Павезе Чезаре. Прекрасное лето

   Когда Джиния, дрожа, сказала ему, что Амелия однажды поцеловала ее, он засмеялся, приподнявшись на локте.
   – Выходит, мы товарищи по несчастью, – сказал он. – Только поцеловала?
   – Да, – сказала Джиния. – Это опасно?
   – Как поцеловала?
   Джиния не понимала. Тогда Родригес объяснил ей, что он имеет в виду, и Джиния поклялась, что Амелия поцеловала ее безо всякого такого, как девушка девушку.
   – Ерунда, – сказал Родригес, – будь спокойна.
   Джиния стояла у портьеры; на столе тускло поблескивал грязный стакан и валялись апельсинные корки.
   – Когда приезжает Гвидо? – спросила она.
   – В понедельник, – сказал Родригес и, указывая на стакан, добавил: – Видишь? Его уже ждет натюрморт.
   Джиния улыбнулась и двинулась было к двери.
   – Посиди, Джиния. Сядь сюда, на кровать.
   – Мне надо бежать на работу, – сказала Джиния.
   Но Родригес стал жаловаться, что она разбудила его и даже не хочет побыть с ним минутку.
   – По случаю миновавшей опасности, – сказал он.
   Тогда Джиния села на краешек кровати, у раздвинутой портьеры.
   – У меня сердце болит за Амелию, – сказала она. – Бедняжка. Она так убивается. От сифилиса в самом деле слепнут?
   – Да нет, – сказал Родригес, – вылечиваются. Ее всю исколят, кое-где срежут кожу, и, увидишь, этот самый доктор еще ляжет с ней в постель. Можешь мне поверить.
   Джиния пыталась сдержать улыбку, а Родригес продолжал:
   – Он возил вас на холм?
   Разговаривая, он гладил ее по руке, точно кошку по шерстке.
   – Какие холодные руки, – сказал он потом. – Почему бы тебе но забраться ко мне под одеяло, чтобы согреться?
   Джиния дала поцеловать себя в шею, лепеча «не надо, не надо», потом вся красная вскочила на ноги и убежала.

XIV

   Вечером Родригес тоже пришел в кафе и сел за соседний столик с той стороны, где сидела Джиния.
   – Ну, как голос? – спросил он не то серьезно, не то шутливо.
   Как раз в это время Джиния старалась утешить Амелию, объясняя ей, что от сифилиса вылечиваются, и обрадовалась, когда ей пришлось замолчать. Они с Родригесом едва взглянули друг на друга.
   Молчала и Амелия, и Джиния уже собиралась спросить, который час, когда Родригес проговорил ироническим тоном:
   – Нечего сказать, хороша, оказывается, ты и малолетних совращаешь.
   Амелия но сразу поняла, и в ожидании ее ответа Джиния от страха закрыла глаза. В тот самый момент, когда она открыла их, она услышала угрожающий голос Амелии:
   – Что тебе наплела эта дура?
   Но Родригес, видно, сжалился, потому что сказал:
   – Она пришла ко мне сегодня утром, когда я еще спал, расспросить про тебя.
   – Делать ей нечего, – сказала Амелия.
   В эти дни Джиния старалась быть очень хорошей, чтобы Гвидо вправду приехал, и опять пошла повидать Родригеса. Уже не утром в студию, потому что боялась, что он начнет к ней лезть, как в прошлый раз, да и не хотела будить этого соню, а в полдень в тратторию, где он обедал и где предстояло обедать и Гвидо, когда он вернется. Траттория находилась на той же улице, где была остановка трамвая, и Джиния зашла туда по дороге поболтать и узнать, что нового. Она вела себя, как Амелия, подшучивала над Родригесом, но он понял ее и больше не давал рукам воли. Они договорились, что в воскресенье она придет в студию немножко прибрать к приезду Гвидо.
   – Мы, сифилитики, ничего не боимся, – сказал Родригес. А Амелия туда больше не ходила. Джиния встретилась с ней в субботу после обеда и проводила ее к доктору, который ей делал уколы. Они в нерешительности остановились у подъезда, и под конец Амелия сказала:
   – Не поднимайся, а то он и у тебя найдет какую-нибудь хворь, – и, взбегая по лестнице, бросила: – Пока, Джиния. – И у Джинии, до этого такой веселой, защемило сердце, и домой она вернулась подавленная. Даже мысль о том, что послезавтра приедет Гвидо, не утешала ее.
   Вот и воскресенье пролетело как сон. Джиния весь день провела в студии – подметала, стирала пыль, наводила порядок. Родригес даже не пытался приставать к ней. Он помог ей вынести на помойку горы бумажных кульков и очисток. Потом они отряхнули от пыли книги, лежавшие в камине, и поставили их на ящик, как на книжную полку. Когда они мыли кисти, Джиния на минуту остановилась как зачарованная: запах скипидара напомнил ей Гвидо, и он так живо представился ей, как будто был здесь, рядом. Родригес с недоумением посмотрел на нее, и она улыбнулась.
   – Повезло этому свинтусу, – сказал Родригес, когда Джиния кончила уборку и вышла из-за портьеры с полотенцем в руках. – Ему и не снится, что он найдет здесь такую чистоту и порядок.
   Потом они выпили чаю в уголке возле керосинки и стали просматривать папки Гвидо, которые нашли под книгами, но Джиния была разочарована, потому что там оказались только пейзажи и голова старика.
   – Подожди, подожди, – сказал Родригес, – я знаю, что ты ищешь.
   Скоро пошли женщины. Они напоминали модные картинки, и Джинии было занятно смотреть на них, потому что это была мода двухлетней давности. Их сменили голые женщины. Потом появились голые мужчины, и Джиния поскорее перевернула эти листы, застеснявшись Родригеса, который сидел, прислонившись к стене, и заглядывал ей через плечо. Наконец опять попалась одетая женщина – широколицая деревенская девушка, нарисованная до пояса.
   – Кто это? – спросила Джиния.
   – Наверно, его сестра, – сказал Родригес.
   – Луиза?
   – Не знаю.
   Джиния внимательно изучала эти большие глаза и тонкий рот. Девушка была ни на кого не похожа.
   – Хороша, – сказала Джиния. – Вот если бы все портреты были такие. А то у вас, художников, люди всегда выходят какими-то сонными.
   – Это ты ему говори, – сказал Родригес, – я тут ни при чем.
   У Джинии было так радостно на душе, что, догадайся об этом Родригес, он, наверное, поцеловал бы ее. А он, напротив, что-то погрустнел, и, если бы не свет, еще сочившийся сквозь стекла, Джиния приласкала бы его, вообразив, что это Гвидо сидит на тахте. При мысли о нем она закрыла глаза.
   – Как хорошо, – сказала она вслух.
   Потом она еще раз спросила Родригеса, не знает ли он, в котором часу завтра приезжает Гвидо. Но Родригес ответил – трудно сказать, возможно, он приедет на велосипеде. Тут они заговорили о родных местах Гвидо, и, хотя Родригес там никогда не был, он шутки ради описал их Джинии, как скопища свинарников и курятников, откуда не так-то просто выбраться, потому что дороги там такие, что в эту пору по ним ни пройти, ни проехать. Джиния нахмурилась и велела ему перестать.
   Они вместе вышли из студии, и Родригес обещал, что не будет стряхивать пепел куда попало.
   – Я вообще буду ночевать сегодня где-нибудь на скамейке. Идет?
   Они, смеясь, вышли из подъезда, и Джиния села на трамвай, думая об Амелии и о девушках, которых она видела на рисунках, и мысленно сравнивая себя с ними. Казалось, только вчера они с Амелпей были на холме, а вот уже и Гвидо возвращался.
   Назавтра она проснулась сама не своя. Время до обеда пролетело как миг. Она условилась с Родригесом, что, если Гвидо приедет, они будут в кафе. Затаив дыхание, она подошла к кафе и сквозь витрину увидела их у стойки. Гвидо стоял, поставив ногу на перекладину; в плаще он выглядел худым. Будь он один, Джиния не узнала бы его. Плащ на нем был распахнут, и виден был серый галстук – не тот, который она подарила ему. В штатском Гвидо уже не казался молодым парнем.
   Они с Родригесом, смеясь, разговаривали. Джиния подумала: «Хоть бы тут была Амелия. Я бы сделала вид, что иду к ней». Чтобы набраться храбрости, ей пришлось напомнить себе, что она навела в студии чистоту и порядок.
   Джиния была еще в дверях, когда Гвидо заметил ее, и она шагнула ему навстречу с таким видом, как будто вошла случайно. Никогда еще она так не смущалась перед ним, как в эту минуту. Он на ходу, среди сутолоки протянул ей руку, продолжая через плечо что-то говорить Родригесу.
   Они почти ничего не сказали друг другу. Гвидо торопился больше, чем она, потому что его кто-то ждал. Он ободрил ее улыбкой и спросил:
   – Ну, как поживаешь? Все в порядке? А в дверях крикнул:
   – До свиданья!
   Джиния пошла к трамваю, улыбаясь как дура. Вдруг кто-то взял ее за руку повыше локтя, и знакомый голос, голос Гвидо, шепнул ей на ухо:
   – Джинетта!
   Они остановились, и у Джинии выступили слезы на глазах.
   – Куда ты шла? – спросил Гвидо.
   – Домой.
   – Не сказав мне доброго слова? – сказал Гвидо и, нежно посмотрев на нее, сжал ей руку.
   – О, Гвидо, – сказала Джиния, – я так тебя ждала. Они молча вернулись на тротуар, потом Гвидо сказал:
   – Теперь ступай домой, а когда придешь ко мне, пожалуйста, не плачь.
   – Сегодня вечером?
   – Сегодня вечером.
   В этот вечер Джиния, перед тем как выйти из дому, помылась специально для Гвидо. При мысли о предстоящем свидании у нее подкашивались ноги. Она, замирая от страха, поднялась по лестнице и, подойдя к двери, прислушалась. В студии горел свет, но было тихо. Джиния покашляла, как она уже делала один раз, но за дверью не послышалось никакого движения, и она решилась постучать.

ХV

   Ей, смеясь, открыл Гвидо, и из глубины комнаты послышался девичий голос:
   – Кто там?
   Гвидо протянул ей руку и сказал:
   – Заходи.
   В мерклом свете у самой портьеры какая-то девушка надевала плащ. Она была без шляпки и посмотрела па Джинию сверху вниз, как будто была здесь хозяйка.
   – Это моя коллега, – сказал Гвидо. – А это просто Джиния.
   Девушка, закусив губу, подошла к окну и стала, как в зеркало, глядеться в темное стекло. Походкой она напоминала Амелию. Джиния смотрела то на нее, то на Гвидо.
   – Так-то вот, Джиния, – сказал Гвидо.
   Наконец девушка ушла, но на пороге обернулась и еще раз смерила Джинию взглядом. Дверь захлопнулась, и послышались удаляющиеся шаги.
   – Это натурщица, – сказал Гвидо.
   В эту ночь они остались на тахте при зажженном свете, и Джиния уже не старалась прикрыться. Они перенесли керосинку к тахте, но все равно было холодно, и, после того как Гвидо с минуту смотрел на Джинию, ей пришлось опять забраться под одеяло. Но прекраснее всего было, прижимаясь к нему, думать о том, что это настоящая любовь.
   Гвидо встал и как был, голый, пошел за вином и вернулся, дрожа от холода. Они согрели стаканы над керосинкой, и в постели от Гвидо пахло вином, но Джинии больше правился теплый запах его кожи. У Гвидо на груди были курчавые волосы, и, когда он раскрывался, Джиния сравнивала их со своими, тоже светлыми, и ей было и стыдно и приятно в одно и то же время. Она сказала на ухо Гвидо, что боится смотреть на него, а Гвидо ответил:
   – Ну и не смотри.
   Лежа в обнимку, они заговорили об Амелии, и Джиния сказала ему, что она попала в беду из-за женщины.
   – Так ей и надо, – сказал Гвидо. – Разве этим шутят?
   – От тебя пахнет вином, – тихо проговорила Джиния.
   – В постели еще и не тем пахнет, – ответил Гвидо, по Джиния зажала ему рот рукой.
   Потом они погасили свет, и Джиния смотрела в потолок и думала о разных-вещах, а Гвидо дышал ей в щеку. За окном виднелись убегающие вдаль огни. Запах вина и теплое дыхание Гвидо вызывали у Джинии мысль о его родных местах. И еще она думала о том, вправду ли Гвидо, который всю исцеловал ее, не говоря ни слова, нравится ее тело, хотя она такая худышка, или он тоже предпочел бы Амелию, смуглую и красивую.
   Потом она заметила, что Гвидо заснул, и ей показалось невероятным, что можно спать вот так, обнявшись, и она потихоньку отодвинулась, но на новом месте, не согретом их телами, ей стало не по себе – она почувствовала себя голой и одинокой. Опять подкатила тошнота и защемило сердце, как бывало в детстве, когда она мылась. И она спросила себя, почему Гвидо спит с ней, подумала о том, что будет завтра, вспомнила, как она ждала его все эти дни, и глаза у нее наполнились слезами, которые она выплакала тихо, чтобы Гвидо не услышал.
   Они оделись в темноте, и в темноте Джиния вдруг спросила, кто была эта натурщица.
   – Так, одна бедняга. Ей сказали, что я вернулся, вот она и пришла.
   – Она красивая? – спросила Джиния.
   – Ты что, не видела?
   – Но как можно позировать при таком холоде?
   – Вам, девушкам, холод нипочем, – сказал Гвидо. – Вы созданы для того, чтобы быть голыми.
   – Я не смогла бы, – сказала Джиния.
   – Да ведь лежала же ты только что голая.
   Когда зажегся свет, Гвидо с улыбкой посмотрел на нее.
   – Ты довольна? – сказал он.
   Они сели рядышком на тахту, и Джиния положила голову на плечо Гвидо, чтобы не смотреть ему в глаза.
   – Я так боюсь, что ты меня не любишь, – сказала она. Потом Джиния стала готовить чай, а Гвидо тем временем курил, сидя па тахте.
   – Кажется, я делаю все, как ты хочешь. Я даже на весь вечер выпроводил Родригеса.
   – Он вот-вот вернется? – спросила Джиния.
   – У него нет ключа от подъезда. Я сам спущусь за ним. Они расстались у подъезда, потому что Джинии не хотелось встречаться с Родригесом. Она вернулась домой на трамвае осоловелая, уже ни о чем не думая.
   Так началась для нее новая жизнь, потому что теперь, после того как они с Гвидо видели друг друга голыми, ей все казалось иным. Вот теперь она действительно была как бы замужем, и, даже когда оставалась одна, ей достаточно было подумать о глазах Гвидо, вспомнить, как он смотрел на нее, чтобы прогнать чувство одиночества. «Вот что значит выйти замуж». Она спрашивала себя, вела ли себя мама так же, как она с Гвидо. Но ей казалось невозможным, чтобы у других хватило на это смелости. Ни одна женщина, ни одна девушка не могла видеть голого мужчину, как она видела Гвидо. Такое может случиться только раз.
   Но она не была дурой и понимала, что все так думают. И Роза тоже так думала, когда хотела покончить с собой. Разница только в том, что она ходила с Пино в луга и не знала, как хорошо встречаться и болтать с Гвидо.
   Однако с Гвидо было бы хорошо и в лугах. Джиния все время думала об этом. Она проклинала снег и холод, которые были помехой всему, и, замирая от наслаждения, думала о лете, когда они будут ходить на холм, гулять ночью, открывать окна. Гвидо сказал ей:
   – Видела бы ты меня в деревне. Только там я пишу по-настоящему. Ни одна девушка не сравнится с холмами.
   Джиния была рада, что Гвидо не взял натурщицу, а хотел написать картину, которая опоясывала бы всю комнату, как прорезь в стене, так, чтобы на тебя со всех сторон глядели холмы и ясное небо. Он обдумывал ее, когда был солдатом, а теперь целый день возился с полосами бумаги и делал на них мазки, пока еще просто так, для пробы. Однажды он сказал Джинии:
   – Я еще недостаточно хорошо тебя знаю, чтобы написать твой портрет. Подождем.
   Родригес почти не показывался: когда к ужину Джиния приходила в студию, он уже сидел в кафе. Зато там бывали другие знакомые Гвидо, которые приходили провести с ним вечер, в том числе и женщины: однажды Джиния увидела окурок, запачканный помадой, и вот тогда-то, чтобы доставить удовольствие Гвидо, она, сказав, что не хочет беспокоить его и стесняется этих людей, предложила ему оставлять дверь открытой, когда он один и хочет ее видеть.
   – Я бы приходила всегда, Гвидо, – сказала она, – но я понимаю, что у тебя есть своя жизнь. Я хочу, чтобы, когда мы видимся, мы были одни и чтобы я никогда не бывала тебе в тягость.
   Говорить ему подобные вещи доставляло ей такую же острую радость, какую она испытывала, когда они обнимались. Но в первый раз, когда она нашла дверь запертой, она не выдержала и постучала.
   Иногда в обед к ней приходила Амелия с осунувшимся лицом и синевой под глазами. Они сразу выходили, потому что Джиния не хотела дать ей время сесть на тахту, и до трех часов слонялись по улицам. Амелия без стеснения заходила в бар и пила кофе, оставляя на чашке пятно помады – она густо красилась, чтобы не выглядеть бледной. Когда Джиния сказала ей, что так она может заразить людей, которые будут после нее пить из этих чашек, Амелия ответила, пожав плечами:
   – Пусть моют. Ты что думаешь? На свете полно таких людей, как я. Вся разница в том, что они этого не знают.
   – А тебе, видно, лучше, – сказала Джиния. – У тебя голос звонче.
   – Ты находишь? – сказала Амелия.
   Только об этом они и говорили. Джиния хотела бы о многом спросить Амелию, но не решалась. В тот единственный раз, когда она упомянула о Родригесе, Амелия скорчила гримасу и сказала:
   – Брось, ну их обоих.
   Но однажды вечером она пришла к Джинии и спросила:
   – Ты пойдешь сегодня вечером к Гвидо?
   – Не знаю, – сказала Джиния. – У него, наверно, будет народ.
   – И ты стесняешься, не хочешь надоедать ему? Приучаешь его развлекаться без тебя? Дура, пока ты не перестанешь тушеваться, у тебя никогда ничего не выйдет.
   Когда они шли в студию, Джиния сказала ей:
   – Я думала, ты поссорилась с Родригесом.
   – Он все такая же свинья, – ответила Амелия. – Подумать только, что я спасла ему шкуру. Это он тебе сказал, что мы поссорились?
   – Нет. Он только говорит, что ты нашла удобный предлог, чтобы крутить с этим врачом.
   Амелия засмеялась с угрозой в голосе. Когда они подошли к подъезду, Джиния увидела, что окно наверху освещено, и упала духом, потому что до этой минуты надеялась, что Гвидо нет дома.
   – Там никого нет, – все-таки сказала она. – Не стоит подниматься.
   Но Амелия решительно вошла в подъезд.
   Они застали в студии Гвидо и Родригеса, которые разжигали огонь в камине. Первой вошла Амелия, потом Джиния, силившаяся улыбаться.
   – Кого я вижу! – сказал Гвидо.

XVІ

   Джиния спросила, не помешают ли они, и Гвидо бросил на нее комический взгляд, который озадачил ее. Возле камина были сложены дрова. Амелия между тем направилась к тахте и села, спокойно сказав, что сегодня холодно.
   – У кого какая кровь, – пробормотал Родригес, возясь у камина.
   Джиния спрашивала себя, кого бы это они могли ждать, если даже затапливали камин. Еще вчера этих дров не было. С минуту все молчали, и ей было стыдно за нахальство Амелии. Когда огонь занялся, Гвидо, не оборачиваясь, сказал Родригесу:
   – Ничего, еще тянет.
   Амелия расхохоталась как сумасшедшая, и Родригес тоже осклабился от удовольствия. Потом Гвидо встал и погасил свет. Комната, в которой затанцевали тени, стала совсем другой.
   – Вот мы и собрались опять, – сказала Амелия. – Как хорошо.
   – Не хватает только каштанов, – сказал Гвидо. – Вино есть.
   Амелия сняла шляпу, почувствовав себя счастливой, и сказала, что на углу старуха продает жареные каштаны.
   – Пусть сходит Родригес, – сказала Амелия.
   Но Джиния от радости, что они больше не дуются друг на друга, сама сбежала вниз по лестнице. Ей пришлось порядком побегать, ежась от холода, потому что старухи на углу не было, и, кружа в поисках каштанов, она думала про себя, что Амелия ничего подобного не сделала бы ни для кого. Она вернулась, запыхавшись. В комнате все танцевало перед глазами. Родригес, как когда-то, сидел на тахте, в ногах у лежащей Амелии, а Гвидо, стоя в красноватой полутьме, говорил и курил.
   Они уже наполнили стаканы и болтали о картинах. Гвидо говорил о холме, который хотел написать, о том, что думает трактовать его как женщину, лежащую грудями к солнцу, и придать ему пластичность и теплый колорит, присущие женскому телу.
   Родригес сказал:
   – Это уже было. Придумай что-нибудь другое. Это уже было.
   Тут они заспорили о том, была ли на самом деле уже написана такая картина, а тем временем ели каштаны и бросали скорлупу в камин. Амелия бросала ее па пол. Под конец Гвидо сказал:
   – Нет, никто никогда не писал то и другое вместе. А я возьму женщину и положу ее так, как будто это холм на фоне нейтрального неба.
   – Значит, ты задумал символическую картину. Тогда ты напишешь женщину и не напишешь холма, – злясь, сказал Родригес.
   До Джинии это не сразу дошло, но в какой-то момент Амелия вызвалась позировать Гвидо, и он не возражал.
   – При таком холоде? – спросила Джиния.
   Ей даже не ответили, и Гвидо с Родригесом стали обсуждать, куда для этого перенести тахту, чтобы совместить свет с теплом от камина.
   – Но Амелия больна, – сказала Джиния.
   – Ну и что? – вскинулась Амелия. – Мое дело лежать и не двигаться.
   – Это будет высоконравственная картина, – сказал Родригес, – самая нравственная картина в мире.
   Они позубоскалили, посмеялись, и Амелия, которая из осторожности не пила, под конец все-таки попросила налить ей стакан и объяснила, что надо только потом вымыть его с мылом. Она сказала, что так делает и дома, и рассказала Гвидо, как ее лечит этот доктор, и они пошутили насчет уколов, и Амелия сказала, чтобы он не беспокоился, потому что кожа у нее здоровая. Джиния в отместку спросила, прошло ли у нее воспаление па груди, и тут Амелия разозлилась и бросила в ответ, что груди у нее покрасивее, чем у Джинии. Гвидо сказал:
   – Посмотрим.
   Все со смехом переглянулись. Амелия распахнула блузку, расстегнула бюстгальтер и показала свои груди, держа их обеими руками. Зажгли свет, и Джиния, мельком посмотрев на Амелию, поймала ее злой и торжествующий взгляд.
   – Теперь посмотрим твои, – сказал Родригес.
   Но Джиния уныло покачала головой и под взглядом Гвидо опустила глаза. Прошла долгая минута, а Гвидо ничего не говорил.
   – Ну, давай, – сказал Родригес, – мы поднимаем тост за твои.
   Гвидо все молчал. Джиния резко отвернулась к камину, и за спиной у нее послышалось: «Дура».
   И вот на следующий день Джиния пошла на работу, зная, что Гвидо наедине с голой Амелией. В иные минуты у нее разрывалось сердце. Она все время представляла себе лицо Гвидо, разглядывающего Амелию. Она надеялась только, что там и Родригес.
   После обеда ее послали отнести счет, и она смогла забежать в студию. Дверь была заперта. Она прислушалась и не услышала ни звука. Тогда она слегка успокоилась.
   В семь часов она всех их нашла в кафе. Гвидо щеголял в ее галстуке и разглагольствовал, а Амелия курила и слушала. Джинии небрежно, точно девочке, сказали: «Садись». Заговорили о былых временах, и Амелия стала рассказывать про знакомых художников.
   – А ты что нам расскажешь? – сказал Родригес на ухо Джинии.
   Джиния, не оборачиваясь, сказала:
   – Не надо.
   Потом они все вместе прошлись по пассажу, и Джиния спросила у Гвидо, смогут ли они повидаться после ужина.
   – Куда же денется Родригес? – сказал Гвидо.
   Джиния с отчаянием посмотрела на него, и они договорились встретиться и немножко погулять.
   В этот вечер шел снег, и Гвидо предложил зайти в кафе выпить пунша. Они выпили у стойки. Джиния, вся промерзшая, спросила у него, как это Амелия позирует при таком холоде.
   – Камин греет, – сказал Гвидо, – и, потом, она привыкла.
   – Я бы не выдержала, – сказала Джиния.
   – А кто тебя просит?
   – О Гвидо, – сказала Джиния, – почему ты так обращаешься со мной? Я ведь заговорила об этом только потому, что Амелия больна.
   Они вышли, и Гвидо взял ее под руку. Снег забивался в рот, залеплял глаза, обсыпал с головы до ног.
   – Послушай, – сказал Гвидо. – Я знаю, в чем дело. И знаю даже, что вы кое-чем балуетесь. Тут нет ничего такого. Все девушки любят целоваться. Так что брось ты все это.
   – Но ведь есть же Родригес… – сказала Джиния.
   – Все вы одинаковые. Если хочешь, сама можешь позировать Родригесу, валяй приходи завтра. Я же не спрашиваю у тебя, что ты делаешь целый день.
   – Да не хочу я позировать Родригесу.
   Они расстались у подъезда, и Джиния, вся в снегу, вернулась домой, завидуя нищим, которые просят милостыню и больше ни о чем не думают.
   На следующий день в десять часов она заявилась в студию и, когда Гвидо открыл ей, сказала, что отпросилась с работы.
   – Это всего только Джиния, – обернувшись назад, сказал Гвидо.
   За окном белели заснеженные крыши. На тахте, поставленной перед топившимся камином, сидела голая Амелия и, ежась, умоляла закрыть дверь.
   – Значит, тебе захотелось посмотреть на нас, – сказал Гвидо, возвращаясь к мольберту. – Кого же из нас ты ревнуешь?
   Джиния, надувшись, присела на корточки у камина. Она даже не взглянула на Амелию и не подошла к Гвидо. Гвидо сам подошел к камину подбросить дров, хотя огонь и без того пылал так, что в самом деле нельзя было озябнуть и голым.
   Мимоходом он дал Джинии легкий подзатыльник, а потом погладил Амелию по колену, но тут же отдернул руку, как будто обжегся. Амелия, лежавшая на спине, боком к огню, подождала, пока он вернется к окну, и хрипло прошептала:
   – Ты пришла посмотреть на меня?
   – Родригес ушел? – спросила Джиния. Гвидо громко сказал:
   – Подними немного колено.
   Тут Джиния решилась обернуться и, отодвинувшись от огня, потому что ей стало жарко, с завистью посмотрела на Амелию. Гвидо время от времени бросал на них из-за мольберта быстрый взгляд и снова наклонялся над листом.
   Наконец он сказал:
   – Одевайся, я кончил.
   Амелия села и накинула на плечи пальто.
   – Готово дело, – со смехом сказала она Джинии.
   Джиния потихоньку подошла к мольберту. На длинной полосе бумаги Гвидо угольным карандашом набросал контур тела Амелии. Это были очень простые, иногда переплетающиеся линии. Казалось, Амелия стала водой и текла по бумаге.
   – Тебе нравится? – спросил Гвидо.
   Джиния кивнула головой, стараясь узнать Амелию. Гвидо посмеивался. И тут Джиния с бьющимся сердцем сказала:
   – Нарисуй меня тоже. Гвидо поднял на нее глаза.