Патни Мэри Джо. Розы любви

   — Вот именно, моя дорогая Клер, — промурлыкал он. — У каждого человека должна быть в жизни цель, разумеется, она есть и у меня. быть бездушным чудовищем, чье возмутительное поведение оскорбляет всех порядочных, богобоязненных людей.
   Клер улыбнулась.
   — Я не верю, что человек, умеющий так играть и петь, как вы, может быть бездушным. Кроме того, мой отец никогда не стал бы хорошо отзываться о человеке, который по-настоящему плох.
   Его пальцы снова пробежали по струнам, наигрывая меланхолическую мелодию.
   — Если б не преподобный Морган, я бы убежал из Эбердэра. Не уверен, что, убедив меня остаться, он оказал мне такую уж большую услугу, но как бы то ни было, я не могу не восхищаться тем, как ему удалось приручить такого дикаря, каким был я.
   — Как же он это сделал? Мой отец очень мало говорил о своей работе, поскольку считал, что он всего лишь орудие в руках Божьих.
   — Вам известно, что моя мать продала меня моему деду за сто гиней?
   Прежде чем Клер успела выразить ужас, который вызвали в ней эти небрежно брошенные слова, Никлас снова ударил по струнам. Раздался низкий вибрирующий похоронный звук.
   — Когда я оказался в Эбердэре, мне было семь лет, и за всю свою жизнь я ни единого дня не провел под крышей дома. Я обезумел, как пойманная в силок птица, и начал отчаянно вырываться, пытаясь убежать. Чтобы я не удрал, меня заперли на ключ в детской, а в окна вставили решетки. Старый граф призвал па помощь вашего отца, чьи духовные подвиги он уважал. Возможно, он считал, что преподобный Морган сможет изгнать из меня бесов.
   — Мой отец не занимался изгнанием бесов.
   — Верно. Он просто вошел в детскую с корзинкой, полной еды, и сел на пол у стенки, так что его голова оказалась на одном уровне с моей. Затем вынул из корзинки пирог с бараниной и начал его есть. Я был начеку, но он казался таким безобидным. К тому же я сильно проголодался, так как не ел уже несколько дней. Каждый раз, когда лакей приносил мне еду, я швырял ее ему в голову.
   Однако ваш отец не пытался меня к чему-нибудь принудить и не стал ругать меня, когда я стащил из его корзины пирог с бараниной. После того как я умял этот пирог, он предложил мне лепешку с изюмом, а потом дал салфетку, сказав, что мои лицо и руки станут лучше выглядеть, если я их вытру.
   А затем он начал рассказывать мне истории. Про Иисуса Навина и иерихонскую трубу. Про Даниила во рву со львами. Про Самсона и Далилу — тут мне особенно понравилось место, где Самсон обрушил на головы филистимлян их храм, поскольку мне ужасно хотелось вот так же разрушить Эбердэр. — Никлас откинул голову на спинку стула, и огонь в камине бросил золотистый отблеск на его точеное лицо. — Ваш отец был первым человеком, который отнесся ко мне как к ребенку, а не как к дикому животному, которое требовалось усмирить. В конце концов я разрыдался у него на груди.
   Представив себе несчастного, покинутого ребенка. Клер и сама едва не расплакалась. Проглотив комок в горле, она сказала:
   — Мой отец был самым сострадательным человеком, которого я когда-либо знала. Никлас кивнул.
   — Старый граф сделал хороший выбор — сомневаюсь, что кто-либо кроме преподобного Моргана сумел бы убедить меня смириться с ситуацией. Он сказал мне, что Эбердэр — мой дом и что если я буду слушаться своего деда, то в конце концов у меня будет столько свободы и столько денег, сколько и не снилось ни одному цыгану. И тогда я спустился к старому графу и предложил ему сделку. — Он состроил гримасу. — По-видимому, у меня врожденная склонность к странным сделкам. Я сказал деду, что буду изо всех сил стараться стать таким наследником, какого ему хочется иметь, — но только одиннадцать месяцев в году. Взамен он каждый год должен отпускать меня на месяц к цыганам. Как и следовало ожидать, граф был отнюдь не в восторге от этой идеи, однако преподобный Морган убедил его, что это единственный способ заставить меня вести себя подобающим образом. Так ваш отец стал моим наставником. В течение последовавших за тем двух или трех лет он приходил в Эбердэр почти каждый день — за исключением того времени, когда разъезжал с проповедями. Кроме обычных школьных предметов, он учил меня вести себя как англ. В конце концов я был подготовлен к поступлению в закрытую частную школу, где из меня уже можно было лепить нечто в достаточной мере похожее на английского джентльмена. — Он бросил на Клер взгляд, полный иронии. — Перед тем как уехать, я подарил вашему отцу ту книгу с благодарственной надписью, которую вы использовали для шантажа.
   Эта фраза не задела Клер: она не чувствовала за собой никакой вины.
   — Значит, вы сумели не забыть цыганские обычаи, потому что каждый год возвращались к пароду своей матери, — сказала она. — Для семилетнего ребенка вы мыслили весьма здраво.
   — Недостаточно здраво. Я воображал, что смогу надеть личину англа, как костюм, а потом снять ее, ничуть не изменившись. Но все оказалось не так просто — если ты постоянно играешь какую-то роль, то в конце концов видимость становится сутью.
   — Должно быть, трудно находиться между двумя мирами. Вам никогда не казалось, что вы ни то ни се, ни рыба ни мясо?
   Он невесело рассмеялся:
   — Очень точное сравнение.
   — Чем больше я вас слушаю, тем понятнее мне становится, почему вы ненавидели своего деда.
   Никлас наклонил голову и наиграл на арфе гамму: сначала вверх, потом вниз.
   — Сказать, что я ненавидел его, это… было бы… слишком просто. Он был моим единственным родственником, и мне хотелось, во всяком случае, иногда, чтобы он был мною доволен. Я выучился хорошим манерам, усвоил нормы нравственности, греческий, историю, изучил основы ведения сельского хозяйства, но что бы я ни делал, это не могло удовлетворить деда. И знаете, в чем состояло мое непростительное преступление?
   Клер покачала головой, и он сказал:
   — Дайте мне вашу руку.
   Когда она протянула ее, он поднес к ее руке свою. Рядом. с ее молочно-белой кельтской кожей его кожа по цвету походила на кофе со сливками.
   — Все дело было в цвете моей кожи, то есть в том, чего я не мог бы изменить, даже если б захотел. Думаю, будь я посветлее, мой дед в конце концов сумел бы забыть, какая кровь во мне течет. Однако каждый раз, когда он смотрел на меня, он видел «проклятого черномазого цыгана», как он порой изящно выражался. — Никлас согнул и разогнул свои длинные гибкие пальцы, разглядывая их так, словно увидел в первый раз, потом с горечью проговорил: — Глупо и, уж конечно, совсем не по-христиански ненавидеть кого-то за цвет его кожи, однако такие вот мелочи могут совершенно изменить человеческую жизнь.
   — Уверяю вас, что ваша внешность — само совершенство, — убежденно сказала Клер.
   На его лице отобразилось изумление.
   — Я не напрашивался на комплимент.
   — Это был не комплимент, а объективное эстетическое суждение, — снисходительно изрекла она. — Хорошо воспитанная женщина никогда не стала бы говорить мужчине комплименты по поводу его внешности. Это было бы вульгарно.
   Он лукаво улыбнулся.
   — Стало быть, я занесен в ту же категорию, что греческие урны или картины эпохи Возрождения?
   — Вы куда интереснее. — Она склонила голову набок. — Нам было легче жить, когда вы кочевали с цыганами?
   — В общем, да. Моя мать была сиротой, близких родственников у нее не было, так что я присоединялся к любому ближайшему табору. Меня всегда брали, как берут приблудного щенка. — Он мгновение помедлил. — Я наслаждался этой жизнью, но со временем начал смотреть на своих соплеменников другими глазами. Хотя цыгане считают себя людьми совершенно свободными, на самом деле они рабы своих обычаев. Неграмотность, пренебрежительное отношение к женщине, возведенная в ранг достоинства бесчестность, причем в основном за счет бедняков, по которым она бьет больше всего, потому что они бедны, — в конце концов все это стало меня тяготить.
   — Однако в Эбердэре вы специально отвели место для цыганского табора.
   — Конечно. Как-никак они мои родственники. Любой цыганский табор может остановиться здесь и оставаться столько, сколько пожелает. Единственное, о чем я прошу, — это чтобы они не досаждали местным жителям.
   — Стало быть, вот почему цыгане уже много лет не доставляют нам никаких хлопот, — догадалась Клер. — Когда я была маленькая, было не так. Помню, всякий раз, когда они приезжали в деревню, мама уводила меня в дом и запирала дверь на засов. Она говорила, что цыгане — воры и язычники и что они крадут детей.
   Никлас усмехнулся.
   — Насчет воров и язычников — пожалуй, но цыганам нет нужды красть детей: у них полно своих.
   — Я иногда мечтала, что меня украдут цыгане, — призналась Клер. — Мне казалось, что это было бы здорово. Приятно осознавать, что ты настолько кому-то нужна.
   Она тут же пожалела о своих неосторожных словах.
   — Так вы чувствовали себя ненужной, Клариссима? Нежеланной? Я иногда думал о том, каково это — иметь преподобного Моргана своим отцом. Человека непоколебимой добродетели, сострадательного, готового уделить время каждому. кто в нем нуждается. — Он взял тихий, печальный аккорд. — Однако со святыми не всегда бывает легко жить.
   Ее словно полоснули ножом. Да как посмел этот повеса увидеть то, чего до него не видел никто, то, в чем она не решалась признаться даже самой себе!
   — Уже очень поздно, — проговорила Клер онемевшими губами, — Мне надо идти спать.
   — А вы увильнули от ответа, — тихо заметил он. — Как видно, вы из тех людей, которые с удовольствием расспрашивают других, но не желают, чтобы кто-нибудь видел, что творится в их собственных душах.
   — Меня не о чем расспрашивать. — Она встала. — Я простая женщина, и у меня была самая обыкновенная жизнь. Он рассмеялся.
   — О нет, вас никак не назовешь простой! Все что угодно, но только не это. В вас бездна ума, загнанных вглубь и подавленных чувств… — Он наиграл быструю мелодию, которая отчего-то привела ей на ум кота, подстерегающего птичку. — Вы хотите чувствовать себя желанной, Клариссима? Ну так вот — я вас желаю. В вас есть букет — загадочный, топкий, сложный букет хорошего вина, напитка, который хочется смаковать снова и снова. И еще у вас прелестные ножки — я рад, что для игры на бильярде вы решили использовать кий.
   Не удостоив сие замечание ответом, Клер плотнее запахпула свой бесформенный халат и направилась к двери. Каждый раз, когда она делала очередной шаг, Никлас щипал струны арфы.
   Она зашагала быстрее — и арфа тоже заиграла быстрее.
   Она остановилась — арфа смолкла.
   Она резко обернулась.
   — Перестаньте надо мной издеваться! Он поставил арфу на пол.
   — Я не издеваюсь над вами, Клариссима, — я приглашаю вас на пир жизни, который включает в себя также и смех. — Он встал. — А еще он включает в себя желание. Страсть — это лучший способ забыть все жизненные невзгоды.
   Клер пробрала дрожь.
   — Теперь я понимаю, отчего вас называют графом-демоном. Ваши рассуждения — это теология дьявола.
   — В процессе образования мне пришлось проглотить немало религиозных текстов, и я что-то не припомню, чтобы где-нибудь говорилось, будто удовольствие есть по самой своей сути зло. Зло — это когда причиняешь вред другим людям, страсть же — это источник обоюдной радости. — Он направился к пей. — Уже миновала полночь, и начался новый день. Могу ли я получить свой законный поцелуй?
   — Нет! — Клер повернулась и со всех ног бросилась к двери.
   — Вы очень разумны, Клариссима, — было бы жаль использовать свое право так рано. До свидания — до скорого свидания.
   Последнее, что она услышала, был его негромкий смех…
   Спеша по коридорам в свою тихую, безопасную спальню, Клер думала о том, что рассуждения Никласа больше не кажутся ей такими уж бессмысленными. Еще немного — и он чего доброго ее убедит! Воистину прав был человек, придумавший поговорку: «Тому, кто ужинает с дьяволом, нужна длинная ложка».
   Она не только полным ходом катилась к погибели, но еще и ожидала ее чуть ли не с нетерпением…

Глава 9

   Когда впереди показалась шахта, Никлас остановил коня, чтобы лучше рассмотреть ее. Зрелище было далеко не приятное. Самым высоким из сооружений была труба, изрыгавшая в пасмурное небо черный дым. Рядом с покрытыми угольной пылью зданиями высились отвалы пустой породы, и на сотни ярдов вокруг не было видно ни одного дерева.
   — Главный шахтный ствол находится посреди этих зданий, — сказала Клер. — По нему в лаву идет воздух, спускаются люди и поднимается добытый уголь. — Она показала рукой налево. — Отсюда его не видно, но там есть еще один ствол, его называют Бичен. Сейчас он служит в основном для вентиляции, еще по нему иногда спускаются в южную оконечность выработки.
   Хотя до шахты было больше четверти мили, до них ясно доносилось буханье парового двигателя.
   — Это грохочет насос, который откачивает из шахты воду? — спросил Никлас.
   — Да, он работает на старом двигателе Ньюкомена. Современные двигатели Уаттса гораздо мощнее.
   Никлас пустил лошадь шагом, и они с Клер продолжили путь вверх по склону холма.
   — Насос — это одна из проблем? Клер кивнула.
   — Он слишком мал для такой большой шахты. К тому же ему уже почти сотня лет, и он часто ломается.
   — Почему же его не заменили на новый? Когда Майкл Кеньон купил эту шахту, он собирался модернизировать оборудование, чтобы увеличить добычу.
   — В первые несколько месяцев лорд Майкл осуществил кое-какую реконструкцию, но потом потерял интерес к делу и оставил управление шахтой в руках Джорджа Мэйдока, — пояснила Клер. — В шахте есть несколько старых штолен, по которым вода уходит из нижних выработок, — вот Мэйдок и решил, что не стоит тратить деньги на более совершенный насос. Кроме того, он считает, что для спуска и подъема достаточно старой лебедки на конной тяге. А ведь лебедка с современным паровым двигателем работала бы намного быстрее и была бы гораздо безопаснее.
   — Какая близорукость! Новое оборудование действительно стоит дорого, однако оно быстро окупается. Я удивлен, что Майкл целиком передал управление шахтой в чужие руки, — ведь он и сам обладал недюжинной деловой хваткой.
   Никлас взглянул на Клер.
   — Как вам известно, раньше шахта принадлежала Дэйвисам, но мой дед решил, что от нее больше беспокойства, чем прибыли. Когда Майкл гостил у меня в Эбердэре, он заинтересовался ею. Он счел, что если шахтой хорошо управлять, она станет очень прибыльной, и предложил моему деду продать се. Дед был только счастлив избавиться от того, что доставляло ему столько хлопот, и продал шахту, но с условием, что земля, на которой она находится, останется в его собственности.
   — Так вот почему шахта перешла к другому владельцу, — сухо сказала Клер. — Тем, кто в ней работал, никто не потрудился что-либо объяснить. Толковали, что лорду Майклу приглянулась наша долина и он приобрел здесь дом и дело, поддавшись минутному порыву.
   — В этом утверждении есть доля правды — впервые приехав в Эбердэр, Майкл действительно влюбился в эти места. Будучи младшим сыном, он не мог унаследовать земли своей семьи, поэтому одновременно с шахтой купил и поместье Брин-Мэнор. — Тут Никласа осенила догадка. — Неужели вместе с шахтой он забросил и дом?
   — Насколько мне известно, лорд Майкл уже несколько лет не появлялся в наших краях. Когда он закрыл Брин-Мэнор, это лишило местных жителей еще пятнадцати рабочих мест. — И Клер со значением посмотрела на графа.
   Тот поморщился.
   — Да, похоже, здешние землевладельцы не баловали до липу своим вниманием, не так ли?
   — Дела наши идут неважно уже много лет и, как видите дошли до последней крайности, раз уж я обратилась за по мощью к такому нечестивцу, как вы.
   Приметив озорной блеск в ее глазах, он не замедлил с ответом:
   — Ну, но крайней мере с этой стороны все обстоит неплохо. Я даю вам великолепную возможность стать еще од ной христианской мученицей.
   Их взгляды встретились, и оба расхохотались. Черт побери ему определенно нравилась эта женщина и се едкое чувство юмора. Вот уж кто никогда не полезет за словом в карман!
   Доехав до окружающих шахту мрачных построек, Клер и Никлас перестали улыбаться.
   — А что за жуткий шум доносится вон из того сарая?
   — Сортируют уголь. Большинство тех, кто занят на наземных работах, трудятся именно там.
   Никлас попытался стереть пятна, появившиеся на его белоснежных манжетах.
   — Похоже, именно это место — источник угольной пыли которая покрывает здесь абсолютно все.
   — Вам ли возражать — ведь вы так любите ходить в черном. — Она показала на небольшой сарай. — Лошадей мы можем оставить здесь.
   Когда они спешились, к ним подошел плотный мускулистый человек.
   — Лорд Эбердэр, это Оуэн Моррис, — представила его Клер.
   — Оуэн, дружище! Клер не назвала мне имени нашего проводника! — повысив голос, чтобы перекричать шум, воскликнул Никлас и протянул шахтеру руку.
   — Я не был уверен, что вы узнаете меня, — ведь прошло столько лет, — с улыбкой сказал Оуэн, отвечая крепким рукопожатием.
   — Как я мог тебя забыть? Я и другим ребятам показывал, как ловить форель руками, но научиться этому смог только ты один. Здорова ли Маргед?
   — Здорова. Теперь она даже красивее, чем когда мы поженились, — с нежностью сказал Оуэн. — Она будет рада, что вы ее помните.
   — Разве можно не запомнить такую женщину? Конечно, в прежние времена я не решался даже поздороваться с ней, опасаясь, как бы ты не свернул мне шею.
   Никлас вглядывался в лицо своего старого приятеля. Под слоем угольной пыли Оуэн был бледен, как и большинство тех, кто работает под землей, однако вид имел здоровый и счастливый. И явно сохранил то завидное внутреннее спокойствие, которое отличало его еще в детстве.
   — Лучше переоденьтесь в шахтерское платье, — заметил Моррис, — не то испортите ваш нарядный лондонский костюм.
   Никлас беспрекословно последовал за Оуэном в сарай, разделся и облачился в рубашку, свободную куртку и штаны из грубой фланели. Хотя все это было тщательно выстирано, ткань все равно пропитала застарелая угольная пыль. Надевая на голову шляпу с подкладкой из толстого слоя ваты, Никлас усмехнулся, представив, как прореагировал бы на этот наряд его лондонский портной. С ним наверняка случился бы приступ меланхолии.
   — Привяжите их к петлице, — приказал Оуэн, протягивая Никласу две свечи. — У вас есть огниво?
   Огниво у Никласа было, но если бы Оуэн не напомнил, он оставил бы его в кармане своего сюртука. Перекладывая трутницу в карман фланелевой куртки, он спросил:
   — Что-нибудь еще?
   Шахтер взял из деревянного ящика пригоршню мягкой глины и прилепил этот комок к нижним концам свечей.
   — Возьмите. Когда нам придется ползти, глина понадобится, чтобы прикрепить свечу к шляпе.
   Выйдя из сарая, они увидели, что Клер тоже переоделась в шахтерскую одежду. В мешковатых штанах и куртке она была похожа на подростка.
   — Вы пойдете с нами? — удивленно спросил Никлас.
   — Мне не впервой спускаться в шахту, — спокойно ответила девушка.
   Никласа вдруг охватило сильнейшее желание защитить ее, оградить от опасности. Он хотел было запретить ей идти с ними, но у него хватило ума промолчать. Во-первых, он не имел никакого права приказывать Клер, а во-вторых, в отличие от него она уже бывала под землей. К тому же, судя по выражению ее лица, она, пожалуй, могла бы укусить его, если б он попытался ее остановить. Не то чтобы Никлас очень возражал — это было бы даже приятно, — но время и место для этого явно не те.
   Чтобы подойти к устью шахты, им пришлось обогнуть огромный барабан, напоминающий положенное на бок водяное колесо. Вращаемый упряжкой лошадей, он крутил отчаянно визжащие лебедки, установленные над главным стволом.
   Когда они приблизились к устью, оттуда показалась корзина с углем. Двое рабочих подтянули ее к себе и опрокинули содержимое в повозку. Пока уголь с грохотом высыпался, из будки вышел человек.
   — Оуэн, это и есть твой гость?
   — Да. Лорд Эбердэр, это мистер Дженкинс, здешний рукоятчик. Он отвечает за все, что спускают в шахту или поднимают наверх.
   Никлас протянул Дженкинсу руку. На лице рабочего промелькнуло изумление, затем он взял протянутую руку и торопливо пожал ее, после чего вежливо приподнял край своей шляпы.
   — Для меня это большая честь — посетить вашу шахту. Я постараюсь не путаться под ногами, — сказал Никлас и заглянул в устье шахты. — Как мы будем спускаться?
   Дженкинс остановил одну из лебедок и издал хриплый смешок.
   — Зажгите свечу от той, что в будке, милорд, и хватайтесь за веревку.
   Приглядевшись, Никлас увидел, что к уходящему вниз канату на разных уровнях прикреплены петли.
   — О Господи, так вот как шахтеры спускаются и поднимаются? А я думал, что для этого используется железная клеть.
   — В современных шахтах так оно и есть, — ответила Клер.
   Но пенритская шахта никак не подходила под эту категорию. Она была примитивной и опасной, и именно поэтому он, Никлас, находился здесь… Оуэн зажег свечу, затем поставил ногу в петлю и сел, небрежно держась за веревку одной рукой. Ни на минуту не забывая, что под ним пропасть глубиной в несколько сот футов, Никлас последовал его примеру. Он чувствовал, что Оуэн его проверяет. Никлас тихонько вздохнул. То, что он пэр Англии, не имеет ровно никакого значения, если у него не хватит мужества спуститься в шахту.
   Забраться в петлю оказалось не так уж трудно, но смотреть, как садится Клер, — это было совсем другое дело! Когда девушка закачалась над бездной, Никлас опять с трудом подавил в себе желание остановить ее.
   Лебедка заскрипела, и они стали быстро опускаться в темноту, болтаясь на канате, подобно связке лука; пламя их свечей бешено плясало в дымном воздухе. При спуске петли крутились то в одну, то в другую сторону, и Никлас подумал, что этак у шахтера, пожалуй, может закружиться голова. Возможно, здесь иногда случается так, что люди падают в шахту? Клер сидела чуть выше, и Никлас не спускал глаз с ее стройной спины. Если бы она закачалась, теряя равновесие, он немедля схватил бы ее за талию. Однако она была спокойна и невозмутима, как будто не болталась в петле над глубокой шахтой, а пила чай, сидя в кресле у камина. Вскоре он заметил, что по мере того, как круг света в устье шахты уменьшается, красная точка внизу растет. Действительно, Клер говорила ему, что в самом низу шахтного ствола постоянно горит костер — это нужно для вентиляции. Так вот почему воздух вокруг них такой дымный и горячий: практически, они спускаются по дымовой трубе!
   Он снова посмотрел вниз и заметил, что огонь вдруг стал вполовину меньше — его заслонял какой-то огромный черный предмет, мчащийся на смертельной скорости вверх. Никлас инстинктивно напрягся, хотя что он мог сделать, чтобы предотвратить столкновение?
   Обдав их мощной волной воздуха, черный предмет пронесся мимо, всего в нескольких дюймах от Оуэна. Шахтер и бровью не повел. Никлас с облегчением вздохнул, увидев, что это всего лишь корзина с углем. Однако если бы канат, на котором они висели, раскачивался с большей амплитудой, одного из них вполне могло бы задеть. Да, этой шахте явно требовались лебедка с паровым двигателем и железные клети для подъема и спуска шахтеров.
   Минуты через две их движение замедлилось, и канат остановился на расстоянии нескольких футов от ревущего вентиляционного огня. Вылезая из петли, Никлас увидел, что они находятся в просторной галерее. В нескольких футах от них черные от угля фигуры загружали очередную корзину.
   — Это место имеет явное сходство с геенной огненной, которую с таким воодушевлением описывал мне ваш отец, — заметил Никлас.
   Губы Клер тронула легкая улыбка.
   — Тогда вы должны чувствовать себя здесь как дома, Старый Ник.
   Никлас улыбнулся в ответ, хотя, по правде говоря, вовсе не чувствовал себя здесь как дома. Цыганская половина его души всегда жаждала вольного воздуха и открытого пространства, а в шахте не было ни того, ни другого. Он закашлялся, заморгал слезящимися от дыма глазами и ясно вспомнил, что в детстве любопытство ни разу не толкнуло его спуститься в шахту.
   — Мы пойдем в западную лаву, — сказал Оуэн. — В тех местах не так людно.
   От главной галереи отходило полдюжины выработок. Направляясь к той, что вела на запад, они обошли несколько тележек, груженных углем Каждую из них толкали два подростка.
   — В такой тележке — пять центнеров^[6] угля, — сказал Оуэн. — Ребят, которые их толкают, называют откатчиками.
   В больших шахтах тележки толкают по рельсам — это облегчает работу.
   Они вошли в нужный штрек: впереди шел Оуэн, следом Клер, за нею Никлас. Потолок штрека был так низок, что Никласу приходилось двигаться согнувшись. Он шел, чувствуя сырой запах камня, так непохожий на аромат свежевспаханной земли.
   — Одна из главных опасностей — это рудничные газы, — бросил через плечо Оуэн. — Удушливый газ скапливается в заброшенных выработках; он парализует дыхание и может стать смертельным. Гремучий газ еще хуже, потому что взрывается. Когда его становится слишком много, один из наших заползает в забой и поджигает его, а сам ложится плашмя, чтобы огонь прокатился над ним.
   — Господи Иисусе, да это же чистое самоубийство! Оуэн повернул голову и укоризненно посмотрел на Никласа.
   — Что верно, то верно, но это вовсе не значит, что вы можете поминать имя Господа всуе. Даже если вы и лорд, — добавил он с лукавым огоньком в глазах.