Страница:
На ночь переполненные впечатлениями отпускники остановились в окруженном двойной линией крепостных стен Каркассоне [23], в старомодной гостинице «Голубой щит». Уютно прилепившись к каменной толще башни Сен-Лорен, она выходила окнами на самую древнюю часть города. От суровой, тронутой глянцем столетий кладки веяло сгущенной в веках магической мощью. Остроконечные шпили и стрельчатые арки казались сошедшими с рисунков Доре [24]. Берсенева даже припомнила сизый декабрьский день, когда счастливый, пунцовый с мороза отец принес домой свернутую трубкой гравюру, которую разыскал у букиниста. На ней была изображена точно такая же прямоугольная зубчатка и колючие, устремленные в беспредельность пики. Справившись с путеводителем, где остатки укреплений галло-романского периода смыкаются с внутренней стеной времен каркассонского виконтства, Людмила удовлетворенно, с сознанием выполненного долга опустила шторы. На рассвете им предстояло взять старт на Монсегюр.
Эта часть путешествия понравилась ей еще больше. Менялись не только ландшафты, но и времена года. Приморские пляжи с их безупречными пальмами на фоне лазурно-сверкающей глади млели в густо перетекающих волнах зноя. Здесь безраздельно царила ленивая праздность и вязкая, дремотная тишина. Зато, когда дорога свернула к Пиренеям, погода резко переменилась. Задул пронзительный холодный мистраль. Небо затянулось угрожающей темной завесой. Прямо на глазах потускнели обремененные плодами сады, и даже белые стены крестьянских домов приобрели серовато-унылый оттенок. Лобовое стекло покрылось косыми строчками мелких капель. По мере подъема на плато дождь сменился мокрым снегом. Дворники едва справлялись с липучей завесой медленно таявших хлопьев.
Автомобильчик упорно взбирался по круто загибавшемуся вверх серпантину, отчаянно сигналя и сверля мглу воспаленным светом.
Окаймленная редколесьем гора с крутой лепкой известковых проплешин и складчатых жил возникла с ошеломительной внезапностью. Полускрытое завесой разорванных туч солнце заливало ее расходящимися струями, тонко высветив над хаосом карстовых ниш строгий прямоугольник крепостной стены. Легендарный замок, служивший альбигойцам чем-то вроде обсерватории, открылся сразу же после дорожного знака с изогнутой стрелкой. Поворотик оказался и вправду лихой, круче некуда. Судя по изрядно помятой жестяной полосе ограждения, далеко не каждому удалось избежать здесь острых ощущений. Игорь Александрович и сам едва успел вывернуть руль. Даже дыхание перехватило от неожиданности. Впрочем, он скоро оправился и, прибавив газу, уверенно повел машину по безупречно прямой асфальтовой ленте. Только полосатые столбики зарябили, словно риски стальной рулетки. Сужаясь в иглу где-то у самого подножия горы, они то колюче вспыхивали, выходя из пятнистой тени, то угасали свинцовыми перстами.
Что-то заранее предначертанное мнилось в этом последнем отрезке. И неизбежное, как судьба. Заслонившая волнистые дали громада излучала неодолимую магнитную силу. Властно выпрямив окружающее пространство, а вместе с ним и дорогу, она само солнце удерживала на привязи струнных лучей. Оттого, наверное, и длился нескончаемый день, полыхая тяжелым сиянием, надрывно и монотонно позванивая в ушах.
— Полезеш.ь? — Игорь Александрович остановился на обочине и, приоткрыв дверцу, критически оглядел пропыленный склон. Теряясь в бурьяне, светлой жилкой вилась над обрывом узенькая тропа.
— А ты? — Неуверенно разминаясь, Людмила вылезла из машины и тоже посмотрела наверх.
— Чего я там не видал? Изъеденных кирпичей? Отсюда вполне можно наиподробнейше все разглядеть. — Он извлек из футляра бинокль. — Хочешь? Или тебе необходимо отметиться на верхотуре?
—"Просто мне интересно. — Она обиженно свела брови. — Хочется посмотреть, как жрецы в древности наблюдали за солнцем. Это же второй Стонхендж… [25] Грех упустить такой случай.
— Ты-то откуда знаешь? Разве можно слепо верить туристским проспектам? Они тебе чего хочешь насочиняют ради рекламы… Не советую, Люда, право. Да и солнце зайдет, пока ты вскарабкаешься. — Игорь Александрович лихо отпасовал банку из-под пива, которая, громыхая и крутясь, понеслась по асфальту. — Не будь дурочкой. Что тебе, больше всех надо?
Разбросанные вокруг бутылки и картонные стаканчики молчаливо подтверждали его правоту. Наезжавшие к Монсегюру туристы предпочитали упиваться древностью, не утруждая ног.
— Нет ощущения присутствия, все равно что по телевизору, — произнесла Людмила Георгиевна, озирая циклопическую кладку, скупо прорезанную непроглядными амбразурами. — А я руками потрогать хочу, погладить… Понимаешь? — Она вернула бинокль и, упершись в бампер, потуже зашнуровала кеды. — Не скучай.
Подъем оказался не столь трудным, как ей сперва показалось. Тропинка была протоптана со знанием дела, в обход скальных выступов и опасных крутостей. А уж пахло на высоте так, что каждая клеточка переполнялась неизбывным блаженством. Ради одного этого стоило забраться в такую высь. Травы тут росли кучными пучками, пробиваясь из-под ноздреватых камней. Она с нежданным волнением узнавала памятные по Синеди пижму и клевер, невольно прощая отцу чудачества, так осложнявшие всем им жизнь. Впрочем, чаще все же попадались незнакомые виды: какая-то седая полынь да пропыленные насквозь колючки посреди шиферных осыпей. Встретились и похожие на паслен мандрагоры, тоже белые от пыли. Она привозила нечто подобное в прошлом году. Игорь еще ругался тогда из-за перевеса. Пытался доказать, чудак, что не всем слабостям старых людей следует потакать. А если нет выбора, как тогда? Если налицо мания, чисто внешне проявляющая себя в различных формах? При мысли о том, какую физиономию скорчит муж, когда она возвратится с корневищем в руках, Людмиле Георгиевне стало совсем весело. Конечно же, она не намерена снова копать вонючую мандрагору, которая вовсе не кричит при этом, как пишут вруны-травознаи, но пучок травы нарвать стоит. Во-первых, совершенно немыслимый запах, а во-вторых, уж больно красиво. Куда там хваленым розам да лилиям! В них нет того волшебства, которое незаметно источают эти малюсенькие багряно-сиреневые цветки, неповторимые в скромном своем совершенстве.
Ползти с зажатым в потном кулачке букетиком оказалось не очень ловко. С крутизной шутки плохи. Припав раз-другой к земле, Людмила вскоре убедилась, что свободные руки отнюдь не роскошь, и выбросила цветы. Благо их кругом вон сколько и можно нарвать на обратном пути.
Незаметно она забралась на такую высотищу, что дух захватывало. Лакированным жучком, божьей коровкой виделся отсюда автомобиль. До могучего основания, казалось, совсем близко, но нечего и мечтать было залезть по меловому отвесу. Да и заросли ежевики защищали подходы лучше любой колючей проволоки. Оставалось искать обход, осторожно переползая по узенькой кромке.
Людмила втайне уже жалела, что ввязалась в столь рискованную авантюру, но вернуться с полдороги мешало самолюбие. На счастье, тропа понемногу расширилась, и сковавший ее ужас слегка разжал ледяные тиски. Она сама не знала, как одолела последние метры и, перекатившись через преградившую путь глыбу, вползла на мощеный двор.
Как тихо тут было, как солнечно и безмятежно-покойно! Ни единый стебелек не колыхался. От сглаженного веками булыжника, заросшего жесткой травой, излучалось разнеживающее тепло. Людмила перевернулась на спину и, раскинув руки, устремилась в сверкающую беспредельность. Не только взглядом из-под тяжелеющих век — всем существом. Она спала считанные минуты, но пробудилась бодрая, отдохнувшая, без тени захолодившего ее страха.
Стряхнув с застиранных джинсиков въедливую, как пудра, пыль, побрела осматривать замок. Немногое могли поведать ее непробужденной душе вещие камни. Не вычленяя в опутанных лебедой и чертополохом нагромождениях прихотливого рисунка когда-то возвышавшихся здесь портиков и галерей, она прыгала с кучи на кучу, вспугивая чутких ящерок.
Еще плыл зной над квадратными башнями и стенами, замкнутыми в каре. Сухо стрекотала цикада. Из главной солнечной двери, глядящей на заснеженную макушку святого Варфоломея, косой предзакатный луч, проскользнув сквозь визир глубокой бойницы, каплей расплава стекал по грубо обтесанным плитам. Замечая лишь разрозненные фрагменты молчаливой мистерии, Людмила Георгиевна была бесконечно далека от того, чтобы прочувствовать ее навеки утраченную суть. Боясь признаться себе, что разочарована, она следила, как находит на землю вечерняя тень. Затрепетали жухлые былинки под совиным ее крылом. Отсчитав секунды давным-давно минувших веков, погасли одна за другой слюдяные чешуйки в каменных ядрах. Гробовой прохладой потянуло от стен, и сыростью подземелий дохнули засыпанные руины.
«Все-таки Гоша был почти прав, — подумалось с запоздалым раскаянием. — Скоро станет совсем темно».
Беспокоясь о том, как будет спускаться, она уже и не вспоминала о тайных знаках, которые ненароком надеялась отыскать. Метившие известковые блоки где-то под мохом, а может, и в толще земной, знаки эти померкли с последним лучом обрушенного в горный провал светила. Зябким шелестом крапивы и лопухов встрепенулся оживший ветер. Зашуршало, завыло в аркадах на басовитой тоскливой струне, ожило в невидимых глазу пустотах ворчливое барабанное эхо. И зацарапал песок по брусчатке, и затрещали кусты, осыпаясь колючими семенами.
Стараясь не смотреть на летучих мышей, стремительно чертивших холодеющий воздух, Людмила Георгиевна кинулась к пролому в стене. Больше всего на свете она боялась остаться в этом прибежище ночных призраков. Шарахнувшись от зловещего просверка сигаретной фольги, она больно подвернула ногу и вдруг заплакала, преисполняясь жалостью к себе, смутным раскаянием и обидой. И тут же смолкла, подавившись испуганным всхлипом, когда заметила, как обозначились скуповатым лоском какие-то фигуры в кромешном мраке грота.
Только теперь Людмила по-настоящему поняла, что значит ужас. Пережитый недавно испуг, который она все же сумела преодолеть, не шел ни в какое сравнение с внезапно закрутившим ее смерчем. Увидев на лбу ближайшего к ней великана широко распахнутый циклопий глаз, блеснувший сумрачной глубиной, она почувствовала, что у нее заживо вырывают сердце. Где-то на последней грани сознания услышала краткий обмен фразами и, ничего не поняв, догадалась: «Немцы!»
— Also, in Ordnung. [26]
— Nur ruhig Blut! [27]
Возможно, она и закричала, но скорее всего просто осела со стоном на раздавшуюся под ней землю.
— Was gibts?! [28] — прозвучало сквозь ватное забытье испуганно-удивленно. И время для нее замерло.
— Pas du tout, — услышала словно откуда-то издалека. — Ничего, — утешали ее по-французски. — Сейчас для вас плохое есть кончено, — и больно тащили, внутренне протестующую, назад, на грешную землю.
— Ох, до чего же я перепугалась! — Людмила Георгиевна с тяжким вздохом разлепила глаза, но тут же зажмурилась от режущего света, хлеставшего с нависающих над ней касок. Ее все еще колотил озноб и сердце сжимало незабытое: «Немцы!» Но то непередаваемое, иррациональное, как смерч, закрутившее ее в темные кольца, отлетело куда-то в сторону.
— Кто вы? — она с трудом приподнялась, опираясь на ушибленный локоть, и затенилась ладонью. Единственное, что удалось разглядеть в озаренной ореолом мгле, была белозубая улыбка и проблеск глазных белков.
— Мы мирные альпинисты, — ответом ей был нервный смешок. — Поэтому вам не надо бояться… Но вы, вы-то как попали сюда?
— Я? — Движением плеч она выразила желание встать, и две пары сильных рук помогли ей подняться. — Я просто пришла сюда оттуда, снизу.
— Пришла? Без всего? Без всякого снаряжения?
— Ну да, — Людмила Георгиевна обрела способность улыбаться. — Залезла потихоньку… Ой! — она испуганно схватилась за грудь. — Муж! Он же там с ума сойдет!
— Муж? — альпинисты переглянулись. Теперь, когда глаза освоились со светом, она различала их рослые, ладно скроенные фигуры, рамные рюкзаки за плечами, объемистые мотки веревки.
— Мы приехали на машине. — Потеряв ориентировку, она нетерпеливо оглядывалась куда-то во тьму, где, как ей казалось, находился обрыв.
— Посмотри, — коротко бросил один другому, наверное младшему. И тот бесшумно исчез в ночи.
— Ja wohl [29], — доложил, возвратившись вскоре, — светит фарами.
— Ему нельзя подать какой-нибудь знак? — Она загорелась надеждой. — Я вас умоляю!
— Мы попробуем вас спустить. Думаю, это не займет слишком много времени… Надеюсь, вы сумеете крепко держаться?
— Крепко-крепко! — с готовностью пообещала Людмила Георгиевна. — Вы даже представить себе не можете, как я вам благодарна! — она облегченно вздохнула. — Как же я испугалась!
— Но на всякий случай, — засмеялся второй, младший, — я все же привяжу вас к себе. Хорошо?
— Ах, делайте что хотите, лишь бы скорее вниз!
— А вы откуда, мадам? Ведь вы не француженка? Нет?
— Я… Мы с мужем из Финляндии, — сказала она на всякий случай, как говорила и прежде в сомнительных обстоятельствах.
— О, Суоми! Я был у вас зимой! Вы подождите немного, — он успокоительно коснулся ее плеча. — Мы должны все как следует приготовить.
И они ушли готовиться к спуску, оставив ее в тревожном одиночестве…
Глава шестая
Эта часть путешествия понравилась ей еще больше. Менялись не только ландшафты, но и времена года. Приморские пляжи с их безупречными пальмами на фоне лазурно-сверкающей глади млели в густо перетекающих волнах зноя. Здесь безраздельно царила ленивая праздность и вязкая, дремотная тишина. Зато, когда дорога свернула к Пиренеям, погода резко переменилась. Задул пронзительный холодный мистраль. Небо затянулось угрожающей темной завесой. Прямо на глазах потускнели обремененные плодами сады, и даже белые стены крестьянских домов приобрели серовато-унылый оттенок. Лобовое стекло покрылось косыми строчками мелких капель. По мере подъема на плато дождь сменился мокрым снегом. Дворники едва справлялись с липучей завесой медленно таявших хлопьев.
Автомобильчик упорно взбирался по круто загибавшемуся вверх серпантину, отчаянно сигналя и сверля мглу воспаленным светом.
Окаймленная редколесьем гора с крутой лепкой известковых проплешин и складчатых жил возникла с ошеломительной внезапностью. Полускрытое завесой разорванных туч солнце заливало ее расходящимися струями, тонко высветив над хаосом карстовых ниш строгий прямоугольник крепостной стены. Легендарный замок, служивший альбигойцам чем-то вроде обсерватории, открылся сразу же после дорожного знака с изогнутой стрелкой. Поворотик оказался и вправду лихой, круче некуда. Судя по изрядно помятой жестяной полосе ограждения, далеко не каждому удалось избежать здесь острых ощущений. Игорь Александрович и сам едва успел вывернуть руль. Даже дыхание перехватило от неожиданности. Впрочем, он скоро оправился и, прибавив газу, уверенно повел машину по безупречно прямой асфальтовой ленте. Только полосатые столбики зарябили, словно риски стальной рулетки. Сужаясь в иглу где-то у самого подножия горы, они то колюче вспыхивали, выходя из пятнистой тени, то угасали свинцовыми перстами.
Что-то заранее предначертанное мнилось в этом последнем отрезке. И неизбежное, как судьба. Заслонившая волнистые дали громада излучала неодолимую магнитную силу. Властно выпрямив окружающее пространство, а вместе с ним и дорогу, она само солнце удерживала на привязи струнных лучей. Оттого, наверное, и длился нескончаемый день, полыхая тяжелым сиянием, надрывно и монотонно позванивая в ушах.
— Полезеш.ь? — Игорь Александрович остановился на обочине и, приоткрыв дверцу, критически оглядел пропыленный склон. Теряясь в бурьяне, светлой жилкой вилась над обрывом узенькая тропа.
— А ты? — Неуверенно разминаясь, Людмила вылезла из машины и тоже посмотрела наверх.
— Чего я там не видал? Изъеденных кирпичей? Отсюда вполне можно наиподробнейше все разглядеть. — Он извлек из футляра бинокль. — Хочешь? Или тебе необходимо отметиться на верхотуре?
—"Просто мне интересно. — Она обиженно свела брови. — Хочется посмотреть, как жрецы в древности наблюдали за солнцем. Это же второй Стонхендж… [25] Грех упустить такой случай.
— Ты-то откуда знаешь? Разве можно слепо верить туристским проспектам? Они тебе чего хочешь насочиняют ради рекламы… Не советую, Люда, право. Да и солнце зайдет, пока ты вскарабкаешься. — Игорь Александрович лихо отпасовал банку из-под пива, которая, громыхая и крутясь, понеслась по асфальту. — Не будь дурочкой. Что тебе, больше всех надо?
Разбросанные вокруг бутылки и картонные стаканчики молчаливо подтверждали его правоту. Наезжавшие к Монсегюру туристы предпочитали упиваться древностью, не утруждая ног.
— Нет ощущения присутствия, все равно что по телевизору, — произнесла Людмила Георгиевна, озирая циклопическую кладку, скупо прорезанную непроглядными амбразурами. — А я руками потрогать хочу, погладить… Понимаешь? — Она вернула бинокль и, упершись в бампер, потуже зашнуровала кеды. — Не скучай.
Подъем оказался не столь трудным, как ей сперва показалось. Тропинка была протоптана со знанием дела, в обход скальных выступов и опасных крутостей. А уж пахло на высоте так, что каждая клеточка переполнялась неизбывным блаженством. Ради одного этого стоило забраться в такую высь. Травы тут росли кучными пучками, пробиваясь из-под ноздреватых камней. Она с нежданным волнением узнавала памятные по Синеди пижму и клевер, невольно прощая отцу чудачества, так осложнявшие всем им жизнь. Впрочем, чаще все же попадались незнакомые виды: какая-то седая полынь да пропыленные насквозь колючки посреди шиферных осыпей. Встретились и похожие на паслен мандрагоры, тоже белые от пыли. Она привозила нечто подобное в прошлом году. Игорь еще ругался тогда из-за перевеса. Пытался доказать, чудак, что не всем слабостям старых людей следует потакать. А если нет выбора, как тогда? Если налицо мания, чисто внешне проявляющая себя в различных формах? При мысли о том, какую физиономию скорчит муж, когда она возвратится с корневищем в руках, Людмиле Георгиевне стало совсем весело. Конечно же, она не намерена снова копать вонючую мандрагору, которая вовсе не кричит при этом, как пишут вруны-травознаи, но пучок травы нарвать стоит. Во-первых, совершенно немыслимый запах, а во-вторых, уж больно красиво. Куда там хваленым розам да лилиям! В них нет того волшебства, которое незаметно источают эти малюсенькие багряно-сиреневые цветки, неповторимые в скромном своем совершенстве.
Ползти с зажатым в потном кулачке букетиком оказалось не очень ловко. С крутизной шутки плохи. Припав раз-другой к земле, Людмила вскоре убедилась, что свободные руки отнюдь не роскошь, и выбросила цветы. Благо их кругом вон сколько и можно нарвать на обратном пути.
Незаметно она забралась на такую высотищу, что дух захватывало. Лакированным жучком, божьей коровкой виделся отсюда автомобиль. До могучего основания, казалось, совсем близко, но нечего и мечтать было залезть по меловому отвесу. Да и заросли ежевики защищали подходы лучше любой колючей проволоки. Оставалось искать обход, осторожно переползая по узенькой кромке.
Людмила втайне уже жалела, что ввязалась в столь рискованную авантюру, но вернуться с полдороги мешало самолюбие. На счастье, тропа понемногу расширилась, и сковавший ее ужас слегка разжал ледяные тиски. Она сама не знала, как одолела последние метры и, перекатившись через преградившую путь глыбу, вползла на мощеный двор.
Как тихо тут было, как солнечно и безмятежно-покойно! Ни единый стебелек не колыхался. От сглаженного веками булыжника, заросшего жесткой травой, излучалось разнеживающее тепло. Людмила перевернулась на спину и, раскинув руки, устремилась в сверкающую беспредельность. Не только взглядом из-под тяжелеющих век — всем существом. Она спала считанные минуты, но пробудилась бодрая, отдохнувшая, без тени захолодившего ее страха.
Стряхнув с застиранных джинсиков въедливую, как пудра, пыль, побрела осматривать замок. Немногое могли поведать ее непробужденной душе вещие камни. Не вычленяя в опутанных лебедой и чертополохом нагромождениях прихотливого рисунка когда-то возвышавшихся здесь портиков и галерей, она прыгала с кучи на кучу, вспугивая чутких ящерок.
Еще плыл зной над квадратными башнями и стенами, замкнутыми в каре. Сухо стрекотала цикада. Из главной солнечной двери, глядящей на заснеженную макушку святого Варфоломея, косой предзакатный луч, проскользнув сквозь визир глубокой бойницы, каплей расплава стекал по грубо обтесанным плитам. Замечая лишь разрозненные фрагменты молчаливой мистерии, Людмила Георгиевна была бесконечно далека от того, чтобы прочувствовать ее навеки утраченную суть. Боясь признаться себе, что разочарована, она следила, как находит на землю вечерняя тень. Затрепетали жухлые былинки под совиным ее крылом. Отсчитав секунды давным-давно минувших веков, погасли одна за другой слюдяные чешуйки в каменных ядрах. Гробовой прохладой потянуло от стен, и сыростью подземелий дохнули засыпанные руины.
«Все-таки Гоша был почти прав, — подумалось с запоздалым раскаянием. — Скоро станет совсем темно».
Беспокоясь о том, как будет спускаться, она уже и не вспоминала о тайных знаках, которые ненароком надеялась отыскать. Метившие известковые блоки где-то под мохом, а может, и в толще земной, знаки эти померкли с последним лучом обрушенного в горный провал светила. Зябким шелестом крапивы и лопухов встрепенулся оживший ветер. Зашуршало, завыло в аркадах на басовитой тоскливой струне, ожило в невидимых глазу пустотах ворчливое барабанное эхо. И зацарапал песок по брусчатке, и затрещали кусты, осыпаясь колючими семенами.
Стараясь не смотреть на летучих мышей, стремительно чертивших холодеющий воздух, Людмила Георгиевна кинулась к пролому в стене. Больше всего на свете она боялась остаться в этом прибежище ночных призраков. Шарахнувшись от зловещего просверка сигаретной фольги, она больно подвернула ногу и вдруг заплакала, преисполняясь жалостью к себе, смутным раскаянием и обидой. И тут же смолкла, подавившись испуганным всхлипом, когда заметила, как обозначились скуповатым лоском какие-то фигуры в кромешном мраке грота.
Только теперь Людмила по-настоящему поняла, что значит ужас. Пережитый недавно испуг, который она все же сумела преодолеть, не шел ни в какое сравнение с внезапно закрутившим ее смерчем. Увидев на лбу ближайшего к ней великана широко распахнутый циклопий глаз, блеснувший сумрачной глубиной, она почувствовала, что у нее заживо вырывают сердце. Где-то на последней грани сознания услышала краткий обмен фразами и, ничего не поняв, догадалась: «Немцы!»
— Also, in Ordnung. [26]
— Nur ruhig Blut! [27]
Возможно, она и закричала, но скорее всего просто осела со стоном на раздавшуюся под ней землю.
— Was gibts?! [28] — прозвучало сквозь ватное забытье испуганно-удивленно. И время для нее замерло.
— Pas du tout, — услышала словно откуда-то издалека. — Ничего, — утешали ее по-французски. — Сейчас для вас плохое есть кончено, — и больно тащили, внутренне протестующую, назад, на грешную землю.
— Ох, до чего же я перепугалась! — Людмила Георгиевна с тяжким вздохом разлепила глаза, но тут же зажмурилась от режущего света, хлеставшего с нависающих над ней касок. Ее все еще колотил озноб и сердце сжимало незабытое: «Немцы!» Но то непередаваемое, иррациональное, как смерч, закрутившее ее в темные кольца, отлетело куда-то в сторону.
— Кто вы? — она с трудом приподнялась, опираясь на ушибленный локоть, и затенилась ладонью. Единственное, что удалось разглядеть в озаренной ореолом мгле, была белозубая улыбка и проблеск глазных белков.
— Мы мирные альпинисты, — ответом ей был нервный смешок. — Поэтому вам не надо бояться… Но вы, вы-то как попали сюда?
— Я? — Движением плеч она выразила желание встать, и две пары сильных рук помогли ей подняться. — Я просто пришла сюда оттуда, снизу.
— Пришла? Без всего? Без всякого снаряжения?
— Ну да, — Людмила Георгиевна обрела способность улыбаться. — Залезла потихоньку… Ой! — она испуганно схватилась за грудь. — Муж! Он же там с ума сойдет!
— Муж? — альпинисты переглянулись. Теперь, когда глаза освоились со светом, она различала их рослые, ладно скроенные фигуры, рамные рюкзаки за плечами, объемистые мотки веревки.
— Мы приехали на машине. — Потеряв ориентировку, она нетерпеливо оглядывалась куда-то во тьму, где, как ей казалось, находился обрыв.
— Посмотри, — коротко бросил один другому, наверное младшему. И тот бесшумно исчез в ночи.
— Ja wohl [29], — доложил, возвратившись вскоре, — светит фарами.
— Ему нельзя подать какой-нибудь знак? — Она загорелась надеждой. — Я вас умоляю!
— Мы попробуем вас спустить. Думаю, это не займет слишком много времени… Надеюсь, вы сумеете крепко держаться?
— Крепко-крепко! — с готовностью пообещала Людмила Георгиевна. — Вы даже представить себе не можете, как я вам благодарна! — она облегченно вздохнула. — Как же я испугалась!
— Но на всякий случай, — засмеялся второй, младший, — я все же привяжу вас к себе. Хорошо?
— Ах, делайте что хотите, лишь бы скорее вниз!
— А вы откуда, мадам? Ведь вы не француженка? Нет?
— Я… Мы с мужем из Финляндии, — сказала она на всякий случай, как говорила и прежде в сомнительных обстоятельствах.
— О, Суоми! Я был у вас зимой! Вы подождите немного, — он успокоительно коснулся ее плеча. — Мы должны все как следует приготовить.
И они ушли готовиться к спуску, оставив ее в тревожном одиночестве…
Глава шестая
СЕМЬ ПЛАНИД
Предвещая устойчивость ясной погоды, над кирпичной трубой колыхалась вертикальная струйка дыма. Значит, Аглая Степановна находилась где-то поблизости. Но, как и в прошлый раз, дом показался заброшенным, невзирая на заново вставленное стекло и щедро политые грядки.
Затворив за собой калитку, Люсин не спеша прошел через сад, претерпевший какие-то неуловимые перемены. Что же могло измениться здесь, кроме прибранной клумбы под застекленным окном? Кроме солнечной синевы неба и подсохшей земли? Неотчетливые приметы постигались скорее сердцем, чем глазом.
В буйной поросли диких трав, лишь слегка припорошенных ржавым налетом, явственно проглядывала осенняя одеревенелость.
Наступающее оцепенение висело в воздухе, как паутинка. Даже в сонном жужжании пчел, снующих над поредевшими венчиками, различалась отчетливая струна прощания. Тлетворной усладой потягивало с куртин, где тягучим холодком отсверкивали росинки. И белая бабочка, устало сложившая крылья, казалась готовым упасть лепестком.
Повинуясь неясному импульсу, Люсин свернул к парничку. Застоявшаяся под пропыленной пленкой духота пахнула жарким дыханием обильно унавоженной почвы. С подвешенных на леске коряг пристально и недобро глазели хищные неведомые цветки, по-паучьи раскинувшие сетку воздушных корней. Конечно же, кроме замшелой кадки и битых горшков, ничего там не было. Ни завороженный сон теплицы, с ее восковыми лианами и папоротниками, ни разлитое в природе оцепенение не могли так угнетающе подействовать на Владимира Константиновича. Тончайшие локаторы определенно поймали какие-то тревожные излучения, но не донесли их до сознания, растеряв среди посторонних помех. Он так и не сумел доискаться, что же это такое было, пока не истаяло зыбкое ощущение, оттесненное мысленным усилием в беспамятный мрак.
— На музыку записывать будешь? — спросила Аглая
Степановна, когда Люсин поставил перед ней магнитофон.
— На музыку, — вяло улыбнулся он и вдруг с обезоруживающей, поразившей его самого искренностью попросил: — Помоги мне, Степановна, ладно?
— От же, пристал как банный лист, — незлобиво пожаловалась старуха. — Навязался на мою голову, понимаешь… А чего я знаю?
Они сидели в кухне, где вкусно булькало на печи грибное варево и одуряюще пахли сухие метелки, подвешенные к деревянной балке под потолком. Сидя спиной к окошку, Люсин мог видеть часть коридора в проеме двери, занавешенное марлей зеркало и жестяную иконку в углу, перед которой слезливо оплывала свеча.
— Постарайся, Степановна, может, чего и припомнишь… Ты когда уехала-то, утром?
— Так уж говорила, с утра.
— И сразу на станцию направилась, к электричке?
— Зачем сразу? — она в раздумье пожевала губами. — Сперва в сберкассу пошла. За свет, за телефон, значит, уплатить.
— За свет и за телефон? — Люсин непроизвольно повторил ее интонации. — Ну и как, заплатила? Квитанция есть?
— Али не доверяешь? — Степановна сердито зыркнула по сторонам. — Так показать можно, — она нехотя встала и принялась шуровать в ящике, недовольно ворча под нос.
— Покажи, Степановна, покажи. — Люсин нетерпеливо притопнул, еще не зная, для чего понадобятся платежные документы, но уже прозревая следующий свой шаг.
— Коли не веришь, так и спрашивать нечего, — она бросила на стол свои порядком замызганные абонентские книжицы.
Люсин сразу узнал руку Солитова, хотя в графах были проставлены одни только цифры. Число на бледном оттиске кассового автомата пропечаталось вполне отчетливо. В ту, позапрошлую теперь, среду Георгий Мартынович был, несомненно, жив.
— Сама заполняла? — Люсин бегло перелистал корешки.
— Больно надо глаза портить. Он все сам и расписал.
— Брось, Степановна, не серчай, — заискивающе улыбнулся Владимир Константинович. — Что после сберкассы-то было?
— Домой возвернулась, — она недоуменно фыркнула, — сберкнижку оставить. Еще потеряешь, не ровен час.
— И Георгий Мартынович был на месте?
— Куды ж он денется?.. С утра засел кипятить. Упрямый, ой же упрямый! — певуче протянула она, раскачиваясь всем телом. — Сколько раз, бывало, учу, а с него как с гуся вода. Знай себе кипятит и смеется. Терпеть этого не любила!
— Постой-постой, бабуся, — остановил Люсин. — Чего-то я тут недопонимаю. Чему ж ты учила Георгия Мартыновича?
— Так зелье готовить, обыкновенно. Где же это видано, чтобы траву день и ночь кипятить? Ее али запаривать надо, али варить сколько назначено. Мало я пользовала его, что ли? В тот год еще, помню, когда он на Шатуре занемог…
— Вот видишь, как дело у нас пошло, Аглая Степановна, — Люсин осторожно вернул старую женщину к событиям того, отмеченного лишь первой вешкой дня. — Про зелье и про Шатуру твою мы еще побеседуем, а сейчас ты лучше про сберкнижку разобъясни. Где она у тебя?
— Так нету! — она чуть ли не с торжеством хлопнула себя по колену. — Как и быть-то не знаю. За дрова платить надо, стекольщику пять рублев. Деньги все кончились, почитай, а книжка тю-тю… Пропала.
— Это каким же манером, Аглая Степановна?
— Вернулась домой, полезла в ящик, а ее и след простыл, — она показала на разделочный столик, между мойкой и холодильником. — Заявить теперь надо, али еще как?
— Заявить, Степановна, непременно заявить, — посоветовал Люсин, с упоением ощущая, как его все быстрее и быстрее выносит на нужную колею. — Номер книжки хоть помнишь?
— Как же, прости господи, — испуганно помрачнела старуха. — Кабы помнила… Без номера-то небось не вернут?
— Вернут, вернут, — пообещал Люсин. — Восстановить книжку можно. Я тебе пособлю… Кстати, на чье она имя?
— Так евонная она, а я по доверенности.
— Тогда плохо дело, Степановна. Пока не установят, что с Георгием Мартыновичем приключилось, счетом пользоваться ты навряд ли сможешь. Других средств у тебя нет?
— Пенсия мне идет, — Степановна устало обмякла. — Сорок шесть рубликов, да рази их хватит на дом? Одного свету уходит шестнадцать, а дрова… Сам мне и трогать пенсию-то не велел.
— Пенсию тебе туда же перечисляют? — болезненно ощущая, как от него ускользает нечто исключительно важное, все же поспешил уточнить Люсин. — В сберкассу?
— Туда, батюшка, туда. — Окончательно проникшись доверием, Аглая Степановна обнаружила явное стремление заручиться люсинской благосклонностью. — Уж ты разберись, что к чему, а то как бы, не ровен час, меня на улицу не выкинули. — Она подавленно всхлипнула. — Сам-то уж не заступится.
— Почему сразу не заявила о пропаже? Я тебя, помнится, спрашивал: все ли на месте? Ведь спрашивал, Аглая Степановна?
— Так я только после хватилась, — удрученно вздохнула она. — Когда стекольщика позвала.
— И что же стекольщик? — вновь глубоко уйдя в себя, пробормотал Люсин. — Небось обождет?
— Обождет, батюшка, он свой. Куды денется?
— Значит, сберкнижкой вы с Георгием Мартыновичем пользовались вдвоем, — обращаясь к Степановне, Люсин как бы рассуждал вслух. — Сберкнижка, как ты говоришь, пропала. Отсюда мы с известной уверенностью можем заключить, что взял ее не кто иной, как твой Георгий Мартынович. Могло такое быть?
— Вестимо, могло, — охотно подтвердила она. — Деньги потребовались, вот он и взял.
— Я позвоню от тебя, Аглая Степановна, не возражаешь?
Владимир Константинович прошел в знакомый кабинет, где уже был наведен относительный порядок: выметено битое стекло и прочий мусор, подвешены на прежнее место полки. Только стопки тетрадей и книг, бережно накрытые газетами, жались друг к другу в дальнем углу от окна. Словно ждали, что со дня на день вернется хозяин и заботливо расставит по заветным местам.
Стоя возле телефона, Люсин испытывал знакомую до тошноты нерешительность. Она настигала его всякий раз, притом абсолютно внезапно, когда после долгих мытарств и окольных блужданий обозначался, вызывая краткое нарушение сердечного ритма, отчетливый след близкой развязки. Вместо того чтобы с удвоенным рвением устремиться в погоню, хотелось остановиться, перевести дыхание и еще раз мысленно оценить проделанный путь. Выполнить столь мудрое и спасительное намерение ему, однако, редко удавалось. Преодолев минутную растерянность, он, вместо того чтобы успокоиться и перебрать звено за звеном, давал волю фантазии, повинуясь только инстинкту. Трезво мыслить в такие минуты он совершенно не мог. Только действовать, отвоевывая упущенные секунды.
И на сей раз Люсину стоило немалых усилий унять расходившееся сердце. Устремив невидящий взор на репродуцированную гравюру Брейгеля [30] «Мастерская алхимика», он заставил себя сосчитать до ста и только тогда взял трубку. Прочистив кашлем пересохшую гортань, вызвал междугородную:
— Роспрокуратура, Гурова срочно, — и назвал номер солитовского телефона.
«Жаль, никто не догадался записать, — подумал Люсин, проходя мимо электросчетчика. — Уж я бы вычислил, когда рванула эта самая колба и полетели пробки».
Вычислить и впрямь было нетрудно. Пометив в квитанции последнее показание, Солитов словно веху поставил, прежде чем кануть в небытие.
От счетчика доносилось уютное, едва различимое жужжание. В узкой прорези проблескивало серебристое колесико с красным мазком. Медленно наползала рельефная цифра в крайнем окошке. Немой свидетель, выбросивший сигнал бедствия, когда в доме случилась беда. Но люди не заметили, как всегда второпях, прошли мимо. Местный умелец дядя Володя поспешил ввернуть новую пробку, и закрутилось, запело колесико, стирая следы.
Телефон все не звонил, и Люсин вернулся к Аглае Степановне. Старуха успела снять с огня клокочущий котелок, исходивший сытным грибным духом.
— Будешь похлебку-то? — спросила, вытирая руки застиранным передником.
— Обязательно! — Люсин жадно втянул носом воздух и закатил глаза. — О-о!
— Трескай, — она разлила густое варево в миски, крупно нарезала черный тяжелый хлеб и бросила на стол обсосанные деревянные ложки.
— Опенки! — оценил Владимир Константинович, ощущая до дрожи родное прикосновение дерева. Когда-то, в иной жизни, бабушка потчевала его из такой же липовой потемневшей ложечки, невесомо и гладко сновавшей во рту. Давным-давно нет бабки на свете, нет и ее тихого домика с полосатой кошкой и огородом, где рос сладкий горошек и скромно склонялись золотые шары.
Затворив за собой калитку, Люсин не спеша прошел через сад, претерпевший какие-то неуловимые перемены. Что же могло измениться здесь, кроме прибранной клумбы под застекленным окном? Кроме солнечной синевы неба и подсохшей земли? Неотчетливые приметы постигались скорее сердцем, чем глазом.
В буйной поросли диких трав, лишь слегка припорошенных ржавым налетом, явственно проглядывала осенняя одеревенелость.
Наступающее оцепенение висело в воздухе, как паутинка. Даже в сонном жужжании пчел, снующих над поредевшими венчиками, различалась отчетливая струна прощания. Тлетворной усладой потягивало с куртин, где тягучим холодком отсверкивали росинки. И белая бабочка, устало сложившая крылья, казалась готовым упасть лепестком.
Повинуясь неясному импульсу, Люсин свернул к парничку. Застоявшаяся под пропыленной пленкой духота пахнула жарким дыханием обильно унавоженной почвы. С подвешенных на леске коряг пристально и недобро глазели хищные неведомые цветки, по-паучьи раскинувшие сетку воздушных корней. Конечно же, кроме замшелой кадки и битых горшков, ничего там не было. Ни завороженный сон теплицы, с ее восковыми лианами и папоротниками, ни разлитое в природе оцепенение не могли так угнетающе подействовать на Владимира Константиновича. Тончайшие локаторы определенно поймали какие-то тревожные излучения, но не донесли их до сознания, растеряв среди посторонних помех. Он так и не сумел доискаться, что же это такое было, пока не истаяло зыбкое ощущение, оттесненное мысленным усилием в беспамятный мрак.
— На музыку записывать будешь? — спросила Аглая
Степановна, когда Люсин поставил перед ней магнитофон.
— На музыку, — вяло улыбнулся он и вдруг с обезоруживающей, поразившей его самого искренностью попросил: — Помоги мне, Степановна, ладно?
— От же, пристал как банный лист, — незлобиво пожаловалась старуха. — Навязался на мою голову, понимаешь… А чего я знаю?
Они сидели в кухне, где вкусно булькало на печи грибное варево и одуряюще пахли сухие метелки, подвешенные к деревянной балке под потолком. Сидя спиной к окошку, Люсин мог видеть часть коридора в проеме двери, занавешенное марлей зеркало и жестяную иконку в углу, перед которой слезливо оплывала свеча.
— Постарайся, Степановна, может, чего и припомнишь… Ты когда уехала-то, утром?
— Так уж говорила, с утра.
— И сразу на станцию направилась, к электричке?
— Зачем сразу? — она в раздумье пожевала губами. — Сперва в сберкассу пошла. За свет, за телефон, значит, уплатить.
— За свет и за телефон? — Люсин непроизвольно повторил ее интонации. — Ну и как, заплатила? Квитанция есть?
— Али не доверяешь? — Степановна сердито зыркнула по сторонам. — Так показать можно, — она нехотя встала и принялась шуровать в ящике, недовольно ворча под нос.
— Покажи, Степановна, покажи. — Люсин нетерпеливо притопнул, еще не зная, для чего понадобятся платежные документы, но уже прозревая следующий свой шаг.
— Коли не веришь, так и спрашивать нечего, — она бросила на стол свои порядком замызганные абонентские книжицы.
Люсин сразу узнал руку Солитова, хотя в графах были проставлены одни только цифры. Число на бледном оттиске кассового автомата пропечаталось вполне отчетливо. В ту, позапрошлую теперь, среду Георгий Мартынович был, несомненно, жив.
— Сама заполняла? — Люсин бегло перелистал корешки.
— Больно надо глаза портить. Он все сам и расписал.
— Брось, Степановна, не серчай, — заискивающе улыбнулся Владимир Константинович. — Что после сберкассы-то было?
— Домой возвернулась, — она недоуменно фыркнула, — сберкнижку оставить. Еще потеряешь, не ровен час.
— И Георгий Мартынович был на месте?
— Куды ж он денется?.. С утра засел кипятить. Упрямый, ой же упрямый! — певуче протянула она, раскачиваясь всем телом. — Сколько раз, бывало, учу, а с него как с гуся вода. Знай себе кипятит и смеется. Терпеть этого не любила!
— Постой-постой, бабуся, — остановил Люсин. — Чего-то я тут недопонимаю. Чему ж ты учила Георгия Мартыновича?
— Так зелье готовить, обыкновенно. Где же это видано, чтобы траву день и ночь кипятить? Ее али запаривать надо, али варить сколько назначено. Мало я пользовала его, что ли? В тот год еще, помню, когда он на Шатуре занемог…
— Вот видишь, как дело у нас пошло, Аглая Степановна, — Люсин осторожно вернул старую женщину к событиям того, отмеченного лишь первой вешкой дня. — Про зелье и про Шатуру твою мы еще побеседуем, а сейчас ты лучше про сберкнижку разобъясни. Где она у тебя?
— Так нету! — она чуть ли не с торжеством хлопнула себя по колену. — Как и быть-то не знаю. За дрова платить надо, стекольщику пять рублев. Деньги все кончились, почитай, а книжка тю-тю… Пропала.
— Это каким же манером, Аглая Степановна?
— Вернулась домой, полезла в ящик, а ее и след простыл, — она показала на разделочный столик, между мойкой и холодильником. — Заявить теперь надо, али еще как?
— Заявить, Степановна, непременно заявить, — посоветовал Люсин, с упоением ощущая, как его все быстрее и быстрее выносит на нужную колею. — Номер книжки хоть помнишь?
— Как же, прости господи, — испуганно помрачнела старуха. — Кабы помнила… Без номера-то небось не вернут?
— Вернут, вернут, — пообещал Люсин. — Восстановить книжку можно. Я тебе пособлю… Кстати, на чье она имя?
— Так евонная она, а я по доверенности.
— Тогда плохо дело, Степановна. Пока не установят, что с Георгием Мартыновичем приключилось, счетом пользоваться ты навряд ли сможешь. Других средств у тебя нет?
— Пенсия мне идет, — Степановна устало обмякла. — Сорок шесть рубликов, да рази их хватит на дом? Одного свету уходит шестнадцать, а дрова… Сам мне и трогать пенсию-то не велел.
— Пенсию тебе туда же перечисляют? — болезненно ощущая, как от него ускользает нечто исключительно важное, все же поспешил уточнить Люсин. — В сберкассу?
— Туда, батюшка, туда. — Окончательно проникшись доверием, Аглая Степановна обнаружила явное стремление заручиться люсинской благосклонностью. — Уж ты разберись, что к чему, а то как бы, не ровен час, меня на улицу не выкинули. — Она подавленно всхлипнула. — Сам-то уж не заступится.
— Почему сразу не заявила о пропаже? Я тебя, помнится, спрашивал: все ли на месте? Ведь спрашивал, Аглая Степановна?
— Так я только после хватилась, — удрученно вздохнула она. — Когда стекольщика позвала.
— И что же стекольщик? — вновь глубоко уйдя в себя, пробормотал Люсин. — Небось обождет?
— Обождет, батюшка, он свой. Куды денется?
— Значит, сберкнижкой вы с Георгием Мартыновичем пользовались вдвоем, — обращаясь к Степановне, Люсин как бы рассуждал вслух. — Сберкнижка, как ты говоришь, пропала. Отсюда мы с известной уверенностью можем заключить, что взял ее не кто иной, как твой Георгий Мартынович. Могло такое быть?
— Вестимо, могло, — охотно подтвердила она. — Деньги потребовались, вот он и взял.
— Я позвоню от тебя, Аглая Степановна, не возражаешь?
Владимир Константинович прошел в знакомый кабинет, где уже был наведен относительный порядок: выметено битое стекло и прочий мусор, подвешены на прежнее место полки. Только стопки тетрадей и книг, бережно накрытые газетами, жались друг к другу в дальнем углу от окна. Словно ждали, что со дня на день вернется хозяин и заботливо расставит по заветным местам.
Стоя возле телефона, Люсин испытывал знакомую до тошноты нерешительность. Она настигала его всякий раз, притом абсолютно внезапно, когда после долгих мытарств и окольных блужданий обозначался, вызывая краткое нарушение сердечного ритма, отчетливый след близкой развязки. Вместо того чтобы с удвоенным рвением устремиться в погоню, хотелось остановиться, перевести дыхание и еще раз мысленно оценить проделанный путь. Выполнить столь мудрое и спасительное намерение ему, однако, редко удавалось. Преодолев минутную растерянность, он, вместо того чтобы успокоиться и перебрать звено за звеном, давал волю фантазии, повинуясь только инстинкту. Трезво мыслить в такие минуты он совершенно не мог. Только действовать, отвоевывая упущенные секунды.
И на сей раз Люсину стоило немалых усилий унять расходившееся сердце. Устремив невидящий взор на репродуцированную гравюру Брейгеля [30] «Мастерская алхимика», он заставил себя сосчитать до ста и только тогда взял трубку. Прочистив кашлем пересохшую гортань, вызвал междугородную:
— Роспрокуратура, Гурова срочно, — и назвал номер солитовского телефона.
«Жаль, никто не догадался записать, — подумал Люсин, проходя мимо электросчетчика. — Уж я бы вычислил, когда рванула эта самая колба и полетели пробки».
Вычислить и впрямь было нетрудно. Пометив в квитанции последнее показание, Солитов словно веху поставил, прежде чем кануть в небытие.
От счетчика доносилось уютное, едва различимое жужжание. В узкой прорези проблескивало серебристое колесико с красным мазком. Медленно наползала рельефная цифра в крайнем окошке. Немой свидетель, выбросивший сигнал бедствия, когда в доме случилась беда. Но люди не заметили, как всегда второпях, прошли мимо. Местный умелец дядя Володя поспешил ввернуть новую пробку, и закрутилось, запело колесико, стирая следы.
Телефон все не звонил, и Люсин вернулся к Аглае Степановне. Старуха успела снять с огня клокочущий котелок, исходивший сытным грибным духом.
— Будешь похлебку-то? — спросила, вытирая руки застиранным передником.
— Обязательно! — Люсин жадно втянул носом воздух и закатил глаза. — О-о!
— Трескай, — она разлила густое варево в миски, крупно нарезала черный тяжелый хлеб и бросила на стол обсосанные деревянные ложки.
— Опенки! — оценил Владимир Константинович, ощущая до дрожи родное прикосновение дерева. Когда-то, в иной жизни, бабушка потчевала его из такой же липовой потемневшей ложечки, невесомо и гладко сновавшей во рту. Давным-давно нет бабки на свете, нет и ее тихого домика с полосатой кошкой и огородом, где рос сладкий горошек и скромно склонялись золотые шары.