло распрощались. Откуда было мне знать, что больше я никогда уже не увижу своего боевого друга… Полевой походный госпиталь размещался в поселке Дьяково. Там меня «обработали» по всем правилам. Сняли иссеченный осколками комбинезон, удалили поверхностные осколки, сделали противостолбнячный укол, положили заплатку-наклейку на левую лопатку, заполнили историю болезни и выдали гимнастерку. Какой-то медицинский чин в халате объявил:
– Как только придет машина, направим в ГЛР!
Спрашиваю у раненого, не знает ли он, что это за «гээлэр»? Пехотинец с рукой на подвязке с удивлением осматривает меня:
– Впервые ранен, браток? Гээлэр – госпиталь легкораненых. Считай, повезло.
Во дворе я увидел страшную картину. Там лежали тяжелораненые. Одни мучительно стонали, другие с надеждой в голосе звали медсестру, третьи, придя в отчаянье, без стеснения неистово ругались – кто в бреду, кто наяву. Между окровавленными ранеными сновали две няни и медсестра, одних успокаивали, других пытались уговорить. Молоденький лейтенант с перебинтованной грудью метался по земле и охрипшим от страдании голосом просил находившихся рядом бойцов: «Друг, пристрели меня! Не вынесу!» Это запомнилось на всю жизнь. Даже теперь, много лет спустя, когда снится война, часто возникает эта кошмарная картина. И тогда в ушах стоят стоны и вопли раненых, и уже не уснуть до утра…
Осмотревшись, я решил – надо бежать в свой полк. На ногах ведь стою, а раны дома заживут быстрее. Однако не успел: подошла закрытая санитарная машина, в нее посадили с дюжину раненых, и машина тронулась. По пути раза три останавливались, прятались по канавам, выжидая, пока пролетят вражеские самолеты. Я понимал, что это воздушные разведчики и опасаться их не стоит. Но раненые были в основном пехотинцы, они натерпелись от фашистской авиации, и им лучше было знать, чего следует, а чего не следует опасаться. Вечером прибыли в шахтерский городок Свердловка. Уже стемнело, когда нас разместили в каком-то сарае, прямо на деревянном полу. Сестра притащила брезент и несколько одеял, постелила нам. Раненые что-то пожевали всухомятку и начали укладываться, кому как позволяло ранение. Как известно, ночью боль обостряется. Воздушный стрелок из соседней дивизии, тихо стонавший всю дорогу, – ему осколком выбило глаз – теперь, не переставая, кричал. Рядом в темноте кто-то жалобно и протяжно стонал. Уснуть было не просто. Однако один по одному постепенно почти все затихли. Среди ночи почувствовал жар – все тело пылало. Вдруг заражение крови? В голову лезли беспокойные мысли, перед глазами мелькали картины минувшего дня. Как хотелось в полк! Интересно, что там сейчас думают обо мне: погиб или сел на вынужденную? Куда же они все ушли, почему я остался один? В полусне настало первое госпитальное утро. А сколько их еще впереди?
Пришла сопровождавшая нас медсестра и передала раненых сестре госпитальной. Ходячих сразу разместили по шахтерским семьям. На перевязке врач, осмотрев мое лицо, приказал раны больше не перебинтовывать. Когда сняли повязку, я украдкой успел заглянуть в кусочек зеркала на окне и ужаснулся: семнадцать ранений на лице! Один из осколков застрял в веке левого глаза – очевидно, сработал рефлекс, и веки успели закрыть глаза раньше, чем хлестнули осколки. Через несколько дней осколки начали «выходить» сами. К концу недели, когда раны на лице стали заживать, созрело окончательное решение – бежать в полк. На очередной перевязке один из раненых сообщил:
– У тебя, браток, на лопатке, где рана, кость видна.
Это меня крайне огорчило, но все же мысль о побеге не отбросил. В тот день нашу группу перебросили в госпиталь легкораненых 5-й ударной армии. Располагался он на бывшем Конном заводе им. С. М. Буденного. Снова размещаемся по хатам, снова на пятьсот легкораненых одна медсестра. Как им, бедняжкам, было тяжело! Но раненые не слышали от них ни грубого слова, ни окрика, ни жалобы на работу. У этих самоотверженных людей все было подчинено одному – создать максимально возможные условия для быстрого выздоровления раненых. Запомнился главный врач госпиталя, крутой, суровый мужик. При нем самые скандальные раненые умолкали.
Стоило услышать: «Главврач идет!» – и все сразу затихали. Спасибо им, фронтовым медикам. Сколько бойцов каждый из них вернул в строй! Сколько ран перевязали их терпеливые, не знавшие устали руки! Побег наметил на завтра, сегодня пойду на перевязку, а под утро – в путь. На кровати, оставлю записку: ушел в свой полк. Основная группа раненых находилась в школе. В перевязочной очередь. Тяжелый, воздух от ран, бинтов и лекарств забивал; дыхание. Когда стали отдирать наклейку на плече; от нетерпимой боли все поплыло перед глазами, и я рухнул на пол. Пришел в себя и услышал упрек врача:
– А еще летчик!
Ночью у меня поднялась температура. Пришлось пока от побега отказаться: вдруг такое случится, в пути? Снова потянулись серые госпитальные, дни, томительное ожидание, когда закроется рана. На перевязке снимут наклейку, промоют риванолом и смажут края мазью Вишневского, заклеят и – будь здоров, гуляй, набирайся сил. А каково гулять, когда знаешь, что все воюют, что ребята, каждый: день без тебя идут в бой! Во второй половине августа прошел слух – госпиталь перебазируется на запад. Это обрадовало, – значит, успешно наступаем! Решил воспользоваться, суматохой и осуществить план побега, но предварительно поговорить с хирургом. Тот выслушал, понимающе улыбнулся и осмотрел рану. Долго что-то хмыкал, говорил «м-да», потом сообщил:
– Ждите решения.
Решение было неожиданным – направить в: фронтовой госпиталь, еще дальше в тыл, сначала, в Каменск, затем в Сталино[2]. Вот тебе и, посоветовался!
Среди раненых я один оказался летчиком. Это обнаружилось на перевязках. Врач, взяв историю болезни, всякий раз с удивлением переспрашивал: «Вы летчик?» Вопрос был не случайным, в госпитали наземных войск авиаторы попадали редко. Летчик, получив серьезное ранение, погибает вместе с самолетом. А получив легкое ранение, приводит самолет на свой аэродром, и старается лечиться у себя. Кроме того, в каждой воздушной армии был свой авиационный госпиталь.
Ко мне все чаще подходили раненые.
– Говорят, вы летчик?
– Да.
– Истребитель?
– Нет, штурмовик.
– У нас есть претензии…
Я надеялся услышать доброе слово об авиации, а услышал…
– Ты не обижайся, но я скажу правду! – волнуясь, берет меня за руку пехотный старший лейтенант с забинтованной головой и тремя нашивками за ранения.
– Представь себе, придут «лапотники», головы поднять не дают. Только ушли – наши «ястребки» появляются. Ну и что толку? Ты появись вовремя, прикрой нас сверху, а внизу мы сами управимся!
Что ж, и такое было. Появились над линией фронта вражеские немецкие самолеты, а наши пока взлетели, пока долетели, «мессеры» или «юнкерсы» свое дело сделали и безнаказанно ушли. Отсюда и злость у тех, кто терпел от авиации противника. Во многом эта беда была от слабой информации о воздушной обстановке, удаленности аэродромов, хотя их и старались располагать как можно ближе к фронту. Но для этого не всегда представлялась возможность: то нет нужной площадки, то достает вражеская артиллерия. И потом порой забывали, что авиация может действовать не во всякую погоду. Были претензии и к штурмовикам: то неточно бьют, то навалятся все на цель, которую одной бомбой можно уничтожить (как не вспомнить одинокую машину на дороге, которую штурмовал ведущий нашей группы, присланный из другого полка). И все-таки больше было добрых слов. Советская авиация набирала силу и уверенно отвоевывала у врага фронтовое небо. И все больше, все надежнее помогали краснозвездные птицы нашим наземным друзьям гнать врага на запад. Не беда, что мои госпитальные товарищи в первую очередь вспоминали трудные моменты фронтовой жизни. Чаще всего они приводили примеры прошлого года, когда и самолетов у нас было маловато, и опыт был меньше.
– Когда видишь наш самолет над окопами, легче в атаку бежать, – признавался сержант на костылях в выгоревшей добела гимнастерке.
– Не раз нас выручали «горбатые». Вот-вот враг танки бросит… А тут «илы», как из-под земли, на бреющем, с ходу как влупят эрэсами! Так и горят их коробки! Тут уже пехота кверху шапки бросает, шлет спасибо летчикам!
В госпитале у меня завелось немало друзей. Я многое узнал об окопной жизни тех, кто воевал в Сталинграде, на Дону. Были и такие, которые сражались на кавказских перевалах. Слушая их бесконечные рассказы, я думал: «Почаще бы нам, летчикам, надо бывать среди пехотинцев и артиллеристов, чтобы лучше знать о том, как они отбивают у врага каждый метр родной земли, поливая его своей кровью. Решил, что когда возвращусь к своим, обязательно расскажу об услышанном.
С фронта поступали добрые вести – наши войска успешно наступают в Донбассе. Где-то воевал и мой полк, Все чаще тревожило – найду ли его! А вдруг после выздоровления пошлют в другую часть. И не увижу я больше дорогих мне товарищей. Госпиталь постепенно перемещался на запад – из Каменска-Шахтинского в Сталине.
Шел сентябрь. Все заметнее были признаки близких морозов, которые влекли за собой новые осложнения во фронтовом быту. Противник старался использовать теплое время для решения своих задач. Немецко-фашистскому командованию осень не предвещала ничего хорошего: наши войска приближались к Днепру. На донецкой земле впервые вот так близко с земли увидел я пепелища вместо сел, взорванные здания и кварталы городов, опрокинутые машины, трамваи, искореженную огнем и взрывами военную технику. Знатоки определяли: вот это поработала наша артиллерия, это – штурмовики. А вот следы эрэсов и противотанковых бомб. От них и «тиграм» досталось. На одной из станций мы долго стояли, пропуская идущие к фронту эшелоны. На соседней колее, направляясь на восток, стоял эшелон с побитой военной техникой.
На платформе увидел распластанный Ил-2. Как же я ему обрадовался! Подошел, как к старому другу, нежно погладил броню в шершавых зазубринах от пуль и осколков. И ты, дружище, в госпиталь? Что успел сделать и где ранен? Кто твой хозяин, и остался ли он жив? Уходя, шепнул: «Лечись, Ильюша, мы еще по-воюем».
– Ну, что, повидался с другом? Что он тебе рассказал? – шутили раненые в вагоне.
– Многое поведал, о многом напомнил… – задумчиво ответил я.
И рассказал о том, что видит летчик с высоты полета на поле боя: как с появлением штурмовика фашистская пехота, словно тараканы в щели, залезает в окопы, в укрытия, а танки начинают юлить и расползаться, как жуки. «Мессеры» же не знают, с какой стороны ужалить, боясь попасть под пушки «илов». Больше всего боится противник наших эрэсов и противотанковых бомб, крайне не терпит бреющего полета. Рассказал об отдельных эпизодах воздушных боев, о неравных схватках «илов» с противником в воздухе. Внимательно слушал вагон. Далеко не все знали тактико-технические данные «ила», его возможности.
– Ну, спасибо, просветил, – положил руку мне на плечо пожилой раненый.
– Теперь вроде другими глазами посмотрели на «горбатого». Задачки он решает трудные.
Меня тоже просвещали.
– Вот это САУ – самоходная артиллерийская установка, – показал старшина на спешившие к фронту платформы. – Сила! А вот танк «тридцатьчетверка». А вот это… Братцы! Понтоны везут! Это же Днепром пахнет!
Как бы в подтверждение слов старшины мы услышали «Песню о Днепре». Ее пели в вагонной теплушке стоящего рядом с нами эшелона. У раздвинутых на всю ширь дверей сидели на полу, свесив ноги с вагона, и стояли солдаты-пехотинцы. У многих на поношенных гимнастерках поблескивали ордена и медали, но у большинства гимнастерки были новенькие, еще без нашивок и наград: это все было впереди, там, куда спешил эшелон. Запевал песню пожилой солдат. Облокотившись на перила, он пел серьезно и вдохновенно:
У прибрежных лоз, у высоких круч И любили мы, и росли. Ой Днипро, Днипро, ты широк, могуч, Над тобой летят журавли.
Вначале голос певца мне показался немного тоскующим. Затем:песню подхватили солдаты. И меня поразил торжественно-суровый мотив, те полные глубокого смысла слова, от которых утихает боль ран, сжимается сердце, томимое жаждой боя и мести врагу, опоганившему воду из священных днепровских стремнин.
Я слушал песню и с гордостью думал о том, что в этой могучей украинской реке есть и вода из небольшого ручейка, берущего начало в моих родных краях, на южных склонах Валдайской возвышенности. А к северо-западу от истока Днепра из подземных родников вытекают Волга и Западная Двина. Близость истоков Днепра, Волги и Западной– Двины облегчала в прошлом устройство волоков, а затем и каналов. Недалеко от моих родных мест даже есть село Волок, само название которого говорит о древнем занятии его жителей, помогавших купцам, заморским гостям торить дорогу «из варяг в греки». На берегах Днепра сложилось великое древнерусское государство – Киевская Русь, колыбель трех братских народов – русского, украинского, белорусского. Еще мой отец говорил: «Из наших валдайских родников пьют воду три народа»…
Нас обогнал эшелон с десантниками. Ребята мускулистые, загорелые. Гимнастерка нараспашку; на груди короткий автомат, нож в чехле на ремне. В вагоне шум, веселье, музыка. Едут на фронт, как на свадьбу, лихо, весело! Впрочем, обстановка последних дней и вправду веселила: советские войска широким фронтом гнали гитлеровцев по всей Украине.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В НЕБО
Моя эскадрилья дежурит с противотанковыми бомбами. На полетные карты нанесены последние изменения линии фронта: в районе Саур-Могилы враг потеснил наши войска. Подтверждаются данные разведки о том, что, боясь потерять Донбасс, противник вернул из-под Харькова прямо с дороги часть авиации и танковую дивизию. Около одиннадцати часов дня Смыков вызвал летчиков первой эскадрильи на командный пункт и сообщил:
– Наши войска восточнее Саур-Могилы отражают контратаки танков противника. Сводная группа от трех полков дивизии должна нанести по ним удар. От нашего полка выделяется восьмерка. Она будет замыкающей…
Нам поставлена также задача сфотографировать результаты удара. Это должен выполнить Павел Карпов. В составе группы идут командир эскадрильи капитан Мартынов и начальник воздушно-стрелковой службы полка капитан Заворыкин. Сводную группу прикрывали истребители. Среди них – полюбившийся нам Геннадий Шадрин. Совсем недавно, прикрывая штурмовики, он, не раздумывая, встал на своем Як-1 в общий с ними круг и поливал свинцом артиллерийские позиции врага. На земле мы высказали летчику свое мнение на этот счет: для истребителя это ненужный риск, ведь «як» не защищен даже от пуль. На это Шадрин возражал:
– Обстановка в воздухе спокойная. Почему бы и мне не внести вклад в победу? Зачем везти снаряды обратно?
Сейчас истребители, разделившись на группы, вместе с нами шли широким фронтом навстречу врагу. Пролетали над Куйбышево, Дмитровкой, Степанов-кой. Немного дальше Саур-Могила. Впереди слева и выше виден большой воздушный бой. В его карусели крутилось, вертелось, взлетало и падало несколько десятков самолетов. Весь этот огромный клубок был похож на осиный рой, в котором каждая оса старалась ужалить другую. Западнее Степановки по всему полю расползалось около сотни коричнево-серых танков врага.
«Да, тут есть где разгуляться, – подумал я. – Надо рассчитать боеприпасы на несколько заходов». Ведущая группа уже маневрирует в зоне зенитного огня. Вокруг нас море шапок разрывов средней зенитной артиллерии врага и плотный частокол цветных трасс «эрликонов». Надо отвернуть чуть вправо и изменить направление атаки. Беснуются вражеские зенитки, пытаясь не допустить нас к танкам. Павел Карпов немного отстает, чтобы сфотографировать результаты удара с горизонтального полета. Как бы не навалились на него истребители! Сейчас, когда он один идет за группой, это находка для «мессершмиттов»!
Перед целью истребители прикрытия ринулись вперед и ввязались в общую карусель воздушного боя. Атакуем! Быстро увеличиваются в размерах бронированные чудовища. В ход идут эрэсы и половина противотанковых «малюток», остальное – на повторный заход. Не думал я тогда, что эта бережливость мне выйдет боком. При выходе из атаки маневрирую и отыскиваю идущие впереди группы. Смотрю и глазам не верю: они уходят домой! Ну что это за бой – лишь один заход? А как же требования командующего армией? Перед вылетом нам не указали количество заходов, а я не уточнил, полагая, что требования командующего известны всем и будут выполняться.
Выйдя на свою территорию, на разворота проверил ведомых: идут за мной. Ничего! Нас восьмерка, мы и сами повоюем! Где наш: фотограф?: Вверху его нет. При взгляде влево на землю увидел, как во фланг нашим войскам на балке заходят вражеские танки. На земле их, конечно, не видят. Тут же созрело решение атаковать. Делаю энергичный доворот влево и сообщаю на станцию наведения открытым текстом: «Балка Снежная» – десять танков. Смотрите, атакую!» Вот когда пригодились бомбы и реактивные снаряды! На выводе из атаки на меня обрушились вражеские зенитки. Маневрирую в сплошных разрывах. Где ведомые, как они отработали? Следить за ними пока некогда, вижу только, что несколько танков загорелось, остальные уползают, назад. Вдруг самолет встряхнуло. Удар! Дыра в левой плоскости. Еще удар! Это где-то по мотору. Значит, достали «эрликоны»… Зенитный огонь оборвался внезапно. Мелькнуло в сознании – кажется, вырвались! Включается Баранский:
– За нами пара «мессеров»!
– Понял. Где ведомые?
– Ушли…
– Здорово! Что же ты молчал?
– Не хотел вам мешать.
Очевидно, когда резким маневром влево я атаковал танки в балке Снежная, ведомые меня потеряли и ушли своим курсом. А я в спешке не предупредил их об атаке, решив, что успею произвести штурмовку и догнать общую группу. Одним словом, действовал смело и решительно, но не осмотрительно. Зато сейчас кручу головой влево, вправо, назад: за нами увязалась пара «худых» с желтыми носами и с подвесными пушками – «люльками». В мозгу проносится: серия «Г», четыре пушки – сноп огня. Баранский посылает очередь за очередью. Крупнокалиберный «пулемет Березина» работает безотказно. В кабине стоит густой запах пороха.
– Толя, не спеши! Бей по ближнему.
«Худые» берут нас в клещи. Левый – ближе ко мне. Делаю доворот на него и одновременно отпускаю штурвал – самолет сам заваливается в крен, как птица на подбитое крыло. Нажимаю на правую педаль. Глубокое скольжение – и трасса огня проносится мимо. Ага, еще не все потеряно! Сейчас я их вытащу на наши зенитки. Там, с земли, им покажут кузькину мать! Теперь доворот вправо – тот же результат. Неплохо! Лишь бы не сдал мотор. Впереди Дмитровка, а там наши зенитки. Однако при взгляде вперед я оторопел: в сотне метров, чуть ниже, путь нам пересекают два пятнистых «мессера». Удобнее случая не будет! Хочу ударить изо всего оружия. Но пулеметы и пушки молчат. Охватывает отчаянье – перебито управление оружием! Остается единственное – таран! Заваливаю свой еле послушный Ил-2 в пикирование и предвкушаю, как сейчас развалю хрупкого «мессера». Ничего, что земля рядом – она своя. Но вертлявый «мессер» ловко ныряет под меня и этим спасается.
– Толя, из-под нас, слева, еще пара! Врежь хоть ты!
Раздается длинная очередь. Кабина снова наполняется дымом. Слышу радостный возглас Толи:
– Есть один! Ведомый!
– Молодец! Жаль, что не ведущий. Следи за остальными. Впереди наши зенитки – отобьют.
Справа снова атакует «мессер». Повторяю прежний прием – трасса проносится мимо. Высота – пятьдесят метров. Впереди русло Миуса. И в это время в моторе послышались перебои. Температура воды – на пределе, давление масла – ноль. Надо садиться. Выбираю место на противоположном берегу, реки, на пригорочке, поближе к дороге.
– Толя, держись! Садимся!
Вместо ответа – очередь. Маневрировать нечем, высота – метр. Медленно гаснет скорость. В этот момент слышу удар в плечо, чем-то хлестнуло в лицо. Инстинктивно закрываю глаза. Открываю – левый заливает кровь. Самолет вздыбился, очевидно, под действием удара я резко потянул ручку на себя. Отжимаю ручку и приземляю самолет. Касание, резкий разворот, треск, дым, пыль! В кабину на ноги льется бензин. Поворачиваю голову влево – Толя стоит на крыле. Когда он успел?
– Вы живы?! Быстрее из кабины, снова заходят!
Кубарем катимся из кабины и – в овраг. Над головой проносится пара «мессеров» со зловещими крестами на крыльях. И ни одного выстрела наших зениток. Эх, жаль, что не удалось протаранить!
– Вы ранены! У вас кровь на лице, – озабоченно осматривает меня Толя.
Но пока я не чувствую боли. Обходим самолет вокруг. Оказывается, в момент посадки под левую плоскость попала кочка. Разворот под девяносто градусов – фюзеляж пополам. Но в этом и спасение: впереди глубокий овраг, который я не заметил с воздуха. Не будь кочки – лобовой удар, и кабина превратилась бы в блин. Вот и получается, что иногда и кочка на пути – благо. Толя высказывает догадку:
– Очевидно, атаковал ас, заходил под три четверти. Я его не мог достать, он и попал вам прямо в кабину.
Теперь вижу – в кабину угодили три снаряда. Два через форточку: один в приборную доску и дальше в бензобак, второй – в переднее бронестекло. Это осколки снаряда и стекла и хлестнули мне в лицо и грудь. Третий снаряд разорвался на стыке фонаря кабины с бронеспинкой, его осколки через щель впились мне в левое плечо и голову. К счастью, осколки мелкие, одежда посечена больше, чем кожа. С запада доносится гул боя. Со страшным звуком рвутся бризантные снаряды. На скорости подкатил «виллис». Старший лейтенант представляется:
– Командир зенитной батареи!
– Что же вы не выручали, старший лейтенант? Я ведь тянул «мессеров» на вас.
– Мы свернули позицию, приказано отступить.
Артиллерист словно извиняется за то, что не пришел на выручку.
– Вы ранены. Садитесь быстрее в машину, рядом с нами медсанбат.
Забираем парашюты, снимаем радиоприемник, часы. В медсанбате вокруг нас собрались медсестры и санитарки. Обступили и давай спорить: останутся шрамы на лице или нет? В другой раз я не прочь бы тоже пошутить. Но сейчас еще не остыл после неудачного боя. Хотелось успокоиться, прийти в себя. Пришлось не совсем тактично напомнить об этом. Лишних как ветром сдуло. Девушки старательно забинтовали все лицо, оставив щель для рта и правого глаза. Врач решил:
– Сейчас направим в полевой походный госпиталь.
Все мои возражения и просьбы оставить в полку были тщетны. Фронтовые медики – народ неумолимый. Пришлось отдать Толе Баранскому планшет с картой, шлемофон и пистолет. Тепло распрощались. Откуда было мне знать, что больше я никогда уже не увижу своего боевого друга… Полевой походный госпиталь размещался в поселке Дьяково. Там меня «обработали» по всем правилам. Сняли иссеченный осколками комбинезон, удалили поверхностные осколки, сделали противостолбнячный укол, положили заплатку-наклейку на левую лопатку, заполнили историю болезни и выдали гимнастерку. Какой-то медицинский чин в халате объявил:
– Как только придет машина, направим в ГЛР!
Спрашиваю у раненого, не знает ли он, что это за «гээлэр»? Пехотинец с рукой на подвязке с удивлением осматривает меня:
– Впервые ранен, браток? Гээлэр – госпиталь легкораненых. Считай, повезло.
Во дворе я увидел страшную картину. Там лежали тяжелораненые. Одни мучительно стонали, другие с надеждой в голосе звали медсестру, третьи, придя в отчаянье, без стеснения неистово ругались – кто в бреду, кто наяву. Между окровавленными ранеными сновали две няни и медсестра, одних успокаивали, других пытались уговорить. Молоденький лейтенант с перебинтованной грудью метался по земле и охрипшим от страдании голосом просил находившихся рядом бойцов: «Друг, пристрели меня! Не вынесу!» Это запомнилось на всю жизнь. Даже теперь, много лет спустя, когда снится война, часто возникает эта кошмарная картина. И тогда в ушах стоят стоны и вопли раненых, и уже не уснуть до утра…
Осмотревшись, я решил – надо бежать в свой полк. На ногах ведь стою, а раны дома заживут быстрее. Однако не успел: подошла закрытая санитарная машина, в нее посадили с дюжину раненых, и машина тронулась. По пути раза три останавливались, прятались по канавам, выжидая, пока пролетят вражеские самолеты. Я понимал, что это воздушные разведчики и опасаться их не стоит. Но раненые были в основном пехотинцы, они натерпелись от фашистской авиации, и им лучше было знать, чего следует, а чего не следует опасаться. Вечером прибыли в шахтерский городок Свердловка. Уже стемнело, когда нас разместили в каком-то сарае, прямо на деревянном полу. Сестра притащила брезент и несколько одеял, постелила нам. Раненые что-то пожевали всухомятку и начали укладываться, кому как позволяло ранение. Как известно, ночью боль обостряется. Воздушный стрелок из соседней дивизии, тихо стонавший всю дорогу, – ему осколком выбило глаз – теперь, не переставая, кричал. Рядом в темноте кто-то жалобно и протяжно стонал. Уснуть было не просто. Однако один по одному постепенно почти все затихли. Среди ночи почувствовал жар – все тело пылало. Вдруг заражение крови? В голову лезли беспокойные мысли, перед глазами мелькали картины минувшего дня. Как хотелось в полк! Интересно, что там сейчас думают обо мне: погиб или сел на вынужденную? Куда же они все ушли, почему я остался один? В полусне настало первое госпитальное утро. А сколько их еще впереди?
Пришла сопровождавшая нас медсестра и передала раненых сестре госпитальной. Ходячих сразу разместили по шахтерским семьям. На перевязке врач, осмотрев мое лицо, приказал раны больше не перебинтовывать. Когда сняли повязку, я украдкой успел заглянуть в кусочек зеркала на окне и ужаснулся: семнадцать ранений на лице! Один из осколков застрял в веке левого глаза – очевидно, сработал рефлекс, и веки успели закрыть глаза раньше, чем хлестнули осколки. Через несколько дней осколки начали «выходить» сами. К концу недели, когда раны на лице стали заживать, созрело окончательное решение – бежать в полк. На очередной перевязке один из раненых сообщил:
– У тебя, браток, на лопатке, где рана, кость видна.
Это меня крайне огорчило, но все же мысль о побеге не отбросил. В тот день нашу группу перебросили в госпиталь легкораненых 5-й ударной армии. Располагался он на бывшем Конном заводе им. С. М. Буденного. Снова размещаемся по хатам, снова на пятьсот легкораненых одна медсестра. Как им, бедняжкам, было тяжело! Но раненые не слышали от них ни грубого слова, ни окрика, ни жалобы на работу. У этих самоотверженных людей все было подчинено одному – создать максимально возможные условия для быстрого выздоровления раненых. Запомнился главный врач госпиталя, крутой, суровый мужик. При нем самые скандальные раненые умолкали.
Стоило услышать: «Главврач идет!» – и все сразу затихали. Спасибо им, фронтовым медикам. Сколько бойцов каждый из них вернул в строй! Сколько ран перевязали их терпеливые, не знавшие устали руки! Побег наметил на завтра, сегодня пойду на перевязку, а под утро – в путь. На кровати, оставлю записку: ушел в свой полк. Основная группа раненых находилась в школе. В перевязочной очередь. Тяжелый, воздух от ран, бинтов и лекарств забивал; дыхание. Когда стали отдирать наклейку на плече; от нетерпимой боли все поплыло перед глазами, и я рухнул на пол. Пришел в себя и услышал упрек врача:
– А еще летчик!
Ночью у меня поднялась температура. Пришлось пока от побега отказаться: вдруг такое случится, в пути? Снова потянулись серые госпитальные, дни, томительное ожидание, когда закроется рана. На перевязке снимут наклейку, промоют риванолом и смажут края мазью Вишневского, заклеят и – будь здоров, гуляй, набирайся сил. А каково гулять, когда знаешь, что все воюют, что ребята, каждый: день без тебя идут в бой! Во второй половине августа прошел слух – госпиталь перебазируется на запад. Это обрадовало, – значит, успешно наступаем! Решил воспользоваться, суматохой и осуществить план побега, но предварительно поговорить с хирургом. Тот выслушал, понимающе улыбнулся и осмотрел рану. Долго что-то хмыкал, говорил «м-да», потом сообщил:
– Ждите решения.
Решение было неожиданным – направить в: фронтовой госпиталь, еще дальше в тыл, сначала, в Каменск, затем в Сталино[2]. Вот тебе и, посоветовался!
Среди раненых я один оказался летчиком. Это обнаружилось на перевязках. Врач, взяв историю болезни, всякий раз с удивлением переспрашивал: «Вы летчик?» Вопрос был не случайным, в госпитали наземных войск авиаторы попадали редко. Летчик, получив серьезное ранение, погибает вместе с самолетом. А получив легкое ранение, приводит самолет на свой аэродром, и старается лечиться у себя. Кроме того, в каждой воздушной армии был свой авиационный госпиталь.
Ко мне все чаще подходили раненые.
– Говорят, вы летчик?
– Да.
– Истребитель?
– Нет, штурмовик.
– У нас есть претензии…
Я надеялся услышать доброе слово об авиации, а услышал…
– Ты не обижайся, но я скажу правду! – волнуясь, берет меня за руку пехотный старший лейтенант с забинтованной головой и тремя нашивками за ранения.
– Представь себе, придут «лапотники», головы поднять не дают. Только ушли – наши «ястребки» появляются. Ну и что толку? Ты появись вовремя, прикрой нас сверху, а внизу мы сами управимся!
Что ж, и такое было. Появились над линией фронта вражеские немецкие самолеты, а наши пока взлетели, пока долетели, «мессеры» или «юнкерсы» свое дело сделали и безнаказанно ушли. Отсюда и злость у тех, кто терпел от авиации противника. Во многом эта беда была от слабой информации о воздушной обстановке, удаленности аэродромов, хотя их и старались располагать как можно ближе к фронту. Но для этого не всегда представлялась возможность: то нет нужной площадки, то достает вражеская артиллерия. И потом порой забывали, что авиация может действовать не во всякую погоду. Были претензии и к штурмовикам: то неточно бьют, то навалятся все на цель, которую одной бомбой можно уничтожить (как не вспомнить одинокую машину на дороге, которую штурмовал ведущий нашей группы, присланный из другого полка). И все-таки больше было добрых слов. Советская авиация набирала силу и уверенно отвоевывала у врага фронтовое небо. И все больше, все надежнее помогали краснозвездные птицы нашим наземным друзьям гнать врага на запад. Не беда, что мои госпитальные товарищи в первую очередь вспоминали трудные моменты фронтовой жизни. Чаще всего они приводили примеры прошлого года, когда и самолетов у нас было маловато, и опыт был меньше.
– Когда видишь наш самолет над окопами, легче в атаку бежать, – признавался сержант на костылях в выгоревшей добела гимнастерке.
– Не раз нас выручали «горбатые». Вот-вот враг танки бросит… А тут «илы», как из-под земли, на бреющем, с ходу как влупят эрэсами! Так и горят их коробки! Тут уже пехота кверху шапки бросает, шлет спасибо летчикам!
В госпитале у меня завелось немало друзей. Я многое узнал об окопной жизни тех, кто воевал в Сталинграде, на Дону. Были и такие, которые сражались на кавказских перевалах. Слушая их бесконечные рассказы, я думал: «Почаще бы нам, летчикам, надо бывать среди пехотинцев и артиллеристов, чтобы лучше знать о том, как они отбивают у врага каждый метр родной земли, поливая его своей кровью. Решил, что когда возвращусь к своим, обязательно расскажу об услышанном.
С фронта поступали добрые вести – наши войска успешно наступают в Донбассе. Где-то воевал и мой полк, Все чаще тревожило – найду ли его! А вдруг после выздоровления пошлют в другую часть. И не увижу я больше дорогих мне товарищей. Госпиталь постепенно перемещался на запад – из Каменска-Шахтинского в Сталине.
Шел сентябрь. Все заметнее были признаки близких морозов, которые влекли за собой новые осложнения во фронтовом быту. Противник старался использовать теплое время для решения своих задач. Немецко-фашистскому командованию осень не предвещала ничего хорошего: наши войска приближались к Днепру. На донецкой земле впервые вот так близко с земли увидел я пепелища вместо сел, взорванные здания и кварталы городов, опрокинутые машины, трамваи, искореженную огнем и взрывами военную технику. Знатоки определяли: вот это поработала наша артиллерия, это – штурмовики. А вот следы эрэсов и противотанковых бомб. От них и «тиграм» досталось. На одной из станций мы долго стояли, пропуская идущие к фронту эшелоны. На соседней колее, направляясь на восток, стоял эшелон с побитой военной техникой.
На платформе увидел распластанный Ил-2. Как же я ему обрадовался! Подошел, как к старому другу, нежно погладил броню в шершавых зазубринах от пуль и осколков. И ты, дружище, в госпиталь? Что успел сделать и где ранен? Кто твой хозяин, и остался ли он жив? Уходя, шепнул: «Лечись, Ильюша, мы еще по-воюем».
– Ну, что, повидался с другом? Что он тебе рассказал? – шутили раненые в вагоне.
– Многое поведал, о многом напомнил… – задумчиво ответил я.
И рассказал о том, что видит летчик с высоты полета на поле боя: как с появлением штурмовика фашистская пехота, словно тараканы в щели, залезает в окопы, в укрытия, а танки начинают юлить и расползаться, как жуки. «Мессеры» же не знают, с какой стороны ужалить, боясь попасть под пушки «илов». Больше всего боится противник наших эрэсов и противотанковых бомб, крайне не терпит бреющего полета. Рассказал об отдельных эпизодах воздушных боев, о неравных схватках «илов» с противником в воздухе. Внимательно слушал вагон. Далеко не все знали тактико-технические данные «ила», его возможности.
– Ну, спасибо, просветил, – положил руку мне на плечо пожилой раненый.
– Теперь вроде другими глазами посмотрели на «горбатого». Задачки он решает трудные.
Меня тоже просвещали.
– Вот это САУ – самоходная артиллерийская установка, – показал старшина на спешившие к фронту платформы. – Сила! А вот танк «тридцатьчетверка». А вот это… Братцы! Понтоны везут! Это же Днепром пахнет!
Как бы в подтверждение слов старшины мы услышали «Песню о Днепре». Ее пели в вагонной теплушке стоящего рядом с нами эшелона. У раздвинутых на всю ширь дверей сидели на полу, свесив ноги с вагона, и стояли солдаты-пехотинцы. У многих на поношенных гимнастерках поблескивали ордена и медали, но у большинства гимнастерки были новенькие, еще без нашивок и наград: это все было впереди, там, куда спешил эшелон. Запевал песню пожилой солдат. Облокотившись на перила, он пел серьезно и вдохновенно:
У прибрежных лоз, у высоких круч И любили мы, и росли. Ой Днипро, Днипро, ты широк, могуч, Над тобой летят журавли.
Вначале голос певца мне показался немного тоскующим. Затем:песню подхватили солдаты. И меня поразил торжественно-суровый мотив, те полные глубокого смысла слова, от которых утихает боль ран, сжимается сердце, томимое жаждой боя и мести врагу, опоганившему воду из священных днепровских стремнин.
Я слушал песню и с гордостью думал о том, что в этой могучей украинской реке есть и вода из небольшого ручейка, берущего начало в моих родных краях, на южных склонах Валдайской возвышенности. А к северо-западу от истока Днепра из подземных родников вытекают Волга и Западная Двина. Близость истоков Днепра, Волги и Западной– Двины облегчала в прошлом устройство волоков, а затем и каналов. Недалеко от моих родных мест даже есть село Волок, само название которого говорит о древнем занятии его жителей, помогавших купцам, заморским гостям торить дорогу «из варяг в греки». На берегах Днепра сложилось великое древнерусское государство – Киевская Русь, колыбель трех братских народов – русского, украинского, белорусского. Еще мой отец говорил: «Из наших валдайских родников пьют воду три народа»…
Нас обогнал эшелон с десантниками. Ребята мускулистые, загорелые. Гимнастерка нараспашку; на груди короткий автомат, нож в чехле на ремне. В вагоне шум, веселье, музыка. Едут на фронт, как на свадьбу, лихо, весело! Впрочем, обстановка последних дней и вправду веселила: советские войска широким фронтом гнали гитлеровцев по всей Украине.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В НЕБО
Пылил военными дорогами сентябрь сорок третьего года. Там, где прошел фронт, словно смерч оставил свои следы. Редкое село уцелело. Под гусеницами танков лежат покалеченные яблони с яблоками на ветках, колодцы забиты трупами, в полях – вмятая в землю несжатая пшеница. Отступая, фашисты хотели оставить пустыню. И только стремительные удары наших войск помешали этому. Целую неделю дули сильные ветры, поднимая пыльные бури, сквозь которые солнце казалось мрачно-багровым.
В один из таких сентябрьских дней я оставил госпиталь. Из госпиталя удалось выскользнуть в очередную расчистку. Хотя раны еще ныли, но на обходе я: бодро ответил главврачу, не очень вникавшему в опрос и осмотр, что чувствую себя хорошо и готов вернуться в строй. В госпитале мне выдали новенькую армейскую одежду, чуть ли не на весь вещевой аттестат: гимнастерку, брюки, пилотку, ватную тужурку цвета хаки И кирзовые сапоги. Вдобавок еще сухой паек. Только вот погон не оказалось. Вместо этого в предписании указывалось, что старший лейтенант Пальмов после ранения прошел курс лечения в госпитале таком-то и направляется в отдел кадров фронта.
Моим попутчиком на запад был ротный из морской пехоты, с которым мы сдружились в госпитале. На окраине Сталине мы ждали попутную машину и видели, как в город возвращались беженцы, в основном женщины и дети.
– Ох, и нелегкая им выпала доля, – вздохнул старший лейтенант, наблюдая, как старик с дочерью или невесткой толкали разбитую тележку с узлами. На них сидел худой мальчик, с удивлением рассматривая военных в незнакомой ему форме. До слуха донеслось:
– Деда, а немцы насовсем убежали?
– Совсем, совсем… Красная Армия их прогнала.
Ехали мы с морским пехотинцем на попутных машинах, в товарняке, шли пешком. Разного наслушались и навиделись, душа была полна рассказами о тяжелом времени фашистской оккупации. Видели свежие могилы расстрелянных и повешенных советских людей, вывески с немецким названием улиц. Жутко становилось от мысли, что враг еще топчет значительную часть родной земли. Хотелось поскорее в бой… Отдел кадров фронта разыскали в одном из сел где-то под Гуляйполем. Не случайно это местечко носит такое необычное название. Поля здесь от горизонта до горизонта, всюду степь да степь с небольшими балочками, с редкими курганами. Действительно, есть где разгуляться! А какие села! На моей псковской земле деревеньки малые, сам я жил в такой. Здесь же одно село тянется на несколько километров. Эти места пощадила война, противник отсюда бежал, не успев сотворить расправу.
В один из таких сентябрьских дней я оставил госпиталь. Из госпиталя удалось выскользнуть в очередную расчистку. Хотя раны еще ныли, но на обходе я: бодро ответил главврачу, не очень вникавшему в опрос и осмотр, что чувствую себя хорошо и готов вернуться в строй. В госпитале мне выдали новенькую армейскую одежду, чуть ли не на весь вещевой аттестат: гимнастерку, брюки, пилотку, ватную тужурку цвета хаки И кирзовые сапоги. Вдобавок еще сухой паек. Только вот погон не оказалось. Вместо этого в предписании указывалось, что старший лейтенант Пальмов после ранения прошел курс лечения в госпитале таком-то и направляется в отдел кадров фронта.
Моим попутчиком на запад был ротный из морской пехоты, с которым мы сдружились в госпитале. На окраине Сталине мы ждали попутную машину и видели, как в город возвращались беженцы, в основном женщины и дети.
– Ох, и нелегкая им выпала доля, – вздохнул старший лейтенант, наблюдая, как старик с дочерью или невесткой толкали разбитую тележку с узлами. На них сидел худой мальчик, с удивлением рассматривая военных в незнакомой ему форме. До слуха донеслось:
– Деда, а немцы насовсем убежали?
– Совсем, совсем… Красная Армия их прогнала.
Ехали мы с морским пехотинцем на попутных машинах, в товарняке, шли пешком. Разного наслушались и навиделись, душа была полна рассказами о тяжелом времени фашистской оккупации. Видели свежие могилы расстрелянных и повешенных советских людей, вывески с немецким названием улиц. Жутко становилось от мысли, что враг еще топчет значительную часть родной земли. Хотелось поскорее в бой… Отдел кадров фронта разыскали в одном из сел где-то под Гуляйполем. Не случайно это местечко носит такое необычное название. Поля здесь от горизонта до горизонта, всюду степь да степь с небольшими балочками, с редкими курганами. Действительно, есть где разгуляться! А какие села! На моей псковской земле деревеньки малые, сам я жил в такой. Здесь же одно село тянется на несколько километров. Эти места пощадила война, противник отсюда бежал, не успев сотворить расправу.