Павлов Сергей Иванович. Океанавты (сборник)

   Я посмеялся над страхами Лотты и закрыл ей рот поцелуем…
   — Прием, прием… — выкрикивал Дуговский. — «Бездна», почему не отвечаете? «Бездна»… — Прием…
   — Конец передачи! — крикнул я и ударил по клавишам.
   Подбежал к акварину и с силой смахнул пропитанные глицерином буквы. Едва взглянул поверх пустынного дна, бросился к пульту.
   Это было последнее, что я отчетливо помнил на станции…
   Микрофон раскачивался перед лицом, как воротник огромной кобры. Быть может, это не он раскачивался — я сам. Раскачивался и кричал. Дрожал от крика, безумствуя горлом:
   — Лотта-а-а, верни-и-сь!!! Лотта!!! Лотта-а-а!..
   И все нашаривал пальцами регулятор громкости.
   — Лотта-а! Лотта-а-а!!! Верни-и-сь!!!
   Кажется, плакал.
   Болл поволок в каюту. На диване я, уткнувшись в подушку, утих. А где-то внутри — раскатами:
   «Ло-о-о… Го-го-о!!! Вернн-и-и-сь… Го-го-го!!!»
   Вскинулся пружиной, выскочил в салон. И — прямо в люк… Сорвал одежду, растерзал пакет… Давление вминает ребра.
   Вода освещена прожекторами. Кружатся, точно хоровод огней. И Манты кружатся — пушинки тополиные… А я, как сорванный кленовый лист, падаю в темные бездны. И вокруг грохочет, не утихая:
   «Лотт-а-а-а!!! Верни-и-и-сь!!! Ого-го-о-о!!!»
   Будто бы голос Болла слышу. Не будто бы, а реально. Говорит кому-то:
   — Ничего страшного, за него я спокоен. Заработался, двое суток не спал.
   Ему резко ответили:
   — Я врач, и в ваших советах, мистер Болл, совершенно не нуждаюсь. — И кому-то другому, тоном ниже, но повелительно: — Перенести больного в изолятор!
   — А я сказал: оставьте здесь! И улетучивайтесь из моей каюты!
   Молодчина, Свен! По-товарищески…
   Я открыл глаза и, свесив ноги с койки, сел. Значит, он приволок меня в бункер, сделал усыпляющий укол и поднял в мезоскафе… Ну что ж, как будто бы правильно. А вот и Дуговский… Я поднялся навстречу.
   Дуговский обнял меня и, не обращая внимания, на присутствующих, потащил из каюты. Где-то крикнули:
   — «Роланд» подходит!
   Все заторопились на корму.
   Люди что-то кричали и махали огромному белому кораблю. А я стоял и, не отрывая глаз, смотрел себе под ноги. На аккуратно сложенные щупальца и неживые тусклые глаза…
   Кто-то сказал:
   — Сегодня утром загарпунили. Всплыл под самым бортом. Тонны полторы — не меньше…
   Я опустился на колени и погладил холодную, скользкую руку гиганта.
   — Это он… — сказал подошедший Болл.
   Нас обступили.
   — Интересуетесь? — спросил высокий синеглазый человек. — Хороший экземпляр. Препарировать будем.
   Болл крепко держал меня за запястье.
   Я высвободил руку, поднялся. Сказал синеглазому:
   — А мозг постарайтесь не повредить. Передайте его в Ленинградский институт бионетики, Керому. Это мозг его дочери… Очень любопытная вещь для науки.
   Повернулся и пошел прочь.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

   Отпуск я решил провести в Ленинграде. Хотелось посетить знакомые и очень памятные мне места. Рисовал в своем воображении, как я, уставший от одиночества, растворяюсь в толпе счастливых собственной жизнью людей, ни с кем не заговаривая, не встречаясь, бреду по набережным, мостам и проспектам, перечитывая строки архитектурных поэм огромного и всегда необычного города…
   Однако отпуск начался по-другому. В первый же день мой гостиничный номер был атакован отрядом наших и зарубежных корреспондентов. Я отправил Керому ампулы от регистраторов сенсолинга, сопроводив посылку запиской с кратким перечнем обстоятельств находки, и переехал в загородный кемпинг. Но тайна моего нового убежища была раскрыта журналистами так быстро, что я пожалел: напрасно не принял приглашение Болла провести отпуск вместе с ним на безлюдных озерах северной Канады. И совсем неожиданно в кемпинге появился Кером.
   Я вышел из палатки, повесил у входа табличку «Свободно». Обернулся и увидел его, идущего по хвойному насту, поставил у ног саквояж, подождал. У меня в кармане был билет на самолет в Варшаву, до отлета оставалось три часа.
   Кером приближался неторопливо, прихрамывая. Высокий, как всегда респектабельный, с горделивой осанкой. Ослепительно белый костюм, белая шляпа и неизменный светло-розовый галстук. Пристальный взгляд серых внимательных глаз, седина на висках, загорелые скулы… Обнял меня, тяжело навалившись грудью. Сказал:
   — Прости, мой мальчик. Я за тобой. Самолет на Варшаву сегодня уйдет без тебя.
   Я смотрел в его по-стариковски жесткие усталые глаза. Хотел и не мог ничего возразить…
   — Мы занимаемся этим не ради праздного любопытства, — говорил Кером, вышагивая по голубому ковру своего кабинета. — Мы уверены, что поиски молекулярных основ овладения процессами старения человеческого организма вообще, и мозга в частности, дадут эффектный результат. Исследования последних лет позволяют ожидать крупных событий в этом секторе знаний. Нам удалось вырвать… да, вырвать проблему старения мозга из области эмпирики и поставить ее на прочную фактическую основу. Изучение вредных возрастных изменений мозга на всех этапах его индивидуального развития, поиски средств, могущих влиять на этот процесс, — генеральная линия нашего института…
   По-утиному звонко закрякал гудок вызова. Кером нажал клавиш селектора:
   — Алевтина Ивановна, предупредите сотрудников, что я очень занят.
   — Александр Карлович, — возразил женский голос. — Прошу извинить, но в приемной вас дожидаются гости из Англии. Профессор Мерих…
   — Виноват, — перебил Кером. — Миллиард извинений, но даже для Мериха я сейчас не мог бы сделать исключение. Придумайте способ занять англичан на тридцать-сорок минут. И отключите, пожалуйста, все мои телефоны…
   — Так вот, — продолжал Кером, глядя куда-то в пространство поверх моей головы, — именно ради этой гуманной, благородной цели мы вынуждены создавать в своих лабораториях биоаналоги мозга реально существующих людей…
   — Да, — сказал я. — Существуют живые люди и существуют гуманные цели. И еще существуют средства для достижения этих целей. Кто дал вам право выбирать средства, руководствуясь лишь собственными, возможно, неверными соображениями?
   — Никто. Занимаясь этой проблемой, мы вторгаемся в бездну неведомого, идем впереди собственных знаний. Идем иногда почти вслепую. Естественно, правовой аспект наших исследований пока скрыт в тумане неведения. И если не считать философских концепций, поступающих из ведомства научной фантастики, мы не представляем себе, какая система общечеловеческих взглядов утвердится по результатам наших работ.
   Он прав… К сожалению, наверное, прав…
   — Результаты ваших работ уже ощущаются даже на дне океанов. Вас это не настораживает?
   — Очень волнует. Мы получили доказательство того, что биоаналоги организованы на порядок выше обычных моделей мозга, построенных на белковой основе. Кто мог предполагать, что они способны проявить такую самостоятельность в действиях!
   — Иными словами, случайно вы создали нечто такое, что выходит за пределы вашего разумения.
   — Положим, не совсем случайно… Как это часто бывает в науке, отвоеванные в борьбе с неведомым крупицы знаний не только не становятся решением проблемы в целом, но расширяют и углубляют ее. И даже открывают перед исследователями одну или несколько новых проблем. Вдруг выясняется способность биоаналогов самостоятельно передавать заложенную в них информацию другим белково-мозговым системам!.. Мы это обязательно используем.
   Я вздрогнул.
   Возбужденно лавируя между разноцветными мягкими креслами, Кером нечаянно задел и опрокинул одно из них — белое. Быть может, Лотта любила сидеть именно в нем…
   — Вы, — сказал я, — уже собираетесь использовать то, чего еще не успели толком осмыслить. В таком случае, будьте готовы к тому, что я постараюсь вам помешать. Я подниму на ноги мировую прессу и заставлю ее дебатировать этот вопрос. Думаю, общественность планеты заинтересуется тревожными предупреждениями очевидца. Вы правы возразить, что закрыть уже открытое невозможно. Но это и не входит в мои намерения. Просто я хочу, требую, умоляю: не забывайте хорошенько обдумывать и обсуждать возможные последствия ваших чудовищных экспериментов. Во имя памяти вашей дочери, Кером.
   Я поднял кресло и поставил на прежнее место. Кером, казалось, о чем-то думал, глядя себе под ноги. Внешне он был спокоен. Но крылья ноздрей его орлиного носа нервно подрагивали.
   — Ты и я, — сказал он, — мы оба потеряли самого близкого нам человека. Не знаю, кому тяжелей, тебе или мне… Я стар, мой мальчик, и уже не дождусь решения проблемы долголетия. Однако пока я дышу, не оставлю эту работу — дело всей моей жизни. Не мог бы оставить, даже если б хотел, и ты, конечно, понимаешь, почему… Моя работа перешла в такую стадию, когда необходим расширенный эксперимент. Да, с участием человека. Этим человеком буду я, потому что эксперимент может окончиться для подопытного мозговой катастрофой… Нет, нет, помолчи, дай мне сказать все до конца. Математические и белковые модели в этом отношении не могут соперничать с живым человеческим мозгом, и пусть мой маленький секрет останется строго между нами… Так вот, во имя памяти Лотты я предлагаю союз. И даже шире: во имя идеи.
   — Это будет странный союз… Я не враг вашим идеям, но то, что я сказал, остается в силе.
   — Ты сказал: «Обдумывать и обсуждать последствия»… Много ли проку, если обсуждать и обдумывать будут сами экспериментаторы? Почти никакого. В науке работает много горячих голов. Вроде моей. Ты прав, назревает необходимость как-то согласовывать направленность наших экспериментов с общечеловеческой моралью. В связи с этим предвижу возникновение новой научной дисциплины. Я бы предложил назвать ее «этической эргономикой». Дисциплина, надо прямо сказать, эвристическая…
   Я слушал Керома со все возрастающим удивлением. Он совершенно очевидно подсказывал мне путь к практической реализации того, что стихийно зрело в моей голове. В замкнутый круг лабораторных исследований подключаются звенья эт-эргономики. Это отдушина, через которую узкоспециальная идея подготавливаемого эксперимента становится достоянием самой широкой общественности, фокус, в котором сосредоточиваются мнения, отклики и пожелания относительно этики этих идей. И, наконец, это авторитетный орган, которому предоставляется право последнего слова для этической характеристики того или иного научного замысла. В заключение Кером сказал:
   — Я развиваю эту мысль не потому, что считаю этический контроль над моими работами приятной необходимостью. О нет, я преследую другую цель. Становится понятным, что научный прогресс в области моих исследований без дальнейшего развития пока еще однобокой человеческой морали просто невозможен. Близится время, когда мы будем в состоянии искусственно создать сложноорганизованное живое существо. К сожалению, эта перспектива шокирует не только дилетантов. Даже в среде ученых процветают враждебные настроения. Я очень надеюсь, что эт-эргономика, занимаясь вопросами этического планирования наших работ, тем самым будет способствовать возникновению и утверждению новой человеческой морали. Как видишь, я, не колеблясь, готов отдать в руки наших оппонентов довольно грозное оружие. И мы — я имею в виду бионетиков — заранее честно предупреждаем, что собираемся использовать это оружие в своих целях. Игра в открытую. Будущее покажет, кто победит. Лично я не сомневаюсь в исходе поединка.
   Ну это еще неизвестно, подумал я. Вслух сказал:
   — Спасибо за лекцию. Ваша откровенность пригодится мне в сегодняшней беседе с журналистами. Эт-эргономика, этический контроль… Очень неплохая идея!
   — Своевременная, — подтвердил Кером. И неожиданно добавил: — А первым эт-эргономиком в штате нашего института я хотел бы видеть тебя. Блюститель старой человеческой морали и основоположник новой… Каково!
   — Меня — эт-эргономиком?..
   — Да, именно тебя. Соглашайся. — Кером невесело улыбнулся. — Более удобного случая свести счеты с бионетикой не представится.
   — Хорошо… я подумаю.
   — И последнее, — сказал Кером. — Прежде чем ты уедешь в Варшаву, я просил бы тебя составить подробный письменный отчет о твоих наблюдениях за поведением этого… ну… разумного кальмара, что ли. Возможно, мне понадобится этот материал для разработки плана нового эксперимента.
   Ну вот, подумалось мне, эт-эргономика, где ты?..
   В Варшаву я сумел вылететь только через неделю. Все эти дни меня не покидало странное ощущение, будто я стою на берегу огромного океана, ошеломленный неотвратимо надвигающимся грозным приливом. Хозяин этого океана — Кером. На правах хозяина он вторгается в бездну неведомого, в абиссальную глубь загадок и тайн искусственно творимой им живой материи. А я, омытый с головы до пят первой приливной волной, стою и не знаю, что будет дальше. Будет ли соблюдена гармония и человечность…
   Из международного аэропорта Варшавы я, не задерживаясь в городе, направился в аэропорт внутренних линий. В справочном бюро узнал, что самолет на Сопот уходит через несколько минут. «Сегодня вы еще успеете на пляж. Желаем вам приятного отдыха!»
   В Сопоте лил дождь.
   Я купил в аэропортовском киоске плащ-куртку из какого-то мягкого полупрозрачного материала. Куртка была тесновата в плечах, но большего размера не оказалось. Я поднял воротник и вышел на стоянку таксомотора. Открыл дверцу первой попавшейся машины, плюхнулся на желтое сиденье.
   — Вам куда? — спросил водитель, дожевывая бутерброд.
   — Все равно. Я здесь впервые.
   — Мое дело маленькое, но если у вас нет знакомых в «Мимозе», советую прямо в «Патроль». Это немного на отшибе, зато великолепный дикий пляж и свежее пиво с самого утра.
   У меня не было знакомых в «Мимозе», и я ничего не имел против свежего пива с утра. Наш розовый в шашечку «Хиум» с огромным никелированным бампером вылетел на автостраду, ведущую к морю.
   Мы неслись вдоль побережья, обгоняя двухэтажные пассажирские автоллеры. На крышах автоллеров, под дисками ночных светильников и прямо на бетонных плитах шоссе пестрели надписи, буквы которых кричали о близком уже дне открытия сопотского фестиваля песни. Водное пространство Гданьской бухты было скрыто завесой дождя.
   «Латерна» — легли поперек шоссе метровые буквы.
   «Самое популярное в Сопоте танц-кафе» — это по обочине.
   А дальше совсем уж интригующе:
   «Подумай и остановись!»
   Я, не раздумывая, попросил водителя остановиться. В незнакомых местах это иногда бывает даже интересно.
   «Хиум» подвернул к обочине, замер у одной из бетонированных тропок, ведущих к большому сооружению, похожему на покосившуюся, готовую упасть стопу тарелок. С фасада эту стопу подпирал стеклянный сегмент, а сверху вместо крыши нависал огромный изогнутый «ласточкин хвост».
   Я оставил свой визит-бланк водителю и выразил надежду, что он сумеет устроить мне номер с видом на мэре.
   — Нет ничего проще, — заверил он, — в «Патроле» работает мой двоюродный брат. Я сам отнесу ваш багаж прямо в номер.
   — Ну, если вас не затруднит… Один момент: этот сверток я захвачу с собой. До свидания.
   Людей в кафе было много. И даже, по-моему, слишком много. Преимущественно молодые и почти все в таких же плащ-куртках, как у меня, только с рисунками. Танцевали, курили, за стойками пили что-то из высоких бокалов через соломинки. Я протолкался к стойке, спросил сухого шампанского и парочку груш. С детства питаю слабость к этой разновидности фруктов, и сейчас с удовольствием съел бы их больше, но грушам был не сезон, а эти были явно оранжерейного происхождения. Как-то неудобно обращать на себя внимание завсегдатаев кафе, лопая у них на глазах лакомства, стоимость которых на фоне остальных цен казалась, мягко выражаясь, чрезмерной.
   Я доедал последнюю из двух, когда вдруг рядом сквозь музыкальный шум услышал: «Наглец!» и беглый треск пяти или шести пощечин.
   — Эй, парень, — сказал я. — Оставь-ка девушку в покое.
   Музыка как раз умолкла, и мои слова прозвучали, видимо, громче, чем нужно, Вокруг меня стало заметно свободнее: кто ступил шаг назад, кто просто отодвинул локти, нашлись такие, кто даже слез с табурета. В общем, стало гораздо просторней, я понял почему, но не успел насторожиться: на опустевший табурет взобралась девица с фиолетовыми волосами, каждый локон которых уложен был тщательно, не без изящества, но как-то уж очень по-кондитерски — гладко и клейко.
   — Спасибо, друг, — сказала она, подмигнув мне подкрашенным глазом.
   — Пожалуйста. Только, наверное, не за что.
   Плащ-куртка ее густо разрисована космическими кораблями и звездами. Кораблей, по-моему, больше.
   — Со мной тебе бояться нечего, — заявила она. — Гек вспыльчивый парень, но если я захочу, он ходит на полусогнутых.
   — Я не боюсь. Как тебя зовут?
   — Ирена. А тебя?
   Я сказал. От нее исходил сладковатый, приятный запах духов.
   — Груш хочешь? — спросил я с надеждой.
   Мне хотелось груш, а вместе с девушкой я свободно мог себе это позволить. Ирена согласно кивнула. Лакомиться грушами на глазах у вспыльчивого Гека — в этом было что-то от старояпонского харакири. Ирена, наверное, не знала, что такое харакири, но что такое женская месть, она понимала отлично.
   Мы пили тативак — довольно крепкий коктейль, который пьют одновременно из двух бокалов через две соломинки. Ели груши и переглядывались. Ирена заговорщически улыбалась.
   — Тебе нравится тативак?
   — Да, мне нравится тативак.
   — А я тебе нравлюсь?
   — Конечно.
   Я сказал правду. Кроме тативака и груш, мне нравятся девушки, которые умеют ответить на грубость пощечиной. И вообще, мне нравится сегодняшний день. Потому что такие безмятежные дни выдаются не часто. И еще потому, что я знал, вернее, предчувствовал, что этот день окончится вовсе не безмятежно. Из-за свертка, на который я опирался локтем…
   — Ты неплохо говоришь по-польски, — сделала мне комплимент Ирена, который, впрочем я вряд ли заслуживал. — Ты из «Аквариума»?
   — Да, что-то в этом роде.
   — Как ты находишь Бегги Флор?
   — Она восхитительна.
   — Фи, у нее слишком худые и длинные ноги.
   — Да, есть немного… — пошел я на попятную.
   Я никогда не видел Бегги Флор, но слишком худые и длинные ноги мне в самом деле не нравились.
   — А-а, догадалась! — Ирена хлопнула в ладоши. — Ты летчик лунной флотилии. Не спорь, это тебе не поможет!
   Я спорить не стал. Изобразил на лице готовность быть кем угодно.
   — Потанцуем? — спросила Ирена. — Ты умеешь ба-да?
   Я посмотрел в зал: танцевали попарно, взявшись за руки, на прямых, как ножницы, негнущихся ногах.
   — Пойдем. Это я сумею.
   Мы танцевали, пили шампанское и опять танцевали. Ба-да — примитивный танец, но было весело. Потом кончился дождь и народ повалил из кафе. За опустевшей стойкой мы с Иреной выпили еще по бокалу шампанского и тоже направились к выходу. У выхода нас встретил Гек. Один. Я почему-то думал, что он будет поджидать меня со своими друзьями.
   — Иренка, — сказал Гек. — Иренка, с кем ты связалась… Я узнал его, — он ткнул в меня пальцем, — это человек-каракатица.
   Такого оборота я не ожидал. Наверное, Гек читает газеты, и, наверное, ему попадались газеты, в которых был помещен наш с Боллом «семейный» портрет, а под портретом… Чего там только не было под этим портретом.
   Веселье кончилось, на меня смотрели любопытные глаза Ирены. Лучше бы Гек затеял драку.
   — Я кое-что забыл в кафе, — сказал я Ирене. — Подожди меня, если хочешь, я скоро вернусь.
   Сверток лежал на стойке рядом с пустыми бокалами. Я хотел спросить двойную порцию коньяка, раздумал и выпил шампанского.
   У выхода, как это и должно было быть, меня уже никто не ждал. Я подошел к обочине шоссе и стал высматривать такси. Меня окликнули сзади — голос похож на голос Ирены. Оглянувшись, я увидел, что это не Ирена. Незнакомая девушка сунула мне в руки бумажный листок и молча удалилась. У нее были длинные, но вовсе не худые ноги.
   Я взглянул на листок. Записка:

    «Новая, 77, квартира 9.

Ирена».

   Подкатило свободное такси.
   Я сел на заднее сиденье, сказал: «Поехали прямо», разорвал записку на мелкие кусочки. Опустил стекло и высунул руку наружу — встречный ветер мгновенно сдул бумажные хлопья. Потом я снял трубку радиотелефона и набрал помер.
   — Слушаю, — ответила трубка густым баритоном.
   — Это институт архитектуры?
   — Да, это институт архитектуры.
   — Мне нужен отдел экспериментального строительства.
   — Телефон, номер которого вы набрали, как раз находится в этом отделе, — терпеливо пояснил баритон.
   — Простите, я не был в этом уверен. Мне нужен один ваш сотрудник…
   — Нам просто повезло, что вам не понадобились сразу все, — иронически заметил баритон.
   — Успокойтесь, — ответил я, — вам это и не угрожало. Мне нужна Ружена Ковальская.
   — Ружена?..
   — Да.
   Пауза затянулась. Я ждал. Было слышно, как в трубку дышит человек.
   — Сейчас, — сказал баритон. И обращаясь уже не ко мне: — Тебя тут спрашивают.
   — Слушаю, — сказал приятный женский голос.
   Я почему-то растерялся. На секунду, не более. Наверное, было в этом-голосе что-то такое, отчего я растерялся, но что именно, я не мог уловить.
   — Ружена Ковальская у телефона.
   — Здравствуйте, Ружена… Мне нужно с вами поговорить. Но не по телефону, а… как-то иначе.
   — Кто вы?
   Я назвал себя. Пауза. И наконец, как эхо, ответное:
   — Соболев…
   Это было произнесено без восклицания и так тихо, что я почти не услышал окончания своей фамилии. И вдруг:
   — Игорь Соболев?
   Голос разительно изменился. Это было так, словно неподвижно сидевшая птица вдруг встрепенулась. Теперь я понял, отчего растерялся вначале: в интонациях голоса меня поразило неестественное, глубокое, как океанская бездна, спокойствие.
   — Да, он самый. Я хотел бы встретиться с вами.
   — Я сейчас… быстро… — Голос стал порывистым и торопливо-ломким. — Я через несколько минут… Но где?
   — Где вам будет удобно.
   — Я не знаю, где вы есть!.. Вы далеко от приморского парка?
   — Не имею понятия… Впрочем, в моем распоряжении машина, я найду.
   — Ждите меня у фонтана Жемчужная раковина.
   — Хорошо. Приморский парк, Жемчужная раковина. До встречи…
   Фонтан Жемчужница венчал широкую каменную лестницу, ведущую на набережную и дальше, прямо к воде.
   Отсюда открывался великолепный вид на залив, усеянный белыми парусами яхт. Я смотрел в зеленоватый морской простор и думал, что она вот так же стояла на верхней ступеньке, глядя на море с тяжелым предчувствием, упрямо ждала. И не дождалась…
   Фонтан бездействовал. В чуть приоткрытых мраморных створках жемчужницы тускло мерцал металлический шар. Пасти четырех дельфинов, откуда когда-то били упругие, твердые струи воды, покрыты ржавым налетом. Я гладил дельфинью лобастую голову, пытаясь составить в уме удобные фразы из обтекаемых слов. Фразы не складывались, слова расползались, как этот ржавый налет, и нарастала смутная уверенность, что любые слова утешения здесь ни к чему и что вообще я приехал сюда не для этого. А для чего — никто не мог бы ответить, даже я сам и даже самому себе. Просто я должен был приехать сюда, увидеть ее, о чем-то поговорить. О, бездна, если бы я знал для чего и о чем!..
   От фонтана веером уходили в глубину парка аллеи. Там над кронами деревьев возвышались башни строительных кранов и новые здания, сверкающие огромными проемами стекла. Строгое изящество архитектурных линий, устремленность ввысь. И было в них что-то от готики старинных польских костелов. Плоды архитектурного эксперимента… Плоды, которые, возможно, помогала вырастить Ружена. И мне вдруг пришло в голову, что эти странные здания и безлюдье старого парка как-то связаны с тем обстоятельством, что она назначила встречу именно здесь; и я уже видел в своем воображении бледную строгую даму в длинных и черных одеждах, вуаль на лице, в мраморно-белой руке янтарные четки… Стоп! А эти дельфины, лестница к морю, вид на залив? Ну вот, а ты — «вуаль, янтарные четки»… Наваждение рассеивалось. Я ведь заранее знал, что эта встреча потребует известного нервного напряжения, и не то, чтоб я струсил, но в последний момент мне стало не по себе, вот и все. Это пройдет.
   Из боковой аллеи торопливо вышла молодая, элегантно и просто одетая женщина. Глянцевито-черная плащ-куртка, закрытый ворот летнего свитера, маленькая сумка — ремень через плечо…
   Заметив меня, она сразу остановилась, словно наткнувшись на невидимую преграду, потом пошла навстречу, с каждым шагом все увереннее и быстрей. Подойдя ко мне, машинальным движением руки поправила сбитые ветром коротко стриженные темные волосы. Взглянула. Черные, умные и словно бы чего-то напряженно ждущие глаза…
   — Здравствуйте, — сказала она. — Ружена Ковальская — это я.
   — Здравствуйте.
   Я взял ее руку и прикоснулся губами. Рука едва заметно дрогнула.
   — Что вы, Игорь, у нас так давно не делают.
   — Это… ну, словом, не потому, что я вспомнил старый польский обычай. Просто… так.