Павезе Чезаре. Прекрасное лето

   Джиния, не останавливаясь, достала зеркальце и смотрелась в него не отрываясь, пока они не дошли до следующего фонаря – все разглядывала глаза и поправляла волосы.
   – Ты, наверное, думаешь, что я выпила? – сказала Амелия, когда они миновали фонарь.
   Джиния спрятала зеркальце и, не отвечая, пошла дальше. Стук их каблуков по тротуару отдавался в ушах. На углу Амелия хотела было остановиться, но Джиния сказала:
   – Нам сюда.
   Они завернули за угол, и, когда подошли к подъезду, Амелия сказала:
   – Ну, пока.
   – Пока, – сказала Джиния и пошла дальше одна.
   На следующий день, когда она вошла в студию, Гвидо зажег свет, потому что на улице стоял туман и, заволакивая огромные стекла, казалось, окутывал и их самих.
   – Почему ты не разожжешь керосинку? – спросила Джиния.
   – Керосинка горит, – сказал Гвидо, который на этот раз был в куртке. – Не бойся, зимой будем топить камин.
   Джиния, обойдя комнату, приподняла прибитый к стене кусок материи и увидела маленький камин, заполненный стопками книг и всяким хламом.
   – Как хорошо. И тот, кто позирует, встает сюда?
   – Если позирует голым, – сказал Гвидо.
   Потом он вытащил из-под кровати чемодан, в котором оказалась его штатская одежда.
   – У тебя были натурщицы? – спросила Джиния. – Покажи мне папки с рисунками.
   Гвидо взял ее за руку повыше локтя.
   – Я вижу, ты много чего знаешь про художников. Скажи-ка, ты знакома с кем-нибудь из нашей братии?
   Джиния шутливо приложила палец к губам и попыталась вырваться.
   – Лучше покажи мне папки. Вы с Амелией говорили, что сюда приходило много девушек.
   – Попятное дело, – сказал Гвидо, – такая у меня профессия. – Потом, чтобы она не вырывалась, поцеловал ее. – Так кого же ты знаешь?
   – Да никого, – сказала Джиния, обнимая его. – Я хотела бы знать одного тебя и чтобы никто больше сюда не приходил.
   – Мы соскучились бы, – сказал Гвидо.
   В этот вечер Джиния хотела подмести пол, но половой щетки не нашлось, и она решила хотя бы перестелить постель за портьерой, грязную, точно звериное логово.
   – Ты будешь спать здесь? – спросила она.
   Гвидо сказал, что любит ночью смотреть на звезды и будет спать на тахте.
   – Тогда я не стану перестилать постель, – сказала Джиния. На следующий день она пришла со свертком в сумочке. Это был галстук для Гвидо. Гвидо, шутя примерил его на свою серо-зеленую гимнастерку.
   – Когда ты будешь в штатском, он тебе пойдет, – сказала Джиния.
   Потом они ушли за портьеру и сплелись в объятиях на неубранной постели, натянув на себя одеяло, потому что было холодно. Гвидо сказал, что это ему полагается делать ей подарки, и Джиния, состроив гримаску, попросила у него половую щетку для студии.
   Эти дни, когда они виделись вот так, урывками, были самые лучшие, только у них никогда не было времени спокойно, не торопясь поговорить, потому что с минуты па минуту мог прийти Родригес, а Джиния не хотела, чтобы он застал ее неодетой. Но в один из последних дней Гвидо сказал, что чувствует себя перед ней в долгу, и они договорились пойти куда-нибудь после ужина.
   – Пойдем в кино, – сказал Гвидо.
   – Зачем? Лучше погуляем, так хорошо побродить вдвоем.
   – Да ведь холодно, – сказал Гвидо.
   – Можно пойти в кафе или в танцзал.
   – Я не люблю танцевать, – сказал Гвидо.
   Вечером они встретились, и Джинии было как-то странно, что она идет по улице с сержантом, но она говорила себе, что это Гвидо и что он все тот же. Сперва Гвидо держал ее за руку, как девочку, но ему то и дело приходилось отдавать честь офицерам, и Джиния перешла на другую сторону и сама уцепилась за его руку. Так они шли, и Джинии даже улица казалась другой.
   «Что, если бы мы встретили Амелию?» – думала она и рассказывала Гвидо про синьору Биче, стараясь удержаться от смеха. Гвидо шутил и приговаривал:
   – Через три дня я перестану отдавать честь этим образинам. Посмотри только, что за рожи – так и просят кирпича.
   – Амелия тоже любит потешаться над прохожими, – сказала Джиния. – Остановится и смеется им в лицо.
   – Амелия иногда перебарщивает. Ты давно ее знаешь?
   – Мы соседки, – сказала Джиния. – А ты?
   Тогда Гвидо рассказал ей про тот год, когда он снял студию и к нему приходили его друзья студенты, один из которых потом стал монахом. Амелия тогда еще не была натурщицей, но любила повеселиться, и они приходили и днем и вечером, и смеялись, и пили, а он тем временем пытался работать. Как именно он познакомился с Амелией, Гвидо не помнил. Потом один из его друзей ушел в армию, другой сдал экзамены, третий женился, и веселое время кончилось.
   – Ты жалеешь об этом? – сказала Джиния, заглядывая в глаза Гвидо.
   – Больше всего я жалею о монахе, который иногда пишет мне и спрашивает, как я работаю и вижусь ли с кем-нибудь из старых друзей.
   – Yо ведь и другие тоже могут тебе писать?
   – К чему мне это, я же не в тюрьме, – сказал Гвидо. – Тот, который постригся в монахи, был единственный, кому нравились мои картины. Ты бы видела его: рослый, дюжий мужчина вроде меня, а глаза девичьи. Жаль, он все понимал.
   – А ты не станешь монахом, Гвидо?
   – Такой опасности нет.
   – Родригесу не нравятся твои картины. Вот он действительно смахивает на священника.
   Но Гвидо вступился за Родригеса и сказал, что он замечательный художник, но, прежде чем рисовать, все обдумывает и ничего не делает случайно, и его работам не хватает только цвета.
   – У него на родине слишком много красок, – сказал он. – Маленьким он объелся ими и теперь хотел бы рисовать без них. Но какой у него глаз, какая рука!
   – Ты позволишь мне смотреть, когда будешь рисовать красками? – сказала Джиния, сжимая его руку.
   – Если я буду еще способен на это, когда расстанусь с военной формой. Вот раньше я действительно работал. Я писал по картине в неделю. Такая была жизнь, что все горело в руках. Кончилось это времечко.
   – А я для тебя ничего не значу? – спросила Джиния. Гвидо прижал к себе ее руку.
   – Худое лето, когда солнца нету, а ты же не солнце. Ты не знаешь, что такое писать картину. Мне бы нужно влюбиться в тебя, чтобы поумнеть, но тогда я потерял бы время. Надо тебе сказать, что человек может по-настоящему работать, только, если у него есть друзья, которые понимают его.
   – Ты никогда не был влюблен? – сказала Джиния, не глядя на него.
   – Влюблен? У меня нет на это времени.
   Устав ходить по улицам, они отправились разыгрывать из себя влюбленных в кафе. Гвидо курил и слушал то, что она говорила ему, глядя на входящих и выходящих посетителей. Чтобы доставить ей удовольствие, он нарисовал карандашом ее профиль на мраморном столике. Улучив минуту, когда поблизости никого не было, Джиния сказала ему:
   – Знаешь, я рада, что ты никогда не был влюблен.
   – Вот и хорошо, если тебе это приятно, – сказал Гвидо. Вечер кончился грустно, потому что выяснилось, что, как только Гвидо уволят с военной службы, ему придется поехать к себе на родину навестить мать. Джиния утешалась как могла, расспрашивая Гвидо о его доме и семье, о занятиях его отца, о его детстве. Она узнала, что у него есть сестра, которую зовут Луиза, а еще оказалось – и это ей не понравилось, – что Гвидо, собственно говоря, крестьянин. «Мальчишкой я бегал босиком», – признался он ей со смехом, и тогда Джиния поняла, почему у него такие сильные руки и такой зычный голос. Ей не верилось, что крестьянин может стать художником, а Гвидо, как ни странно, хвалился этим и, когда Джиния сказала ему: «Но ты ведь живешь здесь», ответил ей, что настоящему художнику место в деревне.
   – Но ты ведь живешь здесь, – повторила Джиния, и тогда Гвидо сказал:
   – Мне хорошо только на вершине холма.
   С тех пор Джиния почему-то много думала об этой Луизе, которая имела счастье быть сестрой Гвидо, и завидовала ей, и старалась представить себе, о чем Гвидо говорил с ней, когда был подростком. Теперь она понимала, почему Амелия никогда не зарилась на него. «Не будь он художником, он был бы простым мужиком», – думала Джиния и представляла себе его призывником, одним из тех горланящих песни деревенских парией в шейных платках, которых в марте забирают в солдаты. «Но он живет здесь, – думала она, – и он образованный, был студентом, и у нас одинаковые волосы. А интересно, Луиза тоже беленькая?» В этот вечер Джиния, как только пришла домой, заперла дверь на ключ, потом разделась перед зеркалом и озабоченно оглядела себя. После той боли, которую в первый раз причинил ей Гвидо, ей казалось удивительным, что у нее на теле не осталось никаких следов. Она вообразила себя позирующей перед Гвидо и села на стул, как сидела Амелия в студии Бородача. Кто знает, скольких девушек Гвидо видел голыми. Только ее он еще как следует не видел, и при одной мысли об этом у Джинии колотилось сердце. Хорошо бы было вдруг стать такой, как Амелия, смуглой, стройной и равнодушной. А так она не могла показаться Гвидо голой. Сперва они должны были пожениться.
   Но Джиния знала, что он никогда не женится на ней, как бы она его ни любила. Она знала это с того самого вечера, когда отдалась ему. Спасибо и на том, что пока еще, когда она приходила, Гвидо переставал работать и шел с ней за портьеру. Она понимала, что сможет и дальше встречаться с ним, только если станет его натурщицей. Иначе в один прекрасный день он возьмет другую.
   Джинии было холодно сидеть перед зеркалом голой, и, чувствуя, что у нее сделалась гусиная кожа, она накинула на себя пальто. «Вот как я выглядела бы, если бы позировала», – говорила она и завидовала Амелии, которая уже не стыдилась.

XII

   В тот вечер, когда Джиния увиделась с Гвидо в последний раз перед его отъездом, она вдруг почувствовала в его объятиях, что такое умирать от наслаждения, и так замлела, что Гвидо отдернул портьеру, чтобы посмотреть на нее, но она закрыла лицо руками. Когда потом пришел Родригес и стал болтать с Гвидо, Джиния поняла, что значит не быть женатыми и не иметь возможности проводить вместе день и ночь. Она в каком-то ошеломлении спустилась по лестнице, убежденная, что теперь она уже не такая, как прежде, и что все это замечают. «Вот почему любовь считается чем-то запретным, – думала она, – вот почему». И она спрашивала себя, прошли ли через это и Амелия, и Роза. В витринах она видела себя идущей, как пьяная, и это расплывчатое отражение, мелькавшее, как тень, подтверждало, что она стала другой. Теперь она понимала, почему у всех актрис такие томные глаза. Но беременеют, должно быть, не от этого, думала она, потому что у актрис обычно не бывает детей.
   Как только Северино ушел, Джиния заперла дверь и разделась перед зеркалом. Она увидела, что она все та же, и это показалось ей непостижимым. У нее было такое ощущение, будто кожа отстала от тела, и еще ее слегка знобило, но она не изменилась, она была такая же бледная, белая, как всегда. «Будь здесь Гвидо, – пронеслось у нее в голове, – я дала бы ему смотреть на себя. Я сказала бы ему, что теперь я настоящая женщина».
   Наступило воскресенье, и провести его без Гвидо было невесело. Пришла Амелия, и Джиния была счастлива, потому что теперь не боялась ее и, поглощенная мыслями о Гвидо, могла не принимать ее всерьез. Она предоставляла ей болтать, а тем временем думала о своей тайне. Бедняжка Амелия была более одинока, чем она.
   Амелия тоже не знала, куда пойти. День был пасмурный и холодный, стоял сырой туман, и даже на футбол не тянуло. Амелия попросила чашку кофе и была не прочь остаться дома и поговорить, лежа на тахте. Но Джиния надела шляпку и сказала:
   – Выйдем. Мне хочется пойти на холм.
   Амелия, как ни странно, подчинилась ей: она была какая-то вялая в этот день. Они сели на трамвай, чтобы поскорей добраться, хотя и сами не знали, куда им спешить. Джиния командовала, вела Амелию, выбирала улицы, как будто у нее была определенная цель. Когда они стали подниматься в гору, заморосил дождь, и Амелия начала ныть, что они промокнут до питки, но Джиния сказала:
   – Пустякп, это только туман оседает.
   Они были уже под деревьями, на пустынном шоссе, где казалось, что ты на краю света, и слышно было только, как плещется вода в канаве и где-то далеко позади погромыхивает трамвай. Воздух был свежий и влажный; чувствовался запах гниющих листьев. Амелия мало-помалу оживилась, и они под ручку трусили по асфальту и, смеясь, говорили, что сошли с ума и что даже влюбленные парочки не ходят на холм в такую погоду.
   Их нагнала шикарная машина и, проехав вперед, начала замедлять ход.
   – Вот если бы у нас была такая, – сказала Амелия.
   Из машины высунулась рука в сером рукаве и поманила их.
   – Разрешите вас подвезти? – сказал человек с моноклем в глазу, когда они приблизились.
   – Прокатимся, Амелия? – смеясь, шепнула Джиния.
   – Как бы нам это боком не вышло, – сказала Амелия. – Чего доброго, он отвезет нас к черту на рога и высадит, а обратно тащись пешком.
   Они пошли дальше, а этот тип ехал за ними и говорил глупости и гудел.
   – Ну ладно, я сяду, – сказала Амелия, – все лучше, чем стаптывать туфли.
   – А блондиночка не поедет? – выскакивая из машины, сказал незнакомец, мужчина лет сорока, тощий как щепка.
   Они сели в машину, Амелия посередине, а Джиния с краю, притиснувшись к дверце. Тощий синьор пролез за руль и для начала обнял Амелию за плечи. Увидев у своего уха его костлявую смуглую руку, Джиния подумала: «Если он ко мне притронется, я его укушу». Но они сразу поехали, и этот синьор, у которого был безобразный шрам на виске, сосредоточил все внимание на дороге, а Джиния, прижавшись щекой к окну, подумала о том, как хорошо было бы разъезжать всю эту неделю, пока не вернется Гвидо.
   Но это удовольствие быстро кончилось. Машина замедлила ход и остановилась на площадке. Вокруг уже не было красивых зеленых деревьев, а была пустота, заполненная туманом и расчерченная телеграфными проводами. Склон холма казался голой кручей.
   – Вы здесь хотите выйти? – поворачиваясь к ним, спросил синьор с моноклем, который он все не вынимал из глаза.
   И тут Джиния сказала:
   – Вы идите себе в кафе. Я вернусь пешком. Амелия сделала большие глаза.
   – Что за безумие, – сказал мужчина.
   – Я вернусь пешком, – повторила Джиния. – Вас двое, а третий лишний.
   – Дура, – шепнула ей Амелия, когда они вылезали из машины, – неужели ты не понимаешь, что этот не отделывается словами, а платит?
   Но Джиния сделала пируэт и крикнула:
   – Спасибо за все! Отвезите домой мою подругу.
   Выйдя на дорогу, она с минуту прислушивалась к тишине – не донесется ли из тумана шум заработавшего мотора, потом засмеялась и стала спускаться под гору. «Видишь, Гвидо, я перед тобой чиста», – думала она и оглядывала склоны, вдыхая холодный воздух и запах земли. Гвидо сейчас тоже был среди голых холмов, в своих родных местах. Может быть, он был дома и сидел у огня, куря сигарету, как курил в студии, чтобы согреться. Тут Джиния остановилась, потому что с такой ясностью представила себе теплый и темный закуток за портьерой, как будто была там в эту минуту. «О Гвидо, вернись», – говорила она про себя, сжимая кулаки в карманах пальто.
   Домой она вернулась рано, но, усталая, с мокрыми волосами, в забрызганных грязью чулках, была слишком занята собой, чтобы томиться одиночеством. Она сняла туфли, легла на тахту, и, угревшись, поболтала с Гвидо. Она думала о шикарной машине и представляла себе, как развлекается Амелия, которая, вполне возможно, и раньше знала этого синьора.
   Когда пришел Северино, она сказала ему, что ей осточертело работать в ателье.
   – Ну и уходи, подыщи себе другое место, – сказал он миролюбиво. – Только не оставляй меня больше без еды. Выбирай для своих дел более подходящее время.
   – Мне и так дыхнуть некогда.
   – Мама всегда говорила, что ты могла бы и дома сидеть. Много ли ты зарабатываешь!
   Джиния соскочила с тахты:
   – В этом году мы не ходили на кладбище.
   – Я ходил, – сказал Северино. – Не притворяйся, ты это прекрасно знала.
   Но насчет ателье Джиния сказала просто так, не всерьез. Как ни мало она зарабатывала, без этих денег ей было бы нечего надеть и она не купила бы себе резиновые перчатки, чтобы не портить руки при мытье посуды. И на шляпку, духи, кремы, подарки для Гвидо у нее тоже не было бы денег, и она ничем не отличалась бы от фабричных девчонок вроде Розы. Чего ей не хватало, так это времени. Ей нужна была бы такая работа, чтобы кончать в обед.
   С другой стороны, в занятости был свой плюс. Что она делала бы в эти дни одна, без Гвидо, если бы ей пришлось сидеть дома? Слонялась бы весь день из угла в угол и все думала бы, думала бы об одном и том же, пока голова не распухнет? А так она на следующее утро пошла в ателье, и день миновал. Она побежала домой и приготовила хороший ужин для Северино, решив ублажать его все эти дни, потому что потом ему и вправду придется иногда оставаться без горячего.
   Амелия не показывалась. В иные вечера Джиния уже готова была пойти в кафе, но вспоминала, что дала себе слово не искать ее, и оставалась дома в надежде, что Амелия сама придет к ней. Как-то раз заявилась Роза показать ей фасон платья, которое она собиралась себе сшить, и Джиния уже не знала, о чем с ней разговаривать. Они потолковали о Пино, но Роза не сказала, что теперь у нее уже другой. Она только жаловалась, что умирает от скуки, и все повторяла:
   – Но что поделаешь? Выйдешь замуж, совсем жизни не будет.
   Неотвязная мысль о Гвидо не давала Джинии спать, и подчас она па него злилась – как он не понимает, что должен поскорее вернуться. «Кто его знает, приедет ли он в понедельник, – думала она, – может, и не приедет». И уж кого она просто ненавидела, так это Луизу, которая была всего-навсего его сестрой, а могла видеть его весь день. Она дошла до того, что подумывала пойти в студию и спросить у Родригеса, держит ли Гвидо свое слово.
   Но вместо этого она пошла в кафе повидать Амелию.
   – Ну, как ты повеселилась в воскресенье? – спросила она. Амелия, курившая сигарету, даже не улыбнулась и тихо сказала:
   – Хорошо.
   – Он отвез тебя домой?
   – Конечно, – сказала Амелия. – Потом спросила:-Почему ты удрала?
   – Он обиделся?
   – Ну что ты, – ответила Амелия, пристально глядя на нее. – Он только сказал: «Остроумная малютка». Почему ты удрала?
   Джиния почувствовала, что краснеет.
   – Послушай, он был просто смешон со своим моноклем.
   – Дура, – сказала Амелия.
   – А как Родригес?
   – Он только что ушел.
   Они вместе пошли домой, и Амелия сказала ей:
   – Я попозже приду к тебе.
   В этот вечер ни одна, ни другая не предложили куда-нибудь пойти. Помыв посуду, Джиния села на край тахты, где лежала Амелия.
   Они долго молчали, а потом Амелия пророчила своим хриплым голосом:
   – Остроумная малютка.
   Джиния, не оборачиваясь, пожала плечами, Амелия протянула руку и тронула ее волосы.
   – Оставь меня, – сказала Джиния.
   Амелия, тяжело вздохнув, приподнялась па локте.
   – Я влюблена в тебя, – сказала она хрипло. Джиния, вздрогнув, посмотрела на нее. – Но я не могу поцеловать тебя. У меня сифилис.

XIII

   – Ты знаешь, что это такое? Джиния молча кивнула.
   – А я вот не знала.
   – Кто тебе сказал, что ты больна?
   – Ты разве не слышишь, как я говорю? – сказала Амелия сдавленным голосом.
   – Но ведь это от курения.
   – И я так думала, – сказала Амелия. – Но тот добрый человек, который подвез нас в воскресенье, был врач. Посмотри.
   Она расстегнула блузку и вытащила одну грудь. Джиния сказала:
   – Я не верю, что это сифилис.
   Амелия, держа рукой грудь, подняла на нее глаза.
   – Тогда поцелуй меня, – тихо сказала она, – вот сюда, где воспалено.
   С минуту они пристально смотрели друг на друга; потом Джиния закрыла глаза и наклонилась к груди Амелии.
   – Ну нет, не надо, – сказала Амелия, – я и так уже поцеловала тебя один раз.
   Джиния почувствовала, что вся покрылась испариной, и глупо улыбнулась, красная как рак. Амелия молча смотрела на нее.
   – Видишь, какая ты глупая, – сказала она, наконец. – Как раз теперь, когда ты влюблена в Гвидо и тебе нет до меня никакого дела, ты хочешь доказать, что любишь меня. – Она стала застегивать блузку, и Джиния заметила, какая у нее худая рука.
   – Признайся, что тебе нет до меня никакого дела.
   Джиния не знала, что сказать, потому что сама не понимала, как она могла решиться па поступок, который чуть было не совершила. Но она не обижалась на Амелию, потому что догадывалась теперь, что скрывалось за листами, где Амелия была нарисована голой, за ее позами и разговорами. Она дала Амелии выговориться, хотя ее все время тошнило, как тошнило, бывало, в детстве, когда она, собираясь мыться, раздевалась на стуле возле печки.
   Но когда Амелия сказала, что болезнь распознают по крови, Джиния испугалась.
   – Как же это делают? – спросила она.
   Когда Амелия рассказывала, ей делалось легче. Она сказала Джинии, что из руки берут иголкой кровь, и эта кровь темная-темная. Сказала, что ее заставляют раздеваться и больше получаса держат па холоде, а врач всегда злится и грозит отправить ее в больницу.
   – Он не имеет права, – сказала Джиния.
   – Ты еще зеленая, – сказала Амелия. – Он может даже засадить меня в тюрьму, если захочет. Ты не знаешь, что такое сифилис.
   – Но где же ты им заразились? Амелия искоса посмотрела на нее.
   – Сифилисом заражаются в постели.
   – Для этого нужно, чтобы один из двоих был уже болен.
   – Ну да, – сказала Амелия.
   Тут Джиния вспомнила про Гвидо и вся побелела, не в силах вымолвить ни слова.
   Амелия сидела на тахте, держа рукой грудь под блузкой, и смотрела в одну точку; без вуали, с выражением отчаяния на лице, она была непохожа на себя. Время от времени она стискивала зубы, обнажая десны.
   – Посмотрела бы ты на Родригеса, – сказала она вдруг все тем же сдавленным голосом. – Ведь он сам говорил, что от сифилиса слепнут и с ног до головы покрываются струпьями. Когда я сказала ему, что больна, он побледнел как полотно. – Амелия скривила губы, как будто хотела плюнуть. – Всегда так бывает. У него ничего нет.
   Джиния так торопливо спросила, уверена ли она в этом, что Амелия опешила.
   – Да, будь спокойна, у него брали кровь. Такие зануды – толстокожие. Ты боишься за Гвидо?
   Джиния попыталась улыбнуться и заморгала глазами. Амелия помолчала – казалось, ее молчание тянулось целую вечность, – потом бросила:
   – Гвидо ко мне никогда не прикасался, будь спокойна. Джиния была счастлива. Она была так счастлива, что положила руку на плечо Амелии. Амелия покривилась.
   – Ты не боишься прикасаться ко мне? – сказала она.
   – Я же не сплю с тобой, – пролепетала Джиния.
   Амелия заговорила о Гвидо, и у Джинии мало-помалу перестало колотиться сердце. Амелия сказала ей, что с Гвидо она даже никогда не целовалась, потому что нельзя же крутить любовь со всеми, и что Гвидо ей нравится, но она не понимает, как это он нравится и Джинии, поскольку она блондинка и он тоже блондин. Джиния, минуту назад похолодевшая от страха, чувствовала, что по жилам ее снова разливается тепло, и наслаждалась этим ощущением.
   – Но если у Родригеса ничего нет, – сказала она, – значит, и у тебя ничего нет. Врачи ошиблись.
   Амелия посмотрела на нее из-под опущенных век.
   – Ты что думала? Что это он меня заразил?
   – Не знаю, – сказала Джиния.
   – Я же говорю тебе, что он испугался, как ребенок, – проронила Амелия. – Нет, это не он. Но от божьего наказания не уйдешь. У той стервы, которая наградила меня этим, болезнь зашла дальше, чем у меня. Она этого еще не знает, и я дам ей ослепнуть.
   – Это женщина? – тихо спросила Джиния.
   – Я больна уже больше двух месяцев. Это ее подарочек, – сказала Амелпя, притронувшись к груди.
   Весь вечер Джиния старалась успокоить ее, но следила, чтобы она к ней не прикасалась, и ободряла себя, думая о том, что они с Амелией только ходили под руку и к тому же сама Амелия сказала ей, что заболевают, когда есть какая-нибудь ранка, потому что зараза в крови. И потом, Джиния, хоть и не осмеливалась об этом говорить, была уверена, что такие вещи случаются с теми, кто грешит, как грешила Амелия, хотя, если вдуматься, тогда все мы должны быть больны.
   Когда они спускались по лестнице, Джиния сказала, что Амелия не должна мстить этой женщине, потому что, если та не знала, что больна, она ни в чем не виновата. Но Амелия, остановившись на ступеньке, перебила ее:
   – Может, мне тогда послать ей букет цветов?
   Они условились встретиться завтра в кафе, и Джиния с бьющимся сердцем посмотрела ей вслед.
   Но назавтра Джиния встала ни жива ни мертва. Она вышла из дому на час раньше, чем обычно, когда еще горели фонари, и побежала в студию. Она не решилась сразу подняться, опасаясь, что Родригес еще спит, и стала, поеживаясь от холода, прохаживаться взад и вперед под окном с тем же чувством, с каким она ворочалась с боку на бок в постели. Но потом она, вся дрожа, поднялась и постучала в дверь.
   Она застала Родригеса в пижаме. Он посмотрел па нее мутными глазами и, вприпрыжку пробежав через комнату, в которой, как всегда, было грязно и светло, сел на край кровати. Джиния начала что-то лепетать, а Родригес чесал себе лодыжки, пока она не спросила, был ли он у врача. Тут они оба стали на все корки ругать Амелию, и у Джинии, смотревшей в сторону, чтобы не видеть безобразных ног Родригеса, от волнения даже голос задрожал.
   Потом Родригес сказал:
   – Я лягу в постель, а то холодно, – и улегся, натянув на себя одеяло.