Страница:
И я верил ему.
В начале декабря вместо больших групп мы чаще летали парами и звеньями. Погода ухудшалась, все гуще становились туманы, все ниже снежная облачность. А летать надо, наземные войска, несмотря на слякотную погоду, вели ожесточенные бои. После разбора с летчиками очередного вылета подполковник Смыков сказал:
– Все свободны, старшего лейтенанта Пальмова прошу задержаться.
Когда летчики ушли, Георгий Михайлович сообщил мне:
– Я подписал приказ – принимай первую эскадрилью.
Новость меня не обрадовала. Конечно, пора определять свое место в боевом строю. К тому времени полковник Чумаченко согласился оставить меня в полку, по первую эскадрилью я принимать не хотел.
– Объясни, – нахмурился Смыков. Его чуть сутуловатая фигура выжидательно вытянулась. – Объясни…
– Товарищ командир, я оставил эскадрилью четыре месяца тому назад. Все это время командовал ею Карпов. Вы сами знаете – эскадрилья воюет хорошо, Карпов справляется со своими обязанностями. Стоит ли менять командиров? А мне работа, думаю, найдется.
Смыков задумался, для него мой отказ был неожиданностью.
– Но ведь приказ подписан… – начал было он.
– Как командир, вы можете его и отменить, – не отступал я.
– Ладно, подумай еще. И я подумаю.
Через час меня разыскал замполит майор Поваляев. Поинтересовался, почему не хочу принимать первую эскадрилью. Я повторил свои доводы. Алексей Иванович задумался. Затем неожиданно поддержал меня:
– О вреде частой смены командиров я с тобой согласен.
Через два дня подполковник Смыков объявил: решением командира дивизии старший лейтенант Пальмов назначается штурманом соседнего полка. На штурманскую работу я был согласен, но… Очень не хотелось расставаться со своим полком. Фронтовикам особенно понятно чувство единой боевой семьи. При всех обстоятельствах они старались возвратиться в родной полк. Я тоже рвался сюда. Конечно, прошло бы время, и новая часть тоже стала бы для меня родным коллективом. Однако, как говорится, самая крепкая – первая любовь. Одним словом, на душе было грустно. Наутро, собрав немудреные пожитки, пришел на командный пункт к командиру полка проститься. А он все тянет и тянет, куда-то звонит, что-то согласовывает. Потом вызвал меня и командира второй эскадрильи Мартынова. Без лишних предисловий объявил:
– Капитан Мартынов назначен штурманом 807-го полка, старшему лейтенанту Пальмову принять вторую эскадрилью.
На лице Смыкова, до сих пор хранившем официальное выражение, мелькнула довольная улыбка.
– Теперь доволен?
– Да! – поспешил я.
– Иван Иванович тоже, видимо, не в обиде?
– Кто же при повышении обижается? – ответил Мартынов.
– Вот и добро! Итак – за работу. Командиром первой эскадрильи остался мой друг и боевой заместитель Александр Карпов, его помощником по технической части, как и раньше, был Гурий Кононович Савичев.
ШТУРМОВИКИ НАД ДНЕПРОМ
В начале декабря вместо больших групп мы чаще летали парами и звеньями. Погода ухудшалась, все гуще становились туманы, все ниже снежная облачность. А летать надо, наземные войска, несмотря на слякотную погоду, вели ожесточенные бои. После разбора с летчиками очередного вылета подполковник Смыков сказал:
– Все свободны, старшего лейтенанта Пальмова прошу задержаться.
Когда летчики ушли, Георгий Михайлович сообщил мне:
– Я подписал приказ – принимай первую эскадрилью.
Новость меня не обрадовала. Конечно, пора определять свое место в боевом строю. К тому времени полковник Чумаченко согласился оставить меня в полку, по первую эскадрилью я принимать не хотел.
– Объясни, – нахмурился Смыков. Его чуть сутуловатая фигура выжидательно вытянулась. – Объясни…
– Товарищ командир, я оставил эскадрилью четыре месяца тому назад. Все это время командовал ею Карпов. Вы сами знаете – эскадрилья воюет хорошо, Карпов справляется со своими обязанностями. Стоит ли менять командиров? А мне работа, думаю, найдется.
Смыков задумался, для него мой отказ был неожиданностью.
– Но ведь приказ подписан… – начал было он.
– Как командир, вы можете его и отменить, – не отступал я.
– Ладно, подумай еще. И я подумаю.
Через час меня разыскал замполит майор Поваляев. Поинтересовался, почему не хочу принимать первую эскадрилью. Я повторил свои доводы. Алексей Иванович задумался. Затем неожиданно поддержал меня:
– О вреде частой смены командиров я с тобой согласен.
Через два дня подполковник Смыков объявил: решением командира дивизии старший лейтенант Пальмов назначается штурманом соседнего полка. На штурманскую работу я был согласен, но… Очень не хотелось расставаться со своим полком. Фронтовикам особенно понятно чувство единой боевой семьи. При всех обстоятельствах они старались возвратиться в родной полк. Я тоже рвался сюда. Конечно, прошло бы время, и новая часть тоже стала бы для меня родным коллективом. Однако, как говорится, самая крепкая – первая любовь. Одним словом, на душе было грустно. Наутро, собрав немудреные пожитки, пришел на командный пункт к командиру полка проститься. А он все тянет и тянет, куда-то звонит, что-то согласовывает. Потом вызвал меня и командира второй эскадрильи Мартынова. Без лишних предисловий объявил:
– Капитан Мартынов назначен штурманом 807-го полка, старшему лейтенанту Пальмову принять вторую эскадрилью.
На лице Смыкова, до сих пор хранившем официальное выражение, мелькнула довольная улыбка.
– Теперь доволен?
– Да! – поспешил я.
– Иван Иванович тоже, видимо, не в обиде?
– Кто же при повышении обижается? – ответил Мартынов.
– Вот и добро! Итак – за работу. Командиром первой эскадрильи остался мой друг и боевой заместитель Александр Карпов, его помощником по технической части, как и раньше, был Гурий Кононович Савичев.
ШТУРМОВИКИ НАД ДНЕПРОМ
Прорвав укрепление на реке Молочная, войска 4-го Украинского франта вышли к Перекопу и освободили Левобережную Украину в низовьях Днепра. Лишь в излучине реки у Никополя противнику удалось удержать на левом берегу реки плацдарм глубиной до тридцати и по фронту сто пятнадцать километров. Отсюда фашистские войска угрожали отсечь наш фронт, нацеленный на Крым. Удар намечался по кратчайшей прямой – на Мелитополь. Кровопролитные бои за плацдарм шли с ноября сорок третьего по февраль сорок четвертого года.
Наши войска пытались прорвать вражескую оборону то на левом, то на правом фланге, то по центру плацдарма. Четко взаимодействуя, штурмовики вслед за артподготовкой наносили удары по заданным целям. Однако ожидаемого результата не было. Мы обратили внимание – в первом вылете зенитный огонь противника был, как правило, относительно слабый, во втором же и в последующих – шквал огня. Примерно то же происходило и на земле, как будто сила вражеского огня с нашим наступлением нарастала. Наши войска несли большие потери, а продвижение вперед было ничтожное. Противник оставался неуязвим и успешно отражая атаки. Чем было объяснить эту неуязвимость вражеской обороны? В конце концов мы эту загадку разгадали: на плацдарме гитлеровцы соорудили несколько рядов траншей, соединенных ходами сообщения. Лишь только мы начинали артподготовку, как войска противника из первых траншей отводились вглубь. Когда же нашу артиллерию сменяла авиация, гитлеровцы снова занимали первые траншеи. Вот и получалось, что наша пехота поднималась в атаку, а фашисты встречали ее свинцовым шквалом.
По центру плацдарма в районе Каменки противник расположил резерв – танковую и зенитную дивизии, которые перебрасывались туда, где начиналось наше наступление. Танки на позициях закапывались в землю и тщательно маскировались, отыскать их было трудно, а поразить можно было только прямым попаданием. Низкая облачность и ограниченная пригодность полевых аэродромов сдерживали использование нашей авиации на всю мощь. Действовали в основном только штурмовики: вели разведку, штурмовку и бомбометание. Из всех аэродромов корпуса лишь наш оказался самым пригодным для полетов. Были дни, когда из всей 8-й воздушной армии в боевых действиях участвовал только наш 806-й полк. Остальные не могли взлететь из-за распутицы.
По утреннему заморозку, пока не оттаял грунт, мы подруливали самолеты на самую площадку. Взлетали с места: летчик, зажав тормоза, доводил обороты мотора до полных, а механики всей эскадрильи в это время становились под консоли плоскостей и приподнимали их, чтобы разгрузить стойки шасси. По сигналу летчика они отбегали в стороны, и самолет в фонтанах брызг, как глиссер, начинал разбег. Ведущий, взлетев первым, ждал над аэродромом остальных. Однако даже в таких условиях каждый летчик успевал сделать в день один-два вылета. В конце дня мокрые и усталые механики еле держались на ногах, но лица их светились сознанием честно исполненного долга. В полку по этому поводу шутили, что наши самолеты взлетали прямо с рук.
В середине декабря на два-три дня подморозило, и сразу же началось наступление наших войск на правом фланге в направлении Днепровки. Полк получил задачу поддержать наземные войска. Первый вылет прошел хорошо, хотя штурмовать вражеские позиции приходилось в трудных условиях. Мешала все та же низкая облачность и густые зенитные трассы, особенно яркие на темном фоне зимнего неба. А из второго вылета не вернулось три экипажа. До сих пор помню белый пылающий факел самолета, который вел летчик Николаев. Вначале он пытался скользить, чтобы сорвать пламя, но самолет все больше разгорался, из огня и дыма уже видны были только консоли крыльев. Штурмовик метеором пошел к земле. Не вернулся и экипаж Саши Карпова. После первого захода он ушел в сторону своих войск, но на аэродроме не появился. Наступили ранние зимние сумерки, впереди была долгая ночь. Все наши запросы наземных войск ничего утешительного не дали. Я не находил себе места. Мы с Карповым по-прежнему жили на одной квартире. С аэродрома всегда возвращались вместе. А сегодня после вялого, молчаливого ужина я одиноко брел по улочке небольшого хутора Ситкули, возле которого стоял наш аэродром. Наша бойкая молодая хозяйка Марийка встретила меня с тревогой в глазах:
– А где Саша?
– На аэродроме задержался, – ответил я как можно спокойнее.
Но вижу – Марийка не поверила. Набросила фуфайку и шмыгнула к соседям, у которых жили офицеры полка. Оттуда она вернулась очень скоро и с укоризной посмотрела на меня.
– Все знаю, Вася. Но чувствует сердце – Саша вернется!
Потом она еще что-то говорила, а я думал об этой простой крестьянской девушке, которая была моложе нас годами, но обладала мудростью человека с богатым житейским опытом. Марийка рано осталась без матери, одна вела все хозяйство, да еще ухаживала за больным отцом. Немного шумливая, быстрая на язык, она тараторила:
– Я все вижу, все угадываю. У меня живут только командиры эскадрилий. До вас был тоже командир. Поднимется утром, а я вижу – ночь у него была бессонная.
– Это как же ты видишь? – спросил я.
– Очень просто: утром вижу, простыня скручена – значит, всю ночь вертелся, плохо спал. А насчет Саши не волнуйся – будет дома.
Как в воду глядела Марийка. Часов в одиннадцать вечера под окнами раздались знакомые шаги, и на пороге появился Карпов… Что же произошло?
– Подбили мотор, еле дотянул до своих, упал на переднем крае, – Александр говорил коротко, устало.
Рядом охала и ахала Марийка. Для нее «упал» означало – упал камнем. Пришлось рассказать ей о сложности посадки подбитого самолета с остановившимся мотором. Тогда при планировании слышишь только свистящий ветер, и всего секунды даны тебе на расчет для посадки. Прозеваешь или место окажется неподходящим – вот уже тогда действительно камнем вниз, ведь штурмовик весит шесть тонн. Погрустили о Николаеве. Оказалось, что Карпов видел его горящий самолет уже с земли. Я не удержался, сообщил, что тоже прилетел с отметиной: под передним бензобаком – вмятина, в броне – трещина сантиметров пятнадцать.
– Что ж, будем считать – на этот раз повезло, – подытожили мы трудный день.
Уже за полночь, наговорившись, мы легли отдыхать. Завтра дел, как всегда, полно.
– Кстати, как у тебя командирские дела? – спросил Карпов.
– Знакомлюсь с людьми… – ответил я кратко.
Многих офицеров и солдат второй эскадрильи я знал и до этого. Но это было чисто внешнее знакомство. Сейчас же долг командира обязывал изучить каждого. Старший техник эскадрильи Посметный и адъютант (по сути, это начальник штаба эскадрильи) Майков поделились своими оценками людей. Мне нужно было подобрать свой экипаж. Воздушным стрелком у прежнего командира капитана Мартынова был Иван Сычев. Знал я его еще с той поры, когда он, тогда мастер по вооружению и комсорг эскадрильи, первым сел в кабину стрелка. Сычев был награжден орденом Отечественной войны, считался одним из лучших мастеров своего дела. Такой стрелок для командирского экипажа – хорошая кандидатура.
– Ну, а механиком назначим Щедрова, – сказал я старшему технику.
– Что вы, что вы, товарищ командир! – замахал руками Посметный.
– Командирская машина – эталон. И люди должны быть лучшие. А Щедров… Старший техник выразительно щелкнул пальцами по шее и добавил: – Любит он это дело. А иногда и сверх меры.
– С безупречными людьми, конечно, легче, – ответил я. – Но и на фронте надо воспитывать. Ответственностью и доверием. Поэтому беру Щедрова.
Утром следующего дня знакомлюсь с экипажем. Сказал о том, что доверяю им и надеюсь, что в предстоящих боях они не посрамят воинской чести, а я останусь ими доволен. Рядом с Сычевым стоял худощавый, невысокий Щедров. Он был чуть старше меня. Для него назначение механиком командирской машины явилось неожиданностью. Налегая на вологодское «о», Щедров глухим от волнения голосом сказал:
– Товарищ командир, мы вас не подведем…
Моторист Григорьев и оружейник Шаповалов в знак согласия широко улыбнулись. Примерно через месяц старший техник Посметный будто между прочим сообщил:
– Щедрова теперь не узнать! Буквально от машины не оторвешь!
Я тоже был доволен трудолюбием и прилежностью механика, его заботой о нашем «ильюше». В канун Нового года летный состав полка пополнился. Это было уже его третье поколение с момента рождения части. Во вторую эскадрилью пришли комсомольцы Лобанов, Муяки, Ткаченко, Матюхин, Ганин, Алексей Кузнецов (у нас уже был его однофамилец Леонид). Первые дни они ходили стайкой, держались особняком, ко всему чутко прислушивались и подолгу смотрели вслед самолетам, уходящим на боевое задание. А после возвращения летчика новички глядели на него с восхищением. Летчик просто и буднично рассказывал об атаках, огне зениток, встрече с «мессершмиттами», а у новичков загорались глаза, и они внимательно слушали эти скупые короткие рассказы. Каково после этого было возвращаться к занятиям наземной подготовкой, тренажам в кабине самолета, заниматься изучением района полетов!
Погода стояла плохая, и новичков пускать в дело пока опасались. А они рвались в бой. Их рвение было понятным, но опыт подсказывал – пусть «перекипят» на земле, в воздухе нужна холодная голова. Да и обстановка на фронте пока давала возможность для хорошей подготовки молодежи к предстоящим боям.
Особенно нетерпелив был младший лейтенант Ганин. Почти каждый день слышалось: «Товарищ командир, когда возьмете на задание? Мы на фронте или в запасном полку?»
И вот, наконец, я объявил: завтра полетим! На построении, присматриваясь к летчикам, сообщаю задание. На правом фланге высокий смуглый Алексей Кузнецов. Он заметно волнуется, в первый вылет Алексей не пойдет, но об этом сообщу позже, а сейчас пусть все привыкают к мысли о вылете. Рядом с ним Ганин, тоже высокий, но более тонкой кости. Немного выпуклые немигающие серые глаза смотрят пристально и чуть-чуть растерянно. Исчезла шумливость, и непонятно, обрадован он или огорчен предстоящим заданием. Зато Яша Муяжи, одесский грек, – само спокойствие. Плотный, коренастый, он всей своей фигурой выражает готовность к действию. У крепыша Михаила Лобанова легкое волнение не смыло девичьего румянца во всю щеку. Вплотную, почти касаясь плечом товарища, стоит Александр Ткачейко, немножко позер, но это, скор«ее всего, по молодости. Лобанов и Ткаченко моложе всех, им нет и двадцати. Крайний на левом фланге тихоня Матюхин. Его коренастая фигура и твердая короткая шея свидетельствуют о силе и жизнестойкости.
Невелик мой командирский опыт, но за год фронтовой жизни он убедил меня: самые стойкие, выдержанные в бою, способные на подвиг люди, как правило, тихие и скромные. С ними порой трудно работать, но в воздухе – это надежная опора. Из первого вылета не вернулся Ганин. Трудно сказать, как он вел себя в бою: после первого захода на цель почему-то сразу же повернул в сторону своих войск. Что же случилось? Молодые летчики приуныли: потеря товарища омрачила впечатление от первого боевого вылета. Но на второй день на окраине аэродрома показалась высокая тонкая фигура Ганина. Он шел с парашютом за плечами. Доложил бойко, чуть ли не с гордостью:
– Младший лейтенант Ганин сел вынужденно в поле, с убранными шасси. Был подбит.
– Что подбито? Мотор?
– Никак нет, пробоина в крыле! – и обрисовывает в воздухе руками размер пробоины: – Вот такая!
– Как работал мотор?
– Нормально, но самолет тянуло к земле.
– До аэродрома могли дойти?
– Не знаю. Самолет же тянуло к земле…
Вот и пойми, в чем дело. Впрочем, доставят самолет, посмотрим на повреждение. Не исключено, что молодой летчик растерялся и принял неправильное решение. Так и оказалось. Осмотр доставленного самолета убедил – долететь на нем до аэродрома можно было. Этот случай стал началом своеобразной истории с молодым летчиком, который со временем стал в полку притчей во языцех. Наступил новый, 1944-й год. Встретили мы его скромно, по фронтовому. Девчата из летной столовой поставили небольшую елку, украсили ее поделками из фольги. После ужина с фронтовыми сто граммами были танцы вокруг елки, подсвеченной лампочками от самолетного аккумулятора. Первого января землю окутал беспросветный туман.
– В такой туман вряд ли пошлют на задание, – размышлял Саша Карпов. – Придется нам в этот день отдыхать.
– На всякий случай сбегаю на КП, узнаю обстановку, – решил я. По пути встретил начальника штаба Андрея Яковлевича Красюкова.
– Туман на весь день, факт, – сообщил он. – Метеорологи говорят – такое по всему югу Украины. Так что иди спать.
Совет был дельный, и мы с Карповым завалились спать. Разбудил нас адъютант моей эскадрильи Анатолий Майков. Выбритый до синевы старший лейтенант, казалось, излучал здоровье. Он ворвался к нам шумно, весело.
– Как живут и здравствуют доблестные командиры? – спросил с порога. – Пошли в столовую!
Новогоднее настроение давало себя знать. Хотелось шутить и веселиться. В столовой начали сватать толстушку-официантку за Майкова. В самый разгар сватовства появился запыхавшийся посыльный:
– Товарищи командиры, срочно на КП!
Сразу бросились вслед за посыльным. По пути заметили – туман редеет, уже чуть-чуть приподнялся над землей. К стоянке самолетов спешили механики, стрелки. Майор Красюков объявил:
– Получена срочная задача – разведать плацдарм в районе Днепровки и переправы у Никополя. Приказ командира – вылетать одиночными самолетами. Первым идет старший лейтенант Карпов. У Пальмова – готовность номер два… Метеорологи обещали улучшение погоды, а пока что видимость до полутора километров, высота облачности – до ста метров. Карпову приказано через каждые две минуты передавать фактическую погоду на маршруте. Связь держать последовательно со своей радиостанцией, с КП дивизии и станцией наведения воздушной армии. Разведданные докладывать немедленно.
Невольно подумалось: сейчас летчик в воздухе не чувствует одиночества, он прочно связан с землей. Это не то, что было еще в прошлом году: ты летишь один на один с небом, и ни голоса товарищей, ни совета командного пункта. Укладывая в планшет карту, Карпов заметил:
– При подходе к Днепру облачность будет еще ниже. Это точно. Тогда как?
– При резком ухудшении погоды – немедленно возвращаться, – напомнил начштаба.
Сказал он это, видно, так, для порядка, потому что хорошо знал: Карпов не из тех летчиков, которые станут возвращаться, не выполнив задание.
Когда вышли из КП, я спросил Карпова:
– Как думаешь идти?
– Выбора нет – на бреющем.
– Не лезь на рожон. Ни пуха ни пера. Александр трижды послал меня к черту и побежал к самолету. Рядом с КП поставили автомашину с радиостанцией. Ее окружили летчики.
– Я – 63-й! Высота – 80, видимость – тысяча! – поступило первое сообщение Карпова сразу же при отходе от аэродрома.
Через две минуты, опустившись до пятидесяти метров, летчик сообщил – видимость увеличилась. А через несколько минут связь оборвалась – предельно бреющий полет ограничивает радиус связи. Вместе с Красиковым по карте следим, где по нашему расчету должен быть Карпов. Андрей Яковлевич перед войной закончил военную школу летчиков и летчиков-наблюдателей, поэтому хорошо разбирался в воздушной обстановке. Мысленно следя за полетом, он медленно произносит:
– Пересек линию фронта… сейчас уже в зоне зенитного огня…
Представляю положение Карпова. Вот он вынырнул из тумана, проносится над головами врагов, глазами шарит по земле, старается все запомнить, а возможно, сразу же передает на КП командующего. Пилотирует на ощупь… Расчетное время истекло, ждем возвращения разведчика. Красюкова вызвали по телефону из дивизии. Может, будет команда на мой вылет? Оказывается, начальника штаба спрашивали, есть ли связь с Карповым. Сержант-радист напряженно слушает эфир, часто повторяет:
– 63-й! Я «Вагранка»! Как слышите? Перехожу на прием!
Ответа нет. Уже приближается вечер. На старте жгут осветительные ракеты. Напрягая слух, стараемся уловить гул мотора. Нет, тщетно. Вместе с топливом истекло и время. Радист упорно терзает эфир. Красюков сел за телефон и начал опрашивать аэродромы соседей. И в этот момент в телефонный разговор неожиданно «врывается» дивизионный диспетчер:
– Карпов сел на аэродроме соседней дивизии! Цел и невредим!
Все вздохнули с облегчением. Словно гора с плеч! На следующий день Карпов рассказывал:
– Никогда еще не был в таком положении. Перед глазами – сплошной туман. Думал – не доберусь обратно. У Днепра облачность все ниже и ниже. Иду на бреющем над самыми кустами, а консоли все равно режут вату облаков. Внизу – дорога, на ней машины, в них гитлеровцы. Дал по ним пулеметную очередь. На развороте вынырнул из молочной пелены, взглянул вниз – голая степь. Значит, река позади. Беру курс к своим. Слышу голос командира. Он сообщает курс на ближайший аэродром. Иду по курсу… Вскакиваю на какой-то аэродром. Смотрю – «илы» с белыми полосами на киле. Братская дивизия! Ничего не вижу. Вдруг – красные ракеты замечаю. И знаешь, к кому сразу попал в лапы? К нашему Захару Хиталишвили! Он словно ждал меня. Говорит: «Хар-роший друг, на Новый год в гости прилетел! Молодэц!» Кстати, тебе привет и новогодние поздравления.
– Что видел на плацдарме?
– Немного. Машины с гитлеровцами, солдат. Кое-что передал на КП армии.
Одним словом, рядовой вылет. Только и памятно, что состоялся он на Новый год. Рядовой вылет… А сколько в нем было риска и смелости! Иной летчик в такую погоду мог и растеряться, и задание не выполнить. Возвратился бы с полпути – никто не осудил бы: туман, нелетная погода. А вот Карпов сделал все, что мог, и вряд ли кто в такой обстановке сделал бы больше. Весь январь был туманный и затруднял действия нашей авиации. Штурмовики, которым не привыкать ходить у самой земли, сейчас едва не задевали ее винтами. Можно сказать, гладили степь своими плоскостями. Словно из-под земли, выскакивали они на позиции противника и наносили по ним удар. Но вылетать из-за погодных условий приходилось в одиночку или малыми группами в два-три самолета. От этого эффективность ударов снижалась.
31 января. Я хорошо запомнил эту дату и этот серенький, промозглый день, который закончился так трагически. Часам к одиннадцати облачность начала немножко подниматься, посветлело. Меня срочно вызвали на КП.
Майор Красюков стоял у стола с большой картой, что-то прикидывал на ней и заметно нервничал.
– Василий Василич, смотри сюда, – начальник штаба ткнул карандашом в извилистую линию Днепра.
– Приказано разведать переправы противника от Большой Лепетихи вверх до Никополя. Не исключено, что некоторые спрятаны под водой, сразу их не разглядишь. Тем более в такую погоду. Вместе со мной должен лететь лейтенант Кошман. Для прикрытия выделено четыре истребителя, встреча с ними над их аэродромом.
– Андрей Яковлевич, зачем в такую погоду истребители? – спрашиваю у начштаба. – Во-первых, они связывают нас маршрутом. Во-вторых, придется ради них подниматься повыше.
– Нам не совсем известна обстановка. Очевидно, там, – майор Красюков ткнул пальцем в потолок, – знают лучше. Прикрытия зря не дают.
Возможно, и так. На войне часто бывает, что по солдатскому календарю праздник, а по командирскому – рабочий день. Или наоборот. Все зависит от угла зрения и перспективы. Вместе с Кошманом выбираем маршрут. Юра – способный летчик, уже побывал в сложных переделках: недавно был подбит и ранен. Невысокого роста, подвижный, как шарик ртути, Кошман нетерпеливо спрашивает:
– Товарищ командир, может, отказаться от истребителей? Они нас связывают.
Было время, когда мы очень нуждались в прикрытии. И сейчас в ясную погоду вместе с истребителями безопаснее – они, как щит над головой. Дружба истребителей и штурмовиков ковалась в совместных воздушных боях. Мы научились надежно защищать друг друга. И наши совместные вылеты диктовались интересами задачи. Сейчас же это только осложняло полет.
– Может, на бреющем махнем? – подает голос Иван Сычев.
Он хорошо разбирается в тактике и, как воздушный стрелок, часто дает дельные советы. Я всегда предпочитал этот вид полета. Правда, из-за сложности ориентировки не все летчики любят малые высоты. Меня штурманская сторона вопроса не волновала. Мешало другое.
– Истребители ведь не пойдут на бреющем, – отвечаю стрелку.
Потом меня долго преследовало и мучило сознание того, что не внял полупросьбе-полусовету Сычева. Две пары «яков» дружно пристроились к нам на полпути к Днепру. Снижаться до бреющего поздно – до линии фронта четыре минуты полета. Ближе к фронту облачность стала выше. У меня возникло решение: у самого переднего края войти в облака и выскочить из них над Днепром у Большой Лепетихи. Затем с правым разворотом вверх по реке уйти на Никополь. Даю сигнал Кошману подойти ближе, вместе ныряем в облака. Уверен – Юра сумеет удержаться в строю даже при слабой видимости ведущего. По расчету времени чувствую – пора выходить из облаков. Слегка отжимаю от себя ручку управления и выскакиваю над водной гладью у самой переправы. Скрытая водой, она тянется узкой ленточкой от берега к берегу, на ней – ни машин, ни людей. Под днепровской, чуть бурлящей волной хорошо заметно очертание затопленных на несколько сантиметров деревянных понтонов. Чтобы зафиксировать все это в памяти, достаточно одного мгновения, одного взгляда. Теперь надо уходить так же быстро, как и появились.
Но уйти благополучно не удалось. Сычев нажал кнопку переговорного устройства и произнес только одно слово «Товарищ…», как позади раздался оглушительный взрыв. Самолет уже успел нырнуть в облака, кабину окутала мокрая пелена, и в ней сразу почувствовалось, как падает скорость. Словно попал в густую, сдерживающую полет. массу. Понимаю – причиной этому не облака. В левой плоскости зияет огромная дыра. Сычев не отзывается, на стекле между нашими кабинами темно-красные потеки крови.
– Ваня, ты ранен? Слышишь меня? – кричу в переговорное устройство.
Воздушный стрелок не отвечает. Справа вынырнул вслед за мной из облаков Кошман, знаками показывает: посмотри, мол, назад. Голоса Кошмана не слышно – видимо, у кого-то из нас перебита связь. Смотрю назад – ничего не вижу. Догадываюсь – что-то неладно с Сычевым. Скорость заметно падает, хотя мотор работает на полную мощность. Ясно – полет продолжать нельзя. Главная переправа разведана, и можно считать, что вылет не был напрасным. Иду на свою территорию, постепенно снижаясь. Больше никто не стреляет. Значит попадание зенитного снаряда с первого залпа, самого опасного для летчика: ведь он пока не видит трассы огня. О нем-то и хотел меня предупредить воздушный стрелок. Но не успел. Лихорадочно работает мысль: тянуть домой или сесть на ближайшем аэродроме в Нижних Серогозах? Если Сычев ранен, ему нужна немедленная помощь. В кабине чувствуется запах гари. Самолет Кошмана выскочил вперед, летчик машет руками: садись! садись! Оглядываюсь назад – нет ни пламени, ни дымного шлейфа. Но в кабину из-за спины летят искры. Между мной и Сычевым верхний бензобак. Если он пробит, может быть пожар или даже взрыв. Под крылом уже Нижние Серогозы, высота – до полсотни метров, рядом бежит дорога, но аэродрома не видно. Тем временем искры сзади сыпятся, как от электросварки. Сажусь без шасси рядом с дорогой, в поле. Выключаю мотор, несколько метров самолет по инерции ползет по скользкому мерзлому грунту. Спешу открыть фонарь кабины, а он – ни с места! Молнией обожгло – заклинило, сгорю заживо! Настоящая ловушка! Увидев бегущих к самолету солдат, обрадовался: спасут.
Наши войска пытались прорвать вражескую оборону то на левом, то на правом фланге, то по центру плацдарма. Четко взаимодействуя, штурмовики вслед за артподготовкой наносили удары по заданным целям. Однако ожидаемого результата не было. Мы обратили внимание – в первом вылете зенитный огонь противника был, как правило, относительно слабый, во втором же и в последующих – шквал огня. Примерно то же происходило и на земле, как будто сила вражеского огня с нашим наступлением нарастала. Наши войска несли большие потери, а продвижение вперед было ничтожное. Противник оставался неуязвим и успешно отражая атаки. Чем было объяснить эту неуязвимость вражеской обороны? В конце концов мы эту загадку разгадали: на плацдарме гитлеровцы соорудили несколько рядов траншей, соединенных ходами сообщения. Лишь только мы начинали артподготовку, как войска противника из первых траншей отводились вглубь. Когда же нашу артиллерию сменяла авиация, гитлеровцы снова занимали первые траншеи. Вот и получалось, что наша пехота поднималась в атаку, а фашисты встречали ее свинцовым шквалом.
По центру плацдарма в районе Каменки противник расположил резерв – танковую и зенитную дивизии, которые перебрасывались туда, где начиналось наше наступление. Танки на позициях закапывались в землю и тщательно маскировались, отыскать их было трудно, а поразить можно было только прямым попаданием. Низкая облачность и ограниченная пригодность полевых аэродромов сдерживали использование нашей авиации на всю мощь. Действовали в основном только штурмовики: вели разведку, штурмовку и бомбометание. Из всех аэродромов корпуса лишь наш оказался самым пригодным для полетов. Были дни, когда из всей 8-й воздушной армии в боевых действиях участвовал только наш 806-й полк. Остальные не могли взлететь из-за распутицы.
По утреннему заморозку, пока не оттаял грунт, мы подруливали самолеты на самую площадку. Взлетали с места: летчик, зажав тормоза, доводил обороты мотора до полных, а механики всей эскадрильи в это время становились под консоли плоскостей и приподнимали их, чтобы разгрузить стойки шасси. По сигналу летчика они отбегали в стороны, и самолет в фонтанах брызг, как глиссер, начинал разбег. Ведущий, взлетев первым, ждал над аэродромом остальных. Однако даже в таких условиях каждый летчик успевал сделать в день один-два вылета. В конце дня мокрые и усталые механики еле держались на ногах, но лица их светились сознанием честно исполненного долга. В полку по этому поводу шутили, что наши самолеты взлетали прямо с рук.
В середине декабря на два-три дня подморозило, и сразу же началось наступление наших войск на правом фланге в направлении Днепровки. Полк получил задачу поддержать наземные войска. Первый вылет прошел хорошо, хотя штурмовать вражеские позиции приходилось в трудных условиях. Мешала все та же низкая облачность и густые зенитные трассы, особенно яркие на темном фоне зимнего неба. А из второго вылета не вернулось три экипажа. До сих пор помню белый пылающий факел самолета, который вел летчик Николаев. Вначале он пытался скользить, чтобы сорвать пламя, но самолет все больше разгорался, из огня и дыма уже видны были только консоли крыльев. Штурмовик метеором пошел к земле. Не вернулся и экипаж Саши Карпова. После первого захода он ушел в сторону своих войск, но на аэродроме не появился. Наступили ранние зимние сумерки, впереди была долгая ночь. Все наши запросы наземных войск ничего утешительного не дали. Я не находил себе места. Мы с Карповым по-прежнему жили на одной квартире. С аэродрома всегда возвращались вместе. А сегодня после вялого, молчаливого ужина я одиноко брел по улочке небольшого хутора Ситкули, возле которого стоял наш аэродром. Наша бойкая молодая хозяйка Марийка встретила меня с тревогой в глазах:
– А где Саша?
– На аэродроме задержался, – ответил я как можно спокойнее.
Но вижу – Марийка не поверила. Набросила фуфайку и шмыгнула к соседям, у которых жили офицеры полка. Оттуда она вернулась очень скоро и с укоризной посмотрела на меня.
– Все знаю, Вася. Но чувствует сердце – Саша вернется!
Потом она еще что-то говорила, а я думал об этой простой крестьянской девушке, которая была моложе нас годами, но обладала мудростью человека с богатым житейским опытом. Марийка рано осталась без матери, одна вела все хозяйство, да еще ухаживала за больным отцом. Немного шумливая, быстрая на язык, она тараторила:
– Я все вижу, все угадываю. У меня живут только командиры эскадрилий. До вас был тоже командир. Поднимется утром, а я вижу – ночь у него была бессонная.
– Это как же ты видишь? – спросил я.
– Очень просто: утром вижу, простыня скручена – значит, всю ночь вертелся, плохо спал. А насчет Саши не волнуйся – будет дома.
Как в воду глядела Марийка. Часов в одиннадцать вечера под окнами раздались знакомые шаги, и на пороге появился Карпов… Что же произошло?
– Подбили мотор, еле дотянул до своих, упал на переднем крае, – Александр говорил коротко, устало.
Рядом охала и ахала Марийка. Для нее «упал» означало – упал камнем. Пришлось рассказать ей о сложности посадки подбитого самолета с остановившимся мотором. Тогда при планировании слышишь только свистящий ветер, и всего секунды даны тебе на расчет для посадки. Прозеваешь или место окажется неподходящим – вот уже тогда действительно камнем вниз, ведь штурмовик весит шесть тонн. Погрустили о Николаеве. Оказалось, что Карпов видел его горящий самолет уже с земли. Я не удержался, сообщил, что тоже прилетел с отметиной: под передним бензобаком – вмятина, в броне – трещина сантиметров пятнадцать.
– Что ж, будем считать – на этот раз повезло, – подытожили мы трудный день.
Уже за полночь, наговорившись, мы легли отдыхать. Завтра дел, как всегда, полно.
– Кстати, как у тебя командирские дела? – спросил Карпов.
– Знакомлюсь с людьми… – ответил я кратко.
Многих офицеров и солдат второй эскадрильи я знал и до этого. Но это было чисто внешнее знакомство. Сейчас же долг командира обязывал изучить каждого. Старший техник эскадрильи Посметный и адъютант (по сути, это начальник штаба эскадрильи) Майков поделились своими оценками людей. Мне нужно было подобрать свой экипаж. Воздушным стрелком у прежнего командира капитана Мартынова был Иван Сычев. Знал я его еще с той поры, когда он, тогда мастер по вооружению и комсорг эскадрильи, первым сел в кабину стрелка. Сычев был награжден орденом Отечественной войны, считался одним из лучших мастеров своего дела. Такой стрелок для командирского экипажа – хорошая кандидатура.
– Ну, а механиком назначим Щедрова, – сказал я старшему технику.
– Что вы, что вы, товарищ командир! – замахал руками Посметный.
– Командирская машина – эталон. И люди должны быть лучшие. А Щедров… Старший техник выразительно щелкнул пальцами по шее и добавил: – Любит он это дело. А иногда и сверх меры.
– С безупречными людьми, конечно, легче, – ответил я. – Но и на фронте надо воспитывать. Ответственностью и доверием. Поэтому беру Щедрова.
Утром следующего дня знакомлюсь с экипажем. Сказал о том, что доверяю им и надеюсь, что в предстоящих боях они не посрамят воинской чести, а я останусь ими доволен. Рядом с Сычевым стоял худощавый, невысокий Щедров. Он был чуть старше меня. Для него назначение механиком командирской машины явилось неожиданностью. Налегая на вологодское «о», Щедров глухим от волнения голосом сказал:
– Товарищ командир, мы вас не подведем…
Моторист Григорьев и оружейник Шаповалов в знак согласия широко улыбнулись. Примерно через месяц старший техник Посметный будто между прочим сообщил:
– Щедрова теперь не узнать! Буквально от машины не оторвешь!
Я тоже был доволен трудолюбием и прилежностью механика, его заботой о нашем «ильюше». В канун Нового года летный состав полка пополнился. Это было уже его третье поколение с момента рождения части. Во вторую эскадрилью пришли комсомольцы Лобанов, Муяки, Ткаченко, Матюхин, Ганин, Алексей Кузнецов (у нас уже был его однофамилец Леонид). Первые дни они ходили стайкой, держались особняком, ко всему чутко прислушивались и подолгу смотрели вслед самолетам, уходящим на боевое задание. А после возвращения летчика новички глядели на него с восхищением. Летчик просто и буднично рассказывал об атаках, огне зениток, встрече с «мессершмиттами», а у новичков загорались глаза, и они внимательно слушали эти скупые короткие рассказы. Каково после этого было возвращаться к занятиям наземной подготовкой, тренажам в кабине самолета, заниматься изучением района полетов!
Погода стояла плохая, и новичков пускать в дело пока опасались. А они рвались в бой. Их рвение было понятным, но опыт подсказывал – пусть «перекипят» на земле, в воздухе нужна холодная голова. Да и обстановка на фронте пока давала возможность для хорошей подготовки молодежи к предстоящим боям.
Особенно нетерпелив был младший лейтенант Ганин. Почти каждый день слышалось: «Товарищ командир, когда возьмете на задание? Мы на фронте или в запасном полку?»
И вот, наконец, я объявил: завтра полетим! На построении, присматриваясь к летчикам, сообщаю задание. На правом фланге высокий смуглый Алексей Кузнецов. Он заметно волнуется, в первый вылет Алексей не пойдет, но об этом сообщу позже, а сейчас пусть все привыкают к мысли о вылете. Рядом с ним Ганин, тоже высокий, но более тонкой кости. Немного выпуклые немигающие серые глаза смотрят пристально и чуть-чуть растерянно. Исчезла шумливость, и непонятно, обрадован он или огорчен предстоящим заданием. Зато Яша Муяжи, одесский грек, – само спокойствие. Плотный, коренастый, он всей своей фигурой выражает готовность к действию. У крепыша Михаила Лобанова легкое волнение не смыло девичьего румянца во всю щеку. Вплотную, почти касаясь плечом товарища, стоит Александр Ткачейко, немножко позер, но это, скор«ее всего, по молодости. Лобанов и Ткаченко моложе всех, им нет и двадцати. Крайний на левом фланге тихоня Матюхин. Его коренастая фигура и твердая короткая шея свидетельствуют о силе и жизнестойкости.
Невелик мой командирский опыт, но за год фронтовой жизни он убедил меня: самые стойкие, выдержанные в бою, способные на подвиг люди, как правило, тихие и скромные. С ними порой трудно работать, но в воздухе – это надежная опора. Из первого вылета не вернулся Ганин. Трудно сказать, как он вел себя в бою: после первого захода на цель почему-то сразу же повернул в сторону своих войск. Что же случилось? Молодые летчики приуныли: потеря товарища омрачила впечатление от первого боевого вылета. Но на второй день на окраине аэродрома показалась высокая тонкая фигура Ганина. Он шел с парашютом за плечами. Доложил бойко, чуть ли не с гордостью:
– Младший лейтенант Ганин сел вынужденно в поле, с убранными шасси. Был подбит.
– Что подбито? Мотор?
– Никак нет, пробоина в крыле! – и обрисовывает в воздухе руками размер пробоины: – Вот такая!
– Как работал мотор?
– Нормально, но самолет тянуло к земле.
– До аэродрома могли дойти?
– Не знаю. Самолет же тянуло к земле…
Вот и пойми, в чем дело. Впрочем, доставят самолет, посмотрим на повреждение. Не исключено, что молодой летчик растерялся и принял неправильное решение. Так и оказалось. Осмотр доставленного самолета убедил – долететь на нем до аэродрома можно было. Этот случай стал началом своеобразной истории с молодым летчиком, который со временем стал в полку притчей во языцех. Наступил новый, 1944-й год. Встретили мы его скромно, по фронтовому. Девчата из летной столовой поставили небольшую елку, украсили ее поделками из фольги. После ужина с фронтовыми сто граммами были танцы вокруг елки, подсвеченной лампочками от самолетного аккумулятора. Первого января землю окутал беспросветный туман.
– В такой туман вряд ли пошлют на задание, – размышлял Саша Карпов. – Придется нам в этот день отдыхать.
– На всякий случай сбегаю на КП, узнаю обстановку, – решил я. По пути встретил начальника штаба Андрея Яковлевича Красюкова.
– Туман на весь день, факт, – сообщил он. – Метеорологи говорят – такое по всему югу Украины. Так что иди спать.
Совет был дельный, и мы с Карповым завалились спать. Разбудил нас адъютант моей эскадрильи Анатолий Майков. Выбритый до синевы старший лейтенант, казалось, излучал здоровье. Он ворвался к нам шумно, весело.
– Как живут и здравствуют доблестные командиры? – спросил с порога. – Пошли в столовую!
Новогоднее настроение давало себя знать. Хотелось шутить и веселиться. В столовой начали сватать толстушку-официантку за Майкова. В самый разгар сватовства появился запыхавшийся посыльный:
– Товарищи командиры, срочно на КП!
Сразу бросились вслед за посыльным. По пути заметили – туман редеет, уже чуть-чуть приподнялся над землей. К стоянке самолетов спешили механики, стрелки. Майор Красюков объявил:
– Получена срочная задача – разведать плацдарм в районе Днепровки и переправы у Никополя. Приказ командира – вылетать одиночными самолетами. Первым идет старший лейтенант Карпов. У Пальмова – готовность номер два… Метеорологи обещали улучшение погоды, а пока что видимость до полутора километров, высота облачности – до ста метров. Карпову приказано через каждые две минуты передавать фактическую погоду на маршруте. Связь держать последовательно со своей радиостанцией, с КП дивизии и станцией наведения воздушной армии. Разведданные докладывать немедленно.
Невольно подумалось: сейчас летчик в воздухе не чувствует одиночества, он прочно связан с землей. Это не то, что было еще в прошлом году: ты летишь один на один с небом, и ни голоса товарищей, ни совета командного пункта. Укладывая в планшет карту, Карпов заметил:
– При подходе к Днепру облачность будет еще ниже. Это точно. Тогда как?
– При резком ухудшении погоды – немедленно возвращаться, – напомнил начштаба.
Сказал он это, видно, так, для порядка, потому что хорошо знал: Карпов не из тех летчиков, которые станут возвращаться, не выполнив задание.
Когда вышли из КП, я спросил Карпова:
– Как думаешь идти?
– Выбора нет – на бреющем.
– Не лезь на рожон. Ни пуха ни пера. Александр трижды послал меня к черту и побежал к самолету. Рядом с КП поставили автомашину с радиостанцией. Ее окружили летчики.
– Я – 63-й! Высота – 80, видимость – тысяча! – поступило первое сообщение Карпова сразу же при отходе от аэродрома.
Через две минуты, опустившись до пятидесяти метров, летчик сообщил – видимость увеличилась. А через несколько минут связь оборвалась – предельно бреющий полет ограничивает радиус связи. Вместе с Красиковым по карте следим, где по нашему расчету должен быть Карпов. Андрей Яковлевич перед войной закончил военную школу летчиков и летчиков-наблюдателей, поэтому хорошо разбирался в воздушной обстановке. Мысленно следя за полетом, он медленно произносит:
– Пересек линию фронта… сейчас уже в зоне зенитного огня…
Представляю положение Карпова. Вот он вынырнул из тумана, проносится над головами врагов, глазами шарит по земле, старается все запомнить, а возможно, сразу же передает на КП командующего. Пилотирует на ощупь… Расчетное время истекло, ждем возвращения разведчика. Красюкова вызвали по телефону из дивизии. Может, будет команда на мой вылет? Оказывается, начальника штаба спрашивали, есть ли связь с Карповым. Сержант-радист напряженно слушает эфир, часто повторяет:
– 63-й! Я «Вагранка»! Как слышите? Перехожу на прием!
Ответа нет. Уже приближается вечер. На старте жгут осветительные ракеты. Напрягая слух, стараемся уловить гул мотора. Нет, тщетно. Вместе с топливом истекло и время. Радист упорно терзает эфир. Красюков сел за телефон и начал опрашивать аэродромы соседей. И в этот момент в телефонный разговор неожиданно «врывается» дивизионный диспетчер:
– Карпов сел на аэродроме соседней дивизии! Цел и невредим!
Все вздохнули с облегчением. Словно гора с плеч! На следующий день Карпов рассказывал:
– Никогда еще не был в таком положении. Перед глазами – сплошной туман. Думал – не доберусь обратно. У Днепра облачность все ниже и ниже. Иду на бреющем над самыми кустами, а консоли все равно режут вату облаков. Внизу – дорога, на ней машины, в них гитлеровцы. Дал по ним пулеметную очередь. На развороте вынырнул из молочной пелены, взглянул вниз – голая степь. Значит, река позади. Беру курс к своим. Слышу голос командира. Он сообщает курс на ближайший аэродром. Иду по курсу… Вскакиваю на какой-то аэродром. Смотрю – «илы» с белыми полосами на киле. Братская дивизия! Ничего не вижу. Вдруг – красные ракеты замечаю. И знаешь, к кому сразу попал в лапы? К нашему Захару Хиталишвили! Он словно ждал меня. Говорит: «Хар-роший друг, на Новый год в гости прилетел! Молодэц!» Кстати, тебе привет и новогодние поздравления.
– Что видел на плацдарме?
– Немного. Машины с гитлеровцами, солдат. Кое-что передал на КП армии.
Одним словом, рядовой вылет. Только и памятно, что состоялся он на Новый год. Рядовой вылет… А сколько в нем было риска и смелости! Иной летчик в такую погоду мог и растеряться, и задание не выполнить. Возвратился бы с полпути – никто не осудил бы: туман, нелетная погода. А вот Карпов сделал все, что мог, и вряд ли кто в такой обстановке сделал бы больше. Весь январь был туманный и затруднял действия нашей авиации. Штурмовики, которым не привыкать ходить у самой земли, сейчас едва не задевали ее винтами. Можно сказать, гладили степь своими плоскостями. Словно из-под земли, выскакивали они на позиции противника и наносили по ним удар. Но вылетать из-за погодных условий приходилось в одиночку или малыми группами в два-три самолета. От этого эффективность ударов снижалась.
31 января. Я хорошо запомнил эту дату и этот серенький, промозглый день, который закончился так трагически. Часам к одиннадцати облачность начала немножко подниматься, посветлело. Меня срочно вызвали на КП.
Майор Красюков стоял у стола с большой картой, что-то прикидывал на ней и заметно нервничал.
– Василий Василич, смотри сюда, – начальник штаба ткнул карандашом в извилистую линию Днепра.
– Приказано разведать переправы противника от Большой Лепетихи вверх до Никополя. Не исключено, что некоторые спрятаны под водой, сразу их не разглядишь. Тем более в такую погоду. Вместе со мной должен лететь лейтенант Кошман. Для прикрытия выделено четыре истребителя, встреча с ними над их аэродромом.
– Андрей Яковлевич, зачем в такую погоду истребители? – спрашиваю у начштаба. – Во-первых, они связывают нас маршрутом. Во-вторых, придется ради них подниматься повыше.
– Нам не совсем известна обстановка. Очевидно, там, – майор Красюков ткнул пальцем в потолок, – знают лучше. Прикрытия зря не дают.
Возможно, и так. На войне часто бывает, что по солдатскому календарю праздник, а по командирскому – рабочий день. Или наоборот. Все зависит от угла зрения и перспективы. Вместе с Кошманом выбираем маршрут. Юра – способный летчик, уже побывал в сложных переделках: недавно был подбит и ранен. Невысокого роста, подвижный, как шарик ртути, Кошман нетерпеливо спрашивает:
– Товарищ командир, может, отказаться от истребителей? Они нас связывают.
Было время, когда мы очень нуждались в прикрытии. И сейчас в ясную погоду вместе с истребителями безопаснее – они, как щит над головой. Дружба истребителей и штурмовиков ковалась в совместных воздушных боях. Мы научились надежно защищать друг друга. И наши совместные вылеты диктовались интересами задачи. Сейчас же это только осложняло полет.
– Может, на бреющем махнем? – подает голос Иван Сычев.
Он хорошо разбирается в тактике и, как воздушный стрелок, часто дает дельные советы. Я всегда предпочитал этот вид полета. Правда, из-за сложности ориентировки не все летчики любят малые высоты. Меня штурманская сторона вопроса не волновала. Мешало другое.
– Истребители ведь не пойдут на бреющем, – отвечаю стрелку.
Потом меня долго преследовало и мучило сознание того, что не внял полупросьбе-полусовету Сычева. Две пары «яков» дружно пристроились к нам на полпути к Днепру. Снижаться до бреющего поздно – до линии фронта четыре минуты полета. Ближе к фронту облачность стала выше. У меня возникло решение: у самого переднего края войти в облака и выскочить из них над Днепром у Большой Лепетихи. Затем с правым разворотом вверх по реке уйти на Никополь. Даю сигнал Кошману подойти ближе, вместе ныряем в облака. Уверен – Юра сумеет удержаться в строю даже при слабой видимости ведущего. По расчету времени чувствую – пора выходить из облаков. Слегка отжимаю от себя ручку управления и выскакиваю над водной гладью у самой переправы. Скрытая водой, она тянется узкой ленточкой от берега к берегу, на ней – ни машин, ни людей. Под днепровской, чуть бурлящей волной хорошо заметно очертание затопленных на несколько сантиметров деревянных понтонов. Чтобы зафиксировать все это в памяти, достаточно одного мгновения, одного взгляда. Теперь надо уходить так же быстро, как и появились.
Но уйти благополучно не удалось. Сычев нажал кнопку переговорного устройства и произнес только одно слово «Товарищ…», как позади раздался оглушительный взрыв. Самолет уже успел нырнуть в облака, кабину окутала мокрая пелена, и в ней сразу почувствовалось, как падает скорость. Словно попал в густую, сдерживающую полет. массу. Понимаю – причиной этому не облака. В левой плоскости зияет огромная дыра. Сычев не отзывается, на стекле между нашими кабинами темно-красные потеки крови.
– Ваня, ты ранен? Слышишь меня? – кричу в переговорное устройство.
Воздушный стрелок не отвечает. Справа вынырнул вслед за мной из облаков Кошман, знаками показывает: посмотри, мол, назад. Голоса Кошмана не слышно – видимо, у кого-то из нас перебита связь. Смотрю назад – ничего не вижу. Догадываюсь – что-то неладно с Сычевым. Скорость заметно падает, хотя мотор работает на полную мощность. Ясно – полет продолжать нельзя. Главная переправа разведана, и можно считать, что вылет не был напрасным. Иду на свою территорию, постепенно снижаясь. Больше никто не стреляет. Значит попадание зенитного снаряда с первого залпа, самого опасного для летчика: ведь он пока не видит трассы огня. О нем-то и хотел меня предупредить воздушный стрелок. Но не успел. Лихорадочно работает мысль: тянуть домой или сесть на ближайшем аэродроме в Нижних Серогозах? Если Сычев ранен, ему нужна немедленная помощь. В кабине чувствуется запах гари. Самолет Кошмана выскочил вперед, летчик машет руками: садись! садись! Оглядываюсь назад – нет ни пламени, ни дымного шлейфа. Но в кабину из-за спины летят искры. Между мной и Сычевым верхний бензобак. Если он пробит, может быть пожар или даже взрыв. Под крылом уже Нижние Серогозы, высота – до полсотни метров, рядом бежит дорога, но аэродрома не видно. Тем временем искры сзади сыпятся, как от электросварки. Сажусь без шасси рядом с дорогой, в поле. Выключаю мотор, несколько метров самолет по инерции ползет по скользкому мерзлому грунту. Спешу открыть фонарь кабины, а он – ни с места! Молнией обожгло – заклинило, сгорю заживо! Настоящая ловушка! Увидев бегущих к самолету солдат, обрадовался: спасут.