Захар лег рано, но уснуть долго не мог. Ломило в висках, перед глазами мельтешили белые мухи. Он ворочался, представляя, как его письмо едет где-то в почтовом вагоне, пытался мысленно заглянуть в квартиру Сергея, но почему-то, кроме зеркал и ковров, ничего не мог представить. В богатых домах, говорят, всегда много ковров. Наверное, есть еще книги. Ведь Сережа - его Сережа! - как-никак ученый. Почти что профессор. Вспоминал Захар также жену сына, а особенно внучку, но и из этого ничего не получилось. Видел-то он их всего раз, лет шесть назад, да и то мельком. Не пойдешь же сдуру в хату, когда там гости... Если бы он знал, что не чужие они ему. Если бы знал!
Грома Захар, как ни странно, не слышал, а вот лопотание дождя уловил сразу.
"Слава богу, - подумал он, улыбаясь про себя. - Напоит наконец землицу. Пыль прибьет, окна промоет".
С этой мыслью Захар заснул.
И приснился ему сон...
Будто по всей Гончаровке вишня цветет. Много ее - как до войны. Садок возле садка. И везде праздничное белое сияние, музыка и люди. Нарядные, веселые. Друг другу улыбаются, друг с другом заговаривают.
"Свадьба, что ли?" - удивился Захар.
Пошел и он себе. Да так легко, что и не поймет: идет он или летит.
Тут музыка громче заиграла. Быстро. Горячо.
Люди перед Захаром расступились. И деревья в сторону тоже отошли.
Глядит Захар, а перед ним посреди сада его сын, Сергей. Молодой, красивый. И сорочка на нем белая, вышитая. Лица, правда, толком не разглядеть: солнце землю пригрело, парует она и вся как бы в мареве. Пляшет сын. Голову запрокинул, руки в сторону развел, будто всех обнять хочет, улыбается. И все по кругу, по кругу. Быстро, легко, красиво.
"Молодец, сынок!" - хотел крикнуть Захар, да так и занемел.
Вдруг увидел он, что никакой это не пар, а дым горький. И не комья молодой земли под босыми ногами сына, а головешки. Да не остывшие, а бело-сизо-алые. Смотреть на них - и то больно!
"Беги, Сережа! Ко мне, сынок!" - кричит Захар и с ужасом понимает, что не слышно его голоса. Нет его!
И люди не слышат, ни о чем не догадываются. Ходят рядом, переговариваются, на Сергея уважительно поглядывают. Танцует мол, красиво.
Рванулся Захар к сыну, а ноги - ни с места.
Тут Сергей лицом к нему повернулся.
Оказывается, на лице его вовсе не улыбка, а мука лютая. Плачет он, а слезы жар сразу сушит. Зовет отца - губы только в гримасу боли складываются.
"Где ты, дождь?! - обратился к небу Захар. И опять без слов: - Спаси сына моего! Погаси угли!"
Нет дождя.
А Сергей уже последние силы теряет. Шаги его по огню все неувереннее становятся, все медленнее. Вот-вот упадет.
Напрягся Захар так, что жилы на шее вздулись, прорвал-таки немоту.
"Подожди, сынок, я сейчас..." - крикнул он и проснулся.
Ничего не понимая, Захар несколько минут всматривался во тьму. Перед глазами все еще стояло обезображенное болью лицо сына, грозно светились раскаленные угли.
"Что за наваждение? - испуганно подумал старик, вспоминая подробности сна. - Не к добру такие танцы".
Захар встал с кровати, поспешно закурил. Он так разволновался, что в груди опять закололо, будто сердце при каждом ударе натыкалось там на осколок стекла.
"Письмо - ерунда, - подумал Захар. - Непонятное оно, одни намеки. Да и идти будет дня три-четыре. Дурень я, дурень. Такая радость - сын отыскался, а я письма шлю. Ехать надо! Самому. Лететь! Самым скорым самолетом. И не когда-нибудь, а прямо сейчас. Утречком".
Он включил свет и стал собираться в дорогу, прикидывая, какие гостинцы можно взять в Киев и какие слова он скажет своему Сереже.
Придерживаясь за перила лестницы, Лахтин вышел на улицу.
Некоторое время бездумно стоял возле дома Ляли, не зная куда идти и что делать. Непостижимо! Его Мышка - и этот... брезгливый, уничижительный тон. Продуманные фразы и суждения, будто она зачитывала обвинительное заключение. Но главное - их суть! Все преувеличенно, тенденциозно подобрано, заострено. Чтобы больнее ранить! Царство, душа, деньги... Получается, что он чуть ли не губитель человечества. Какая муха укусила Ляльку? Откуда у женщины такая рассудочность и рационализм? Возможно, он в чем-то и был не прав. Невнимательный там, эгоистичный. Но ведь такова современная жизнь. Так-живут если не все, то многие. Никто никому не нужен, Ляля. И я тебе, значит, не нужен... Боже, как давит в груди! Я стал истериком... Ничего страшного не произошло. Ну озлилась Лялька, наговорила гадостей. С кем не бывает. Не прогнала ведь, не оттолкнула. Значит, все образуется.
Лахтин спустился мимо "Детского мира" на Крещатик, выпил в автомате газированной воды. Немилосердное солнце плавило асфальт, загоняло прохожих в тень.
"Надо вызвать машину, - подумал Лахтин. - А Мышку придется подержать на расстоянии. Или вообще... С глаз долой - из сердца вон".
Он нашел в кошельке двухкопеечную монету, зашел в телефонную будку.
- Света, я на Крещатике, - сказал Лахтин секретарше. - Найди, пожалуйста, Виктора. Пусть подъедет ж "Детскому миру".
Он повесил трубку, и тут сердце его подозрительно замерло, будто поднималось, поднималось по лестнице, а затем споткнулось и с ходу перепрыгнуло полпролета.
Лахтин вернулся к автоматам и на всякий случай проглотил таблетку новокаинамида, запив ее теплой водой. Затем прошел к троллейбусной остановке, присел в тени.
- Ну где же ты, Злодей?! - привычно позвал он.
Йегрес появился не сразу, а как бы просочился, будто дым, из кроны дерева. В нем что-то клубилось и посверкивало, пока из тьмы не сформировался человеческий облик.
- Привет, Чудовище, - сказал двойник и присел рядом с Лахтиным. Достукался? Я тебя утром предупреждал.
- Не надо, - поморщился тот. - Мне и без тебя тошно.
Он подумал, как бы удивились люди, если бы увидели рядом с ним его негатив, да еще бестелесный.
- Сейчас тебе вдвойне тошно будет, - заявил Йегрес. - Я ухожу от тебя, родственничек. Навсегда.
- Как?! - мысленно вскричал Лахтин. - И ты уходишь? Вы что сговорились с Лялькой? Впрочем, чепуха. Ты не можешь уйти. Ведь наши миры сопредельные, зеркальные.
- Еще как могу, - Йегрес вздохнул. - Наши миры, оказывается, расходятся. Кроме того, мне запретили с тобой встречаться. Наши умники считают, что мы плохо влияем друг на друга. И даже больше того...
- Я - на тебя? - удивился Лахтин.
- Получается, что так, Чудовище. - Йегрес пожал плечами, черные губы сложились в улыбку. - Ты и впрямь оперился. Стал быстрее соображать, появилась решительность. Можно уже за ручку не вести... Умники говорят, что наши отношения мешают сосуществованию двух миров. Мы расталкиваем их, как два одноименных заряда.
- Не слушай их, Злодей! - то ли про себя, то ли вслух взмолился Лахтин. - Нам хорошо вдвоем. Мы ругаемся, но мы и дополняем друг друга. Кроме того, ты не прав. Мне трудно... решать все самому. Я привык... с тобой. Ты всегда был рядом. Как же теперь - без тебя? Жить так сложно.
- Жить просто, - насмешливо прищурился Йегрес. - И не скули, пожалуйста. Кое в чем ты уже превзошел учителя. Далеко пойдешь, если... не остановят. - И двойник хихикнул. - Главное - не жди милостей, как завещал ваш Мичурин. Дерзай, родственничек! Учти: если ты не приспособишь этот мир для своих нужд, он тотчас приспособит тебя. Причем использует и выбросит. А Ляльку ты не слушай. Каждый сражается за то, что он имеет. А у нее, кроме души, ничего нет.
Йегрес поднялся, брезгливо сплюнул. Черный сгусток слюны полетел в сторону пассажиров, столпившихся на остановке. Лахтин замер - от страха у него даже засосало под ложечкой. "Я пропал! Скандала не избежать. Йегреса люди не видят, получается, что плюнул я... Сейчас вызовут милицию... Протокол, фамилия..."
- Очнись, Чудовище! - повелительно сказал двойник. - Все я тебе дал, а вот от страха не вылечил. Ну, да ладно. Проживешь...
"Не поняли! Не увидели!" - обмирая от радости, подумал Лахтин.
- Я пошел, - напомнил Йегрес. - Будь позубастее, родственничек. И не поминай лихом.
Он неторопливо пошел-поплыл наискосок через Крещатик.
Лахтин, хоть и понимал, что ничего не случится, весь сжался, когда синий "Жигуленок" - первый из вереницы автомобилей, мчавшихся по улице, врезался в расплывчатую фигуру двойника, прошил ее, а за ним замелькали другие машины, зловонно дыша бензином и перегретым металлом.
Йегрес шел сквозь железный поток, не замечая его, и сердце Сергея Тимофеевича вдруг наполнилось гордостью за двойника и одновременно за себя: плевали они и на людей, и на весь этот мир. Раз их с Йегресом не видят, не замечают - тем лучше. Значит, они вольны жить, как хотят.
- Прощай, Злодей! - прошептал Лахтин. - Не бойся, нас уже никто не остановит.
Он почувствовал в себе такую силу, такую дерзкую уверенность, что даже прикрыл глаза, чтобы прохожие не увидели в них торжества. Его буквально распирали эти два чувства, тянули ввысь. И сладко, как в детстве, и замирает сердце от страха и восхищения. Еще немного, и он тоже взлетит, заскользит невесомо над Крещатиком - сквозь ревущий поток машин, усталые дома, полумертвые от жары деревья...
Он вдруг услышал настойчивые голоса, которые бесцеремонно ворвались в его грезы, но открывать глаза не стал.
- Расстегните ему рубашку, - сказала какая-то женщина.
Лахтин без труда определил по голосу, что ей за пятьдесят и что у нее небольшая зарплата.
- Товарищи, может, у кого есть нитроглицерин? - вмешался мужской голос.
"Кому-то поплохело, - машинально отметил Лахтин и представил, как собираются рядом зеваки, как суетятся люди, не зная, чем помочь тому, кто упал на асфальт. - Мое дело сторона, я не врач. И вообще... Могу я хоть раз отключиться от суеты и никого не видеть, ни о чем не думать, ни о ком не переживать".
Голоса-реплики прибывали:
- "Скорую помощь" вызвали?
- Да, вон тот гражданин звонил...
- Позвоните еще... - Голос был старческий, дребезжащий: - Юноша, потрудитесь, пожалуйста, набрать ноль три. Пока они соберутся, человек помереть может.
- Есть вода, - обрадовался женский голос. - Воду несут...
"Сердце, наверное, хватануло, - подумал Лахтин о несчастном. Интересно кого - молодого или старого? Может, все-таки открыть глаза, полюбопытствовать?"
Как бы в унисон его мыслям в говор толпы ворвался возбужденный напористый голос профессиональной сплетницы, боящейся пропустить зрелище и пробивающейся, по-видимому, сейчас вперед:
- Кому, людоньки, плохо? Дайте поглядеть, говорю. Кому плохо?
Грома Захар, как ни странно, не слышал, а вот лопотание дождя уловил сразу.
"Слава богу, - подумал он, улыбаясь про себя. - Напоит наконец землицу. Пыль прибьет, окна промоет".
С этой мыслью Захар заснул.
И приснился ему сон...
Будто по всей Гончаровке вишня цветет. Много ее - как до войны. Садок возле садка. И везде праздничное белое сияние, музыка и люди. Нарядные, веселые. Друг другу улыбаются, друг с другом заговаривают.
"Свадьба, что ли?" - удивился Захар.
Пошел и он себе. Да так легко, что и не поймет: идет он или летит.
Тут музыка громче заиграла. Быстро. Горячо.
Люди перед Захаром расступились. И деревья в сторону тоже отошли.
Глядит Захар, а перед ним посреди сада его сын, Сергей. Молодой, красивый. И сорочка на нем белая, вышитая. Лица, правда, толком не разглядеть: солнце землю пригрело, парует она и вся как бы в мареве. Пляшет сын. Голову запрокинул, руки в сторону развел, будто всех обнять хочет, улыбается. И все по кругу, по кругу. Быстро, легко, красиво.
"Молодец, сынок!" - хотел крикнуть Захар, да так и занемел.
Вдруг увидел он, что никакой это не пар, а дым горький. И не комья молодой земли под босыми ногами сына, а головешки. Да не остывшие, а бело-сизо-алые. Смотреть на них - и то больно!
"Беги, Сережа! Ко мне, сынок!" - кричит Захар и с ужасом понимает, что не слышно его голоса. Нет его!
И люди не слышат, ни о чем не догадываются. Ходят рядом, переговариваются, на Сергея уважительно поглядывают. Танцует мол, красиво.
Рванулся Захар к сыну, а ноги - ни с места.
Тут Сергей лицом к нему повернулся.
Оказывается, на лице его вовсе не улыбка, а мука лютая. Плачет он, а слезы жар сразу сушит. Зовет отца - губы только в гримасу боли складываются.
"Где ты, дождь?! - обратился к небу Захар. И опять без слов: - Спаси сына моего! Погаси угли!"
Нет дождя.
А Сергей уже последние силы теряет. Шаги его по огню все неувереннее становятся, все медленнее. Вот-вот упадет.
Напрягся Захар так, что жилы на шее вздулись, прорвал-таки немоту.
"Подожди, сынок, я сейчас..." - крикнул он и проснулся.
Ничего не понимая, Захар несколько минут всматривался во тьму. Перед глазами все еще стояло обезображенное болью лицо сына, грозно светились раскаленные угли.
"Что за наваждение? - испуганно подумал старик, вспоминая подробности сна. - Не к добру такие танцы".
Захар встал с кровати, поспешно закурил. Он так разволновался, что в груди опять закололо, будто сердце при каждом ударе натыкалось там на осколок стекла.
"Письмо - ерунда, - подумал Захар. - Непонятное оно, одни намеки. Да и идти будет дня три-четыре. Дурень я, дурень. Такая радость - сын отыскался, а я письма шлю. Ехать надо! Самому. Лететь! Самым скорым самолетом. И не когда-нибудь, а прямо сейчас. Утречком".
Он включил свет и стал собираться в дорогу, прикидывая, какие гостинцы можно взять в Киев и какие слова он скажет своему Сереже.
Придерживаясь за перила лестницы, Лахтин вышел на улицу.
Некоторое время бездумно стоял возле дома Ляли, не зная куда идти и что делать. Непостижимо! Его Мышка - и этот... брезгливый, уничижительный тон. Продуманные фразы и суждения, будто она зачитывала обвинительное заключение. Но главное - их суть! Все преувеличенно, тенденциозно подобрано, заострено. Чтобы больнее ранить! Царство, душа, деньги... Получается, что он чуть ли не губитель человечества. Какая муха укусила Ляльку? Откуда у женщины такая рассудочность и рационализм? Возможно, он в чем-то и был не прав. Невнимательный там, эгоистичный. Но ведь такова современная жизнь. Так-живут если не все, то многие. Никто никому не нужен, Ляля. И я тебе, значит, не нужен... Боже, как давит в груди! Я стал истериком... Ничего страшного не произошло. Ну озлилась Лялька, наговорила гадостей. С кем не бывает. Не прогнала ведь, не оттолкнула. Значит, все образуется.
Лахтин спустился мимо "Детского мира" на Крещатик, выпил в автомате газированной воды. Немилосердное солнце плавило асфальт, загоняло прохожих в тень.
"Надо вызвать машину, - подумал Лахтин. - А Мышку придется подержать на расстоянии. Или вообще... С глаз долой - из сердца вон".
Он нашел в кошельке двухкопеечную монету, зашел в телефонную будку.
- Света, я на Крещатике, - сказал Лахтин секретарше. - Найди, пожалуйста, Виктора. Пусть подъедет ж "Детскому миру".
Он повесил трубку, и тут сердце его подозрительно замерло, будто поднималось, поднималось по лестнице, а затем споткнулось и с ходу перепрыгнуло полпролета.
Лахтин вернулся к автоматам и на всякий случай проглотил таблетку новокаинамида, запив ее теплой водой. Затем прошел к троллейбусной остановке, присел в тени.
- Ну где же ты, Злодей?! - привычно позвал он.
Йегрес появился не сразу, а как бы просочился, будто дым, из кроны дерева. В нем что-то клубилось и посверкивало, пока из тьмы не сформировался человеческий облик.
- Привет, Чудовище, - сказал двойник и присел рядом с Лахтиным. Достукался? Я тебя утром предупреждал.
- Не надо, - поморщился тот. - Мне и без тебя тошно.
Он подумал, как бы удивились люди, если бы увидели рядом с ним его негатив, да еще бестелесный.
- Сейчас тебе вдвойне тошно будет, - заявил Йегрес. - Я ухожу от тебя, родственничек. Навсегда.
- Как?! - мысленно вскричал Лахтин. - И ты уходишь? Вы что сговорились с Лялькой? Впрочем, чепуха. Ты не можешь уйти. Ведь наши миры сопредельные, зеркальные.
- Еще как могу, - Йегрес вздохнул. - Наши миры, оказывается, расходятся. Кроме того, мне запретили с тобой встречаться. Наши умники считают, что мы плохо влияем друг на друга. И даже больше того...
- Я - на тебя? - удивился Лахтин.
- Получается, что так, Чудовище. - Йегрес пожал плечами, черные губы сложились в улыбку. - Ты и впрямь оперился. Стал быстрее соображать, появилась решительность. Можно уже за ручку не вести... Умники говорят, что наши отношения мешают сосуществованию двух миров. Мы расталкиваем их, как два одноименных заряда.
- Не слушай их, Злодей! - то ли про себя, то ли вслух взмолился Лахтин. - Нам хорошо вдвоем. Мы ругаемся, но мы и дополняем друг друга. Кроме того, ты не прав. Мне трудно... решать все самому. Я привык... с тобой. Ты всегда был рядом. Как же теперь - без тебя? Жить так сложно.
- Жить просто, - насмешливо прищурился Йегрес. - И не скули, пожалуйста. Кое в чем ты уже превзошел учителя. Далеко пойдешь, если... не остановят. - И двойник хихикнул. - Главное - не жди милостей, как завещал ваш Мичурин. Дерзай, родственничек! Учти: если ты не приспособишь этот мир для своих нужд, он тотчас приспособит тебя. Причем использует и выбросит. А Ляльку ты не слушай. Каждый сражается за то, что он имеет. А у нее, кроме души, ничего нет.
Йегрес поднялся, брезгливо сплюнул. Черный сгусток слюны полетел в сторону пассажиров, столпившихся на остановке. Лахтин замер - от страха у него даже засосало под ложечкой. "Я пропал! Скандала не избежать. Йегреса люди не видят, получается, что плюнул я... Сейчас вызовут милицию... Протокол, фамилия..."
- Очнись, Чудовище! - повелительно сказал двойник. - Все я тебе дал, а вот от страха не вылечил. Ну, да ладно. Проживешь...
"Не поняли! Не увидели!" - обмирая от радости, подумал Лахтин.
- Я пошел, - напомнил Йегрес. - Будь позубастее, родственничек. И не поминай лихом.
Он неторопливо пошел-поплыл наискосок через Крещатик.
Лахтин, хоть и понимал, что ничего не случится, весь сжался, когда синий "Жигуленок" - первый из вереницы автомобилей, мчавшихся по улице, врезался в расплывчатую фигуру двойника, прошил ее, а за ним замелькали другие машины, зловонно дыша бензином и перегретым металлом.
Йегрес шел сквозь железный поток, не замечая его, и сердце Сергея Тимофеевича вдруг наполнилось гордостью за двойника и одновременно за себя: плевали они и на людей, и на весь этот мир. Раз их с Йегресом не видят, не замечают - тем лучше. Значит, они вольны жить, как хотят.
- Прощай, Злодей! - прошептал Лахтин. - Не бойся, нас уже никто не остановит.
Он почувствовал в себе такую силу, такую дерзкую уверенность, что даже прикрыл глаза, чтобы прохожие не увидели в них торжества. Его буквально распирали эти два чувства, тянули ввысь. И сладко, как в детстве, и замирает сердце от страха и восхищения. Еще немного, и он тоже взлетит, заскользит невесомо над Крещатиком - сквозь ревущий поток машин, усталые дома, полумертвые от жары деревья...
Он вдруг услышал настойчивые голоса, которые бесцеремонно ворвались в его грезы, но открывать глаза не стал.
- Расстегните ему рубашку, - сказала какая-то женщина.
Лахтин без труда определил по голосу, что ей за пятьдесят и что у нее небольшая зарплата.
- Товарищи, может, у кого есть нитроглицерин? - вмешался мужской голос.
"Кому-то поплохело, - машинально отметил Лахтин и представил, как собираются рядом зеваки, как суетятся люди, не зная, чем помочь тому, кто упал на асфальт. - Мое дело сторона, я не врач. И вообще... Могу я хоть раз отключиться от суеты и никого не видеть, ни о чем не думать, ни о ком не переживать".
Голоса-реплики прибывали:
- "Скорую помощь" вызвали?
- Да, вон тот гражданин звонил...
- Позвоните еще... - Голос был старческий, дребезжащий: - Юноша, потрудитесь, пожалуйста, набрать ноль три. Пока они соберутся, человек помереть может.
- Есть вода, - обрадовался женский голос. - Воду несут...
"Сердце, наверное, хватануло, - подумал Лахтин о несчастном. Интересно кого - молодого или старого? Может, все-таки открыть глаза, полюбопытствовать?"
Как бы в унисон его мыслям в говор толпы ворвался возбужденный напористый голос профессиональной сплетницы, боящейся пропустить зрелище и пробивающейся, по-видимому, сейчас вперед:
- Кому, людоньки, плохо? Дайте поглядеть, говорю. Кому плохо?