Страница:
Да, спору нет, писать «рондошкой» неудобно. Но откуда знать старой учительнице, как ловко играть им в перышки на переменах! Ведь оно же беспроигрышное. А запрещение… Нашим учителям осенью 41-го было не до того.
Безропотно, выпачкав пальцы, я сменил перо.
– Так, прекрасно. Готов?.. Из чего же нам почитать? – в раздумье произнесла Евдокия Андреевна. – Ах, да, у меня же есть с собой!
Она достала из своего чемодана толстую книгу. Краешком глаза я усмотрел, что там лежали еще три такие же, в одинаковом переплете.
– Давай выберем, – предложила Евдокия Андреевна, удобно усаживаясь. – На первый раз – что полегче. Да?
– Да, – охотно согласился я и обмакнул перо.
– Хороню, пиши: «Князь Андрей уезжал на другой день к вечеру»… Написал?
Дальше: «Старый князь, не отступая от своего порядка, после обеда ушел к себе». К себе… Теперь вот это…
Диктант показался мне скучным. Во всяком случае, он не походил на школьные. Какие-то князья, старый и молодой, да еще княжна Марья…
Когда Евдокия Андреевна проверяла написанное, я по удивленному лицу ее понял: произошло что-то поразительное. И сам я был вовсе ошеломлен тем, что, оказывается, я не сделал ни единой ошибки, если не считать неверно расставленных запятых… Что же это со мной случилось?
Мне стало даже не по себе.‹›br – Да ты просто-напросто лодырь! – воскликнула Евдокия Андреевна. – Теперь все ясно: ты отбился от рук…
Я сама возьмусь за тебя.
Я с опаской посмотрел на нее и промолчал. Свое решение Евдокия Андреевна сдержала.
Но те муки, какие я испытывал, уча уроки под ее, казалось бы, и незаметным, однако зорким взглядом, вскоре окупились сторицей.
…Утро. Серое. Зябкое. Евдокия Андреевна и я сидим в кухне – здесь теплее от вытопленной плиты. Я готовлю уроки. А Евдокия Андреевна в материных валенках и стеганой безрукавке, взобравшись с табуретки на плиту, уселась на перевернутом вверх дном бельевом железном баке.
Так ей совсем тепло. В руках у нее та самая книга, из которой она мне диктовала.
Что-то нынче плохо учится. Мысли мои далеко-далеко. Я рисую на промокашке хвостатых чертиков, девчоночьи головки. Сколько так проходит времени?.. Странно, что я не слышу голоса Евдокии Андреевны: «Ты невнимателен, сосредоточься»!
Я поднял глаза. То, что я увидел, поразило меня чрезвычайно. Суровые черты лица Евдокии Андреевны как бы разгладились. Странным тихим сиянием светилось ее лицо.
Она листала страницы, не замечая моего потайного взгляда. Вот едва различимая улыбка радости, наслаждения тронула ее губы. А еще через страницу будто тень прошла по ее лицу и страдание отразилось. на нем.
Странное чувство охватило меня: словно я присутствовал при совершении какого-то таинства, непостижимого для меня, и хотелось узнать – что же это за таинство?..
– Сколько времени? – оторвалась от чтения Евдокия Андреевна. – Батюшки, тебе в школу скоро! А я зачиталась. Что же ты молчишь. Поешь и отправляйся. Лицо ее вновь стало озабоченным и суровым. Она слезла со своего теплого помоста и принялась собирать тощий обед.
Я бросил завистливый взгляд на закрытую книгу. Это был роман «Война и мир» Льва Толстого. Я еще ничего не знал о нем, кроме десятка фраз из диктанта. Я сел обедать. Хлебал противный суп из чечевицы с редкими блестками подсолнечного масла.
Евдокия Андреевна, сидя против меня, опять открыла книгу. На ее лице скоро установилось отрешенно-торжественное выражение. Она даже не заметила, как я оделся и ушел в школу.
Дня через два я увидел: Евдокия Андреевна достала из чемодана другой том, а прочитанный положила на подоконник. «Что же это за книга особенная? – думал я, с трудом вникая в доказательство равенства равнобедренных треугольников АВС и А'В'С'. – Что в ней, отчего забываешь про все?» Неизвестность начинала мучить меня.
Я взял с окна первый том «Войны и мира» и открыл его. Первые страницы показались мне не менее скучными, чем учебник геометрии. Я с трудом одолевал пустые разговоры на французском языке жеманной фрейлины Анны Павловны и князя Василия, «Хитрый старик», – решил я о нем спустя две-три страницы. Ну, а что же дальше? Неужели все те же бесконечные разговоры на французском?..
Я взглянул на Евдокию Андреевну. Ее лицо над книгой было празднично светло. Я оставался в недоумении: да, есть какая-то тайна, недоступная мне. Я перевернул еще одну страницу. «В это время в гостиную вошло новое лицо», – выхватил я случайно из текста. – «Новое лицо это был молодой князь Андрей Болконский.» Необъяснимо, как и почему, но счастливым предчувствием сжало мое сердце. Оно не обмануло меня.
«Князь Андрей Болконский был небольшого роста, весьма красивый молодой человек с определенными и сухими чертами», – прочел я далее и остановился, неожиданно для себя увидев все прочитанное наяву. Он собирается на войну?
Его берет адъютантом сам Кутузов?.. Вот оно когда начинается – настоящее! Но самое главное состояло еще и в другом. В том, что я тоже был Андреем! И теперь, с каждой новой строчкой и страницей романа, я искал в себе, в будущем, что-то общее с князем Андреем Болконским. Я хотел быть похожим на него во всем: и как он ходит, и говорит, и думает.
Я тоже был небольшого роста. Был ли я красив? Не знаю. Но девчонки охотно дружили со мною. Был ли я с «определенными и сухими чертами»? Это оказалось для меня непонятным и, может быть, именно поэтому особенно привлекательным.
Тайком от Евдокии Андреевны я положил первый том «Войны и мира» в сумку и унес в школу. Обычно я сидел на задней нарте у окна. Удобнее места для чтения во время урока не найти. Я не слышал, о чем говорили учителя, гвалт на перемене мне не мешал. Меня просто-напросто не существовало в настоящем времени, оно сместилось в прошлый век. Я жил в нем жизнью князя Болконского…
Что? Уже конец уроков? Пора домой?.. А что задали на завтра? Контрольная по алгебре?.. Вот так всегда: какие-то пустяки мешают главному.
Вечером за ужином Евдокия Андреевна, пытливо всматриваясь, спросила:
– Я заметила, ты начал читать «Войну и мир». Интересно?
– Да.
– В Москве объявлено осадное положение, – сказала мать. – Что будет? Немцы пытались бомбить мост через Волгу. В городе роют щели.
– Когда тебе очень трудно, – значительно произнесла Евдокия Андреевна, – надо искать успокоения у великих людей… У Льва. Толстого, – ответила она на мой вопросительный взгляд.
– О чем ты говоришь? – удивилась мать. – Какое успокоение? Завтра нам почти нечем обедать, ты же сама жаловалась.
– Тем более, – сказала Евдокия Андреевна.
На другой день, как раз в то время, когда ребята в классе, наверное, уже дописывали контрольную по алгебре, я, сидя в лесу на сыром пне, читал о том, как князь Андрей, раненый, с древком от знамени лежал на поле недавней битвы. И возле него, верхом на коне, остановился Наполеон. «- Вот прекрасная смерть, – сказал Наполеон, глядя на Болконского», – прочел я. Мои глаза были полны слез.
Я закрыл книгу и долго сидел со смятенным сердцем.
В лесу крепко и свежо пахло дубовым палым листом. В низком ветреном небе куда-то за Волгу неслись серые снеговые облака. По шоссе шли войска.
Тогда, в 41-м, я не дочитал до конца «Войну и мир». Я остановился на страницах, где князь Андрей Болконский окончил свою жизнь. «И князь Андрей умер».
И князь Андрей умер: что ж еще, о чем еще читать, зачем? Я не плакал, не жалел его. То, что я узнал о нем, было выше смерти. «Как мне жить теперь?» – думал я…
– Я вижу, ты уже прочел «Войну и мир»? – спросила меня Евдокия Андреевна.
– Да.
– Молодец. Только что-то уж очень скоро. Откровенно говоря, я не ожидала, что ты осилишь… Ну, а кто тебе понравился в романе больше всех?
Я молчал. Что-то мешало мне сказать о любви к князю Андрею.
– Пьер Безухов, да? – подсказала она, желая, очевидно, чтобы я разделил ее любовь к нему.
– Да, – легко соврал я.
И тотчас же ощутил сжигающее меня дотла чувство стыда – оттого, что князь Андрей Болконский не солгал бы никому и никогда.
В то время, как сытые, тепло одетые дипломаты катались на лыжах: наверное, в Струковском саду или за Волгой, среди древних осокорей прокладывая мягкую, искрящуюся солнцем, радующую сердце и мышцы лыжню…
Вот что рассказывала мне старая русская женщина Екатерина Кирилловна Чуйкова об одной из военных зим:
«В зиму сорок второго года я на рубежи угодила. Окопы рыть. Собрали нас: баб, девчонок, какие покрепче, парнишек – и отправили на станцию. В вагоны посадили, и поехали мы. Через Волгу, за Сызрань и еще дальше. Совсем в чужие края. Приехали. Татары там живут. По несколько человек расселили нас в ихних избах.
Татары крепко жили, чисто. Мне с подругами не повезло. Старуха древняя со снохой – хозяйки. У нас продукты с собой были, да еще казенное выдавали нам. Варить соберешься, а старуха даже ножа не даст, не то что чугуна. Мы с собой из колхоза свинину привезли.
Утром варить собрались. Только было кусок положили в котел, старуха выхватила его и на улицу кинула.
– Тьфу, шайтан, тьфу!
Что такое? Я уж потом узнала, что татары не едят свинины, как и мы, к примеру, собачатины. Пошли работать голодные. На другой раз – куда нам деваться? – хитрить пришлось. Кто-нибудь из девчонок зовет старуху, будто по делу срочному, а вторая в этот момент и сунет кусок свинины в котел. И караулит над ним, будто клушка.
Я не сужу старуху-татарку. У нее своя вера, строгая. Ее чтить надо, веру-то. Иначе какой же смысл? А сноха добрая была, молодая и уже по-другому воспитана. Защищала нас. Мы не понимаем, чего они по-своему лопочут, но чувствуем – о нас речь идет. Как сноха вышла на работу из избы, старуха опять за свое. Мы есть хотим, а нам и варить не в чем. Идем на работу голодные. Зима. В руках целый день кирка да лопата. Земля каменная. И возвращаться нам некуда.
Долго мы не вытерпели такого и пожаловались начальству: пропадаем, мол, ни за что. Поселили нас к другим. Тоже в татары. Вроде бы и вера у них та же, а мы вздохнули: и гороху нам дадут, и картошки сварят, если мы в поле задержимся. Придем и сразу за стол садимся, к горячему. Понимали они наше положение. Спасибо им и теперь говорю. Все равно трудно нам приходилось. Некоторые из наших убегали домой. А куда бежать: до станции сто верст, зима лютая, дороги неизвестные. Кто, бывало, из баб убежит, ту на станции тут же изловят.
– Кто такая? Откуда? Где документы?
– Да я…
– Ступай назад!
Вернется бабенка, чуть живая, отогреться после ста верст не может. Нет, за побег не судили… Почему бегали? Девчонки по глупости. Бабы – у этих дети остались дома: как они, что там? Вот потому и бегали. Были слухи: некоторые вовсе в бегах пропадали.
Через Волгу надо было переправляться. Дорога незнакомая. Пойдет бабенка рекой и в полынью провалится. Вот тебе и сходила к детям, проведала. Начальство даже предупреждало:
– Если кто убежать решит, через Волгу не ходите. Утопнете. На станцию ступайте.
Что ж, начальство тоже понимало наши мытарства… Я до конца свое отработала. Не знай, уж сколько я там чего нарыла – не считала. Мое дело долбить да копать без устали. Работу закончили, домой нас отпустили… После рубежа в колхозе я работала. На быках пахала. До тех пор за плугом идешь, пока быки выдерживают. Глядишь, уже вроде бы качаться стали в борозде. Значит, – хватит. Не заморить бы их. И все равно уже ночь наступает. Домой придешь, чего-нибудь перехватишь на ужин и как мертвая заснешь. Утром, до света, бригадир в избу лезет.
– Вставай, Катерина, пора!
Я ноги спущу с постели и сижу ступой деревянной: руки, ноги- будто плети, вялые. Бригадир ждет-пождет:
– Где твои лапти-то, работница? Куда ты их вчера кинула? Я тебе пособлю. А-а, вот они! Обует он меня и за руку с постели тянет…»
Вот уже почти пять лет тому, как вышла в свет моя книжка «Этот сладкий горький хлеб». Работая над ней, ездил я по приволжским деревням Самарской области, искал оставшихся в живых стариков, кто кормил Россию в годину Великой Отечественной. Они, почти каждый раз в слезах, рассказывали о своей жизни, а я, тоже чуть не плача, на магнитофон записывал. И считаю нужным именно здесь, сейчас, вроде бы только что выйдя, ошеломленный увиденным богатством, из продовольственного магазина 41-42-го года для иностранцев-гостей, еще раз вспомнить – как же существовали мои соотечественники, кормильцы страны и дипломатов тоже.
Хотя бы вот этот рассказ – Анны Васильевны Некорысловой, жившей в годы войны недалеко от Самары:
«Мужа моего сразу же взяли, чуть ли не в первую неделю. А я скоро пятого родила. Пятого… Господи, что же я с ними одна буду делать?
До зимы старыми запасами жили. Огород убрали. А потом… Я в колхозе работала. Приду домой, сама голодная. Дети увидят меня и в плач:
– Мама, мы есть хотим!
И я округ них плачу:
– Милые мои, да что же я вам дам!
В избе – миска муки: нам шестерым ею и глаза не запорошить. Наскребешь кое-что. Поедят они и уймутся. А завтра чем их кормить буду?
Собралась как-то и пошла в правление просить помощи. Председатель выслушал меня и говорит:
– Нечего мне тебе дать, Некорыслова. Нечего, понимаешь?
Потом сжалился над моими детьми и распорядился выписать два килограмма конины. Пошла я в кладовую. Одни ребра, гляжу. А я и тому рада. Принесла домой. В чугун скорее и на огонь. Так вкусно запахло! Еле дождались, пока сварилось. На стол тороплюсь подать.
– Нате, дети, хлебайте!
Перезимовали кое-как. И никто не помер из моих. Муж мой пастухом в колхозе работал. И как ушел на войну, двое старших ребятишек пасти овец вместо него стали. Утром никак не добужусь их: сонным лаптишки обую, завяжу и подыму с постели. Вечером придут мокрые до нитки и спать повалятся. А я им к утру всю одежонку высушу.
Весной, помню, решила я поднять клинышек земли в огороде и просо посеять для каши. Вместо хлеба чтобы. Немного и вскопала. В глазах темно становится, я и упаду возле лопаты. Полежу маленько и опять за черен берусь… Вот сейчас даже и не скажу: посеяла я тогда или сил не хватило, уже забыла. Мужа моего убило к тому времени: горе все остальное затмило.
Работали день и ночь. На дворе уже темень стоит, спать бы пора.
Бригадир в избу:
– Нюрка, собирайся в ночь работать!
– Да ведь я недавно с работы!
– Знаю. И я тоже недавно. Я и других баб сейчас пойду звать. Больше некому, сама знаешь. Знаю. Идешь в ночь.
В поле обед нам не всегда варили. Сухую затируху ложками между бабами делили: на детей паек. Тебе ложка, и тебе ложка. Больше – нет. Несу горстку домой. На всех шестерых ее сваришь. Похлебали водички мутной, горячей – хорошо. В жатву снопы вязали и возили в омет складывать. Двенадцать возов за день, а иной раз и больше выходило. Уйдешь в поле – еще темно. Приходишь домой – уже темно. Где мои дети-то? Что-то не слыхать никого. А они возле избы приткнулись кто как и спят, будто щенки, не дождавшись матери. Соберешь их да в избу, на постель покладешь. Пока уложишь, пока дела срочные подберешь – время бежит. Сама немного прикорнешь, скоро и на работу вставать…
У меня медаль была за хорошую работу. Ребятишки взяли в игру и потеряли. Ничего не осталось, кроме памяти…»
ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫЕ НОРМЫ
Ныне, наверное, даже из стариков-самарцев мало кто помнит продовольственные нормы, какими нас, столичных жителей, пользовали в годы войны. Ушло время, иссякает память подробностями, оставляя нам только что отдельные судьбоносные вехи.
Хоть как-то, но существовали. Работая по двенадцать часов, иногда и ночуя в цехах, без отпусков и даже выходных. Рожали и растили детей. В скудном хлебе, пополам с надеждой, еще и песни пели, удивляя мир стойкостью мужества и неизбывным терпением.
В архиве Министерства иностранных дел обнаружился моему глазу документ, имеющий сегодня интерес необычайный. Ознакомясь с ним, старики прикоснутся памятью к забытому прошлому. Молодежь… Может быть, надеюсь, более пристально вглядятся наследники в лица дедов? Хотя бы…
Особенную ценность этот документ представляет уже тем, что составлен он как донесение посольства США в России Госдепартаменту. Мы, хорошо знакомые с бесстыдно искажаемой отчетностью отечественных статистических учреждений в угоду кому-то и чему-то, сейчас получим сведения, приближенные к истине. Потому как не было нужды дипломатам в этом вопросе приукрашивать или недоговаривать. Приведенные в документе цифры относятся к январю 1942 года.
Вот с чем жили россияне, причем только в городах, и столичные самарцы – так же. В русских деревнях, у большинства кормильцев, было положение другое. О нем, страницей раньше, поведала нам Анна Васильевна Некорыслова.
Продукт (гр.) 1 категория
рабочие 2 категория
служащие 3 категория
иждивенцы 4 категория
дети
Сахар 900/500 500/200 400/200 500/400
Масло 800/500 400/200 200/100 400/400
Мясо 2200/1200 1200/300 600/200 600/200
Картофель 5000/3000 5000/2000 4000/2000 4000/2000
В числителе указано количество продуктов, установленное правительством, в знаменателе – реально выдаваемое.
Такова была норма жизненно важных продуктов из месяца в месяц. По карточкам, в очередях, разумеется.
Как можно было прожить с таким запасом хотя бы месяц, и не просто прожить праздно, а еще и побеждать, – сейчас уму непостижимо. Токарю, фрезеровщику или слесарю-сборщику на авиационном заводе, где производили знаменитые штурмовики ИЛы, положено было 800 граммов хлеба на день. И это при том, что, бывало, рабочие неделями и домой не уходили.
И в это же время гости новоявленной столицы, дипломаты: 13 февраля 1942 года глава Британской военной миссии генерал М.Макфарнейн сообщал в Лондон, может быть, родственникам, интересующимся житьем мистера Макфарнейна в далекой России: «…Для членов дипломатического корпуса определены особые нормы, по которым они получают продукты в специальном магазине. Дипломаты, к примеру, получают 8 кг мяса, 30 кг хлеба и 8 кг сахара в месяц».
Жизнь завидная, столично-сладкая. И – хмельная к тому же. Дипломатам, оказывается по документам МИДа, отпускалось 10 литров водки на месяц. Не полбутылок, заметьте, какими и до сих пор измеряется в Отечестве все и вся. Десять литров! Любое горе зальешь. И веселья – с избытком.
Как же распоряжались дипломаты, более или менее трезвенники, не осиливавшие гигантскую норму, этаким хмельным обилием?
Наружным наблюдением по ведомству 2 Управления госбезопасности было установлено совершенно неожиданное: сотрудники дипломатических представительств в Самаре выезжали в пригородные колхозы и совхозы и выменивали там на водку другие продукты. Приелась им икра черная и красная, на деревенское потянуло. О предпринимательстве, выходящем за пределы дипломатической деятельности, проинформирован Наркомат иностранных дел.
20 мая 1942 года заведующий протокольным отделом НКИД Ф. Молочков вынужден был обратиться к Вышинскому с предложением сократить норму спиртного для дипломатов до 5 литров в месяц, «…поскольку водка в Куйбышеве для этой категории покупателей стала продуктом наиболее применяемым не столько для личного употребления, сколько для спекулятивных и товарообменных операций».
Вышинский, не замедлив, согласился и даже сократил предлагаемое еще на 1 литр. О несвойственных дипломатам продовольственных диверсиях в сельской местности был поставлен в известность сам Молотов. Он разразился гневной резолюцией: «Пускай они жалуются на наши меры, а нам не следует просить их о том, чтобы они соблюдали наши порядки. Они обязаны соблюдать наши порядки, правила и прочее».
Именно здесь, представляется, стоит упомянуть интересную деталь. Наркоминдел запросил свои посольства зарубежом о нормах отпускаемых дипломатам продуктов.
И оказалось, что, например, в Болгарии и Турции советским дипломатам было положено всего-навсего 300 граммов хлеба в день. М. Иванов, бывший дипломат, в книге «Япония в годы войны» рассказывает о прямо-таки бедствующем положении россиян советской миссии. Продовольствие японцы выдавали по карточкам в минимальном количестве.
Мясо – самого низкого сорта. Мыло – маленькими кусочками. Хлеба вообще не было. Дипломатам приходилось везти продовольствие из России специальной почтой.
Став второй… нет, точнее будет назвать – третьей столицей, потому что второй издавна назывался Санкт-Петербург, став столицей, Самара продолжала жить своими укоренившимися провинциальными обычаями.
Корреспондент «Дейли геральд» Турнер, потеряв традиционную английскую выдержку, обращается с жалобой на самарскую, отнюдь не джентльменскую гостеприимность.
И не куда-нибудь по ведомству иностранных дел он обратился, а в газету «Правда». Не иначе как по примеру россиян, ищущих правды и защиты. Никак не мог мистер Турнер смириться с тем, что в ресторане «Гранд Отеля» месяцами не подают чай, кофе, какао и другие напитки.
Вместо обозначенных в меню 20 блюд – двадцати!! – можно заказать одно или два, никак не больше. А продукты для дипломатического корпуса исчезают черным ходом.
Прямо на глазах голодного гостя нагло проносят корзины с редисом и салатами, и все это исчезает неведомо где. «Я пришел в редакцию, – жаловался он, – как к коллегам по профессии, чтобы честно сказать о ненормальном положении с обслуживанием иностранцев в «Гранд Отеле», а не смеяться в кулуарах, как это делают некоторые иностранцы, или же пишут об этом за границу».
Святая простота джентльмена! Как тащили в Самаре все, что возле руки, со дня ее основания более 400 лет тому назад, так ведется и поныне, только что с поправкой на достижения технического прогресса – не корзинами, а грузовиками и вагонами – и явные неуспехи в нравственном воспитании. Даже и звание столицы воровскую руку не то что не остановит, но и не устыдит. А в Англии-то что: или там уже перевелось жульничество? Стоит вспомнить хотя бы Ч. Диккенса. И в колониальном лихоимстве Англии во всем свете равных не сыскать. И жаловаться некому.
Знать бы мистеру Турнеру, как жила неподалеку от «Гранд Отеля» тетя Тоня, работница подшипникового завода, позарез нужного войне и общей победе, а в двух часах езды от города Анна Васильевна Некорыслова, кормилица России, наверное, не стал бы он жаловаться на свои обиды в редакцию «Правды». 20 наименований блюд в меню! Да одним перечнем их уже вполсыта будешь!
Скорее всего, о беспримерном мужестве россиянки написал бы мистер Турнер очерк хоть в «Правду», хоть в любое издание за рубежом и стал бы известен на многие годы вперед.
Накрепко запомнил я один день и событие в нем, кажется, из зимы 42-го года. Кто-то, добрый человек, подарил мне, мальчишке, талон на обед в столовой. Располагалась она на углу улиц Некрасовской и Фрунзе, и сейчас, помоему, – тоже существует. Совсем рядом с «Гранд Отелем», за угол завернуть. Лишний раз поесть постоянно голодному парнишке – большое подспорье в те времена!
Обед начинался уже возле дверей: пахло изнутри горячим и невообразимо вкусным. У входа стояла пожилая женщина с решительным и неприступным выражением лица. Если бы кому пришло в голову на пустой желудок взять столовую в абордаже, отбилась бы она и в одиночку. Каждому обладателю заветного талона сторожиха вручала алюминиевую мятую ложку со строгим предупреждением – вернуть ее вместе с опорожненной миской, иначе тебя не выпустят.
В мороз на улице и в запахах кухни эта угроза воспринималась шуткой гостеприимной хозяйки. Ложка у меня в руках. Скорее к раздаточному окну! Два… нет, пожалуй, целых три половника плеснули в алюминиевую плошку. Мутноватая водица со считанными пшенниками на дне. Показалось, нет ли: одна единственная жиринка, желтоватым пятнышком, призывно блеснула. Ешь на здоровье, покуда не иссяк вкусный крупитчатый парок. А вот хлеба здесь не положено было. Принес с собой кусок – хорошо. Нет – не прогневайся. Я косил глазом на соседние столы: обедал все больше военный люд. Распускали солдатские заплечные мешки, доставая оттуда хлеб и сухую колбасу.
Даже издали пахла она… Господи, как же она сладко пахла! Нет, лучше смотреть в свою миску! Вкусный был суп, обжигающе сытный!
А ведь случись невероятное: попади я на обед в дипломатический «Гранд Отель» с меню в 20 блюд, да за один стол с японцем и турком, скажем, – ничего бы и не запомнилось!
ГРАНД ОТЕЛЬ
С чувством досады и недоумения рассматривал я попавший в поле моего зрения архивный документ – докладную зав. протокольным отделом заместителю наркома иностранных дел Г. Деканозову, датированную 10 апреля 1942 года.
Дипломатические чиновники наркомата, прочлось, были категорически против самого что ни на есть житейского: кое-кто из деятелей искусства, и среди них – всего-навсего! – Д. Ойстрах, Э. Гилельс, С. Образцов, М. Шолохов нашли какими-то окольными путями возможность столоваться в ресторане «Гранд Отеля», вместе с дипломатами и журналистами. Ну и что, казалось бы? Доброго вам аппетита, именитые гости новоявленной столицы Самары!
Чем богаты, тому и рады, как говорится. Достойно вы отплатите всему миру скромное по тем временам гостеприимство хозяев. Кстати сказать, М. Шолохов, военный корреспондент, и заглянул в Самару, очевидно, всего-то на несколько дней и обедов проездом на фронт. Нет, нежелательно оказалось, чтобы М. Шолохов обедал в компании дипломатов! Убедительных и вообще каких-либо аргументов запретительного характера в докладной зав. протокольным отделом не приводится. Не исключено, догадываюсь, что инициатива исходила из кабинетов 2-го Управления госбезопасности: постоянные, даже и накоротке, застольные контакты с дипломатами, потенциальными и, вполне вероятно, уже установленными разведчиками, недопустимы.
Безропотно, выпачкав пальцы, я сменил перо.
– Так, прекрасно. Готов?.. Из чего же нам почитать? – в раздумье произнесла Евдокия Андреевна. – Ах, да, у меня же есть с собой!
Она достала из своего чемодана толстую книгу. Краешком глаза я усмотрел, что там лежали еще три такие же, в одинаковом переплете.
– Давай выберем, – предложила Евдокия Андреевна, удобно усаживаясь. – На первый раз – что полегче. Да?
– Да, – охотно согласился я и обмакнул перо.
– Хороню, пиши: «Князь Андрей уезжал на другой день к вечеру»… Написал?
Дальше: «Старый князь, не отступая от своего порядка, после обеда ушел к себе». К себе… Теперь вот это…
Диктант показался мне скучным. Во всяком случае, он не походил на школьные. Какие-то князья, старый и молодой, да еще княжна Марья…
Когда Евдокия Андреевна проверяла написанное, я по удивленному лицу ее понял: произошло что-то поразительное. И сам я был вовсе ошеломлен тем, что, оказывается, я не сделал ни единой ошибки, если не считать неверно расставленных запятых… Что же это со мной случилось?
Мне стало даже не по себе.‹›br – Да ты просто-напросто лодырь! – воскликнула Евдокия Андреевна. – Теперь все ясно: ты отбился от рук…
Я сама возьмусь за тебя.
Я с опаской посмотрел на нее и промолчал. Свое решение Евдокия Андреевна сдержала.
Но те муки, какие я испытывал, уча уроки под ее, казалось бы, и незаметным, однако зорким взглядом, вскоре окупились сторицей.
…Утро. Серое. Зябкое. Евдокия Андреевна и я сидим в кухне – здесь теплее от вытопленной плиты. Я готовлю уроки. А Евдокия Андреевна в материных валенках и стеганой безрукавке, взобравшись с табуретки на плиту, уселась на перевернутом вверх дном бельевом железном баке.
Так ей совсем тепло. В руках у нее та самая книга, из которой она мне диктовала.
Что-то нынче плохо учится. Мысли мои далеко-далеко. Я рисую на промокашке хвостатых чертиков, девчоночьи головки. Сколько так проходит времени?.. Странно, что я не слышу голоса Евдокии Андреевны: «Ты невнимателен, сосредоточься»!
Я поднял глаза. То, что я увидел, поразило меня чрезвычайно. Суровые черты лица Евдокии Андреевны как бы разгладились. Странным тихим сиянием светилось ее лицо.
Она листала страницы, не замечая моего потайного взгляда. Вот едва различимая улыбка радости, наслаждения тронула ее губы. А еще через страницу будто тень прошла по ее лицу и страдание отразилось. на нем.
Странное чувство охватило меня: словно я присутствовал при совершении какого-то таинства, непостижимого для меня, и хотелось узнать – что же это за таинство?..
– Сколько времени? – оторвалась от чтения Евдокия Андреевна. – Батюшки, тебе в школу скоро! А я зачиталась. Что же ты молчишь. Поешь и отправляйся. Лицо ее вновь стало озабоченным и суровым. Она слезла со своего теплого помоста и принялась собирать тощий обед.
Я бросил завистливый взгляд на закрытую книгу. Это был роман «Война и мир» Льва Толстого. Я еще ничего не знал о нем, кроме десятка фраз из диктанта. Я сел обедать. Хлебал противный суп из чечевицы с редкими блестками подсолнечного масла.
Евдокия Андреевна, сидя против меня, опять открыла книгу. На ее лице скоро установилось отрешенно-торжественное выражение. Она даже не заметила, как я оделся и ушел в школу.
Дня через два я увидел: Евдокия Андреевна достала из чемодана другой том, а прочитанный положила на подоконник. «Что же это за книга особенная? – думал я, с трудом вникая в доказательство равенства равнобедренных треугольников АВС и А'В'С'. – Что в ней, отчего забываешь про все?» Неизвестность начинала мучить меня.
Я взял с окна первый том «Войны и мира» и открыл его. Первые страницы показались мне не менее скучными, чем учебник геометрии. Я с трудом одолевал пустые разговоры на французском языке жеманной фрейлины Анны Павловны и князя Василия, «Хитрый старик», – решил я о нем спустя две-три страницы. Ну, а что же дальше? Неужели все те же бесконечные разговоры на французском?..
Я взглянул на Евдокию Андреевну. Ее лицо над книгой было празднично светло. Я оставался в недоумении: да, есть какая-то тайна, недоступная мне. Я перевернул еще одну страницу. «В это время в гостиную вошло новое лицо», – выхватил я случайно из текста. – «Новое лицо это был молодой князь Андрей Болконский.» Необъяснимо, как и почему, но счастливым предчувствием сжало мое сердце. Оно не обмануло меня.
«Князь Андрей Болконский был небольшого роста, весьма красивый молодой человек с определенными и сухими чертами», – прочел я далее и остановился, неожиданно для себя увидев все прочитанное наяву. Он собирается на войну?
Его берет адъютантом сам Кутузов?.. Вот оно когда начинается – настоящее! Но самое главное состояло еще и в другом. В том, что я тоже был Андреем! И теперь, с каждой новой строчкой и страницей романа, я искал в себе, в будущем, что-то общее с князем Андреем Болконским. Я хотел быть похожим на него во всем: и как он ходит, и говорит, и думает.
Я тоже был небольшого роста. Был ли я красив? Не знаю. Но девчонки охотно дружили со мною. Был ли я с «определенными и сухими чертами»? Это оказалось для меня непонятным и, может быть, именно поэтому особенно привлекательным.
Тайком от Евдокии Андреевны я положил первый том «Войны и мира» в сумку и унес в школу. Обычно я сидел на задней нарте у окна. Удобнее места для чтения во время урока не найти. Я не слышал, о чем говорили учителя, гвалт на перемене мне не мешал. Меня просто-напросто не существовало в настоящем времени, оно сместилось в прошлый век. Я жил в нем жизнью князя Болконского…
Что? Уже конец уроков? Пора домой?.. А что задали на завтра? Контрольная по алгебре?.. Вот так всегда: какие-то пустяки мешают главному.
Вечером за ужином Евдокия Андреевна, пытливо всматриваясь, спросила:
– Я заметила, ты начал читать «Войну и мир». Интересно?
– Да.
– В Москве объявлено осадное положение, – сказала мать. – Что будет? Немцы пытались бомбить мост через Волгу. В городе роют щели.
– Когда тебе очень трудно, – значительно произнесла Евдокия Андреевна, – надо искать успокоения у великих людей… У Льва. Толстого, – ответила она на мой вопросительный взгляд.
– О чем ты говоришь? – удивилась мать. – Какое успокоение? Завтра нам почти нечем обедать, ты же сама жаловалась.
– Тем более, – сказала Евдокия Андреевна.
На другой день, как раз в то время, когда ребята в классе, наверное, уже дописывали контрольную по алгебре, я, сидя в лесу на сыром пне, читал о том, как князь Андрей, раненый, с древком от знамени лежал на поле недавней битвы. И возле него, верхом на коне, остановился Наполеон. «- Вот прекрасная смерть, – сказал Наполеон, глядя на Болконского», – прочел я. Мои глаза были полны слез.
Я закрыл книгу и долго сидел со смятенным сердцем.
В лесу крепко и свежо пахло дубовым палым листом. В низком ветреном небе куда-то за Волгу неслись серые снеговые облака. По шоссе шли войска.
Тогда, в 41-м, я не дочитал до конца «Войну и мир». Я остановился на страницах, где князь Андрей Болконский окончил свою жизнь. «И князь Андрей умер».
И князь Андрей умер: что ж еще, о чем еще читать, зачем? Я не плакал, не жалел его. То, что я узнал о нем, было выше смерти. «Как мне жить теперь?» – думал я…
– Я вижу, ты уже прочел «Войну и мир»? – спросила меня Евдокия Андреевна.
– Да.
– Молодец. Только что-то уж очень скоро. Откровенно говоря, я не ожидала, что ты осилишь… Ну, а кто тебе понравился в романе больше всех?
Я молчал. Что-то мешало мне сказать о любви к князю Андрею.
– Пьер Безухов, да? – подсказала она, желая, очевидно, чтобы я разделил ее любовь к нему.
– Да, – легко соврал я.
И тотчас же ощутил сжигающее меня дотла чувство стыда – оттого, что князь Андрей Болконский не солгал бы никому и никогда.
В то время, как сытые, тепло одетые дипломаты катались на лыжах: наверное, в Струковском саду или за Волгой, среди древних осокорей прокладывая мягкую, искрящуюся солнцем, радующую сердце и мышцы лыжню…
Вот что рассказывала мне старая русская женщина Екатерина Кирилловна Чуйкова об одной из военных зим:
«В зиму сорок второго года я на рубежи угодила. Окопы рыть. Собрали нас: баб, девчонок, какие покрепче, парнишек – и отправили на станцию. В вагоны посадили, и поехали мы. Через Волгу, за Сызрань и еще дальше. Совсем в чужие края. Приехали. Татары там живут. По несколько человек расселили нас в ихних избах.
Татары крепко жили, чисто. Мне с подругами не повезло. Старуха древняя со снохой – хозяйки. У нас продукты с собой были, да еще казенное выдавали нам. Варить соберешься, а старуха даже ножа не даст, не то что чугуна. Мы с собой из колхоза свинину привезли.
Утром варить собрались. Только было кусок положили в котел, старуха выхватила его и на улицу кинула.
– Тьфу, шайтан, тьфу!
Что такое? Я уж потом узнала, что татары не едят свинины, как и мы, к примеру, собачатины. Пошли работать голодные. На другой раз – куда нам деваться? – хитрить пришлось. Кто-нибудь из девчонок зовет старуху, будто по делу срочному, а вторая в этот момент и сунет кусок свинины в котел. И караулит над ним, будто клушка.
Я не сужу старуху-татарку. У нее своя вера, строгая. Ее чтить надо, веру-то. Иначе какой же смысл? А сноха добрая была, молодая и уже по-другому воспитана. Защищала нас. Мы не понимаем, чего они по-своему лопочут, но чувствуем – о нас речь идет. Как сноха вышла на работу из избы, старуха опять за свое. Мы есть хотим, а нам и варить не в чем. Идем на работу голодные. Зима. В руках целый день кирка да лопата. Земля каменная. И возвращаться нам некуда.
Долго мы не вытерпели такого и пожаловались начальству: пропадаем, мол, ни за что. Поселили нас к другим. Тоже в татары. Вроде бы и вера у них та же, а мы вздохнули: и гороху нам дадут, и картошки сварят, если мы в поле задержимся. Придем и сразу за стол садимся, к горячему. Понимали они наше положение. Спасибо им и теперь говорю. Все равно трудно нам приходилось. Некоторые из наших убегали домой. А куда бежать: до станции сто верст, зима лютая, дороги неизвестные. Кто, бывало, из баб убежит, ту на станции тут же изловят.
– Кто такая? Откуда? Где документы?
– Да я…
– Ступай назад!
Вернется бабенка, чуть живая, отогреться после ста верст не может. Нет, за побег не судили… Почему бегали? Девчонки по глупости. Бабы – у этих дети остались дома: как они, что там? Вот потому и бегали. Были слухи: некоторые вовсе в бегах пропадали.
Через Волгу надо было переправляться. Дорога незнакомая. Пойдет бабенка рекой и в полынью провалится. Вот тебе и сходила к детям, проведала. Начальство даже предупреждало:
– Если кто убежать решит, через Волгу не ходите. Утопнете. На станцию ступайте.
Что ж, начальство тоже понимало наши мытарства… Я до конца свое отработала. Не знай, уж сколько я там чего нарыла – не считала. Мое дело долбить да копать без устали. Работу закончили, домой нас отпустили… После рубежа в колхозе я работала. На быках пахала. До тех пор за плугом идешь, пока быки выдерживают. Глядишь, уже вроде бы качаться стали в борозде. Значит, – хватит. Не заморить бы их. И все равно уже ночь наступает. Домой придешь, чего-нибудь перехватишь на ужин и как мертвая заснешь. Утром, до света, бригадир в избу лезет.
– Вставай, Катерина, пора!
Я ноги спущу с постели и сижу ступой деревянной: руки, ноги- будто плети, вялые. Бригадир ждет-пождет:
– Где твои лапти-то, работница? Куда ты их вчера кинула? Я тебе пособлю. А-а, вот они! Обует он меня и за руку с постели тянет…»
Вот уже почти пять лет тому, как вышла в свет моя книжка «Этот сладкий горький хлеб». Работая над ней, ездил я по приволжским деревням Самарской области, искал оставшихся в живых стариков, кто кормил Россию в годину Великой Отечественной. Они, почти каждый раз в слезах, рассказывали о своей жизни, а я, тоже чуть не плача, на магнитофон записывал. И считаю нужным именно здесь, сейчас, вроде бы только что выйдя, ошеломленный увиденным богатством, из продовольственного магазина 41-42-го года для иностранцев-гостей, еще раз вспомнить – как же существовали мои соотечественники, кормильцы страны и дипломатов тоже.
Хотя бы вот этот рассказ – Анны Васильевны Некорысловой, жившей в годы войны недалеко от Самары:
«Мужа моего сразу же взяли, чуть ли не в первую неделю. А я скоро пятого родила. Пятого… Господи, что же я с ними одна буду делать?
До зимы старыми запасами жили. Огород убрали. А потом… Я в колхозе работала. Приду домой, сама голодная. Дети увидят меня и в плач:
– Мама, мы есть хотим!
И я округ них плачу:
– Милые мои, да что же я вам дам!
В избе – миска муки: нам шестерым ею и глаза не запорошить. Наскребешь кое-что. Поедят они и уймутся. А завтра чем их кормить буду?
Собралась как-то и пошла в правление просить помощи. Председатель выслушал меня и говорит:
– Нечего мне тебе дать, Некорыслова. Нечего, понимаешь?
Потом сжалился над моими детьми и распорядился выписать два килограмма конины. Пошла я в кладовую. Одни ребра, гляжу. А я и тому рада. Принесла домой. В чугун скорее и на огонь. Так вкусно запахло! Еле дождались, пока сварилось. На стол тороплюсь подать.
– Нате, дети, хлебайте!
Перезимовали кое-как. И никто не помер из моих. Муж мой пастухом в колхозе работал. И как ушел на войну, двое старших ребятишек пасти овец вместо него стали. Утром никак не добужусь их: сонным лаптишки обую, завяжу и подыму с постели. Вечером придут мокрые до нитки и спать повалятся. А я им к утру всю одежонку высушу.
Весной, помню, решила я поднять клинышек земли в огороде и просо посеять для каши. Вместо хлеба чтобы. Немного и вскопала. В глазах темно становится, я и упаду возле лопаты. Полежу маленько и опять за черен берусь… Вот сейчас даже и не скажу: посеяла я тогда или сил не хватило, уже забыла. Мужа моего убило к тому времени: горе все остальное затмило.
Работали день и ночь. На дворе уже темень стоит, спать бы пора.
Бригадир в избу:
– Нюрка, собирайся в ночь работать!
– Да ведь я недавно с работы!
– Знаю. И я тоже недавно. Я и других баб сейчас пойду звать. Больше некому, сама знаешь. Знаю. Идешь в ночь.
В поле обед нам не всегда варили. Сухую затируху ложками между бабами делили: на детей паек. Тебе ложка, и тебе ложка. Больше – нет. Несу горстку домой. На всех шестерых ее сваришь. Похлебали водички мутной, горячей – хорошо. В жатву снопы вязали и возили в омет складывать. Двенадцать возов за день, а иной раз и больше выходило. Уйдешь в поле – еще темно. Приходишь домой – уже темно. Где мои дети-то? Что-то не слыхать никого. А они возле избы приткнулись кто как и спят, будто щенки, не дождавшись матери. Соберешь их да в избу, на постель покладешь. Пока уложишь, пока дела срочные подберешь – время бежит. Сама немного прикорнешь, скоро и на работу вставать…
У меня медаль была за хорошую работу. Ребятишки взяли в игру и потеряли. Ничего не осталось, кроме памяти…»
ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫЕ НОРМЫ
Ныне, наверное, даже из стариков-самарцев мало кто помнит продовольственные нормы, какими нас, столичных жителей, пользовали в годы войны. Ушло время, иссякает память подробностями, оставляя нам только что отдельные судьбоносные вехи.
Хоть как-то, но существовали. Работая по двенадцать часов, иногда и ночуя в цехах, без отпусков и даже выходных. Рожали и растили детей. В скудном хлебе, пополам с надеждой, еще и песни пели, удивляя мир стойкостью мужества и неизбывным терпением.
В архиве Министерства иностранных дел обнаружился моему глазу документ, имеющий сегодня интерес необычайный. Ознакомясь с ним, старики прикоснутся памятью к забытому прошлому. Молодежь… Может быть, надеюсь, более пристально вглядятся наследники в лица дедов? Хотя бы…
Особенную ценность этот документ представляет уже тем, что составлен он как донесение посольства США в России Госдепартаменту. Мы, хорошо знакомые с бесстыдно искажаемой отчетностью отечественных статистических учреждений в угоду кому-то и чему-то, сейчас получим сведения, приближенные к истине. Потому как не было нужды дипломатам в этом вопросе приукрашивать или недоговаривать. Приведенные в документе цифры относятся к январю 1942 года.
Вот с чем жили россияне, причем только в городах, и столичные самарцы – так же. В русских деревнях, у большинства кормильцев, было положение другое. О нем, страницей раньше, поведала нам Анна Васильевна Некорыслова.
Продукт (гр.) 1 категория
рабочие 2 категория
служащие 3 категория
иждивенцы 4 категория
дети
Сахар 900/500 500/200 400/200 500/400
Масло 800/500 400/200 200/100 400/400
Мясо 2200/1200 1200/300 600/200 600/200
Картофель 5000/3000 5000/2000 4000/2000 4000/2000
В числителе указано количество продуктов, установленное правительством, в знаменателе – реально выдаваемое.
Такова была норма жизненно важных продуктов из месяца в месяц. По карточкам, в очередях, разумеется.
Как можно было прожить с таким запасом хотя бы месяц, и не просто прожить праздно, а еще и побеждать, – сейчас уму непостижимо. Токарю, фрезеровщику или слесарю-сборщику на авиационном заводе, где производили знаменитые штурмовики ИЛы, положено было 800 граммов хлеба на день. И это при том, что, бывало, рабочие неделями и домой не уходили.
И в это же время гости новоявленной столицы, дипломаты: 13 февраля 1942 года глава Британской военной миссии генерал М.Макфарнейн сообщал в Лондон, может быть, родственникам, интересующимся житьем мистера Макфарнейна в далекой России: «…Для членов дипломатического корпуса определены особые нормы, по которым они получают продукты в специальном магазине. Дипломаты, к примеру, получают 8 кг мяса, 30 кг хлеба и 8 кг сахара в месяц».
Жизнь завидная, столично-сладкая. И – хмельная к тому же. Дипломатам, оказывается по документам МИДа, отпускалось 10 литров водки на месяц. Не полбутылок, заметьте, какими и до сих пор измеряется в Отечестве все и вся. Десять литров! Любое горе зальешь. И веселья – с избытком.
Как же распоряжались дипломаты, более или менее трезвенники, не осиливавшие гигантскую норму, этаким хмельным обилием?
Наружным наблюдением по ведомству 2 Управления госбезопасности было установлено совершенно неожиданное: сотрудники дипломатических представительств в Самаре выезжали в пригородные колхозы и совхозы и выменивали там на водку другие продукты. Приелась им икра черная и красная, на деревенское потянуло. О предпринимательстве, выходящем за пределы дипломатической деятельности, проинформирован Наркомат иностранных дел.
20 мая 1942 года заведующий протокольным отделом НКИД Ф. Молочков вынужден был обратиться к Вышинскому с предложением сократить норму спиртного для дипломатов до 5 литров в месяц, «…поскольку водка в Куйбышеве для этой категории покупателей стала продуктом наиболее применяемым не столько для личного употребления, сколько для спекулятивных и товарообменных операций».
Вышинский, не замедлив, согласился и даже сократил предлагаемое еще на 1 литр. О несвойственных дипломатам продовольственных диверсиях в сельской местности был поставлен в известность сам Молотов. Он разразился гневной резолюцией: «Пускай они жалуются на наши меры, а нам не следует просить их о том, чтобы они соблюдали наши порядки. Они обязаны соблюдать наши порядки, правила и прочее».
Именно здесь, представляется, стоит упомянуть интересную деталь. Наркоминдел запросил свои посольства зарубежом о нормах отпускаемых дипломатам продуктов.
И оказалось, что, например, в Болгарии и Турции советским дипломатам было положено всего-навсего 300 граммов хлеба в день. М. Иванов, бывший дипломат, в книге «Япония в годы войны» рассказывает о прямо-таки бедствующем положении россиян советской миссии. Продовольствие японцы выдавали по карточкам в минимальном количестве.
Мясо – самого низкого сорта. Мыло – маленькими кусочками. Хлеба вообще не было. Дипломатам приходилось везти продовольствие из России специальной почтой.
Став второй… нет, точнее будет назвать – третьей столицей, потому что второй издавна назывался Санкт-Петербург, став столицей, Самара продолжала жить своими укоренившимися провинциальными обычаями.
Корреспондент «Дейли геральд» Турнер, потеряв традиционную английскую выдержку, обращается с жалобой на самарскую, отнюдь не джентльменскую гостеприимность.
И не куда-нибудь по ведомству иностранных дел он обратился, а в газету «Правда». Не иначе как по примеру россиян, ищущих правды и защиты. Никак не мог мистер Турнер смириться с тем, что в ресторане «Гранд Отеля» месяцами не подают чай, кофе, какао и другие напитки.
Вместо обозначенных в меню 20 блюд – двадцати!! – можно заказать одно или два, никак не больше. А продукты для дипломатического корпуса исчезают черным ходом.
Прямо на глазах голодного гостя нагло проносят корзины с редисом и салатами, и все это исчезает неведомо где. «Я пришел в редакцию, – жаловался он, – как к коллегам по профессии, чтобы честно сказать о ненормальном положении с обслуживанием иностранцев в «Гранд Отеле», а не смеяться в кулуарах, как это делают некоторые иностранцы, или же пишут об этом за границу».
Святая простота джентльмена! Как тащили в Самаре все, что возле руки, со дня ее основания более 400 лет тому назад, так ведется и поныне, только что с поправкой на достижения технического прогресса – не корзинами, а грузовиками и вагонами – и явные неуспехи в нравственном воспитании. Даже и звание столицы воровскую руку не то что не остановит, но и не устыдит. А в Англии-то что: или там уже перевелось жульничество? Стоит вспомнить хотя бы Ч. Диккенса. И в колониальном лихоимстве Англии во всем свете равных не сыскать. И жаловаться некому.
Знать бы мистеру Турнеру, как жила неподалеку от «Гранд Отеля» тетя Тоня, работница подшипникового завода, позарез нужного войне и общей победе, а в двух часах езды от города Анна Васильевна Некорыслова, кормилица России, наверное, не стал бы он жаловаться на свои обиды в редакцию «Правды». 20 наименований блюд в меню! Да одним перечнем их уже вполсыта будешь!
Скорее всего, о беспримерном мужестве россиянки написал бы мистер Турнер очерк хоть в «Правду», хоть в любое издание за рубежом и стал бы известен на многие годы вперед.
Накрепко запомнил я один день и событие в нем, кажется, из зимы 42-го года. Кто-то, добрый человек, подарил мне, мальчишке, талон на обед в столовой. Располагалась она на углу улиц Некрасовской и Фрунзе, и сейчас, помоему, – тоже существует. Совсем рядом с «Гранд Отелем», за угол завернуть. Лишний раз поесть постоянно голодному парнишке – большое подспорье в те времена!
Обед начинался уже возле дверей: пахло изнутри горячим и невообразимо вкусным. У входа стояла пожилая женщина с решительным и неприступным выражением лица. Если бы кому пришло в голову на пустой желудок взять столовую в абордаже, отбилась бы она и в одиночку. Каждому обладателю заветного талона сторожиха вручала алюминиевую мятую ложку со строгим предупреждением – вернуть ее вместе с опорожненной миской, иначе тебя не выпустят.
В мороз на улице и в запахах кухни эта угроза воспринималась шуткой гостеприимной хозяйки. Ложка у меня в руках. Скорее к раздаточному окну! Два… нет, пожалуй, целых три половника плеснули в алюминиевую плошку. Мутноватая водица со считанными пшенниками на дне. Показалось, нет ли: одна единственная жиринка, желтоватым пятнышком, призывно блеснула. Ешь на здоровье, покуда не иссяк вкусный крупитчатый парок. А вот хлеба здесь не положено было. Принес с собой кусок – хорошо. Нет – не прогневайся. Я косил глазом на соседние столы: обедал все больше военный люд. Распускали солдатские заплечные мешки, доставая оттуда хлеб и сухую колбасу.
Даже издали пахла она… Господи, как же она сладко пахла! Нет, лучше смотреть в свою миску! Вкусный был суп, обжигающе сытный!
А ведь случись невероятное: попади я на обед в дипломатический «Гранд Отель» с меню в 20 блюд, да за один стол с японцем и турком, скажем, – ничего бы и не запомнилось!
ГРАНД ОТЕЛЬ
С чувством досады и недоумения рассматривал я попавший в поле моего зрения архивный документ – докладную зав. протокольным отделом заместителю наркома иностранных дел Г. Деканозову, датированную 10 апреля 1942 года.
Дипломатические чиновники наркомата, прочлось, были категорически против самого что ни на есть житейского: кое-кто из деятелей искусства, и среди них – всего-навсего! – Д. Ойстрах, Э. Гилельс, С. Образцов, М. Шолохов нашли какими-то окольными путями возможность столоваться в ресторане «Гранд Отеля», вместе с дипломатами и журналистами. Ну и что, казалось бы? Доброго вам аппетита, именитые гости новоявленной столицы Самары!
Чем богаты, тому и рады, как говорится. Достойно вы отплатите всему миру скромное по тем временам гостеприимство хозяев. Кстати сказать, М. Шолохов, военный корреспондент, и заглянул в Самару, очевидно, всего-то на несколько дней и обедов проездом на фронт. Нет, нежелательно оказалось, чтобы М. Шолохов обедал в компании дипломатов! Убедительных и вообще каких-либо аргументов запретительного характера в докладной зав. протокольным отделом не приводится. Не исключено, догадываюсь, что инициатива исходила из кабинетов 2-го Управления госбезопасности: постоянные, даже и накоротке, застольные контакты с дипломатами, потенциальными и, вполне вероятно, уже установленными разведчиками, недопустимы.