Пантелеев Леонид. Часы

   Очень хорошо Петьке в ванне. Прямо что надо, не вылезал бы, кажется, до чего хорошо.
   Да только, на Петькино несчастье, немец разговорчив попался. Намыливает Петьке голову, а сам говорит. Говорит, говорит, словно речь говорит. Все спрашивает, любопытствует. И как Петьку звать по имя-отчеству, и за что попался, и где родителей потерял, и тому подобную чепуху спрашивает.
   А Петька молчит. У Петьки часы во рту.
   Петька головой орудует. Качает, кивает, мотает, когда надо. Мычит в крайнем случае.
   Обиделся немец, что ли, но замолчал.
   Стал немец воду менять. Грязную выпустил, свежей наливает. Холодной накачал, кипяток пустил.
   Сел в уголок на стул, газету взял.
   — Ты, — говорит, — сиди, отмачивайся… Когда горячо будет, — скажи. Я закрою.
   Мотнул Петька головой: ладно, дескать.
   А вода течет. Теплее и теплее становится. Прямо шпарит Петьку. Прямо обжигает тело.
   А немец газетку читает, ушами шевелит.
   Вода течет. И вот уж не может больше Петька терпеть. Ерзает, мучается, а сказать не может, крикнуть немцу не может.
   Не выдержал Петька, забултыхался, нырнул в горячую воду и выплюнул часы на дно. Вылетел пробкой и как заорет:
   — Горячо-о-о!
   Вскочил немец, бросил газету на пол, сунул ладонь в ванну и заверещал:
   — Ой, глупая мальчишка! С ума ты сходиль? Лезь вон! Живее!
   Схватил Петьку за плечи, вытащил вон. Рассердился. Кричит.
   — Что ты, — кричит, — молчаль? В такая вода курица можно сварить. Да!..
   Разбавил немец воду, снова стал Петьку мылом растирать. Спину стал мылить. А Петька рукой по дну шарит. И все не может часики нашарить. Нащупал, наконец, окунулся, пихнул скользкий кругляшок в рот. А кругляшок не лезет. Ни в какую. То ли часы распухли, то ли рот у Петьки от стирки сел… Впихнул все-таки. Чуть зубы не выломал, но впихнул.
   Сполоснул его немец.
   — Хватит, — говорит, — посиди, я твой кустюм принесу.
   Ушел немец. Сидит Петька в мыльной воде. И вдруг видит, вода убывать стала. Все меньше и меньше воды.
   Пришел немец — сидит Петька в пустой ванне.
   Удивляется немец.
   — Зачем, — спрашивает, — ты воду выливал? Это вредно — сидеть без вода голый.
   А Петька сам не знает, почему вода вытекла. Он воду не выливал, не умеет даже, — сам удивляется.
   — Ладно, — говорит немец. — Одевайся скорее, скоро обед будет — опоздаешь.
   И подает немец Петюшке целую кучу одежи. Белье подает, штаны подает, гимнастерку… полсапожки подает. И все новенькое, все чистенькое.
   Стал Петька одеваться. Стал первый раз в жизни кальсоны надевать! А немец смотрит и улыбается. И Петька улыбается.
   Вдруг немец улыбаться перестал.
   Подозрительно посмотрел Петюшке в лицо и говорит:
   — Что это у тебя, — говорит, — из рота торчит? Что это у тебя там блестит?
   Вздрогнул Петька, губы захлопнул.
   “Вот, — думает, — дурак, бродяга! Надо было улыбнуться!”
   Отворачивается, плечами пожимает — пустяки, дескать.
   А немец не отстает, за Петькино лицо хватается.
   — А ну! — кричит. — А ну, разжимай зубы! Что ты там спрятал? Что у тебя там за жвачка?
   Раздвинул Петька челюсти.
   — Плюй! — кричит.
   Задохнулся Петька, надавил языком и выплюнул свою жвачку немцу на ладонь.
   И чуть не закричал от страха.
   На ладони у немца не часы лежали, а пробка медная, которой дырка в ванне затыкается, чтоб вода не вытекла. Пробку Петька впопыхах в рот себе запихал, потому вода и вытекла.
   Испугался Петька. Да и немец не меньше испугался. За полоумного Петьку принял. Залепетал чего-то.
   — Скажи мне, — спрашивает, — скажи мне, ради бога, зачем ты пробка в рот сувал? Разве металл можно в рот сувать?
   Не знает Петька, что и отвечает. Чепуху какую-то отвечает.
   — С голоду я, — отвечает. — Кушать хочется очень.
   А сам в ванну поглядывает: “Где часики?”
   Не видно что-то. Пусто в ванне, только мочалка мокрая лежит. Не иначе, как под мочалкой часики. Ушел бы немец, тогда достать можно. Но не уходит немец. Петьку жалеет.
   — Ах да ох!.. Матушки-батюшки! Медная, — говорит, — штучка кушать нельзя. Сейчас вот обед будет, там дадут тебе суп, каша и кисель. А медная пробка — невкусный, твердый. Вот гляди.
   Бросил немец пробку в ванну. Звякнул металл. Видит Петька — нагнулся немец за мочалкой. Сейчас мочалку поднимет, а под мочалкой… Ах!
   Не долго думая, рухнул Петька на пол и заорал благим матом:
   — У-о-о-ой!
   Кинулся к нему немец:
   — Что с тобой? А? Что с тобой?
   А Петька орать не перестает, бьется бедняга в ужасном припадке.
   — У-о-ой! — орет.
   Заметался тут немец. Забегал. Стул уронил и выбежал вон.
   Бросился Петька к мочалке. Так и есть — лежат под мочалкой часики.
   Схватил Петька часики, воду стер, полюбовался — солнце на ладошке горит… Полюбовался Петька и сунул солнце в новый казенный карман.
   Только сунул, — немец вбегает. С пузырьком в руках вбегает.
   — Нюхай! — кричит. — Нюхай скорей нашатырного спирта.
   Закачался Петька, понюхал из пузырька, чихнул и в себя пришел.
   Быстро напялил на себя остальную одежду, ботинки надел, каблуком прихлопнул. Жмут слегка новые полсапожки, да ничего, — приоделся зато Петька чистым пижоном. И кушак застегнул. И волосы пригладил.
   “Эх, — думает, — жалко зеркала нет. Поглядеться бы, каков я мальчик”.
   — Идем обедать, — сказал немец.
 
   Только вышли они в коридор — звонок. Бежит звонок по всем этажам. С шумом несутся ребята по коридорам. С топотом, с гиком.
   — Обедать! — кричат. — Обедать!
   Петьку чуть не уронили, затолкали, поволокли. Потерял Петька немца.
   Растерялся — не знает, что делать. И вдруг видит чернявенького парнишку, того, что в конторе звезду рисовал. И тот Петюшку увидел. Улыбнулся, рукой махнул.
   — К нам! — кричит. — В нашу группу.
   Побежали вместе. Вбегают в приютскую столовую.
   А там уж ребят видимо-невидимо. За столами ребята сидят, а на столах оловянные миски дымятся. Вкусно дымятся. У Петьки даже нос зачесался, в коленки дрожь прошла.
   Сели обедать.
   Шумят ребята, ложками размахивают, хлебными корками перебрасываются. А Петька на суп насел. Шутка ли, парень два дня пищи не нюхал, всего-то за два дня пончик с повидлом съел. Ясно — с жадностью ест, алчно.
   Не соврал немец: после супа кашу подают. Гречневую, с маслом. Петька и кашу подзавернул в два счета. Киселя дали — кисель съел и миску облизал.
   Ребята, которые рядом сидят, смеются. Особенно один, одноглазый, с черной повязкой на лбу… Тот прямо издевается.
   — Ну и обжора, — говорит. — Ну и горазд лопать. Слон, ей-богу, и то меньше ест.
   Смеются ребята. Обидно Петьке. Терпел он, терпел — и не вытерпел. Облизал свою оловянную ложку, посмотрел одноглазому в нахальный его глаз и, размахнувшись, ударил одноглазого ложкой по лбу.
   Ужасно закричал одноглазый. Зашумели ребята. Федор Иванович прибежал.
   — Что? Что такое?
   Одноглазый плачет и кулаком растирает свой лоб, а на лбу шишка.
   — Кто тебя так? — спрашивает Федор Иванович.
   — Вот, — показывает одноглазый на Петьку. — Вот эта сволочь… Ложкой.
   Строго посмотрел Федор Иванович на Петьку.
   — Встань, — сказал. — Встань, тебе говорят.
   Встал Петька, смотрит исподлобья, — чего, дескать, надо?
   — Так, — сказал Федор Иванович. — Так. А теперь выйди вон.
   Не понял Петька — пошел за заведующим. И когда выходили из столовой, услышал за спиной:
   — Федор Иваныч! Новенький не виноват.
   Голос знакомый, — чернявенький крикнул.
   Вышли они в коридор.
   — Так, — сказал Федор Иванович. — Слушай, что я тебе скажу. Драться нельзя. Так. На улице можно было драться, а у нас нельзя. Понял? А в наказание стань здесь и стой, пока обед не кончится.
   Повернулся Федор Иванович и пошел по коридору.
   А тут как раз и обед кончился. Выбежали ребята из столовой. Бегут ребята мимо Петьки. Петька к стене прижался… Бегут. Одноглазый пробежал. Язык показал Петьке. Чернявенький пробежал. Крикнул:
   — Купаться пойдешь?
   Встрепенулся Петька:
   — Куда купаться?
   — На речку, на Кордон… Вся наша группа идет. Айда?
   У Петьки уж план на уме.
   Побежал вместе с чернявеньким. А чернявенький на ходу говорит:
   — Ты, — говорит, — с Пятаковым не дерись… Если он драться будет — не дерись, а заявляй прямо в шус, в школьный совет.
   “Ладно, — думает Петька, — некогда мне в шусы заявлять. Я сейчас на Кордоне буду… До свиданьица”.
   Вбежали они в огромный зал. Ребят в этом зале видимо-невидимо. Строятся ребята, как солдаты, в два ряда. Бородатый дядя с палкой в руке командует.
   — Смирно! — командует. — Равнение направо!
   Стал и Петька. Тоже по-солдатски вытянулся. Равнение направо взял.
   А тут входит в зал Федор Иванович. Вошел, осмотрел ребят. Кому-то кушак поправить велел, кому-то лицо вымыть. Петьку увидел, брови поднял.
   — Как, — спрашивает, — и новенький идет? Нет, — говорит, — новенькому сегодня идти нельзя. Пусть отдохнет.
   Одноглазого увидел.
   — А также, — говорит, — и Пятаков пусть выйдет. За такое поведение — без купания.
   Заплакал одноглазый. Из строя вышел.
   И Петька вышел. Но не заплакал.
   Грустный только Петька стоит.
   Вот парами прошли ребята мимо. В ногу прошли.
   — Левой! Левой!
   Вот ушли. Подошел к Петьке Федор Иванович, похлопал Петьку по плечу.
   — Так, — говорит, — не унывай, брат. Сживемся. У нас не очень плохо ребята живут. А только драться нельзя. Так. Иди во двор играть. Ну! Веселей!
   Пошел Петька во двор.
   Там ребята, которые купаться не пошли, в рюхи играют. Петьку приглашают вместе играть. Усмехнулся Петька.
   — Не играю, — говорит. — Детская забава.
   Отошел Петька в сторону, к забору, и сел у забора на мелкий щебень.
   Сидит и думает:
   “Что делать? Как действовать?”
   А вокруг вечереет. Туман поднимается, солнце заходит. И ребята вдали в рюхи играют. Звенят голоса их:
   — Сбил! Попа сбил!
   — Врешь! В городе поп…
   И гладкие рюхи летают в воздухе, с грохотом прыгают по земле.
   А Петька думает: “Смыться я, конечно, смоюсь. Слов нет. Но только часики при себе держать опасно. С ними греха наживешь. Мало ли что… Может быть, здесь ежедневно белье сжигают… Нет. Спрятать надо часы до поры до времени”.
   Решил Петька спрятать часы. Решил закопать их в землю, пока не подойдет время бежать. А бежать задумал в эту же ночь.
   Лег Петька на живот, огляделся. Ребята в рюхи играют, попов каких-то бьют. Воспитатель сидит, книжку читает. Никто на Петьку не смотрит.
   Вынул Петька часы. И вдруг любопытно стало. Захотелось взглянуть — какие они изнутри?
   Крышку открыл, а под крышкой еще крышка. И на крышке две черных буквы: С.К. А под крышкой — стекло. И под стеклом — стрелки.
   В черном кружочке секунды бегают. А часы и минуты идут незаметно: смотришь — на месте стоят, отвернешься — подвинулись. Семь часов без одной минуты на Петькиных часах.
   Разгреб Петька щебень у самого забора, ямку глубокую до локтя вырыл. Защелкнул часы, плотно обвязал их тряпкой и сунул в ямку. Ямку закопал, рукой притоптал, щебнем засыпал. Чтоб место не забыть, прутик небольшой воткнул.
   Потом улегся, положил голову на место, где клад закопал, — мечтать стал.
   И все об одном: “Чухонку куплю. С барашком. Ножик куплю. Наган, может быть, куплю… Конфеток каких-нибудь с начинкой. Яблок…”
   Опять замечтался Петька и снова грустить перестал.
   Когда ребята с купания пришли и чай пить в столовой сели, Петька на одноглазого внимания не обращал, хотя тот и снова издеваться начал. Зато за Петьку чернявенький заступился.
   — Брось, Пятаков, — сказал чернявенький. — Мало тебе досталось от новичка? Еще хочешь?
   Притих Пятаков одноглазый.
   После чая ребята все, и большие и маленькие, во дворе играли в лапту. И Петьке весело было. Играть не умел он, правда, а то сыграл бы для компании. Весело было Петьке. Когда стемнело совсем и звезды на небе зажглись, снова звонок зазвенел. Воспитатель встал и крикнул зычно:
   — Спать, ребята!
   Поплелись ребята в спальню.
   Спальня огромная, полутемная. Стены белые, и на лампах молочные колпаки. И всюду кровати рядами стоят, как в больнице.
   Чернявенький Петьке койку показал.
   — Вот, — говорит, — тебе приготовлено, со мной рядом спать будешь.
   Поглядел Петька, и даже страшно стало.
   “Неужели, — думает, — мне спать здесь придется?”
   На кровати простыночки разные, одеяло серое мохнатое, подушки чистые, полотенце в головах.
   Разделся Петька, улегся как порядочный и в одеяло завернулся.
   “Вот, — думает, — увидели бы меня кордонские ребята, каким я… Посмеялись бы… А между прочим, не плохо так поспать”.
   Потом подумал Петька:
   “Ночью непременно бежать надо”.
   Но ночью не убежал Петька. Где там! Не до бегов было. Как заснул, так и проспал до утра. Шутка ли: утомился небось…
 
   Дергает кто-то Петьку за ногу. Прячет Петька ногу под одеяло, брыкается… Но кто-то снова начинает тормошить его, кто-то дергает его за плечи. Поднимает Петька голову и видит сонными глазами: стоит у его койки Федор Иванович. Будит Федор Иванович Петьку. Лицо у Федора Иваныча серьезное, шевелит Федор Иваныч бровями.
   А ребята спят еще. Храп веселый по спальне идет… Еще не совсем светло.
   — Вставай, — говорит Федор Иваныч. — Так, — говорит. — Вставай, дело есть.
   Проснулся Петька, голову поднял:
   — Чего?
   Говорит Федор Иваныч:
   — Пришли за тобой из милиции.
   Упала Петькина голова на подушку. Охнул Петька.
   — Пришли, — говорит Федор Иваныч, — за тобой из милиции, по какому делу — неизвестно… Так… Вставай, одевайся.
   Стал Петька одеваться. Руки у Петьки дрожат. Ноги дрожат. Ноги в штанины не попадают. Нехорошо Петьке.
   “Зачем, — думает, — из милиции пришли?.. Неладное что-то”.
   Оделся Петька, пошел за Федором Иванычем.
   Приходит и видит: сидит в конторе милиционер. Пожилой. Усатый. С папкой под мышкой.
   Встал милиционер и спрашивает:
   — Этот?
   — Этот, — отвечает Федор Иваныч.
   — Ну, так разрешите забрать его, — говорит милиционер. — Идем, гражданин.
   Пошли. Не понимает Петька — куда и зачем. А милиционер, хоть и старый, а идет быстро. Петьку еще подгоняет.
   — Живей, — говорит.
   Хочет Петька спросить, за каким делом его в милицию вызывают. Хочет спросить и не смеет. Очень уж серьезен старик. Осмелился все-таки Петька, спросил:
   — Зачем, — говорит, — ведете вы меня, извиняюсь?
   Отвечает милиционер:
   — Сам знаешь.
   Сухо отвечает, по-казенному.
   Очень быстро до базара дошли. Петька по старой привычке в самую толпу хотел нырнуть, — схватил его милицейский за плечи.
   — Куда? — говорит. — Куда бежишь?.. Стороной обойдем, не рыпайся.
   Стороной обошли, в пикет попали.
   Ввел милиционер Петьку в пикет, в комнату начальника. Начальник за столом сидит, курит, кольчики пускает. С начальником гражданин сидит — немолодой уж, красноносый. Смотрит Петька в лицо гражданина и вспоминает: что-то в лице гражданина знакомое…
   “Не тот ли, — думает, — у которого я на прошлой неделе банку варенья украл? Или тот, у которого уздечку намеднись тиснул?.. Нет, не тот”.
   И вдруг взглянул Петька повнимательнее на нос гражданина и сразу вспомнил:
   “Так это ж часики… Это ж пьяный который…”
   Он самый. И нос тот же, и глаз косоватый; только усы не трясутся: уныло висят усы, книзу висят.
   Говорит начальник такие слова:
   — Отвечай, — говорит, — по чистой совести. Украл ты или нет часы у гражданина Кудеяра?
   Передернуло Петьку, однако сдержался и виду не подал.
   — У какого Кудеяра? — спрашивает.
   — У Семен Семеныча Кудеяра. Вот у этого самого гражданина.
   Поглядел Петька на гражданина, головой покачал.
   — Первый раз вижу.
   — Не ври, — сказал начальник. — Врешь ведь. Второй раз видишь.
   — Ей-богу, первый.
   Говорит начальник, как будто читает:
   — Гражданин Семен Семенович Кудеяр заявляет о пропаже золотых часов, которые были похищены у него в камере номер три нашего пикета. Правда?
   — “Правда”! Какая правда?
   — Такая. Гражданин Кудеяр, узнаете вы этого малого?
   — Узнаю, — отвечает усатый.
   И таким ужасно пискливым голосом отвечает. Вчера басом орал, а сегодня пищит, как птенчик.
   — Узнаю, — пищит. — Он самый…
   — Ну так как же? — спрашивает у Петьки начальник. — Отдашь ты часы или нет?
   — Какие часы?
   — Такие! — рассердился начальник. — Такие! Отдашь или нет?
   Рассердился и Петька.
   — Откуда, — говорит, — я вам возьму часы? Не видел я никаких часов и видеть не желаю. Нет у меня ваших часов.
   Усмехнулся начальник и говорит:
   — Посмотрим, — говорит. Стукнул кулаком по столу. — Эй, — кричит, — товарищ Ткаченко!
   Открывается дверь, и входит Петькин знакомый — кучерявый милиционер.
   — Слушаю, — говорит. — Зачем звали?
   — Затем, — говорит. — Обыщи с ног до головы этого типа. Отыщи часы.
   — Ой! — говорит кучерявый. — Так этот же тип — мой старый знакомый. Я его вчерась в приют Клары Цеткин провожал. Прямо скажу — сознательный тип. Честный! Но если приказываете обыщу, труда не представляет. Можно.
   Наседает кучерявый на Петьку. Но на этот раз ничуть не боится Петька. Смешно Петьке. Ломается еще даже.
   — Нет, — говорит. — Оставьте, пожалуйста. Обыскивать я себя не дам. Права не имеете.
   И нарочно за карман хватается.
   Закричал тут начальник:
   — Так?!
   И пискливо закричал гражданин Кудеяр.
   — Боится! — закричал. — Ей-богу, боится! Обыщите его, люди добрые! Отыщите часы мои…
   Вскочил тут начальник. Схватил Петьку за руки повыше локтей, крепко схватил, не вырваться Петьке.
   — Обыскивай, Ткаченко! — кричит.
   Стал кучерявый Петьку обыскивать, стал за карманы хвататься, в карманы залез, за пазухой пошарил — нет часов.
   — Нету, — говорит кучерявый.
   Опешил начальник.
   — Как же так? — спрашивает. — А?.. Может, вы сочиняете, гражданин Кудеяр?
   — Конечно! — закричал Петька. — Конечно, сочиняет. Никаких у него часов не было. И быть не могло…
   — Нет, — говорит Кудеяр. И чуть не плачет. — Нет, — говорит. — Не вру. Были у меня часы с серебряной цепочкой. Ей-богу, были… Вот и цепочка даже осталась. Глядите…
   Вынул усатый цепочку, поболтал перед всеми. Видят все: правда, цепочка. И разные штучки болтаются, брелоки подвесные бренчат. Слоники разные, лошадки, подковки и между всем — зеленый камень-самоцвет в виде груши.
   — Странно, — говорит начальник. — Ей-богу, думаю я, что вы заливаете. При чем тут цепочка?
   — При чем? — говорит. — При том. На цепочке часы висели. А кто их взял? Он взял. Он…
   И в Петьку — пальцем.
   Засмеялся Петька.
   — Ну и чепуха, — говорит. — Как же я мог взять у тебя часы, когда сидел я на замке в одиночной камере? Сидел я совершенно один.
   — Правильно, — говорит начальник. — Это, — говорит, — очень подозрительно. Вас, — говорит, — гражданин Кудеяр, за клевету можно привлечь. А? Что вы на это думаете?
   Заплакал тут гражданин Кудеяр. Потекли горячие слезы из его косоватых глаз.
   — Бог с вами, — говорит. — Но только погибли мои часы безвозвратно. Но не хочу я по уголовным законам судиться и лучше уйду.
   Напялил гражданин Кудеяр шапку, поклонился начальнику, всхлипнул и вышел из комнаты.
   А Петька серьезный стоит и смотрит обиженно. Оскорблен ужасно. Молчит.
   — Прости, — говорит начальник, — ошибка вышла, наглая клевета. Товарищ Ткаченко, отведи его снова в приют Клары Цеткин. Не имеем мы права задерживать воспитанника ихнего.
   — Ладно, — говорит кучерявый. — Это можно. Идем, шпана ненаглядная.
   Вышли они из пикета. Дошли до базарной площади.
   На площади кучерявый остановился и говорит:
   — Иди-ка ты, — говорит, — шпана, один. Дорогу ты знаешь, не спутаешь. А в честности твоей я вчера уверился. Иди, брат… А я домой схожу. У меня жена именинница.
   Повернулся кучерявый и зашагал в другую сторону.
   А Петька постоял, постоял и к приюту пошел.
   Базар миновал. По улице идет. И вдруг слышит — кто-то его сзади окликнул. Обернулся, видит — бежит за ним гражданин Кудеяр. Бежит и рукой машет. Стой, дескать, на минутку.
   Стал Петька. Ждет. И тут начинается такая чепуха.
   Подбегает Кудеяр к Петьке и бухает в ноги. Падает на колени и кричит:
   — Голубь драгоценный! — кричит. — Умоляю! Отдай мои часики! Детки у меня голодные, жена больная… Век я тебе благодарен буду. Три рубля подарю. Отдай, голубь…
   Засмеялся Петька, ничего не сказал, пошел. Кудеяр же с колен поднялся, за ним побежал. Петьку нагнал, за плечо хватается.
   — Отдай! — кричит. — Отдай, ради бога!..
   Вырвался Петька.
   — Уйди! — говорит. — Отстань… Не видать тебе своих часиков, как ушей. Не получишь ты их. Понял?
   Всполошился гражданин Кудеяр.
   — Ах, так? — кричит. — Так? Так я на тебя жаловаться буду. Я на тебя в суд жаловаться буду… По статье закона.
   — Жалуйся, — говорит Петька. — Жалуйся, пожалуйста, все равно никто не поверит тебе. Врешь, скажут, старая пьяница.
   Сказал Петька и пошел не оглядываясь. И до того Петьке весело стало — смешно… На все свои горести наплевал. Идет, а ноги танцуют. Ноги идут, вытанцовывают:
   — И-эх-та. Да-эх-та…
   Мечтает Петька.
   “Смоюсь, — мечтает. — При первом случае. Сегодня же ночью. На двор проберусь — часики выкопаю, а там через забор перемахнуть — пара пустяков… Митькой звали…”
   Замечтался Петька и не заметил, как до Введенской дошел. К приюту подходя, оглянулся зачем-то. Оглянулся и видит — крадется за ним по пятам гражданин Кудеяр. Оглянулся Петька еще раз — нет Кудеяра, за угол, наверно, спрятался.
   “Ах ты, — думает Петька, — старое чучело… Следишь!”
   Хотел Петька еще раз оглянуться, но в это время над самой Петькиной головой загремело:
   — Эй! Поберегись!
   И лошадиная морда чуть не врезалась в Петькин затылок.
 
   Петькино счастье — успел отскочить. А не то раздавил бы его своими копытами громадный битюг.
   Целый обоз с дровами ехал по улице. Ломовики нахлестывали лошадей, кричали и отчаянно ругались… Телеги с дровами, громыхая, проезжали мимо Петьки.
   “Куда это? — подумал Петька. — Куда это везут такую уйму дров?”
   И до того любопытно ему стало, что подошел он к переднему извозчику и спросил его:
   — Куда это, дяденька, везете вы столько дров?
   — В приют, — ответил извозчик. — В приют Клары Цеткин.
   “Здорово!” — подумал Петька. С гордостью подумал. И говорит.
   — Это, — говорит, — вы нам везете! Хорошенько везите. Не растеряйте там по полешку.
   Засмеялся ломовой и стал нахлестывать лошадь.
   А Петька в приют пошел. Только к воротам подходит — выезжают из ворот пустые подводы. Удивился Петька.
   “Неужели, — думает, — тоже дрова привезли?”
   Вошел Петька во двор и глаза вытаращил.
   А потом подкосились у Петьки ноги.
   Весь двор был завален дровами. Огромная площадка от забора до забора была загружена березовыми, сосновыми и еловыми восьмивершковыми поленьями. Ребята с шумом укладывали дрова в поленницы, а заведующий Федор Иваныч бегал вокруг, потирал руки и кричал:
   — Так! Веселей ребятки… Поднажмем, ребятки!..
   Подбежал Федор Иваныч к Петьке, хлопнул Петьку по плечу.
   — Так! — кричит. — Видишь?.. Сто кубов навалили. Видишь, как о вас, чертенятах, заботятся? Видишь?..
   — Вижу, — сказал Петька. — Спасибочки.
   И, качаясь, пошел Петька в глубь двора, к лестнице, да не дошел — упал на дрова. Заплакал.
   — Ах, часики…
   И больше ни слова. В слезах захлебнулся.
   Сидит Петька, плачет. Льются слезы рекой. Не унять. Подбегает черняненький. Наклонился над Петькой.
   — Что ты? — спрашивает. — Кто тебя? По какой причине плачешь?
   Встал Петька, посмотрел чернявенькому в лицо и сквозь зубы:
   — Пошел к черту!
   Поднялся Петька, за перила держась, по лестнице. В коридоре сел на окно. Сидит и думает.
   “Что, думает, — теперь делать? Бежать? Обидно…”
   Грустно Петьке. Сидит Петька на окне и в окно глядит. А тут кончили ребята складывать дрова, мимо бегут. Чернявенький пробежал, остановился. Подошел к Петьке, руку на плечо ему положил.
   — Что? — говорит. — Что, брат, с тобой происходит? Грустишь ты? Да? Хочешь, я тебе книжку дам почитать?
   — Нет, — говорит Петька. — Не хочу! Уйди ты, за ради бога!
   Говорит чернявенький:
   — Книжку если читать, то не так грустно. Я тебе непременно дам книжку. Ты “Нос” Гоголя читал?
   Разозлился Петька.
   — Никаких, — говорит, — носов не читал и читать не желаю. Уйди!
   А тут другие ребята подошли, обступили окно, где Петька сидел. Слушают. Чернявенький и говорит:
   — Посмотрю я на тебя… Ну и поразительный же ты тип!..
   — Что??!
   Вскочил Петька с окна. Горькая обида взяла Петьку за самое сердце.
   — Что? — говорит. — Повтори! Как ты сказал? Паразительный? Это я паразительный! Сам ты паразит! Я тебе за такие слова — знаешь? — зубы посчитаю.
   Сжал Петька кулак, замахнулся. Улыбается чернявенький и говорит:
   — Напрасно, — говорит, — замахиваешься. Драться я с тобой все равно не буду.
   — Ага! — закричал Петька. — Боишься!
   — Да, — говорит чернявенький, — боюсь. Я, — говорит, — принципиально боюсь.
   Замахнулся Петька еще раз, да опустил руку — не посмел почему-то ударить. Опустил руку и пошел качаясь. А сзади ребята хохочут, и больше всех одноглазый Пятаков хохочет…
   Заплакал тут Петька от горькой обиды и пошел куда глаза глядят. Где-то под лестницей забился в угол — до вечера просидел. Даже к обеду не вышел.