Страница:
ГЛАВА VI
- Можно ли не дать знание достойному?
- Нельзя, потому что это невозможно: достойный
получит знание. Столь же невозможно не дать знание
недостойному: Он не способен его взять.
- Признаться, не понимаю тебя, собеседник. Наша
община платит тебе за то, чтобы ты учил тех, кого к
тебе приводят - а не тех, кто приходит со стороны,
без договоренности с нами.
Ответа не последовало, и староста, пожав
плечами, перешел к обсуждению других вопросов.
...Бились днем, бились вечером, ночью тоже бились - выбирая цель по свету звезд или новорожденной луны, посылая стрелы на лязг железа, на стон, на шорох, разве что не на запах... И вот пришло утро, а с ним пришла смерть. Орда металась, словно единое живое существо, в страшном танце обессиливая противника. Так пляшет вокруг сохатого оголодавшая волчья стая - не подставляясь под убийственной силы удары, покрывая ранами, лишая передышки... И такой танец затеят века спустя воины Чингиса и первых Чингисидов вокруг китайских, русских, чешских, немецких полков. Нет у печенегов железной монгольской дисциплины, нет и могучего лука с костяными накладками. Полководца, равного Субудэю, тоже нет. Но число их велико, а стаей не только волки лося - вороны беркута одолевают. Хотя кто здесь ворон, кто орел... - Олав, Збручко, Корчун, назад! Назад, сказано! Поздно. Трое верховых бросились в самоубийственную атаку - копья в наклоне, ноги до каблука вбиты в стремя... Будто палицей по хляби болотной ударило: лавина расступилась - и сомкнулась, поглотив горстку, все, не видно их, нет их. - Прочие - сомкнуть щиты! Сомкнуть! Что стоишь, орясина?! Но "орясина" не стоит - медленно шагнув из строя, дружинник повернулся (мертвый взгляд голубых глаз, и в смерти сохраняющий безмерное удивление случившемуся) - и рухнул навзничь прежде, чем остановила свою дрожь стрела, пробившая ему горло. Рябь прошла по стене червленных щитов и она в который уже раз замкнула разорванный край, поглощая возникшую брешь. Но поглотив, стала еще на звено уже. Стена щитов... Живая крепость. Мы можем стоять за ней долго, но стоять вечно не сможет никто. Сдвинемся с места - быстро погибнем. А сейчас гибнем - медленно... Воздух темен от летящих стрел - так бывает при пролете саранчевых туч (знаю, видел на реке Итиль). "...И была та саранча подобна коням, снаряженным на войну, и лица ее лица человеческие, а брони ее - брони железные... А шум ее крыльев подобен стуку копыт множества коней, погоняемых к битве." Что бы ни стояло перед мысленным взором Вестника Апокалипсиса, свои видения он облекал в доступные современникам образы. На сей раз - в образ парфян, конных лучников, как раз тогда потрепавших римские легионы. "...И дано той саранче не убивать людей, а лишь ранить их, причиняя мучения. Муки же от нее - подобны мукам от скорпиона, когда ужалит он человека. И будут люди искать смерть, но не найдут ее; пожелают умереть, но гибель убежит от них..." Да нет, и убивает тоже, но - прав апостол - чаще ранит, терзает живую плоть, принося гибель именно от этих ран, не мгновенную, злую. Не бежит та гибель от людей - но идет к ним медленным шагом. Очень медленным. Куда там укусу скорпиона - иной по часу и больше терпит в себе зубчатую железку (а то и две, три) и уж стоит по щиколотку в собственной крови, едва ли не моля раз за разом налетающих всадников целиться точнее. Будет ли услышана его мольба, или и без новой раны вдруг разом встанет сердце, но раз за разом же отлетают души, истомленные медленной смертью. Отлетают, чтобы пировать в высоких чертогах вместе с сонмом веселых и воинственных богов, сражаться звонким оружием, не причиняющим боли и ласкать небесных дев: валькирий, радуниц или ассури - каждый зовет их по-своему. Некоторые - таких мало - носят знак креста. Им Загробье мыслится примерно так же, но на пути к нему лежит суд Бога Единого, Страшный Суд - которого не будет, как не будет небесных дворцов Вальгаллы и надоблачной гридницы Рода - Световида. Хотя... - Да будет вам по вере вашей, други-братья мои. Каждому - по его вере. Да будет ... (А что будет мне? Ничего... В этом я несчастливей остальных. Впрочем, мне-то не предстоит сегодня гибель... Не должна предстоять!) Очередная стрела ударилась в мой доспех - и хрустнула, как если бы была она настоящей саранчей, крылатой и шестиногой. Я неуязвим, но лошадь подо мной приходилось менять уже трижды. Эта - последняя; больше свободных коней нет. Их и сначала немного было, сколько там можно в лодью уместить... Кто-нибудь, конечно, уступит мне своего коня, но это не тот дар, который принимается. - Кона-а-з! - позвал дальний голос. Печенег! Не разобрать, молод он или в летах - гарцует верхом далеко, чуть дальше даже, чем можно для верного выстрела. Переговоры? Или... Смотрит он не на меня, куда-то влево, но там никого нет... Не должно быть, по крайней мере. - Прими гостинец для своего щенка, коназ! И - в одно движение - взметнул лук, отвел жильную тетиву, выстрелил. Быстрее, чем отдергивается рука, коснувшись расколенного угля. И до того мгновения, пока посвист стрелы не оборвался глухим стуком, я не мог понять, какую цель он избрал. Трехлетний мальчик, который должен был сидеть в шатре и который в шатре не усидел, без звука, без стона покатился по утоптанному грунту, словно тряпичная кукла. Страшно вскрикнула женщина, подхватывая на руки обмякшее тельце, но тут же оборвался крик - вторая стрела ударила ей в шею. - А это для твоей суки, коназ! Что было потом - не вспомнить. Кажется, он сразу поворотил коня. Кажется, я пустился за ним, а следом - вся еще оставшаяся конница и столь внезапным был наш натиск, что мы их достали. Их, но не его: он мудрый, хитрый, опытный волк и поймать его не легче, чем волка степного. Кажется, я рубил, не чувствуя рук, словно туман кромсал (гро-ох, гро-ох - меч раз за разом ударяет о седельную кожу, сквозь этот туман проходя) и вокруг мои воины черт знает что выделывали своими клинками. Но и сейчас я оставался полковдцем, Предводителем. Я поймал, не смог не поймать даже сквозь звенящую боль миг, когда надо возвращаться. Потому что иначе не вернется никто. И я привел их - тех, кто остался - к пешей фаланге, так не свершив месть. Кто же, кто знал об этом, кому это было нужно, зачем, почему?! И почему я, старый дурень, не сказал о них Андрею - не сказал ему, что у меня есть жена и сын... Он видел Звездочку - но, наверно, подумал, что она согревательница ложа мне, не больше. А я - я, подонок средневековый, все сделал, чтобы его в этом не разубедить! Брячислава же, Брячко, Брячика, кровь мою и плоть мою, я так ему и не показал, даже не упомянул о его существовании - устыдился неведомо чего... (Трехголосо вопят сзади няньки-кормилицы - не стройным погребальным плачем, а по-бабьи, взахлеб, рухнув на колени над лежащими. Волчья страва, коровищи - не уследили, валялись небось носами в землю!! Но и впрямь женщины цепенеют от смертельного посвиста, да и мужики иные ведь...) Да нет, не "неведомо чего" устыдился я - ведомо мне про то. Не меня стыд прошиб - двойника моего, который я и есть, который не муж, не отец - воин и вождь, князь... Предводитель... Но что можно было сделать? Да, ЧТО МОЖНО БЫЛО СДЕЛАТЬ?! Изъятие всегда одномоментно, слишком велик риск. Значит, мы должны всегда находиться вместе, иначе никак... Но не мне же - в шатре и не им - на поле брани! (А боль рвется криком из горла, словно кипящий свинец, заполняет мозг и только этими мыслями, этим с юности привычным анализом я берегу себя от спасительного мрака безумья). Впрочем, стоит ли беречься? Куда как легче дать волю своему горю и бешенству, дать коню шпоры - и свалить стольких, скольких успеешь, прежде чем повалишься сам... Кассета! Золотая гривна поверх брони - тускло и бесстрастно взирает на бойню матовый глазок грифона. Вот что, вот что держит еще в этом мире, а вовсе не желание самому остаться живым. Это долг посильнее долга Предводителя, сильней долга любви, долга родительского... Действительно сильнее? Отдать бы Тай-Бо кассету - но тогда они просто сорвут грифона с ее шеи, не думая даже спасать никого. Знаю, с них станется, разве что Андрей сам бы усовестился - ну, так помимо него... Зачем, мол, нам еще одна пара реликтов ... И действительно - зачем? А я, тоже реликт, такой как я есть зачем, для чего?! Не взять в их поход тоже нельзя было - разорвут в клочья, и при мне-то косились... "Нас на бабу променял" - и неистовый Стенька швыряет в воду персиянскую княжну, сам швыряет, не доверяя это чужим рукам, но и не пытаясь их, руки эти, остановить. Я - остановил. И вот... Кодекс чести времяпроходца: не отпускать свои чувства в хронопласте, намертво зажать их, как лошадь в узде железной. К черту кодекс, к черту честь, будь проклята эта узда - девочка моя, мальчик мой... - Княже, круто стало! Спеши сам на берег, там челн малый спрятан, на человека единого... - Ты что, в голову язвен есть?! Молчи, коль умом скорбный, молчи, зарублю! Была, была надежда - не трогают иной раз степняки женщин с детьми, не из милосердия, конечно же, просто незачем им это. И тогда - даже не рабство, а вольная и равная для всех из-за своей примитивности жизнь в кочевом племени. Жизнь тяжелая, обычно и недолгая, но... Давай же, выезжай еще раз, меткий лучник, постарайся убить меня - ведь именно это главная твоя цель, не женщины-дети, те две стрелы ты просто так, от злобы своей, пустил раньше времени, вполне мог бы и потом, когда закроются уже мои глаза... значит, постарайся меня убить, а для этого подскачи как можно ближе, ведь ты уже понял, что издали мой доспех стрела не пробивает (не пробьет и в упор, но тебе незачем это знать). Ну, подскачи, ты ведь так уверен в точности своего прицела. А тогда - если повезет, я возьму тебя живым и уж будь спокоен: даже за оставшиеся мне минуты выведаю, кто тебя послал - хотя не добраться мне теперь до него, пославшего... - Кона-аз! Ходи сюда, коназ! Дождался. Благосклонна ко мне судьба на прощание. Даже битва приутихла - многие с обеих сторон следят, как мы медленно съезжаемся в опустевшем вдруг поле. - А вот это тебе, коназ! Прими, коназ, дар сыновий, дар сына твоего третьего - прими, коназ! И тут понял я все, вмиг понял и послал вперед скакуна, а печенег высоко вскинул лук, лицо целью избрав (ничего, я весь закрыт, не в глаз же он попадет) - и не было звонкого удара о железную маску, лишь туго всплеснул разрываемый воздух на локоть в сторону от моего шлема. Потому что приземистый конек под печенегом вдруг резко прянул, едва не вышвырнув его из седла (уронил оружие, повис на конской шее, за гриву держится), брыкаясь как безумный, понесся куда-то. В крупе у него, прямо над репицей хвоста, трепещет оперенное древко. Кто стрелял? Есть у нас еще сколько-то лучников, но они могут разить только спереди. Выходит, кто-то из войска Кури-хакана?! Сгустившаяся конная масса выдавила каплю: прямо на меня, не остерегаясь, выезжает еще один печенег на гнедой лошадке. Что-то в нем не так... Вот оно - лук он держит зеркально, в правой. Левша? Ну и что? Лица не разглядеть пока, но он все ближе, ближе... Да! "Не знаю - наверно, конями загородим, ты уж не сопротивляйся..." Я-то сопротивляться не буду, но вот уже мои кмети мчат сюда во весь опор, с ними как? Ох, раньше бы, раньше, друзья-современники! А сейчас впору и вовсе швырнуть вам гривну, а самому остаться, незачем мне это все... Однако что-то никто не спешит меня загораживать, да и невозможно это при таком раскладе. Всадник на гнедой лошади левой рукой оттянул тетиву. - Андрей! - только и успеваю крикнуть я.
* * *
Сквозь броню и одежду в живот, под нижние ребра вошла стрела. Боль, боль, уже не души, а тела - неизвестно, какая страшнее. Князь не успел упасть - кто-то подхватил его сзади, сам спешился и мягко опустил скорченное болью тело на примятый ковыль. Взвыли кочевники, кидаясь вперед, но с такой яростью ударили по ним верхоконные, так грозно тронулась с места пешая дружина, выставив копья на укол (случилось это ближе к строю, чем к печенегам) - что те смутились, придержали атаку. Тот, кто уберег князя от падения, склонился над ним, осматривая набрюшную пластину панциря - женский лик в кайме волос - щупалец. Потянул было стрелу, торчавшую из глазницы этого лика, но она не подалась. Второй раз и пробовать не стал: удастся ее извлеч, нет ли - все равно... Ухом прильнул к губам лежащего, ловя последний шепот. Не расслышав, сорвал с головы шлем (с его головы, не со своей, сам он еще из боя не вышел) - ...Сын мой, друг мой...- только и смог разобрать. - К шатрам его отнесите - крикнул подоспевшим отрокам. Лошадь князя стояла на месте, не убегая. Хороший конь, смирный и резвый, у магометан отбит. - Жди меня, родич! И вскочил в золоченое седло.
* * *
- ...К шатрам отнесите... А я все не могу понять, кто это - на нем тоже шлем с маской, иной чем у меня: шлем норманнский а маска персиянской выделки. Не помню таких у ближних воев - они и доспехи-то из гордости не всякий раз надевают... Вот уж совсем лишняя мысль. Уложили на плащ, за четыре угла его - и понесли. "Бросьте, я убит" - хочу крикнуть им. Но тут меня опять скрутило: жутко, немыслимо, я представить себе не мог, что бывает такая боль. Как будто кошка, ворочаясь в моем животе, четырехлапо рвет когтями внутренности.
* * *
Князя опустили на ложе, задернули полог. Он доживал последние минуты. А все объяснялось очень просто: ослабленная пластина. Даже не сама пластина, а определенные точки на ней. Плюс наконечник повышенной твердости, плюс лук более мощный. Теперь дикая кошка, терзавшая плоть изнутри, словно задремала, напоминая о себе лишь при шевелении. Не на долго, само собой - скоро она возобновит свою работу. Если раньше с победно-яростным кличем не ворвется степняк в бараньей шапке и торопливым взмахом не отделит голову от туловища. Заодно и выяснилось, отчего хакан Куря отклонился от своего обычного маршрута - ему бы сейчас свой род к месту зимовки вести, а не на побережье, к бухте Малый Вранголимен. Да и не знал он про эту заводь, не мог знать. Значит, узнал. Значит, нашлось кому рассказать, намекнуть, даже заплатить... Хоть он и без платы готов: рассорились русы с печенегами, так рассорились, что дальше некуда - а ведь еще недавно вместе шли воевать болгар. И этот "кто-то", намекнувший - не византиец (сталось бы, да не нужно). Совсем не византиец он... Ну да, все логично: нет резона щадить отца и брата младшего, если старшего брата не пощадит. Старший же брат Ярополк, первый сын князя, вскоре будет убит по приказу сына третьего. Того сына, которого степняки зовут Удельмиром, варяги - Вальдемейром, а составители былин дадут ему прозвище "Красно Солнышко". Владимир, сын князя и рабыни, равный апостолу. Да, называли его сказители Красным солнышком, но нигде и никогда, ни в одной былине, не смогли себя превозмочь и предать личности его и поступкам блеск солнцеподобный, оправдывающий прозвание. Кроваво-красным выдался им этот блеск даже сквозь глыбу веков... То-то Свенельд, воевода старый, что при Ингваре еще был воеводой, иную дорогу выбрал! "Не ходи, княже, сим путем, с печенегами нынче мира нет..." - "Ничего, вуйко мой, мира нет, да и печенегов там не будет" - так ответил ему князь, потому что должен был так ответить, должен был избрать именно тот путь, погибельный. Должен... Кому, зачем, перед кем долг? Догадывался Свенельд или знал точно? Если последнее - почему намек себе позволил? Или, наоборот, почему не высказался яснее? Глупый вопрос, понятно - почему. Он еще Равноапостольному,кажется негласно послужить успеет, выслужит у него великую награду - изгнание, а не гибель... Впрочем, пока что третий сын не равноапостольный, не христианин даже. Он вообще проблемы свои постарается сперва решить, перестроив язычество, и одним из начальных деяний его станет принесение в жертву Перуну, дотоле в Киеве не почитаемому, юного варяга, что крещен был по греческому обычаю. Хлынет на жертвенник кровь из разъятого горла христианского мальчишки - с этого и сделает первый шаг реформа религии, венцом которой станет принятие Закона Греческого, истинно верного, Православного... Примет великий князь эту веру, как умный и хитрый языческий вождь принимает покровительство могущественной силы. Даже такого запала у него не будет, что у того же вождя франков Хлодвига тремя веками раньше: "О, Распятый Боже, даруй мне победу в этой неравной битве, и я поверю в Тебя!" - не будет такой битвы... "А сам-то ты - лучше, что-ли? А тот мир, выстроенный потомками Хлодвига и Владимира, откуда пришел ты - лучше? Другу своему стрелу в печень - вот и решение проблемы, не надо рисковать, не надо затрачивать усилия на Изъятие. Проще их на научный эксперимент пустить, чем на спасение реликта очередного, которого нужно будет кормить, учить-переучивать, ужасаться его до мозга костей въевшимся нравам... А кассета - что ж, кассету и с мертвого тела можно снять. Даже легче, чем с живого ... Нет, не видать вам кассеты, братья-современники, ни к чему вам новые знания! И пусть утеря этих знаний совсем немного задержит ваш разбег ввысь или в пропасть. Ну что ж, хоть насколько-то... Сил хватило, только чтобы донести руку до груди и уронить на узорчатый металл. Потом кисть, будто сама, пятиногим жуком вползла, ощупала грифонью голову. И - указательным пальцем (считывается индивидуальный рисунок биополя) - нажать и повернуть. Есть. Вспыхнул глаз грифона, словно раскаленный уголек или звезда падучая. Вспыхнул и погас. "Вот так и моя жизнь сейчас оборвется - ни у тех, ни у других, в одиночестве..." В одиночестве? БОЖЕ МОЙ, ДА ВЕДЬ ТОЛЬКО ТАКИМ ОБРАЗОМ Я СМОГ ОКАЗАТЬСЯ СОВСЕМ ОДИН! И тут боль, задремавшая было, снова зубчатыми крючьями впилась в его тело, обрывая мысли, туманя сознание... Поэтому князь не увидел как, возникнув прямо из воздуха, спрыгнули на пол люди. И не было ему дано понять в тот миг, верна ли его догадка.
* * *
Без шума все-таки не обошлось: задетый в спешке бронзовый светильник упал и со звоном покатился. Но это уже ничему не мешало и влияния ни на что не оказало никакого. ...Когда двое гридей, карауливших у входа снаружи, на звон ворвались в шатер, они увидели неподвижно распростертое тело - медленные осенние мухи без опаски ползали по широко открытым глазам. И поняли они, что князь их умер только что. Были они неправы, так как Великий князь Святослав прекратил свое земное существование уже давно, свыше двадцати лет назад. То же, что распростерлость перед ними в шатре, не могло умереть, ибо оно и не жило никогда вовсе. Это был биоманекен, который на уровне познаний X века не подлежал отличению от человеческого трупа. И тут за их спинами, нарастая, прокатился слитный рев множества глоток, волной перекрывший конский храп, смертный стон, посвист стрел и лязг стали. И гриди обернулись, выставив копья навстречу собственной гибели. На тринадцатом часу боя орда смяла фалангу.
ГЛАВА VII
- Ты славно потрудился, Предсказатель, два года
благодаря тебе мы не знали голода. Но все-таки скажи:
почему ты не хочешь спросить у звезд, когда нам сеять
хлеб в этот раз?
- Сейте, когда вздумается - ответил Предсказатель
даже чуть грубовато, что не было на него похоже. На
вопрошающего он при этом не смотрел. (Он знал, что
никому здесь не дожить до сбора урожая, поскольку уже
движется в их сторону орда воинов Темучина, а
правителю этих территорий не хватит благоразумия,
чтобы покориться, и не хватит сил, чтобы
сопротивляться. Но причину своего знания Предсказатель
объяснить не мог. И не объяснил).
При полной скорости лошадиного скока воздух превращается в сплошную упругую стену почти осязаемой плотности и кажется невозможным оторваться от гривы коня, на которой лежишь ничком и посмотреть назад. Но ты все-таки оторвался, посмотрел. Ну, так и есть, человек восемь, а то и больше - не разобрать в поднятой бесчисленными копытами пыли. Отстают? Приближаются? Не приближаются и не отстают, держатся вровень. Плохо. Ты надеялся, что погоня не сможет преследовать тебя сквозь мечущуюся цепь воинов Кури, (сам-то ты прошел меж них, не вызвав подозрений) - но, видимо, цепь оказалась уж слишком мечущейся. А может быть и нет... Это ведь сейчас их восемь, начать же погоню могло два-три десятка. Предполагалось, что тебе придется сделать всего один выстрел (а уже сделано два), но боекомплект был полон. Пара колчанов по обе стороны седла, еще один - за спиной, между лопаток. Достаточно, чтобы отбиться от сотни: у тяжеловооруженного воина нет ни малейших шансов против конного стрелка, что и покажут через три столетья монголы, преодолев извечную анархию кочевников. Но это - если разить наповал... Бросив поводья на седельную дугу, ты правой рукой поднял лук, вновь ощутив его гибкую тяжесть. Фигурки сзади вдруг закричали что-то яростное (слов не разобрать, шум ветра в ушах - а потом жуткий, звериный вой, всколыхнувший старые воспоминания). Ох, глупец - они же тебя наверняка хоть раз теряли из виду, прорубаясь сквозь печенежский строй и теперь не могли быть полностью уверены, что гонят именно убийцу своего князя... Убийцу спасителя... Изобрази правшу - глядишь, и отстали бы. Передний всадник на вороном коне полностью закрыт длинным щитом - разве что в голову, но это исключено, "Щит же долог, яко минет ребра коневи..." Ребра коневи! И исчезло все. Остался изгиб лука, цепкое напряжение зажавших тетиву пальцев, взгляд - прищур вдоль оперенного древка.
- Можно ли не дать знание достойному?
- Нельзя, потому что это невозможно: достойный
получит знание. Столь же невозможно не дать знание
недостойному: Он не способен его взять.
- Признаться, не понимаю тебя, собеседник. Наша
община платит тебе за то, чтобы ты учил тех, кого к
тебе приводят - а не тех, кто приходит со стороны,
без договоренности с нами.
Ответа не последовало, и староста, пожав
плечами, перешел к обсуждению других вопросов.
...Бились днем, бились вечером, ночью тоже бились - выбирая цель по свету звезд или новорожденной луны, посылая стрелы на лязг железа, на стон, на шорох, разве что не на запах... И вот пришло утро, а с ним пришла смерть. Орда металась, словно единое живое существо, в страшном танце обессиливая противника. Так пляшет вокруг сохатого оголодавшая волчья стая - не подставляясь под убийственной силы удары, покрывая ранами, лишая передышки... И такой танец затеят века спустя воины Чингиса и первых Чингисидов вокруг китайских, русских, чешских, немецких полков. Нет у печенегов железной монгольской дисциплины, нет и могучего лука с костяными накладками. Полководца, равного Субудэю, тоже нет. Но число их велико, а стаей не только волки лося - вороны беркута одолевают. Хотя кто здесь ворон, кто орел... - Олав, Збручко, Корчун, назад! Назад, сказано! Поздно. Трое верховых бросились в самоубийственную атаку - копья в наклоне, ноги до каблука вбиты в стремя... Будто палицей по хляби болотной ударило: лавина расступилась - и сомкнулась, поглотив горстку, все, не видно их, нет их. - Прочие - сомкнуть щиты! Сомкнуть! Что стоишь, орясина?! Но "орясина" не стоит - медленно шагнув из строя, дружинник повернулся (мертвый взгляд голубых глаз, и в смерти сохраняющий безмерное удивление случившемуся) - и рухнул навзничь прежде, чем остановила свою дрожь стрела, пробившая ему горло. Рябь прошла по стене червленных щитов и она в который уже раз замкнула разорванный край, поглощая возникшую брешь. Но поглотив, стала еще на звено уже. Стена щитов... Живая крепость. Мы можем стоять за ней долго, но стоять вечно не сможет никто. Сдвинемся с места - быстро погибнем. А сейчас гибнем - медленно... Воздух темен от летящих стрел - так бывает при пролете саранчевых туч (знаю, видел на реке Итиль). "...И была та саранча подобна коням, снаряженным на войну, и лица ее лица человеческие, а брони ее - брони железные... А шум ее крыльев подобен стуку копыт множества коней, погоняемых к битве." Что бы ни стояло перед мысленным взором Вестника Апокалипсиса, свои видения он облекал в доступные современникам образы. На сей раз - в образ парфян, конных лучников, как раз тогда потрепавших римские легионы. "...И дано той саранче не убивать людей, а лишь ранить их, причиняя мучения. Муки же от нее - подобны мукам от скорпиона, когда ужалит он человека. И будут люди искать смерть, но не найдут ее; пожелают умереть, но гибель убежит от них..." Да нет, и убивает тоже, но - прав апостол - чаще ранит, терзает живую плоть, принося гибель именно от этих ран, не мгновенную, злую. Не бежит та гибель от людей - но идет к ним медленным шагом. Очень медленным. Куда там укусу скорпиона - иной по часу и больше терпит в себе зубчатую железку (а то и две, три) и уж стоит по щиколотку в собственной крови, едва ли не моля раз за разом налетающих всадников целиться точнее. Будет ли услышана его мольба, или и без новой раны вдруг разом встанет сердце, но раз за разом же отлетают души, истомленные медленной смертью. Отлетают, чтобы пировать в высоких чертогах вместе с сонмом веселых и воинственных богов, сражаться звонким оружием, не причиняющим боли и ласкать небесных дев: валькирий, радуниц или ассури - каждый зовет их по-своему. Некоторые - таких мало - носят знак креста. Им Загробье мыслится примерно так же, но на пути к нему лежит суд Бога Единого, Страшный Суд - которого не будет, как не будет небесных дворцов Вальгаллы и надоблачной гридницы Рода - Световида. Хотя... - Да будет вам по вере вашей, други-братья мои. Каждому - по его вере. Да будет ... (А что будет мне? Ничего... В этом я несчастливей остальных. Впрочем, мне-то не предстоит сегодня гибель... Не должна предстоять!) Очередная стрела ударилась в мой доспех - и хрустнула, как если бы была она настоящей саранчей, крылатой и шестиногой. Я неуязвим, но лошадь подо мной приходилось менять уже трижды. Эта - последняя; больше свободных коней нет. Их и сначала немного было, сколько там можно в лодью уместить... Кто-нибудь, конечно, уступит мне своего коня, но это не тот дар, который принимается. - Кона-а-з! - позвал дальний голос. Печенег! Не разобрать, молод он или в летах - гарцует верхом далеко, чуть дальше даже, чем можно для верного выстрела. Переговоры? Или... Смотрит он не на меня, куда-то влево, но там никого нет... Не должно быть, по крайней мере. - Прими гостинец для своего щенка, коназ! И - в одно движение - взметнул лук, отвел жильную тетиву, выстрелил. Быстрее, чем отдергивается рука, коснувшись расколенного угля. И до того мгновения, пока посвист стрелы не оборвался глухим стуком, я не мог понять, какую цель он избрал. Трехлетний мальчик, который должен был сидеть в шатре и который в шатре не усидел, без звука, без стона покатился по утоптанному грунту, словно тряпичная кукла. Страшно вскрикнула женщина, подхватывая на руки обмякшее тельце, но тут же оборвался крик - вторая стрела ударила ей в шею. - А это для твоей суки, коназ! Что было потом - не вспомнить. Кажется, он сразу поворотил коня. Кажется, я пустился за ним, а следом - вся еще оставшаяся конница и столь внезапным был наш натиск, что мы их достали. Их, но не его: он мудрый, хитрый, опытный волк и поймать его не легче, чем волка степного. Кажется, я рубил, не чувствуя рук, словно туман кромсал (гро-ох, гро-ох - меч раз за разом ударяет о седельную кожу, сквозь этот туман проходя) и вокруг мои воины черт знает что выделывали своими клинками. Но и сейчас я оставался полковдцем, Предводителем. Я поймал, не смог не поймать даже сквозь звенящую боль миг, когда надо возвращаться. Потому что иначе не вернется никто. И я привел их - тех, кто остался - к пешей фаланге, так не свершив месть. Кто же, кто знал об этом, кому это было нужно, зачем, почему?! И почему я, старый дурень, не сказал о них Андрею - не сказал ему, что у меня есть жена и сын... Он видел Звездочку - но, наверно, подумал, что она согревательница ложа мне, не больше. А я - я, подонок средневековый, все сделал, чтобы его в этом не разубедить! Брячислава же, Брячко, Брячика, кровь мою и плоть мою, я так ему и не показал, даже не упомянул о его существовании - устыдился неведомо чего... (Трехголосо вопят сзади няньки-кормилицы - не стройным погребальным плачем, а по-бабьи, взахлеб, рухнув на колени над лежащими. Волчья страва, коровищи - не уследили, валялись небось носами в землю!! Но и впрямь женщины цепенеют от смертельного посвиста, да и мужики иные ведь...) Да нет, не "неведомо чего" устыдился я - ведомо мне про то. Не меня стыд прошиб - двойника моего, который я и есть, который не муж, не отец - воин и вождь, князь... Предводитель... Но что можно было сделать? Да, ЧТО МОЖНО БЫЛО СДЕЛАТЬ?! Изъятие всегда одномоментно, слишком велик риск. Значит, мы должны всегда находиться вместе, иначе никак... Но не мне же - в шатре и не им - на поле брани! (А боль рвется криком из горла, словно кипящий свинец, заполняет мозг и только этими мыслями, этим с юности привычным анализом я берегу себя от спасительного мрака безумья). Впрочем, стоит ли беречься? Куда как легче дать волю своему горю и бешенству, дать коню шпоры - и свалить стольких, скольких успеешь, прежде чем повалишься сам... Кассета! Золотая гривна поверх брони - тускло и бесстрастно взирает на бойню матовый глазок грифона. Вот что, вот что держит еще в этом мире, а вовсе не желание самому остаться живым. Это долг посильнее долга Предводителя, сильней долга любви, долга родительского... Действительно сильнее? Отдать бы Тай-Бо кассету - но тогда они просто сорвут грифона с ее шеи, не думая даже спасать никого. Знаю, с них станется, разве что Андрей сам бы усовестился - ну, так помимо него... Зачем, мол, нам еще одна пара реликтов ... И действительно - зачем? А я, тоже реликт, такой как я есть зачем, для чего?! Не взять в их поход тоже нельзя было - разорвут в клочья, и при мне-то косились... "Нас на бабу променял" - и неистовый Стенька швыряет в воду персиянскую княжну, сам швыряет, не доверяя это чужим рукам, но и не пытаясь их, руки эти, остановить. Я - остановил. И вот... Кодекс чести времяпроходца: не отпускать свои чувства в хронопласте, намертво зажать их, как лошадь в узде железной. К черту кодекс, к черту честь, будь проклята эта узда - девочка моя, мальчик мой... - Княже, круто стало! Спеши сам на берег, там челн малый спрятан, на человека единого... - Ты что, в голову язвен есть?! Молчи, коль умом скорбный, молчи, зарублю! Была, была надежда - не трогают иной раз степняки женщин с детьми, не из милосердия, конечно же, просто незачем им это. И тогда - даже не рабство, а вольная и равная для всех из-за своей примитивности жизнь в кочевом племени. Жизнь тяжелая, обычно и недолгая, но... Давай же, выезжай еще раз, меткий лучник, постарайся убить меня - ведь именно это главная твоя цель, не женщины-дети, те две стрелы ты просто так, от злобы своей, пустил раньше времени, вполне мог бы и потом, когда закроются уже мои глаза... значит, постарайся меня убить, а для этого подскачи как можно ближе, ведь ты уже понял, что издали мой доспех стрела не пробивает (не пробьет и в упор, но тебе незачем это знать). Ну, подскачи, ты ведь так уверен в точности своего прицела. А тогда - если повезет, я возьму тебя живым и уж будь спокоен: даже за оставшиеся мне минуты выведаю, кто тебя послал - хотя не добраться мне теперь до него, пославшего... - Кона-аз! Ходи сюда, коназ! Дождался. Благосклонна ко мне судьба на прощание. Даже битва приутихла - многие с обеих сторон следят, как мы медленно съезжаемся в опустевшем вдруг поле. - А вот это тебе, коназ! Прими, коназ, дар сыновий, дар сына твоего третьего - прими, коназ! И тут понял я все, вмиг понял и послал вперед скакуна, а печенег высоко вскинул лук, лицо целью избрав (ничего, я весь закрыт, не в глаз же он попадет) - и не было звонкого удара о железную маску, лишь туго всплеснул разрываемый воздух на локоть в сторону от моего шлема. Потому что приземистый конек под печенегом вдруг резко прянул, едва не вышвырнув его из седла (уронил оружие, повис на конской шее, за гриву держится), брыкаясь как безумный, понесся куда-то. В крупе у него, прямо над репицей хвоста, трепещет оперенное древко. Кто стрелял? Есть у нас еще сколько-то лучников, но они могут разить только спереди. Выходит, кто-то из войска Кури-хакана?! Сгустившаяся конная масса выдавила каплю: прямо на меня, не остерегаясь, выезжает еще один печенег на гнедой лошадке. Что-то в нем не так... Вот оно - лук он держит зеркально, в правой. Левша? Ну и что? Лица не разглядеть пока, но он все ближе, ближе... Да! "Не знаю - наверно, конями загородим, ты уж не сопротивляйся..." Я-то сопротивляться не буду, но вот уже мои кмети мчат сюда во весь опор, с ними как? Ох, раньше бы, раньше, друзья-современники! А сейчас впору и вовсе швырнуть вам гривну, а самому остаться, незачем мне это все... Однако что-то никто не спешит меня загораживать, да и невозможно это при таком раскладе. Всадник на гнедой лошади левой рукой оттянул тетиву. - Андрей! - только и успеваю крикнуть я.
* * *
Сквозь броню и одежду в живот, под нижние ребра вошла стрела. Боль, боль, уже не души, а тела - неизвестно, какая страшнее. Князь не успел упасть - кто-то подхватил его сзади, сам спешился и мягко опустил скорченное болью тело на примятый ковыль. Взвыли кочевники, кидаясь вперед, но с такой яростью ударили по ним верхоконные, так грозно тронулась с места пешая дружина, выставив копья на укол (случилось это ближе к строю, чем к печенегам) - что те смутились, придержали атаку. Тот, кто уберег князя от падения, склонился над ним, осматривая набрюшную пластину панциря - женский лик в кайме волос - щупалец. Потянул было стрелу, торчавшую из глазницы этого лика, но она не подалась. Второй раз и пробовать не стал: удастся ее извлеч, нет ли - все равно... Ухом прильнул к губам лежащего, ловя последний шепот. Не расслышав, сорвал с головы шлем (с его головы, не со своей, сам он еще из боя не вышел) - ...Сын мой, друг мой...- только и смог разобрать. - К шатрам его отнесите - крикнул подоспевшим отрокам. Лошадь князя стояла на месте, не убегая. Хороший конь, смирный и резвый, у магометан отбит. - Жди меня, родич! И вскочил в золоченое седло.
* * *
- ...К шатрам отнесите... А я все не могу понять, кто это - на нем тоже шлем с маской, иной чем у меня: шлем норманнский а маска персиянской выделки. Не помню таких у ближних воев - они и доспехи-то из гордости не всякий раз надевают... Вот уж совсем лишняя мысль. Уложили на плащ, за четыре угла его - и понесли. "Бросьте, я убит" - хочу крикнуть им. Но тут меня опять скрутило: жутко, немыслимо, я представить себе не мог, что бывает такая боль. Как будто кошка, ворочаясь в моем животе, четырехлапо рвет когтями внутренности.
* * *
Князя опустили на ложе, задернули полог. Он доживал последние минуты. А все объяснялось очень просто: ослабленная пластина. Даже не сама пластина, а определенные точки на ней. Плюс наконечник повышенной твердости, плюс лук более мощный. Теперь дикая кошка, терзавшая плоть изнутри, словно задремала, напоминая о себе лишь при шевелении. Не на долго, само собой - скоро она возобновит свою работу. Если раньше с победно-яростным кличем не ворвется степняк в бараньей шапке и торопливым взмахом не отделит голову от туловища. Заодно и выяснилось, отчего хакан Куря отклонился от своего обычного маршрута - ему бы сейчас свой род к месту зимовки вести, а не на побережье, к бухте Малый Вранголимен. Да и не знал он про эту заводь, не мог знать. Значит, узнал. Значит, нашлось кому рассказать, намекнуть, даже заплатить... Хоть он и без платы готов: рассорились русы с печенегами, так рассорились, что дальше некуда - а ведь еще недавно вместе шли воевать болгар. И этот "кто-то", намекнувший - не византиец (сталось бы, да не нужно). Совсем не византиец он... Ну да, все логично: нет резона щадить отца и брата младшего, если старшего брата не пощадит. Старший же брат Ярополк, первый сын князя, вскоре будет убит по приказу сына третьего. Того сына, которого степняки зовут Удельмиром, варяги - Вальдемейром, а составители былин дадут ему прозвище "Красно Солнышко". Владимир, сын князя и рабыни, равный апостолу. Да, называли его сказители Красным солнышком, но нигде и никогда, ни в одной былине, не смогли себя превозмочь и предать личности его и поступкам блеск солнцеподобный, оправдывающий прозвание. Кроваво-красным выдался им этот блеск даже сквозь глыбу веков... То-то Свенельд, воевода старый, что при Ингваре еще был воеводой, иную дорогу выбрал! "Не ходи, княже, сим путем, с печенегами нынче мира нет..." - "Ничего, вуйко мой, мира нет, да и печенегов там не будет" - так ответил ему князь, потому что должен был так ответить, должен был избрать именно тот путь, погибельный. Должен... Кому, зачем, перед кем долг? Догадывался Свенельд или знал точно? Если последнее - почему намек себе позволил? Или, наоборот, почему не высказался яснее? Глупый вопрос, понятно - почему. Он еще Равноапостольному,кажется негласно послужить успеет, выслужит у него великую награду - изгнание, а не гибель... Впрочем, пока что третий сын не равноапостольный, не христианин даже. Он вообще проблемы свои постарается сперва решить, перестроив язычество, и одним из начальных деяний его станет принесение в жертву Перуну, дотоле в Киеве не почитаемому, юного варяга, что крещен был по греческому обычаю. Хлынет на жертвенник кровь из разъятого горла христианского мальчишки - с этого и сделает первый шаг реформа религии, венцом которой станет принятие Закона Греческого, истинно верного, Православного... Примет великий князь эту веру, как умный и хитрый языческий вождь принимает покровительство могущественной силы. Даже такого запала у него не будет, что у того же вождя франков Хлодвига тремя веками раньше: "О, Распятый Боже, даруй мне победу в этой неравной битве, и я поверю в Тебя!" - не будет такой битвы... "А сам-то ты - лучше, что-ли? А тот мир, выстроенный потомками Хлодвига и Владимира, откуда пришел ты - лучше? Другу своему стрелу в печень - вот и решение проблемы, не надо рисковать, не надо затрачивать усилия на Изъятие. Проще их на научный эксперимент пустить, чем на спасение реликта очередного, которого нужно будет кормить, учить-переучивать, ужасаться его до мозга костей въевшимся нравам... А кассета - что ж, кассету и с мертвого тела можно снять. Даже легче, чем с живого ... Нет, не видать вам кассеты, братья-современники, ни к чему вам новые знания! И пусть утеря этих знаний совсем немного задержит ваш разбег ввысь или в пропасть. Ну что ж, хоть насколько-то... Сил хватило, только чтобы донести руку до груди и уронить на узорчатый металл. Потом кисть, будто сама, пятиногим жуком вползла, ощупала грифонью голову. И - указательным пальцем (считывается индивидуальный рисунок биополя) - нажать и повернуть. Есть. Вспыхнул глаз грифона, словно раскаленный уголек или звезда падучая. Вспыхнул и погас. "Вот так и моя жизнь сейчас оборвется - ни у тех, ни у других, в одиночестве..." В одиночестве? БОЖЕ МОЙ, ДА ВЕДЬ ТОЛЬКО ТАКИМ ОБРАЗОМ Я СМОГ ОКАЗАТЬСЯ СОВСЕМ ОДИН! И тут боль, задремавшая было, снова зубчатыми крючьями впилась в его тело, обрывая мысли, туманя сознание... Поэтому князь не увидел как, возникнув прямо из воздуха, спрыгнули на пол люди. И не было ему дано понять в тот миг, верна ли его догадка.
* * *
Без шума все-таки не обошлось: задетый в спешке бронзовый светильник упал и со звоном покатился. Но это уже ничему не мешало и влияния ни на что не оказало никакого. ...Когда двое гридей, карауливших у входа снаружи, на звон ворвались в шатер, они увидели неподвижно распростертое тело - медленные осенние мухи без опаски ползали по широко открытым глазам. И поняли они, что князь их умер только что. Были они неправы, так как Великий князь Святослав прекратил свое земное существование уже давно, свыше двадцати лет назад. То же, что распростерлость перед ними в шатре, не могло умереть, ибо оно и не жило никогда вовсе. Это был биоманекен, который на уровне познаний X века не подлежал отличению от человеческого трупа. И тут за их спинами, нарастая, прокатился слитный рев множества глоток, волной перекрывший конский храп, смертный стон, посвист стрел и лязг стали. И гриди обернулись, выставив копья навстречу собственной гибели. На тринадцатом часу боя орда смяла фалангу.
ГЛАВА VII
- Ты славно потрудился, Предсказатель, два года
благодаря тебе мы не знали голода. Но все-таки скажи:
почему ты не хочешь спросить у звезд, когда нам сеять
хлеб в этот раз?
- Сейте, когда вздумается - ответил Предсказатель
даже чуть грубовато, что не было на него похоже. На
вопрошающего он при этом не смотрел. (Он знал, что
никому здесь не дожить до сбора урожая, поскольку уже
движется в их сторону орда воинов Темучина, а
правителю этих территорий не хватит благоразумия,
чтобы покориться, и не хватит сил, чтобы
сопротивляться. Но причину своего знания Предсказатель
объяснить не мог. И не объяснил).
При полной скорости лошадиного скока воздух превращается в сплошную упругую стену почти осязаемой плотности и кажется невозможным оторваться от гривы коня, на которой лежишь ничком и посмотреть назад. Но ты все-таки оторвался, посмотрел. Ну, так и есть, человек восемь, а то и больше - не разобрать в поднятой бесчисленными копытами пыли. Отстают? Приближаются? Не приближаются и не отстают, держатся вровень. Плохо. Ты надеялся, что погоня не сможет преследовать тебя сквозь мечущуюся цепь воинов Кури, (сам-то ты прошел меж них, не вызвав подозрений) - но, видимо, цепь оказалась уж слишком мечущейся. А может быть и нет... Это ведь сейчас их восемь, начать же погоню могло два-три десятка. Предполагалось, что тебе придется сделать всего один выстрел (а уже сделано два), но боекомплект был полон. Пара колчанов по обе стороны седла, еще один - за спиной, между лопаток. Достаточно, чтобы отбиться от сотни: у тяжеловооруженного воина нет ни малейших шансов против конного стрелка, что и покажут через три столетья монголы, преодолев извечную анархию кочевников. Но это - если разить наповал... Бросив поводья на седельную дугу, ты правой рукой поднял лук, вновь ощутив его гибкую тяжесть. Фигурки сзади вдруг закричали что-то яростное (слов не разобрать, шум ветра в ушах - а потом жуткий, звериный вой, всколыхнувший старые воспоминания). Ох, глупец - они же тебя наверняка хоть раз теряли из виду, прорубаясь сквозь печенежский строй и теперь не могли быть полностью уверены, что гонят именно убийцу своего князя... Убийцу спасителя... Изобрази правшу - глядишь, и отстали бы. Передний всадник на вороном коне полностью закрыт длинным щитом - разве что в голову, но это исключено, "Щит же долог, яко минет ребра коневи..." Ребра коневи! И исчезло все. Остался изгиб лука, цепкое напряжение зажавших тетиву пальцев, взгляд - прищур вдоль оперенного древка.