Панасенко Леонид. Танцы по-нестинарски

Панасенко Леонид

Танцы по-нестинарски

   Леонид Панасенко
   Танцы по-нестинарски
   "Умерла мать похороны 17 приезжай Захарий".
   Пять страшных слов оглушили Лахтина.
   Как реалист, привыкший понимать мир реально, он знал, что это когда-то случится. Но вот так - внезапно (ведь не болела ничем, не маялась), в разгар весны, которая преображает даже их несчастную Гончаровку, не дождавшись ни его приезда, ни его Победы... Как подло поступает жизнь, черт возьми! И как теперь ни оправдывайся, получается, что он кругом виноват. Не ездил, не помнил, даже с праздниками иногда забывал поздравить. Думалось: все исправимо, все впереди... Оказалось - все позади. Оказалось, что он бездушная, тупая, самодовольная скотина! И хоть лоб сейчас разбей, хоть закричи, зарыдай - ничего уже не изменить. Есть факт. Страшный факт, который выбил из-под ног почву. Все кренится, падает, рушится...
   Окружающие предметы в самом деле заколебались, как-то расплылись. Лахтин вдруг понял, что это слезы. Катятся беззвучно из глаз, и нет сил ни ступить, ни позвать жену.
   Тамара, обеспокоенная его непонятным молчанием, тоже вышла в прихожую. Она тотчас поняла - что-то случилось. Ваяла из омертвевших рук Сергея телеграмму, одним взглядом прочла текст.
   - Господи! - Тамара растерянно перечитала телеграмму и первым делом спросила о том, о чем Лахтин строго-настрого запретил себе думать: - А как же твоя завтрашняя защита?
   Он поднял взгляд - тяжелый, горестно-гневный, поморщился, будто жена сказала несусветную глупость. Губы у Лахтина задрожали - вот-вот заплачет.
   - Иди в кабинет, прошу тебя, - горячо зашептала Тамара. - Пощади нашу Оленьку. Ты же знаешь ее нервы... Через два дня экзамен, а там аттестат. Ее нельзя сейчас травмировать... Приляг, Сережа, поплачь... Тебе надо все решить, обдумать...
   Он лег. Послушно выпил валерьянку, которую принесла жена. Однако никакого облегчения не почувствовал. Сердце по-прежнему жгла боль, десятки провинностей вырастали до размеров горных вершин, грозились раздавить. Но больше всего его приводила в ужас необходимость выбора. Впрочем, о каком выборе может идти речь?! И все же... Да, он презирает меркантильность Тамары, однако завтрашняя защита его докторской диссертации, увы, тоже факт. И факт трудный. Можно, конечно, отменить или перенести даже коронацию, но это только легко сказать. На деле же... Большие дела всегда стоили, дорого. В смысле времени, усилий да, пожалуй, и денег. Приглашены нужные люди, заказан банкет на шестьдесят персон, все наперед оплачено. Как быть?! "Утром надо встречать в аэропорту академика Троицкого, затем оппонентов... И в то же время утром надо лететь домой. Конечно, Тамара все уладит лучшим образом: и встретит и извинится. Мол, такое горе. Все поймут... Однако год считай что потерян. Пока вновь заведешь, пока настроишь машину защиты... А мама - там... Одна! Нет, не может быть. Там дед Захар. Да и соседки посидят. Поплачут для вида, порадуются тайно, что не их, как они говорят, "господь призвал"...
   - Понесли! - твердо сказал Захар мужикам. - Ночью только сволочей закапывают. Нельзя больше его ждать...
   Они подняли гроб на плечи.
   "До чего легонькая, - подумал Захар, поглядывая сбоку на спокойное лицо Жени. - Иссушила тебя жизнь, а когда - неясно. А ведь такой славной была. И в молодости, и даже когда Сережку женила... Правда, после этого уже лет двадцать прошло. Эх, Женька, Женька. Глупая твоя голова. Наши это годы были, наши, а ты этого так и не поняла. Теперь поздно переиначивать, а все же не стоил твой оболтус того, чтобы жизнь себе из-за него ломать. Вон даже на похороны не приехал, сынок называется..."
   Захару показалось, что голова покойной качнулась, будто Женя хотела возразить, но не смогла. Он испуганно прервал мысленный разговор, поднял край гроба повыше.
   Что он суется не в свое дело! Может, самолет опоздал или из-за дождя и вовсе полет отменили. А может, Сергей болен. Да так, что в дорогу не выберешься - всякое бывает. Дорога сюда неблизкая: почти тысяча километров до города да от города все шестьдесят. И хотя бы по шоссе, а то все проселками. Тоже можно застрять...
   Захар на ходу поправил цветок, который все скатывался с подушки и закрывал от него лицо Евгении. Обугленное смертью, родное и уже незнакомое.
   Захар то ли вздохнул, то ли застонал. Многое он на свете понимает, а вот почему их судьба развела? Кто тому виной? Наверное, все-таки он. Поехал на те чертовы годичные курсы, а Женька назло ему-замуж вышла. За Тимофея Лахтина, агронома из соседнего села. Он тоже психанул: за три дня уговорил, уломал соседскую Настю, тихую, хозяйскую девушку, косой своей еще тогда Настя славилась. Расплел он ей косу, да деток не пошло, а через два года грянула война. В один день они с Тимофеем на фронт уходили. Стоял он с Настеной возле сельсовета, а сам Женю высматривал. И высмотрел. Аж в груди у него заболело от ее взгляда. Не подошла", постеснялась. Слушала своего агронома, кивала, прощаясь с ним, будто чувствовала, что не вернется Тимофей с войны. А ему тем единственным взглядом сказала, что любит по-прежнему, приказала, чтобы выжил и вернулся. Он выжил и вернулся. Правда, после ранения, "комиссованный подчистую - при освобождении Киева ему прострелили легкое. Он первым из фронтовиков вернулся в Гончаровку - с двумя орденами и пустым вещмешком. Через месяц, как ни упирался, бабы избрали его председателем колхоза, и начал он как мог восстанавливать порушенное хозяйство, а там подоспело время сеять, и он сутками месил знаменитую гончаровскую глину, пропадал то в поле, то в районе... Как-то ему сказали, что Женя Лахтина заболела. Поздно вечером, возвращаясь с работы, он постучал в ее хату. Никто не отозвался. Он вошел в темные сени, нащупал клямку двери и, распахнув ее, встревоженно бросил, в темноту: "Ты дома, Женя? Отзовись". Из угла, где - он помнил - еще до войны стояла кровать, послышался то ли шепот, то ли стон. Он пошел на звук, выставив, как слепой, вперед руки, опрокинул по дороге табурет и с одной горячечной мыслью: "Помирает!" - стал искать Женю, но она нашла его первая - горячая, влажная, слабая. - "Ты вся горишь, - испуганно пробормотал он. Простудилась?" Женя тихо и счастливо засмеялась. Привстав с подушки, она обвила его шею руками, с каким-то отчаянием и неженской силой повлекла к себе, повторяя, как безумная, одно только слово: "Родненький..." Потом, задыхаясь и лихорадочно целуя его, попросила-открыть окно. И еще попросила: "Говори. Все, что хочешь, говори. На всю жизнь хочу тебя наслушаться..." У него, помнится, кружилась голова, все казалось нереальным: холодная ночь за окном, полная луна, застрявшая в кустах сирени...
   Захар качнул головой, отгоняя воспоминания.
   Они вышли уже на взгорок, и надо было смотреть под ноги, чтобы не поскользнуться в этой проклятой глине. Впереди за редкими кладбищенскими крестами замаячила фигура Хитрого Мыколы, который то ли стерег свою яму, то ли хотел прийти на поминки.
   "Не скажешь, - мысленно упрекнул Захар Евгению, глядя на ее спокойное лицо. - Тогда не сказала, в сорок четвертом, а теперь и подавно..."
   Странно тогда все получилось, непонятно.
   Уже отсеялись, сады отцвели. А тут по селу новость: оказывается, по пути в часть Тимофей к Евгении заезжал. Всего на одну ночь. Поговорили, позавидовали ей солдатки, да и затихло.
   А к осени вдруг расцвела Евгения, будто цветок. Округлилась, а живот сквозь все пышные сарафаны пробился и закрасовался, заважничал - ну настоящий тебе староста-арбуз на баштане. Не удержался Захар при встрече, спросил: "Кого ждешь, Женя, хлопчика или девочку?" Сам же взгляд ее ловил, тайну хотел выведать. Засмеялась Женя: "Ой, Захар... Все равно одной грудью кормить... Я и вам с Настеной того же желаю". Заступил он ей тогда дорогу, спросил, не скрывая муки своей: "Скажи правду, Женя... Я людей выспрашивал - никто не видел весной Тимофея... Скажи, чье дитя будет?" "Я Тимофея видела, - твердо ответила Женя. - Понял?! В этом деле третий лишний, Захарушка". И ушла, не рассеяв его сомнений, но закрыв ему накрепко рот - и тоном своим, и насмешкой, а больше всего упоминанием о Насте...
   Тимофей так и не вернулся с войны. Женя говорила потом, что дослужился он до капитана, был много раз награжден за храбрость и сложил голову уже под Берлином. Сережа их рос застенчивым и молчаливым, много читал и до того был научен матерью чтить память отца, что, когда Захар через год после смерти Насти попробовал посвататься к Жене, весь в слезах убежал из хаты, пригрозив, что скорее утопится, чем будет жить у "дядьки Захара".
   ...Гроб поставили на две табуретки. К Захару подошел председатель сельсовета Кузьма Сорока, кашлянул в кулак:
   - Может, ты, Захар Степанович, слово скажешь? Тебе сподручнее - ты и председателем после войны был, да и соседи все-таки...
   - Что говорить, - вздохнул Захар и посмотрел на вечернюю Гончаровку: не видать ли где машины, может, успеет Сергей попрощаться с матерью. Нет, не видеть...
   Поразмыслив, Лахтин, покачиваясь, двинулся вдоль берега. К лагерю! Хватит ему на сегодня приключений.
   Он шел эдак полчаса и вдруг провалился по грудь. Ил под ногами продолжал расползаться, и Лахтин инстинктивно рванулся к берегу. В следующий миг он понял свою ошибку - торфяная топь образовалась именно у берега, надо повернуть назад, к песчаной косе, по которой они бродили; Он заработал ногами, но даже зыбкого дна уже не было.
   - Помогите! - крикнул он срывающимся голосом, чувствуя, как бурно испаряется его пьяная дурь, а на ее место ледяной струйкой вливается страх. Лес на берегу стоял совершенно незнакомый: гоняясь за рыбой, они, видно, порядочно прошли.
   "Меня не услышат! - ужаснулся Лахтин, подрабатывая ногами, будто он бежал на месте. - Рядом никого. Голос потеряется в камышах... Господи! Только не это! Погибнуть здесь, в этой черной жиже?! Только не это!"
   Он опять рванулся - теперь в противоположную сторону. Подгребал руками, извивался всем телом, однако продвинулся всего лишь на каких-нибудь полметра.
   "Надо отдохнуть, - лихорадочно подумал Лахтин. - Если экономить силы, можно долго продержаться... Главное - не паниковать и беречь силы. Меня почти не засасывает. Хороший пловец из этой хляби легко бы выбрался. А тут трепыхаешься, как муха в варенье..."
   Он на время затих.
   И тут из сумрачной жижи глянуло на него знакомое лицо. Черное, однако не негроидного типа, с какими-то пронзительно-нахальными глазами. Поразили Лахтина и очки знакомого незнакомца - в белой, как бы раскаленной оправе резко контрастирующие с его гуталиновым лицом.
   - Ты кто? - шепнул Лахтин, с трудом соображая, что у него начались галлюцинации.
   - Я - это ты, - отчетливо и громко сказала черная рожа. - С перепугу себя не узнал? Не дрейфь, родственник, выберешься! Я твою судьбу наперед знаю.
   - Бред! Чепуха! - мысленно взвизгнул Лахтин, цепенея от нового страха: он где-то читал, что к человеку на грани небытия приходят всяческие видения.
   - Да Йегрес я, то есть Сергей в зеркальном прочтении. Мы с тобой двойники. И очень близкие соседи - живем в параллельных мирах, - заявило привидение.
   - Антипод? - Лахтин снова отчаянно заработал руками и ногами, надеясь, что призрак исчезнет.
   - Чего ты барахтаешься, дурачок? - Йегрес отступил. - Это ты антипод, а я нормальный человек, который многое знает и еще больше может. Я за тобой второй год наблюдаю. И удивляюсь. Бестолковый ты у меня родственник. Везде барахтаешься: в болоте, в жизни. Противно смотреть.
   - Ну и проваливай отсюда, - обиделся Лахтин.
   - Нет уж! - хохотнул Йегрес. - Пора все-таки тобой заняться. Для начала я тебя из болота вытащу, так уж и быть. А потом и по жизни поведу ровнехонько, красиво... Слушай, кабан, а ну дотянись вон до того камышового куста. Быстренько! Так... Теперь осторожно освобождай ноги, ложись, ложись, морда, не бойся воды, ложись... Вот так! Ладненько. Подтягивайся, да потихоньку... Потихоньку, тебе говорят, оборвешь все к чертям. Молодец! Захватывай левой стебли... Побольше! Ну, вот... А ты уже пузыри пускал.
   Задыхаясь от напряжения, от страха сделать неверное движение, Лахтин попробовал стать и - о чудо! - ноги наконец нашли под илом желанную опору.
   Рядом, ухмыляясь, стоял его двойник - Йегрес.
   Пробуя дно и обходя подальше гибельное место, Лахтин пошел к берегу. По шишкам, по сучьям, даже по ржавым консервным банкам - он на все согласен, лишь бы не подступала ко рту черная булькающая жижа.
   На лес уже пали сумерки. Лахтин вышел из воды и остановился, чтобы перевести дыхание. Его покачивало. Наверное, не так от выпитого, как от пережитого, потому что сердце все еще колотилось и земля плыла под ногами.
   Чтобы не упасть, он ухватился за ветку.
   - Слушай меня, - сказал черный человек. - Ты не обольщайся: писателя из тебя не получится. Хочешь жить как человек - иди к Миронову. В работу, особенно черную, не зарывайся. Поактивничай, побарахтайся на поверхности коллектива - у тебя это здорово получается. Запомни: будущий шеф твой чужого не любит, а увлечься может, и тогда будет тянуть все дело. Используй его. Голова у тебя хоть и пустая, но светлая. У тебя были стоящие идеи, но ты чувствовал, что разработка их тебе не по зубам слишком много работы. В КБ они пригодятся. Ты получишь статус "генератора идей", а "негры" все сделают за тебя. И не тяни с переходом. Твой захудалый научно-популярный журнал - пустой номер.
   - Как ты со мной обращаешься? - Лахтин даже позеленел от злости. Какой-то бред ходячий, алкогольный фантом, а туда же - жить меня учит. Да пошел ты, образина, знаешь куда...
   - Иду, иду, - засмеялся Йегрес. - Но ты, родственничек, берись за ум. И почаще заглядывай в зеркало. До скорого! - Он махнул рукой и поплыл, будто сгусток черного дыма, меж деревьев, в глубь острова.
   К лагерю Лахтин шел напролом, чуть не бежал.
   Первым, кого он встретил из своих, была Лена с охапкой сухих веток.
   - Что с вами, Сергей Тимофеевич? - воскликнула она. - На вас лица нет.
   "А у кого оно есть, девочка? - подумал с горькой иронией Лахтин. Маски, всюду маски... Если бы ты, девочка, увидела мое настоящее лицо, ты бы закричала от страха... Однако хватит. Занавес уже подняли... Маску мне, маску".
   - Послезавтра у Ольги выпускной вечер, - сказала за ужином Тамара. Представляешь?
   - С трудом, - хмыкнул Лахтин и посмотрел на дочь. - Мы слишком молоды, чтобы в ближайшие два-три года стать бабушкой и дедушкой.
   - Не надо было жениться на первом курсе, - заявила Ольга. - Сами виноваты. Если ваша ветреность передалась мне с генами - пеняйте на себя.
   Лахтин невольно улыбнулся.
   После его возвращения из Гончаровки жизнь в их семье надолго или нет, но изменилась. Уже многие годы каждый из них жил как бы сам по себе, а тут вдруг будто проснулись, устыдились своей отчужденности и стали стараться замечать друг друга. Конечно, у Тамары с Ольгой и раньше было больше общего. А вот его, как и многих, повлекла некая центробежная сила и при внешней незыблемости семьи увела совсем на другую орбиту... Вторую неделю Лахтин не мог встретиться с Лялей и с удивлением заметил: последнее время его стали слушать и жена и дочка.
   - Ты, наверное, понимаешь, что в связи со смертью бабушки мы не будем громко отмечать твой аттестат, - сказала Тамара.
   - А я, получается, бессердечная дурочка и требую банкета? Так, по-твоему?
   - Извини, доченька, - Тамара продолжала поражать Лахтина своей необычайной кротостью. - Ты ничего не требуешь, но мы с отцом хотим, чтобы ты не дулась и не считала себя обиженной.
   - Ну что ты, мама, - Ольга, по-видимому, тоже удивилась дипломатическому демаршу матери. - Мы с ребятами договорились посидеть у Славки Яковлева...
   Лахтин про себя отметил, как часто они стали опаздывать в отношениях с дочерью: попросишь, а она, оказывается, уже сделала это; посоветуешь хмыкнет насмешливо, поздно, мол, или пожмет плечами: "Это и ежу понятно..."
   - Так мне звонить Виктору Федосеевичу? - спросил Лахтин одновременно у жены и дочери, возвращаясь к первоначальному разговору. Виктором Федосеевичем звали декана физтеха, с которым Лахтин подружился, еще когда работал над кандидатской. О поступлении Ольги толковали уже не менее года, и Лахтин свыкся с мыслью, что этот вопрос придется решать ему.
   - Знаешь что, отец, - сказала вдруг Тамара, - оставь ты эти мысли. У тебя и так, как я понимаю, забот хватает.
   - К чему ты ведешь? - удивился Лахтин.
   - Поступление Ольги я беру на себя, - заявила Тамара. И столько в ее голосе было уверенности, даже убежденности.
   "Я, пожалуй, недооцениваю Тамару, - подумал он, глядя на жену, которая в это время разливала чай. - Бог мой, знал бы Гарик-идеалист, что из продавщицы, из гадкого-утенка, вырос лебедь от торговли - директор крупнейшего универмага. Можно сколько угодно изгаляться по поводу вещизма, но когда моралисту понадобится "настоящая вещь", он все равно придет или к моей жене - с просьбой, записочкой, по звонку, или вынужден будет искать спекулянта..."
   Лахтин в кои-то веки вспомнил, как года два назад он с женой выбрался в театр. На сцене было нечто заграничное, то ли притча, то ли сказка, кажется, "Продавец дождя". Они ожидали в фойе звонка, пили коктейль, и тут он, раскланявшись с какой-то полузнакомой парой, услышал их перешептывание за соседним столиком: "Какой еще Лахтин?" - "Да муж Тамары Михайловны! Той самой... Из универмага!" Его покоробило тогда: он, ученый, чьи статьи уже были переведены на четыре иностранных языка, вдруг оказался в качестве бесплатного приложения к торговой гранд-даме.
   "И все же, все же, - подумал Лахтин, допивая терпкий чай, - даже этот чай относится к пресловутому дефициту, и не мне, прирожденному потребителю, сокрушаться о падении нравов". Как бы вклиниваясь в его раздумья, Тамара сказала:
   - Кажется мне, что вы пообносились, ребятушки. Я вам кое-что принесла.
   Она вышла в соседнюю комнату и через минуту вернулась с двумя одинаковыми целлофановыми пакетами.
   - Ой, мамочка, любимая! - завопила Ольга, бросаясь на свой пакет, будто котенок на клубок ниток или мячик. - Вельветки! Итальянские!
   - Покорен... - веско сказал Лахтин, целуя жену в щеку. - Ты начинаешь нас баловать. Заметь: это приятно.
   Если дома были тишь да гладь, то на заводе все обстояло гораздо сложнее. Вторую неделю Лахтина поздравляли с защитой. В руководящих кругах завода и в КБ, где он работал, на него смотрели странно. Некоторые, пожав руку, отводили глаза и говорили о его матери, о горе, которое надо пережить, вроде бы подбадривали, как водится в таких случаях. Однако были и такие, которые о смерти матери не знали, но глаза все равно отводили. Это настораживало. Доцент Никонов уже три года работал и жил в Новосибирске, а то произошло еще раньше, так давно, что Лахтин теперь даже затруднялся определить: было ли оно в самом деле или не было? Впрочем, ничего серьезного тогда не произошло - это уж точно. Он, помнится, давал группе Никонова нагоняй. Сам Петр Петрович отсутствовал - то ли болел, то ли уехал в командировку. Сергей уже сказал все, что полагается в таких случаях, выслушал соответствующие заверения и сел на стул за стол Никонова - передохнуть. На столе валялся разрисованный чертиками обрывок кальки. Он хотел смахнуть его в корзину с мусором, но споткнулся взглядом о бессмысленную фразу, даже не фразу, а четыре слова, наспех нацарапанные Никоновым, он узнал его почерк: "Может, кристалл надо бить?" Бить? Кристалл? Что за ерунда? В их конструкциях уже лет десять кристаллы не применялись. Это анахронизм. Да и как бить? Что имел в виду Петр: механическое воздействие или магнитное поле?.. И вдруг Лахтин все понял и похолодел. Перед ним лежала готовая докторская диссертация. Да что докторская! Если идею сверхдальней связи удастся реализовать, будет все премия, избрание в академию, международные симпозиумы, интервью... Все! Стараясь оставаться бесстрастным, он скомкал обрывок кальки и незаметно сунул его в карман.
   К концу недели он едва держался на ногах от усталости, так как ночи напролет просиживал над расчетами и прикидками будущей схемы. Он бы засмеялся теперь любому в лицо и с чистой совестью отверг бы любые обвинения - идея его, и только его! Он ее выстрадал, он ее осознал, увидел в пространстве и времени. Те четыре ничего не значащих слова? Нелепая случайность. Без него, без его разума они ничего не значат. Набор слов. Их мог сказать кто угодно, даже пьяный дворник.
   Короче, к приезду Никонова, который так, наверное, ничего и не понял, в КБ только и было разговоров об открытии Лахтина. По распоряжению главного конструктора на него уже работали две лаборатории...
   Так все получилось на практике. Лахтин только через полгода узнал, что Никонов переехал в Новосибирский академгородок, а узнав - не удивился и не обрадовался. Мало ли кто куда переезжает... Тревога, даже страх поселились в душе только за несколько месяцев до защиты. Как сейчас помнит: у него было какое-то большое совещание, в кабинет набилось человек пятьдесят, а когда все ушли, Лахтин вдруг обнаружил на своем столе старый, четырехгодичной давности номер "Физического журнала" со статьей... Никонова о распространении волн в разных средах. В ней был намек! Вряд ли даже специальная экспертиза обнаружила бы сходство идеи Никонова и его работы, но Лахтин испугался. Откуда этот журнал на его столе? Кто-то случайно забыл или... подложили? В таком случае кто-то знает правду. А раз так, то ее могут узнать и остальные. Пойдут слухи или, того хуже, анонимка в ВАК... Он несколько дней не находил себе места. Затем навалились дела, заняли мысли, да и Йегрес помог: появился как-то на экране осциллографа, зеленый и едкий, обругал, назвал трусом и паникером и буквально потребовал выбросить дурь из головы. И вот все повторяется. Правда, защита прошла блестяще, ни слухов, ни анонимок после того случая не последовало, но почему, почему они отводят глаза? Сочувствуют его горю... или?
   Дочь включила телевизор, позвала мать. Уже сообщали спортивные новости - приближалось время приключенческого сериала, в котором играл Высоцкий и который Ольга с Тамарой смотрели уже третий раз.
   Лахтин вышел на лоджию, закурил. В полутемном дворе еще играли мальчишки. После дневной жары выбрались на лавочки возле подъезда престарелые соседки, которых Лахтин полупрезрительно называл "товарищеский суд". Окна зажглись еще не все. По двору гулял голос спортивного комментатора, и Лахтин с улыбкой подумал, что вовсе не обязательно делать великие открытия или писать "Войну и мир", чтобы прославиться и стать кумирам - достаточно несколько вечеров побыть Жегловым с его перехлестами и экранным надрывом... Впрочем, чему завидовать - слава ученых всегда было камерной.
   За деревьями, на крыше подстанции он увидел огонек сигареты. "Вон куда пацаны забрались", - подумал Лахтин, но в следующий миг то ли заметил, что мрак на крыше в этом месте гуще, то ли почувствовал присутствие двойника.
   - Это ты, Злодей? - тихонько позвал он. - Лети сюда, поболтаем.
   Черный человек отделился от крыши - Лахтин понял это по движению огонька сигареты - и стал наискосок подниматься вверх, к его девятому этажу.
   - Привет, Чудовище, - сказал человек-призрак, зависая в пустоте возле лоджии, и Лахтину стало не по себе.
   - Почему ты дал мне это прозвище? - спросил он. - В отместку?
   - Ничего подобного, - возразил Йегрес и, чтобы не шокировать Лахтина, присел на перила лоджии. - Я в своем мире злодей, ты - в своем. Это если по большому счету, если обнажаться... А так мы вполне нормальные люди. Не воры и не бандиты, не дураки и не прожигатели жизни... Напротив, мы одни из движителей жизни, потому что прогресс держится на деловых людях. Мы тратим себя - свой ум, талант, время, но и требуем у судьбы вознаграждения. Мы иногда говорим ей: "Отдай то, что нам положено".
   - Мне кажется, ты преувеличиваешь мою роль, - возразил Лахтин. - Я больше слушаю. Это ты постоянно меня поучаешь, советуешь, даже требуешь, чтобы я сделал так или иначе...
   - Самообман, - засмеялся Йегрес. Он затянулся, и в его жутковатых, белых зрачках на миг зажегся огонь. - Ты малость труслив, родственничек, и поэтому лицемерен. Нельзя быть одновременно сытым, то есть всем довольным, и честным. Тебе такая правда, конечно, претит, она чересчур голая, так даже говорят "голая правда"... Поэтому ты безумно рад, что у тебя есть анти-"я", двойник, которого легко объявить черным человеком, воплощением зла и всего низменного, что живет в тебе. Ладно, Чудовище, я не обижаюсь. Таковы правила игры...
   "А может, это в самом деле игра? - подумал Лахтин. - Параллельный мир, Злодей, наши разговоры с ним - все игра? Суперсовременная, в которой соединились бешеный прогресс и пошленький, дряхленький мистицизм. Игра в отпущение грехов. Очень удобная для жизни, выгодная. Может, я и впрямь Чудовище и занимаюсь откровенной спихотехникой и самообманом? То есть придумал себе козла отпущения, так называемого Черного человека, который якобы живет во мне. И я избавлен от ответственности за свои решения. А может, это я _черный_? - испугался он. - Нет, нет! Я не хуже других. Никаких подлостей я сознательно никогда не совершал. А что требую от жизни свое, должное мне, то в чем же тут грех? Все чего-то хотят, добиваются, куда-то стремятся... Такова природа человека..."
   - С какой стати ты меня постоянно изобличаешь? - криво улыбнулся Лахтин.
   - А с какой стати ты должен лгать самому себе? - парировал Йегрес. - Не забывай: я - это ты, а ты соответственно я. Уж мы сор из избы не вынесем. Выкладывай, зачем позвал.
   - Я боюсь, что люди знают о... Никонове, о том клочке бумаги...
   - Чепуха. Никто ни о чем не догадывается - я проверял. Даже сам Никонов не догадывается. Считает, что опоздал со своей идеей.
   - Но они все... так смотрят, - пробормотал обескураженный Лахтин.
   - На удачливых люди всегда смотрят о подозрением, - сказал Йегрес. Если ты не излечишься от страха, переходи лучше инженером в ЖЭК.