Страница:
Не так ли вышло, к примеру, с женитьбой? Ситуация ясна – ни убавить, ни прибавить. Он сделал предложение Паоле наугад, точно так же как два года назад Массимина выбрала его (скорее, чем он ее). А сам Моррис тогда не нашел в себе сил собраться с духом и сыграть ва-банк; он не понимал своего истинного предназначения.
Во втором случае, конечно, имелись смягчающие обстоятельства – он, несомненно, поддался эйфории от сознания, что сумел с честью выдержать полицейское расследование по всей форме. Стоило Моррису выйти сухим из воды, как невероятное предложение сопровождать в Англию сестрицу Паолу показалось перстом судьбы. Впервые он забрался так высоко, да вдобавок еще упивался мучительной радостью оттого, что может остаться так близко – и телом, и душой – к месту своего грехопадения. Паола устроила себе долгий праздник, словно подчеркивая свое желание приподняться над унынием семейного траура, и Моррис искренне восторгался этим жестом, казалось полным благородного пафоса. В итоге же оказалось, что ее просто бросил дантист, много лет ходивший в женихах, и она решила избегать знакомых, пока не улягутся пересуды.
Но в тот день, когда они, сойдя с самолета, садились в машину (то была первая в жизни Морриса поездка на такси), приглашение Паолы поселиться в шикарной квартире в Ноттинг-Хилл, предоставленной в ее полное распоряжение друзьями семьи, выглядело всего лишь удобным случаем. Разумеется, Моррис еще не отошел от восторгов нувориша: в саквояже лежали еврооблигации на восемьсот миллионов лир. А перед тем было превосходное вино в самолете и отчетливое предвкушение новых сексуальных опытов, способных, пусть не без оттенка горечи, утешить его после побега с Мими. Так что Моррис не видел ни малейшей причины отказываться; его несло на гребне волны, и сделать ложный шаг казалось невозможным. А уж особенно удался тот вечер в Лондоне, когда сиволапый папочка прибыл в гости по его приглашению. Адрес говорил сам за себя; роскошь персидских ковров и гардин от Мэри Куонт даже безмозглый мистер Дакворт сподобился оценить по достоинству, пускай хотя бы в денежном выражении. Это был явный рывок наверх.
Паола, будучи дотошной от природы, быстро переняла стиль Морриса – тщательно отработанную суховатую отстраненность, которую она находила «жутко прикольной» и считала подлинно английским изыском, не замечая правды, часто причинявшей самому Моррису душевную боль: англосаксы в массе своей – тупое, пошлое быдло. Так они и жили вдвоем месяц за месяцем, наслаждаясь сексом, столь же прихотливым, сколь и восхитительно свободным от всяких там сентиментальных сложностей. Паола не выучила ни слова по-английски, зато спустила уйму денег. Выяснилось, что она, в отличие от голубки Мими, сполна разделяет тягу Морриса к изысканным яствам и напиткам. В результате он в первый (и, к счастью, последний раз в жизни) сплоховал, почти непрерывно пребывая в легком подпитии. Нет сомнений, именно это помешало ему вовремя разглядеть менее привлекательные черты характера Паолы.
Вернувшись вместе в Италию следующей весной, они обнаружили, что нечаянная беременность старшей сестры Антонеллы вынуждает ее поспешно выйти замуж за наследника бройлерной империи, уродца Бобо Позенато по прозвищу Цыплак. Этой кличкой его наградила Паола; язвительный ум был одним из немногих качеств, которые Моррис по-настоящему в ней ценил. Все перевернулось вверх дном. Мамаша Тревизан не могла нарадоваться на эту партию, выгоды от которой с лихвой возмещали неловкость ситуации. Колоссальные деньги пошли на ветер. Молодым были куплены роскошные апартаменты; для свадебного приема в самом дорогом веронском отеле «Две башни» целая команда модисток шила Антонелле подвенечный наряд, невзирая на ее интересное положение.
Средь этой праздничной суматохи бойкой Паоле почудилось, что бесцветная зануда сестра обходит ее на повороте. Да и Моррис в Лондоне не раз от нечего делать задумывался, а не попытаться ли ему все-таки стать своим для Тревизанов. Его неприязнь к Бобо выросла вдвое, а то и втрое. В конце концов, разве не из-за этого нахального, пронырливого щенка Моррису указали на дверь, когда он пытался получить Массимину традиционным путем, и не эта ли обида заставила его пойти на преступление? Нельзя косноязычным прыщавым юнцам, начисто лишенным не только благодатного воображения, но и мало-мальски сносных манер, находиться на такой короткой ноге с богатством и властью. Этот пример вопиющей несправедливости только подогревал в Моррисе неугомонную жажду взять свое. Конечно, он теперь и сам довольно обеспечен… а для чего, собственно, «довольно»? Ну, купит он не одну, а две или даже три квартиры (ах, почему не потребовал больше, когда все зависело от него?). Все равно с миллиардами, которыми ворочали Цыплак и иже с ним, эта малость не шла ни в какое сравнение. Хуже того, Моррису приходилось мучительно сдерживать себя, чтобы не попасться на трате денег, взявшихся непонятно откуда. Как последнему идиоту, ему по-прежнему приходилось строить из себя нищего приживала, которым он на самом деле больше не был. Это выводило из равновесия. Верно Маркс учил: человек не станет настоящим богачом, покуда у него в руках нет средств производства. Несколько сот миллионов лир в еврооблигациях давали всего лишь слабенькую защиту от инфляции.
Поэтому, когда в один прекрасный вечер Паола весьма решительным тоном заговорила, как шикарно у всей родни поедет крыша, если они с Моррисом вклинятся в представление и устроят двойную свадьбу, он поспешил согласиться с ней. В самом деле, почему бы и нет, это будет просто здорово. Кроме того, продолжала рассуждать Паола, если они упустят момент, то придется опасаться, что Цыплак, которого отец и старший брат не пускают в семейный бизнес, влезет на винодельни Тревизанов. А там, глядишь, вотрется в доверие к мамаше и в конце концов проглотит их дело целиком. Если же не тянуть с женитьбой, Mamma придется выделить и Моррису какое-нибудь, по возможности не менее почетное, место…
Теперь, оглядываясь вспять, Моррис понимал, какую прискорбную, постыдную слабость он проявил, отдавшись во власть существа, которое едва знал за рамками постельных забав да всевозможного кайфа (Паола увлекалась еще и марихуаной). В итоге недюжинные силы ума ему приходится вкладывать в возню с дрянным виноградником. А главное, – поскольку именно это являлось неизбежным условием проникновения в семейную империю Тревизанов, – обхаживать надутого рохлю, который не то что партнером не способен стать, но даже в достойные конкуренты Моррису не годится.
Что ж, каждый в конечном счете получает то, что заслужил. Не это ли Моррис старался втолковать своему родителю, наговаривая – на диктофон все последние пять лет, а то и дольше? Каким человек родился, таким ему и быть. Судьбу определяет характер. Именно так поступил Моррис Дакворт в неотвязном страхе, что окончит дни на свалке, невзирая на свои миллионы. И если сейчас, доверху набив секретер записанными кассетами, он прекратил попытки объясниться с отцом, так только потому, что понял наконец: из-за этого самого клейма – характера, судьбы, назови как угодно – папаша не захочет слушать, да и просто не поймет, сколько ты ему ни вдалбливай. Вонючий старый козел! Горбатого могила исправит. А Моррису суждено остаться верным своей природе, погружаясь в себя, пока не наступит горестный конец. Уйти никем не понятым и отчаявшимся, с печатью на устах. Приняв это как должное, он проявит мудрость.
Однако порой Моррис думал о своей жизни совсем иначе. Тогда он чувствовал, что никакая сила его не остановит. И в такие минуты даже гордился собой.
События споро разворачивались по сценарию мыльной оперы. Они с Паолой купили квартиру – на имя Морриса и на его деньги, после чего в саквояже осталось меньше четырехсот миллионов, но он бы ни за что на свете не позволил себе жить за счет жены. Моррис прошел курс катехизиса для взрослых и принял католическую веру (примечательно, что как раз это заставило его впервые задуматься о скитальцах из бедных стран, чья участь так сильно занимала его в последние дни). Венчание назначили на лето. Все, казалось, идет как надо. Но тут героические усилия Морриса подладиться к местным обычаям потерпели крах. Паола, у которой вечно было семь пятниц на неделе, передумала в последний момент и заявила, что находит более романтичным гражданский брак (несмотря на трагический символизм этого акта, ибо веронское бюро регистрации угораздило расположиться как раз на том самом месте, где по преданию похоронили Джульетту Капулетти). Впрочем, решение явно было скорее камешком в огород матери – в отместку за то, что она так носится с Позенато и с прохладцей, если не свысока, смотрит на Морриса.
Идея оказалась поистине блестящей. Она не просто взбесила мамашу, поскольку драгоценным будущим своякам, конечно же, претила «собачья свадьба» в коммунальной конуре, но дала Моррису некую новую почву для общения с почтенной дамой и даже с Антонеллой, продолжавшей демонстрировать приторное благочестие вопреки своему двусмысленному положению. Тут он зарекомендовал себя истым англичанином, хладнокровным и невозмутимым джентльменом, который стоически боролся до последнего, пытаясь наставить на путь истинный ветреную дочь Апеннин. Уловка сработала так хорошо, что в торжественный день Mamma не вынесла огорчения. В тот миг, когда Моррис, подписав все бумаги, с улыбкой обернулся к тесной компании друзей Паолы (среди которых, к его неудовольствию, затесался и дантист), новоиспеченную тещу хватил удар.
В тяжелом состоянии ее отвезли в реанимацию. Антонелле довелось узнать об этом на последней примерке подвенечного платья; их свадьба с Бобо должна была состояться в тот же вечер. Второпях сбегая по лестнице, она наступила на шлейф… После жуткого переполоха, вызова скорой помощи и беготни по больницам выяснилось, что Антонелла потеряла ребенка. Из-за такой неприятности Моррису пришлось отменить свадебное путешествие с Паолой на Азорские острова. Однако, когда он попытался выразить Бобо свои искренние соболезнования, гнусный молокосос глянул на него так, будто это он был виноват во всем. Что ж, людская страсть валить с больной головы на здоровую и находить козлов отпущения не знает границ. Моррису частенько приходилось размышлять об этом. Он великодушно решил не держать зла на Цыплака. Возможно, со временем им все-таки удастся сблизиться.
После трехмесячного курса интенсивной терапии Mamma так и не поправилась, оставшись наполовину парализованной. Тем временем Бобо явочным порядком вступил во владение винным заводиком. Моррису же после нескольких ожесточенных перепалок Цыплака с Паолой было предложено открыть скромное коммерческое представительство фирмы в городе. Разумеется, ему следовало бы отказаться. Цены и маркетинг отнюдь не были его коньком. Тонкий ум эстета чужд торгашеской суеты. Моррис мог бы стать превосходным фотографом или модельером, или театральным критиком. Но робкий соглашатель в его душе не позволил ответить «нет». Возможно, оттого, что второй половиной своей души Моррис всегда стремился стать тем, кем он не был. Чтобы злобный самец папаша любил его и гордился им так же, как милая мамочка. А еще он мечтал сделаться итальянцем, полноправным членом настоящей местной семьи, отчего его необъяснимо тянуло даже к угрюмому Бобо. Да-да, придется этому мальчишке либо стать таким, как нужно Моррису, либо расплачиваться за то, что он не таков.
В итоге Моррис получил офис на четыре квадратных метра в центре города и задание найти новых клиентов для фирмы, о которой до сих, в сущности, пор ничего не знал. Все это случилось полгода назад.
Прикинув, что в его распоряжении примерно полчаса, Моррис включил компьютер и принялся просматривать дискеты, найденные в верхнем ящике стола. Увы, с электронной техникой он был не в ладах, да и не пробовал никогда научиться как следует. Поэтому, найдя наконец нужный файл, «Зарплата и пособия за 1990 год», Моррис не сумел его открыть. Это было просто возмутительно: член семьи по определению должен иметь свободный доступ к информации такого рода. Еще один файл на следующей дискете обещал подборку данных по теме «Fornitori – uva/vini», но и туда войти не удалось. В самом названии «Поставщики – виноград/вина» было нечто, неприятно озадачивающее. Моррис в растерянности уставился на мерцающий неприятным – зеленоватым светом монитор. Судорожное подмигиванье курсора ничуть не ободряло, а скорее гипнотизировало. Поставщики?..
– Ciao, – услышал он вдруг.
Моррис развернулся на вертящемся стуле. В дверях стоял бледный и тощий юнец.
– Ciao, – дружелюбно откликнулся Моррис, – benvenuto. Как жизнь? Заходи, дорогой.
– Сегодня выходной, – констатировал Цыплак Бобо. – И это не твой офис.
– Пришлось взять работу на дом. Сложно продать товар, когда ничего о нем не знаешь. Я тут навел справки насчет большого заказа и хочу выяснить, справимся мы или нет.
– Так спроси у меня, – буркнул Бобо.
Он прошел внутрь, присел на край стола и выключил компьютер. Моррис с удивлением отметил, что парнишка напряжен, руки у него чуть ли не трясутся. Это наблюдение непонятным образом вновь пробудило симпатию к Цыплаку.
– Не хотелось свалять дурака, – пояснил он. – Сам понимаешь, всякий раз бегать к тебе за справкой… У тебя своих забот полно. – Далее он вкратце повторил то, что произносил уже не раз: как он восхищен деловой хваткой Бобо и как полезно получить воспитание в семье бизнесменов. Ему же, Моррису, до сих пор приходится многое узнавать с азов. Бобо как будто слегка оттаял.
– Сколько нужно этим твоим клиентам?
– Четыре тысячи ящиков, – не моргнув глазом, ответил Моррис. – Для сети английских магазинов «Доруэйз».
– Четыре тысячи… Столько нам не потянуть, пожалуй.
– Я в курсе. Ну, а если прикупим на стороне?
– У нас правило: никогда не разбавлять свое чужим. Это политика фирмы.
Моррис одарил компаньона лучезарным, в меру пристальным взглядом, давая парню полминуты на разворот.
– Ну да, – вздохнул он. И затем, поддаваясь внезапному желанию завоевывать доверие, предлагая дружбу (почему бы им не подружиться, ведь не чужие, в конце концов), Моррис вдохновенно – благо, настал один из тех моментов, когда он любил воображать себя избранником фортуны, с наивной щедростью рассыпающим окрест блестки гения, – стал расписывать свои планы.
Дескать, ты же знаешь, Бобо, сколько иностранцев-нелегалов шляется по городу. Готовых взяться за любую, самую паршивую, самую низкооплачиваемую работу, да? Притом далеко не все они какая-нибудь немытая шантрапа, скажем, сенегальцы – вообще полный блеск, наверняка у себя дома были средним классом. Честные, работящие ребята, голова соображает как надо. И вот, если мы наймем потихоньку десяток-другой таких типов на подхват, разливать по бутылкам и паковать в ящики, а бурды можно прикупить у кого угодно – смотри, ведь вся страна по горло в вине, которое пить некому, – тогда я точно смогу размещать заказы на британском рынке. Там людям совершенно без разницы, что они пили вчера, чем зальют глаза завтра, понимаешь, о чем я толкую? А если кто пронюхает, не беда – эмигранты как появятся, так и исчезнут, попросту растворятся в воздухе.
Но ровно посередине своего спича он осознал: Цыплак уверен, что его хотят разыграть или попросту надуть. На лоснящемся от угрей мальчишеском лице любопытство мешалось с подозрением.
– Ты же их видел на улицах? – спросил Моррис, переведя дух.
– Ну да, certo. Пристают то с зажигалками, то с пиратскими кассетами, то еще какую дурь пытаются впарить.
– Так вот, я думаю, мы должны им помочь, – внушительно подытожил Моррис. И добавил, со всей нелицеприятностью намекая на их первую встречу, когда Мими привела его в дом Тревизанов как будущего жениха: – Видишь ли, я и сам здесь чужой. Уж я-то знаю, каково оно, когда местные вечно в чем-нибудь тебя подозревают.
Он, не отрываясь, смотрел в рыбьи глаза богатенького отпрыска. Взгляд этот, как следовало уяснить Бобо, был полон неприкрытого вызова.
Глава третья
Во втором случае, конечно, имелись смягчающие обстоятельства – он, несомненно, поддался эйфории от сознания, что сумел с честью выдержать полицейское расследование по всей форме. Стоило Моррису выйти сухим из воды, как невероятное предложение сопровождать в Англию сестрицу Паолу показалось перстом судьбы. Впервые он забрался так высоко, да вдобавок еще упивался мучительной радостью оттого, что может остаться так близко – и телом, и душой – к месту своего грехопадения. Паола устроила себе долгий праздник, словно подчеркивая свое желание приподняться над унынием семейного траура, и Моррис искренне восторгался этим жестом, казалось полным благородного пафоса. В итоге же оказалось, что ее просто бросил дантист, много лет ходивший в женихах, и она решила избегать знакомых, пока не улягутся пересуды.
Но в тот день, когда они, сойдя с самолета, садились в машину (то была первая в жизни Морриса поездка на такси), приглашение Паолы поселиться в шикарной квартире в Ноттинг-Хилл, предоставленной в ее полное распоряжение друзьями семьи, выглядело всего лишь удобным случаем. Разумеется, Моррис еще не отошел от восторгов нувориша: в саквояже лежали еврооблигации на восемьсот миллионов лир. А перед тем было превосходное вино в самолете и отчетливое предвкушение новых сексуальных опытов, способных, пусть не без оттенка горечи, утешить его после побега с Мими. Так что Моррис не видел ни малейшей причины отказываться; его несло на гребне волны, и сделать ложный шаг казалось невозможным. А уж особенно удался тот вечер в Лондоне, когда сиволапый папочка прибыл в гости по его приглашению. Адрес говорил сам за себя; роскошь персидских ковров и гардин от Мэри Куонт даже безмозглый мистер Дакворт сподобился оценить по достоинству, пускай хотя бы в денежном выражении. Это был явный рывок наверх.
Паола, будучи дотошной от природы, быстро переняла стиль Морриса – тщательно отработанную суховатую отстраненность, которую она находила «жутко прикольной» и считала подлинно английским изыском, не замечая правды, часто причинявшей самому Моррису душевную боль: англосаксы в массе своей – тупое, пошлое быдло. Так они и жили вдвоем месяц за месяцем, наслаждаясь сексом, столь же прихотливым, сколь и восхитительно свободным от всяких там сентиментальных сложностей. Паола не выучила ни слова по-английски, зато спустила уйму денег. Выяснилось, что она, в отличие от голубки Мими, сполна разделяет тягу Морриса к изысканным яствам и напиткам. В результате он в первый (и, к счастью, последний раз в жизни) сплоховал, почти непрерывно пребывая в легком подпитии. Нет сомнений, именно это помешало ему вовремя разглядеть менее привлекательные черты характера Паолы.
Вернувшись вместе в Италию следующей весной, они обнаружили, что нечаянная беременность старшей сестры Антонеллы вынуждает ее поспешно выйти замуж за наследника бройлерной империи, уродца Бобо Позенато по прозвищу Цыплак. Этой кличкой его наградила Паола; язвительный ум был одним из немногих качеств, которые Моррис по-настоящему в ней ценил. Все перевернулось вверх дном. Мамаша Тревизан не могла нарадоваться на эту партию, выгоды от которой с лихвой возмещали неловкость ситуации. Колоссальные деньги пошли на ветер. Молодым были куплены роскошные апартаменты; для свадебного приема в самом дорогом веронском отеле «Две башни» целая команда модисток шила Антонелле подвенечный наряд, невзирая на ее интересное положение.
Средь этой праздничной суматохи бойкой Паоле почудилось, что бесцветная зануда сестра обходит ее на повороте. Да и Моррис в Лондоне не раз от нечего делать задумывался, а не попытаться ли ему все-таки стать своим для Тревизанов. Его неприязнь к Бобо выросла вдвое, а то и втрое. В конце концов, разве не из-за этого нахального, пронырливого щенка Моррису указали на дверь, когда он пытался получить Массимину традиционным путем, и не эта ли обида заставила его пойти на преступление? Нельзя косноязычным прыщавым юнцам, начисто лишенным не только благодатного воображения, но и мало-мальски сносных манер, находиться на такой короткой ноге с богатством и властью. Этот пример вопиющей несправедливости только подогревал в Моррисе неугомонную жажду взять свое. Конечно, он теперь и сам довольно обеспечен… а для чего, собственно, «довольно»? Ну, купит он не одну, а две или даже три квартиры (ах, почему не потребовал больше, когда все зависело от него?). Все равно с миллиардами, которыми ворочали Цыплак и иже с ним, эта малость не шла ни в какое сравнение. Хуже того, Моррису приходилось мучительно сдерживать себя, чтобы не попасться на трате денег, взявшихся непонятно откуда. Как последнему идиоту, ему по-прежнему приходилось строить из себя нищего приживала, которым он на самом деле больше не был. Это выводило из равновесия. Верно Маркс учил: человек не станет настоящим богачом, покуда у него в руках нет средств производства. Несколько сот миллионов лир в еврооблигациях давали всего лишь слабенькую защиту от инфляции.
Поэтому, когда в один прекрасный вечер Паола весьма решительным тоном заговорила, как шикарно у всей родни поедет крыша, если они с Моррисом вклинятся в представление и устроят двойную свадьбу, он поспешил согласиться с ней. В самом деле, почему бы и нет, это будет просто здорово. Кроме того, продолжала рассуждать Паола, если они упустят момент, то придется опасаться, что Цыплак, которого отец и старший брат не пускают в семейный бизнес, влезет на винодельни Тревизанов. А там, глядишь, вотрется в доверие к мамаше и в конце концов проглотит их дело целиком. Если же не тянуть с женитьбой, Mamma придется выделить и Моррису какое-нибудь, по возможности не менее почетное, место…
Теперь, оглядываясь вспять, Моррис понимал, какую прискорбную, постыдную слабость он проявил, отдавшись во власть существа, которое едва знал за рамками постельных забав да всевозможного кайфа (Паола увлекалась еще и марихуаной). В итоге недюжинные силы ума ему приходится вкладывать в возню с дрянным виноградником. А главное, – поскольку именно это являлось неизбежным условием проникновения в семейную империю Тревизанов, – обхаживать надутого рохлю, который не то что партнером не способен стать, но даже в достойные конкуренты Моррису не годится.
Что ж, каждый в конечном счете получает то, что заслужил. Не это ли Моррис старался втолковать своему родителю, наговаривая – на диктофон все последние пять лет, а то и дольше? Каким человек родился, таким ему и быть. Судьбу определяет характер. Именно так поступил Моррис Дакворт в неотвязном страхе, что окончит дни на свалке, невзирая на свои миллионы. И если сейчас, доверху набив секретер записанными кассетами, он прекратил попытки объясниться с отцом, так только потому, что понял наконец: из-за этого самого клейма – характера, судьбы, назови как угодно – папаша не захочет слушать, да и просто не поймет, сколько ты ему ни вдалбливай. Вонючий старый козел! Горбатого могила исправит. А Моррису суждено остаться верным своей природе, погружаясь в себя, пока не наступит горестный конец. Уйти никем не понятым и отчаявшимся, с печатью на устах. Приняв это как должное, он проявит мудрость.
Однако порой Моррис думал о своей жизни совсем иначе. Тогда он чувствовал, что никакая сила его не остановит. И в такие минуты даже гордился собой.
События споро разворачивались по сценарию мыльной оперы. Они с Паолой купили квартиру – на имя Морриса и на его деньги, после чего в саквояже осталось меньше четырехсот миллионов, но он бы ни за что на свете не позволил себе жить за счет жены. Моррис прошел курс катехизиса для взрослых и принял католическую веру (примечательно, что как раз это заставило его впервые задуматься о скитальцах из бедных стран, чья участь так сильно занимала его в последние дни). Венчание назначили на лето. Все, казалось, идет как надо. Но тут героические усилия Морриса подладиться к местным обычаям потерпели крах. Паола, у которой вечно было семь пятниц на неделе, передумала в последний момент и заявила, что находит более романтичным гражданский брак (несмотря на трагический символизм этого акта, ибо веронское бюро регистрации угораздило расположиться как раз на том самом месте, где по преданию похоронили Джульетту Капулетти). Впрочем, решение явно было скорее камешком в огород матери – в отместку за то, что она так носится с Позенато и с прохладцей, если не свысока, смотрит на Морриса.
Идея оказалась поистине блестящей. Она не просто взбесила мамашу, поскольку драгоценным будущим своякам, конечно же, претила «собачья свадьба» в коммунальной конуре, но дала Моррису некую новую почву для общения с почтенной дамой и даже с Антонеллой, продолжавшей демонстрировать приторное благочестие вопреки своему двусмысленному положению. Тут он зарекомендовал себя истым англичанином, хладнокровным и невозмутимым джентльменом, который стоически боролся до последнего, пытаясь наставить на путь истинный ветреную дочь Апеннин. Уловка сработала так хорошо, что в торжественный день Mamma не вынесла огорчения. В тот миг, когда Моррис, подписав все бумаги, с улыбкой обернулся к тесной компании друзей Паолы (среди которых, к его неудовольствию, затесался и дантист), новоиспеченную тещу хватил удар.
В тяжелом состоянии ее отвезли в реанимацию. Антонелле довелось узнать об этом на последней примерке подвенечного платья; их свадьба с Бобо должна была состояться в тот же вечер. Второпях сбегая по лестнице, она наступила на шлейф… После жуткого переполоха, вызова скорой помощи и беготни по больницам выяснилось, что Антонелла потеряла ребенка. Из-за такой неприятности Моррису пришлось отменить свадебное путешествие с Паолой на Азорские острова. Однако, когда он попытался выразить Бобо свои искренние соболезнования, гнусный молокосос глянул на него так, будто это он был виноват во всем. Что ж, людская страсть валить с больной головы на здоровую и находить козлов отпущения не знает границ. Моррису частенько приходилось размышлять об этом. Он великодушно решил не держать зла на Цыплака. Возможно, со временем им все-таки удастся сблизиться.
После трехмесячного курса интенсивной терапии Mamma так и не поправилась, оставшись наполовину парализованной. Тем временем Бобо явочным порядком вступил во владение винным заводиком. Моррису же после нескольких ожесточенных перепалок Цыплака с Паолой было предложено открыть скромное коммерческое представительство фирмы в городе. Разумеется, ему следовало бы отказаться. Цены и маркетинг отнюдь не были его коньком. Тонкий ум эстета чужд торгашеской суеты. Моррис мог бы стать превосходным фотографом или модельером, или театральным критиком. Но робкий соглашатель в его душе не позволил ответить «нет». Возможно, оттого, что второй половиной своей души Моррис всегда стремился стать тем, кем он не был. Чтобы злобный самец папаша любил его и гордился им так же, как милая мамочка. А еще он мечтал сделаться итальянцем, полноправным членом настоящей местной семьи, отчего его необъяснимо тянуло даже к угрюмому Бобо. Да-да, придется этому мальчишке либо стать таким, как нужно Моррису, либо расплачиваться за то, что он не таков.
В итоге Моррис получил офис на четыре квадратных метра в центре города и задание найти новых клиентов для фирмы, о которой до сих, в сущности, пор ничего не знал. Все это случилось полгода назад.
* * *
Захлопнув дверь перед носом яростно лающего пса, Моррис очутился в тесном и мрачном помещении. Все здесь нагоняло тоску: канцелярские шкафы по моде сорокалетней давности; компьютер на дешевеньком офисном столе серо-стального цвета; мутные окна с видом на пару грузовиков среди обшарпанных деревьев; полки со справочниками по виноделию и стопка рекламных буклетов. Тираж так и не разошелся с семьдесят третьего года. Моррис, войдя в дело, первым долгом перелистал английский перевод текста, который с ходу огорошивал ничего не подозревающих клиентов пассажами вроде: «Дитя суровой почвы и прославленных сортов виноградной лозы, этот нектар альпийских предгорий неизбежно восхитит самых утонченных ценителей своим гармоничным букетом и упоительно нежным ароматом». Однако предложение заново переписать опус натолкнулось на нескрываемый скепсис. Фирма имела лишь жалкую горстку покупателей за границей, и англичан среди них не нашлось вовсе, так что переиздание не оправдывало затрат. Буклеты остались пылиться на полках, не востребованные никем и никому не нужные. Единственной более или менее свежей деталью обстановки был низкопробный настенный календарь, презент от братьев Руффоли, чья фирма поставляла бутылки. На порнографических картинках образцы их продукции размещались в интимной близости к тому, в чем мужчины, как принято считать, видят главный источник наслаждений. Над дверью же в разливочный цех, как раз напротив календаря, висело скромное пластмассовое распятие. Оба предмета Моррис находил одинаково безвкусными.Прикинув, что в его распоряжении примерно полчаса, Моррис включил компьютер и принялся просматривать дискеты, найденные в верхнем ящике стола. Увы, с электронной техникой он был не в ладах, да и не пробовал никогда научиться как следует. Поэтому, найдя наконец нужный файл, «Зарплата и пособия за 1990 год», Моррис не сумел его открыть. Это было просто возмутительно: член семьи по определению должен иметь свободный доступ к информации такого рода. Еще один файл на следующей дискете обещал подборку данных по теме «Fornitori – uva/vini», но и туда войти не удалось. В самом названии «Поставщики – виноград/вина» было нечто, неприятно озадачивающее. Моррис в растерянности уставился на мерцающий неприятным – зеленоватым светом монитор. Судорожное подмигиванье курсора ничуть не ободряло, а скорее гипнотизировало. Поставщики?..
– Ciao, – услышал он вдруг.
Моррис развернулся на вертящемся стуле. В дверях стоял бледный и тощий юнец.
– Ciao, – дружелюбно откликнулся Моррис, – benvenuto. Как жизнь? Заходи, дорогой.
– Сегодня выходной, – констатировал Цыплак Бобо. – И это не твой офис.
– Пришлось взять работу на дом. Сложно продать товар, когда ничего о нем не знаешь. Я тут навел справки насчет большого заказа и хочу выяснить, справимся мы или нет.
– Так спроси у меня, – буркнул Бобо.
Он прошел внутрь, присел на край стола и выключил компьютер. Моррис с удивлением отметил, что парнишка напряжен, руки у него чуть ли не трясутся. Это наблюдение непонятным образом вновь пробудило симпатию к Цыплаку.
– Не хотелось свалять дурака, – пояснил он. – Сам понимаешь, всякий раз бегать к тебе за справкой… У тебя своих забот полно. – Далее он вкратце повторил то, что произносил уже не раз: как он восхищен деловой хваткой Бобо и как полезно получить воспитание в семье бизнесменов. Ему же, Моррису, до сих пор приходится многое узнавать с азов. Бобо как будто слегка оттаял.
– Сколько нужно этим твоим клиентам?
– Четыре тысячи ящиков, – не моргнув глазом, ответил Моррис. – Для сети английских магазинов «Доруэйз».
– Четыре тысячи… Столько нам не потянуть, пожалуй.
– Я в курсе. Ну, а если прикупим на стороне?
– У нас правило: никогда не разбавлять свое чужим. Это политика фирмы.
Моррис одарил компаньона лучезарным, в меру пристальным взглядом, давая парню полминуты на разворот.
– Ну да, – вздохнул он. И затем, поддаваясь внезапному желанию завоевывать доверие, предлагая дружбу (почему бы им не подружиться, ведь не чужие, в конце концов), Моррис вдохновенно – благо, настал один из тех моментов, когда он любил воображать себя избранником фортуны, с наивной щедростью рассыпающим окрест блестки гения, – стал расписывать свои планы.
Дескать, ты же знаешь, Бобо, сколько иностранцев-нелегалов шляется по городу. Готовых взяться за любую, самую паршивую, самую низкооплачиваемую работу, да? Притом далеко не все они какая-нибудь немытая шантрапа, скажем, сенегальцы – вообще полный блеск, наверняка у себя дома были средним классом. Честные, работящие ребята, голова соображает как надо. И вот, если мы наймем потихоньку десяток-другой таких типов на подхват, разливать по бутылкам и паковать в ящики, а бурды можно прикупить у кого угодно – смотри, ведь вся страна по горло в вине, которое пить некому, – тогда я точно смогу размещать заказы на британском рынке. Там людям совершенно без разницы, что они пили вчера, чем зальют глаза завтра, понимаешь, о чем я толкую? А если кто пронюхает, не беда – эмигранты как появятся, так и исчезнут, попросту растворятся в воздухе.
Но ровно посередине своего спича он осознал: Цыплак уверен, что его хотят разыграть или попросту надуть. На лоснящемся от угрей мальчишеском лице любопытство мешалось с подозрением.
– Ты же их видел на улицах? – спросил Моррис, переведя дух.
– Ну да, certo. Пристают то с зажигалками, то с пиратскими кассетами, то еще какую дурь пытаются впарить.
– Так вот, я думаю, мы должны им помочь, – внушительно подытожил Моррис. И добавил, со всей нелицеприятностью намекая на их первую встречу, когда Мими привела его в дом Тревизанов как будущего жениха: – Видишь ли, я и сам здесь чужой. Уж я-то знаю, каково оно, когда местные вечно в чем-нибудь тебя подозревают.
Он, не отрываясь, смотрел в рыбьи глаза богатенького отпрыска. Взгляд этот, как следовало уяснить Бобо, был полон неприкрытого вызова.
* * *
Глава третья
Синьора Тревизан сидела в инвалидном кресле на колесах. Уголок рта у нее непрерывно подергивался. Этот тик раздражал Морриса. Вдобавок мучила проблема: за что взяться ему? Нести увесистый венок или катить кресло? Но тогда могут подумать, что цветы покупал не он, а Паола. Людской невнимательности, как известно, нет предела. Иногда это может оказаться даже полезно, чаще – совсем наоборот.
Туман сгустился и перешел в дождь; кладбищенская автостоянка была забита. Антонелла бездарно копошилась, пытаясь снять кресло с тормоза; проклятую колодку заело. И Бобо, похоже, никак не мог выудить пульт управления от своей «ауди-100» из карманов модельного пальто. Тут Морриса озарило: шагнув вперед, он спросил:
– Позвольте? – и водрузил венок на колени синьоре. – Мне кажется, вам было бы приятно положить эти цветы своей рукой на могилу Мими.
Затем, не пытаясь угадать, что выражает перекошенный рот – гримасу злобы или теплую улыбку, Моррис наклонился и разблокировал тормоз. Если бы твердолобая матрона с первого раза согласилась принять его в семью, Мими не постиг бы такой ужасный конец. И не было бы дурацкой регистрации в бюро (Массимина ни за что не согласилась бы на меньшее, чем венчание в соборе), а стало быть, ни инсульта, ни могилы, которую надо навещать. Ах нет, тогда они бы все вместе чинно шествовали под руку, неся букетик хризантем старому синьору Тревизану, который скончался лет пятнадцать назад.
Толпа вливалась в ворота со статуями, закрывшими лица в знак печали, и самонадеянной надписью «RESURRECTURIS» [3] над аркой. Одетая с иголочки публика медленно проплывала под черными парусами зонтов, деликатно приглушенные голоса произносили положенные соболезнования. За воротами портики радовали глаз строгостью линий и мягкостью красок. Стенные ниши расцвели венками; в воздухе носилось легкое эхо от шарканья шитых на заказ туфель по мощеным дорожкам.
На Морриса снизошло тихое просветление. Все эти ритуалы так хороши, так утешительны. Где отыщешь в недоброй старой Англии столь безупречно уравновешенную близость между живыми и мертвыми, столь чувственный букет из дорогих мехов и винной теплоты мрамора, когда в едином порыве склоняются головы перед гением предков, создавших всю эту красоту и богатство, а затем величественной поступью удалившихся в небытие? С бесконечной осторожностью почтительный зять спустил кресло синьоры Тревизан по ступеням из пористого камня, туда, где фамильные склепы мерились роскошью, выстроив шеренги алебастровых мадонн, ангелов-хранителей и массивных распятий. Он вдруг ощутил такое довольство собой, что послал заговорщическую улыбку Бобо и от души порадовался его недоумению, пробившемуся сквозь маску скорби. Может, Цыплак решит, что Моррис голубой или что-нибудь в этом роде?
Кроткая Антонелла отнесла улыбку на свой счет и вернула Моррису, присовокупив блик постной утешительности на поджатых губах. А вдруг она опять забеременела и вынашивает будущего наследника Тревизанов? Хуже такой оказии не придумаешь. Паола, делившая с мужем свой зонт, невзначай огладила манто с левого бока – не вымок ли мех. Конечно, вещица обошлась в десять миллионов и обращаться с ней надо бережно, но бывают моменты, когда важнее держать общий строй. Моррис сердито пихнул жену локтем, вкатывая кресло в аллейку, выложенную каменной крошкой.
«NON FORTUNA SED LABOR» [4] – золоченые буквы пятнадцатисантиметровой высоты были врезаны в беломраморную плиту, ангел над ними стоил тоже недешево. И потрудиться, несомненно, пришлось под стать затратам. Однако одолеть честно заработанный цирроз печени Витторио Тревизану не удалось. Теперь он тускло улыбался с фотографии в овальной рамке, привинченной к мрамору, – респектабельный мужчина с квадратной челюстью, в слишком тугом воротничке и галстуке. Вновь поставив на тормоз кресло синьоры, Моррис вышел из-под зонта Паолы, достал красный носовой платок и осторожно отер капли дождя с портрета покойного тестя. Если и этот жест не растрогает старую ведьму, – что ж, тогда по заслугам и честь.
Однако Моррис понимал, что настоящая причина его тревоги – Массимина, покоящаяся с противоположной стороны склепа. Единственная, кто любил его в этой стране, и кого любил он. Но судьба заставила… нет, не стоит об этом. Нельзя жить одним прошлым и рыдать о пролитом молоке. Но, собственно, на что еще годится пролитое молоко?
На мгновение Моррис почти испугался увидеть фотографию Мими. Как это он раньше не подумал? Теперь их встреча случится на людях. Будет ли на лице у него написано: «вот человек, предавший сам себя»? Или, быть может, он расплачется? По-хорошему, надо было сюда прийти еще давно, одному, и разузнать, на что это похоже, какое фото они выбрали. В то же время он смаковал свое беспокойство. Завтра в галерее Уффици он полюбуется ее вечным воплощением в искусстве. Сегодня – оценит краткий миг, запечатленный на фото. Так и быть.
У могилы мужа тик синьоры Тревизан еще усилился. Рот перекорежило совсем уж неприлично: она явно тужилась что-то выговорить. В портике две старухи сердито шипели друг на друга из-за стремянки – обеим сразу понадобилось украсить ниши на самой верхотуре. Паола была отнюдь не одинока в своем вызывающем несоответствии обстановке. Антонелла тем временем взялась пристраивать букет с отцовской стороны склепа. Она склонилась над вазой, бледные маленькие руки ловко высвобождали стебли из целлофановой обертки. Моррис наблюдал за нею из-за спинки кресла, борясь с сердцебиением. Наконец он заставил себя отстраненно впитывать изящный образ горестного смирения: молодая женщина в белой шубке из нерпы преклоняет колена на фоне вымокших под дождем могильных плит. Кончики пальцев у Антонеллы были нежно-розовые, совсем как у Мими. Сдается, все эти ее жесты не просто голое лицемерие, но есть в них и нечто подлинное – память о великой культуре, созданной благородной расой. Человек мыслящий всегда способен взглянуть правде в глаза и переменить точку зрения, не так ли? Но тут Паола зашептала ему: «Cristo santo, Мо, вези маму на ту сторону, сгружай венок и давай быстрее сматываться отсюда. У меня уже мурашки по всему телу».
Камешки похрустывали под колесами кресла. От дождя начинало знобить. Впервые они приходят к ней вот так, всей семьей. В прошлогодний День поминовения Моррис с Паолой еще не вернулись из Англии. Странно, сейчас он думает о Мими больше, чем тогда. Гораздо больше, чем за все время, миновавшее с тех пор. Словно по-настоящему надел траур только вчера. Лишь теперь ему захотелось увидеть ее могилу. Лишь теперь Моррис постиг меру вещей и осознал: он любил Массимину и потерял ее. Жизнь просочилась сквозь пальцы; вернее, он сам отшвырнул ее, как ненужный хлам. Порой эта девушка так явственно присутствовала где-то поблизости, совсем рядом, что приходилось прикусывать губу и сжимать кулаки. И было подозрение, что в его необычном состоянии есть нечто знаменательное. Неудивительно, что сейчас так не по себе. Но какую же фотографию выбрали для надгробия? Что он почувствует при первом взгляде на нее? Краем глаза Моррис заметил, как Бобо смотрит на часы.
Они дождались еще одного старичка, ковылявшего с тростью, и Моррис покатил коляску вокруг склепа. Старательно отводя глаза от места, где ожидал увидеть фото, он смотрел вверх, на ангела. Форменный торт из окаменелой плоти и перьев; похоже, скульптор не очень-то представлял, как увязать эти детали воедино. Моррис расслышал тяжкие вздохи Антонеллы. «Наверное, душа у нее была слишком добрая для этого мира, Мими всегда была такой чистой и наивной». Бобо что-то промычал себе под нос в знак сурового мужского одобрения. «Povera Mimi, – заученно вымолвила Паола, – бедняжка». Синьора Тревизан заливалась слезами. Беззвучно, к великому облегчению Морриса.
Туман сгустился и перешел в дождь; кладбищенская автостоянка была забита. Антонелла бездарно копошилась, пытаясь снять кресло с тормоза; проклятую колодку заело. И Бобо, похоже, никак не мог выудить пульт управления от своей «ауди-100» из карманов модельного пальто. Тут Морриса озарило: шагнув вперед, он спросил:
– Позвольте? – и водрузил венок на колени синьоре. – Мне кажется, вам было бы приятно положить эти цветы своей рукой на могилу Мими.
Затем, не пытаясь угадать, что выражает перекошенный рот – гримасу злобы или теплую улыбку, Моррис наклонился и разблокировал тормоз. Если бы твердолобая матрона с первого раза согласилась принять его в семью, Мими не постиг бы такой ужасный конец. И не было бы дурацкой регистрации в бюро (Массимина ни за что не согласилась бы на меньшее, чем венчание в соборе), а стало быть, ни инсульта, ни могилы, которую надо навещать. Ах нет, тогда они бы все вместе чинно шествовали под руку, неся букетик хризантем старому синьору Тревизану, который скончался лет пятнадцать назад.
Толпа вливалась в ворота со статуями, закрывшими лица в знак печали, и самонадеянной надписью «RESURRECTURIS» [3] над аркой. Одетая с иголочки публика медленно проплывала под черными парусами зонтов, деликатно приглушенные голоса произносили положенные соболезнования. За воротами портики радовали глаз строгостью линий и мягкостью красок. Стенные ниши расцвели венками; в воздухе носилось легкое эхо от шарканья шитых на заказ туфель по мощеным дорожкам.
На Морриса снизошло тихое просветление. Все эти ритуалы так хороши, так утешительны. Где отыщешь в недоброй старой Англии столь безупречно уравновешенную близость между живыми и мертвыми, столь чувственный букет из дорогих мехов и винной теплоты мрамора, когда в едином порыве склоняются головы перед гением предков, создавших всю эту красоту и богатство, а затем величественной поступью удалившихся в небытие? С бесконечной осторожностью почтительный зять спустил кресло синьоры Тревизан по ступеням из пористого камня, туда, где фамильные склепы мерились роскошью, выстроив шеренги алебастровых мадонн, ангелов-хранителей и массивных распятий. Он вдруг ощутил такое довольство собой, что послал заговорщическую улыбку Бобо и от души порадовался его недоумению, пробившемуся сквозь маску скорби. Может, Цыплак решит, что Моррис голубой или что-нибудь в этом роде?
Кроткая Антонелла отнесла улыбку на свой счет и вернула Моррису, присовокупив блик постной утешительности на поджатых губах. А вдруг она опять забеременела и вынашивает будущего наследника Тревизанов? Хуже такой оказии не придумаешь. Паола, делившая с мужем свой зонт, невзначай огладила манто с левого бока – не вымок ли мех. Конечно, вещица обошлась в десять миллионов и обращаться с ней надо бережно, но бывают моменты, когда важнее держать общий строй. Моррис сердито пихнул жену локтем, вкатывая кресло в аллейку, выложенную каменной крошкой.
«NON FORTUNA SED LABOR» [4] – золоченые буквы пятнадцатисантиметровой высоты были врезаны в беломраморную плиту, ангел над ними стоил тоже недешево. И потрудиться, несомненно, пришлось под стать затратам. Однако одолеть честно заработанный цирроз печени Витторио Тревизану не удалось. Теперь он тускло улыбался с фотографии в овальной рамке, привинченной к мрамору, – респектабельный мужчина с квадратной челюстью, в слишком тугом воротничке и галстуке. Вновь поставив на тормоз кресло синьоры, Моррис вышел из-под зонта Паолы, достал красный носовой платок и осторожно отер капли дождя с портрета покойного тестя. Если и этот жест не растрогает старую ведьму, – что ж, тогда по заслугам и честь.
Однако Моррис понимал, что настоящая причина его тревоги – Массимина, покоящаяся с противоположной стороны склепа. Единственная, кто любил его в этой стране, и кого любил он. Но судьба заставила… нет, не стоит об этом. Нельзя жить одним прошлым и рыдать о пролитом молоке. Но, собственно, на что еще годится пролитое молоко?
На мгновение Моррис почти испугался увидеть фотографию Мими. Как это он раньше не подумал? Теперь их встреча случится на людях. Будет ли на лице у него написано: «вот человек, предавший сам себя»? Или, быть может, он расплачется? По-хорошему, надо было сюда прийти еще давно, одному, и разузнать, на что это похоже, какое фото они выбрали. В то же время он смаковал свое беспокойство. Завтра в галерее Уффици он полюбуется ее вечным воплощением в искусстве. Сегодня – оценит краткий миг, запечатленный на фото. Так и быть.
У могилы мужа тик синьоры Тревизан еще усилился. Рот перекорежило совсем уж неприлично: она явно тужилась что-то выговорить. В портике две старухи сердито шипели друг на друга из-за стремянки – обеим сразу понадобилось украсить ниши на самой верхотуре. Паола была отнюдь не одинока в своем вызывающем несоответствии обстановке. Антонелла тем временем взялась пристраивать букет с отцовской стороны склепа. Она склонилась над вазой, бледные маленькие руки ловко высвобождали стебли из целлофановой обертки. Моррис наблюдал за нею из-за спинки кресла, борясь с сердцебиением. Наконец он заставил себя отстраненно впитывать изящный образ горестного смирения: молодая женщина в белой шубке из нерпы преклоняет колена на фоне вымокших под дождем могильных плит. Кончики пальцев у Антонеллы были нежно-розовые, совсем как у Мими. Сдается, все эти ее жесты не просто голое лицемерие, но есть в них и нечто подлинное – память о великой культуре, созданной благородной расой. Человек мыслящий всегда способен взглянуть правде в глаза и переменить точку зрения, не так ли? Но тут Паола зашептала ему: «Cristo santo, Мо, вези маму на ту сторону, сгружай венок и давай быстрее сматываться отсюда. У меня уже мурашки по всему телу».
Камешки похрустывали под колесами кресла. От дождя начинало знобить. Впервые они приходят к ней вот так, всей семьей. В прошлогодний День поминовения Моррис с Паолой еще не вернулись из Англии. Странно, сейчас он думает о Мими больше, чем тогда. Гораздо больше, чем за все время, миновавшее с тех пор. Словно по-настоящему надел траур только вчера. Лишь теперь ему захотелось увидеть ее могилу. Лишь теперь Моррис постиг меру вещей и осознал: он любил Массимину и потерял ее. Жизнь просочилась сквозь пальцы; вернее, он сам отшвырнул ее, как ненужный хлам. Порой эта девушка так явственно присутствовала где-то поблизости, совсем рядом, что приходилось прикусывать губу и сжимать кулаки. И было подозрение, что в его необычном состоянии есть нечто знаменательное. Неудивительно, что сейчас так не по себе. Но какую же фотографию выбрали для надгробия? Что он почувствует при первом взгляде на нее? Краем глаза Моррис заметил, как Бобо смотрит на часы.
Они дождались еще одного старичка, ковылявшего с тростью, и Моррис покатил коляску вокруг склепа. Старательно отводя глаза от места, где ожидал увидеть фото, он смотрел вверх, на ангела. Форменный торт из окаменелой плоти и перьев; похоже, скульптор не очень-то представлял, как увязать эти детали воедино. Моррис расслышал тяжкие вздохи Антонеллы. «Наверное, душа у нее была слишком добрая для этого мира, Мими всегда была такой чистой и наивной». Бобо что-то промычал себе под нос в знак сурового мужского одобрения. «Povera Mimi, – заученно вымолвила Паола, – бедняжка». Синьора Тревизан заливалась слезами. Беззвучно, к великому облегчению Морриса.