Страница:
Угрюмый вид голой скалы действовал мне на нервы. Изредка встречались большие темные трещины. Они уходили вниз почти вертикально и гам, куда едва достигал свет прожекторов, давали начало гигантским расселинам. Я знал: в таких местах любят гнездиться кальмары. Прозондировать одну из щелей лучом? Луч осветил каменные внутренности мрачного коридора, за каждым выступом таилась черная тень. Кальмаров я не увидел, но рыбий инстинкт упрямо советовал: будь настороже.
Я вылез из щели и поплыл в открытый простор океана. Подальше от мрачной стены. Заблудиться я не боялся, Манта найдет дорогу назад: где-то вверху, на площадке добывающих агрегатов, непрерывно действовал ультразвуковой маяк.
Я долго плыл, не оглядываясь, словно торопился куда-то. Прожекторы Манты светили мне в спину. За пределами сильно разбавленного водой прозрачного светового конуса — кромешная темь, будто пространство замкнулось само на себя. Заботиться сейчас о направлении не имело смысла. Чем хаотичнее мое передвижение, тем лучше: больше шансов привлечь к себе внимание безумца. Неужели не «клюнет»?..
Глазу не на чем остановиться в этой водяной пустоте. Стоит чуть усомниться в достоверности своих ощущений — и ты мгновенно теряешь ориентировку в пространстве. Я усомнился, когда заметил, что Манта плывет за мной как-то совсем необычно, боком. Я понимал, что скутер здесь ни при чем, — потерял ориентировку я сам. Два такие фундаментальные понятия, как «верх» и «низ», превратились в ничто. Противно до головокружения.
Трудно поверить, но где-то в трех километрах отсюда находится дневная поверхность океана, и примерно на таком же расстоянии — дно. Меня окружала беспредельная вечная вселенская тьма, и не было ей ни конца, ни начала, не было вообще ничего, кроме тьмы. Хранимый в воспоминаниях мир солнечной суши казался счастливым сном и только. Он был далеко — быть может, на другой планете. Доведется ли снова увидеть его?
Я вынул нож и двумя пальцами взял кончик лезвия. Тяжелая рукоять указала мне направление к центру планеты.
Оказывается, это очень важно — знать направление к центру планеты. Теперь все стало на свои места. Я висел вниз головой над чернеющей бездной… И вдруг — по телу словно разряд нервного тока — в глубине, на одной вертикали со мной вспыхнул бледный конус луча! Нет, даже не вспыхнул — скорее возник, потому что это далеко, где-то на пределе видимости…
Луч, непонятно играя, кружил. Призывно мерцал удлиненной пластинкой тонкого льда. Фара? Очень похоже. И в то же время, как-то не очень… Вниз!
Луч описал дугу и погас. Мгновенно, как гаснет выключенная фара. Безумец! Стой! Ведь так мы никогда не сумеем настигнуть тебя и помочь! Я здесь уже, я рядом, быть может, это последняя твоя надежда!.. В ответ — летящая навстречу бездна мрака, иллюминированная горстью голубых огоньков. Быстрее вниз, быстрее — секунды решают все!
Когда уходишь вниз, пучина легко уступает. Горе тому, кто не сумеет вовремя остановиться…
Я сумел. Опомнился и выключил плавник. Взглянул на батиметр. Изумрудно-зеленый… Баста. Подвал океана бездонный. Ты же знаешь: голубой этаж обрывается в небытие.
А ты уверен, что стоишь на последних ступеньках? Вот видишь, нет, не уверен… Но разве ничего не значит эта странная глухая боль в суставах рук и ног, в затылке, в бедрах, в позвоночнике? Значит, но только то, что я никогда не забирался так глубоко…
Сверху, по ниспадающей спирали, опускалась Манта. Луч прожектора больно ударил в глаза. Потуши свои лампады, дорогая! Спасибо, теперь хорошо… Густая вселенская тьма. И ничего похожего на бледный таинственный луч. Будто привиделся.
Еще с полсотни метров вниз — и хватит, пожалуй. Шутки с такими глубинами плохи: можно услышать реквием бездны… Реквием бездны? Понятия не имею… Ну-ну, не надо лгать: лгать самому себе бесполезно. Вспомни: тех, кто слышал его и потом нашел в себе силы вернуться, можно пересчитать по пальцам одной руки. Да, я помню, конечно. Об этом дьявольском глубоководном наваждении рассказывают по-разному. Но только своим, и то не каждому, и только шепотом, на ухо, втайне от медиков. А это всегда впечатляет, когда не каждому и шепотом. Однако сначала я не поверил: мне казалось, что мнимая музыка больших глубин вряд ли способна ослабить волю подводника, но мне довелось побеседовать с гидрокомбистом, которого причисляли к знаменитой пятерке. Он рассказывал скупо и неохотно, и потому, наверное, его рассказ заставил насторожиться. В заключение он совершенно серьезно добавил: «То, что я слышал на голубом этаже, вполне может конкурировать с голосами сирен старика Гомера. И я отлично понимаю тех из наших парней, которые предпочли остаться в глубинах». И все, ничего более определенного я от него не узнал: он умолк, задумался и, глядя куда-то мимо меня, так загадочно улыбнулся своим воспоминаниям, что я почувствовал невольный страх…
Ладно, поехали вниз, немного, самую малость. Рискованно, знаю, однако иначе я не могу: луч не привиделся — был. Безумец здесь где-то рядом. Может быть, и не безумец вовсе, а просто несчастный, услышавший пение подводных сирен и не желающих поэтому вернуться?
В голове нарастал устрашающий гул. Ну вот, начинается… Стоп, дальше нельзя: кристалл батиметра отливает мягким бирюзовым сиянием. Но главное даже не в этом. Главное в том, что моя черепная коробка вырастает до размеров огромного корабельного трюма. Весь корабль гудит и качается от ударов злобных штормовых валов, каждый удар порождает в трюме странное дрожащее эхо. Ерунда, просто я ощущаю, как в висках тяжело пульсирует кровь. Теплая живая кровь — это реально, остальное — обман. Вот видишь, я все понимаю, все сознаю, всему нахожу объяснения. Значит, опасности нет, — можно чуть ниже… Где он, где этот «реквием»? Не слышал, не верю, дурацкие выдумки. Просто шум в голове, которому никак нельзя приписать музыкальность.
…А в трюме звенит и похрустывает мелкое крошево стеклянных созвучий. Тихонько тренькают стеклянные струны, падают в темноту, и там разбиваются вдребезги стеклянные бусинки нот. Эта стеклянная суета начинает казаться забавной. И вдруг…
В настороженно-гулком пространстве раздается отчаянный дикий завывающий крик…
После первых мгновений жуткого оцепенения — всеобщая тишина. Растаяли стены мрачного трюма, вернув ошеломленному узнику былую свободу и легкость движений. Кристалл батиметра горит спокойным бирюзовым огнем.
Где-то далеко-далеко — может быть, в центре вселенной — торжественно бьют мировые часы. Двенадцать тягучих ударов, и каждый из них — столетие. Последний удар долго звучит в ореоле дрожащего эха.
— Полдень?.. — вопрошаю пространство.
Внятный женский голос говорит за моей спиной:
— Ты ошибаешься. Полночь.
— Допустим, — неуверенно соглашаюсь я. — Но полночь чего? Эры, эпохи, тысячелетия?
— Полночь твоих желаний, — раздается в ответ.
Нет, это слишком!
— Откуда вам известно о моих желаниях, мадам? Кто вы? Покажитесь!
Смех — и никакого ответа.
— У вас приятный смех, мадам. Но знаете ли, я не люблю быть обращенным спиной к собеседнику.
— Это неважно, — отзывается голос.
— Что неважно?
— Все, что ты говорил. Я — Тьма, понимаешь? Этим все сказано.
— Н-да, пожалуй…
Я вслушиваюсь в раскаты одиноко бродящего эха. И ощущаю течение времени. Время течет, как вода. Я набираю его целыми пригоршнями, дивясь, что стал обладателем такого богатства. Когда-то давным-давно, в счастливую пору рождения детских, еще неясных желаний, я очень любил играть фонтанными струйками. Ловил прозрачную воду руками, стремясь задержать в мокрых ладошках это неиссякаемое увертливое сокровище. Так и теперь: мне кажется, я властелин никому не подвластного времени. Черпаю от его огромных запасов, небрежно проливая капли-минутки.
И снова где-то за моей спиной слышится смех:
— Я вижу, ты доволен подарком.
— Подарком?
— Конечно… Бери, я дарю тебе вечность.
— Зачем мне вечность? — меня охватывает разочарование.
Голос медлит с ответом. Наконец говорит:
— Вечность — ведь это же так заманчиво!..
— Вечность — это небытие. Твой подарок лишен всякого смысла.
— Вот как! — удивляется голос. — Значит, боишься?
— Нисколько. Просто мне не нужна беспредельность во времени. Я знаю этому цену. Недосягаемый призрак, обман…
— И я беспредельна. Я тоже, по-твоему, призрак, обман?
В этом вопросе звучат лукавые нотки. Но я не колеблюсь:
— Да, тоже.
— Я — Тьма! — вскипает негодованием голос. — Беспредельная, вечная Тьма! Я существую!
И в негодующих возгласах мне чудится что-то наивное, до смешного похожее на женский каприз. Черт подери, я даже немного смущен.
— Вот видишь, — смягчается голос, — мне больно слышать дерзкие речи. Но я как женщина великодушна и прощаю тебя.
— Спасибо. Но тем не менее должен заметить, что власть твоя эфемерна. Ночь уходит с наступлением дня и тьма исчезает.
— День!.. — Голос презрительно высокомерен. — Что есть день? Жалкий обман планетарных масштабов. Все остальное пространство — безграничная тьма. И ты смеешь возражать против этого?
— Смею. Тьма — обедненное светом пространство и только. Но стоит ли спорить об этом? Может быть, просто скомандовать скутеру включить освещение?
— Не нужно. Впрочем, попробуй. Я все равно останусь с тобой в другом своем качестве. Ты уже мой! Навсегда… Погляди: в твоих руках горит голубая звезда. Это судьба.
Бросаю взгляд на батиметр. Чистый голубой огонек… В сердце вонзается жало веселого ужаса. Меня разбирает смех.
— Я не боюсь тебя, Бездна! Ведь это твое настоящее имя, не так ли?
— Я не скрывала. Но ты слишком поздно догадался об этом.
— Не имеет значения. В конце концов я намерен взять у тебя интервью.
— Любопытно. О чем же ты хочешь спросить? Ах, я уже знаю! У него было странное имя — Вилем… Кажется, так?
— Верно. Ты буквально читаешь все мои мысли. Да, Вилем Пашич… Но по-чему же «было»? «Было» — очень нехороший симптом.
— Скверные предчувствия не обманули тебя. И довольно об этом.
— Продолжай! Хочу знать все о его таинственном исчезновении. Иначе я не поверю тебе. Слышишь, ты…
— …Дорогая! Назови меня так хотя бы однажды, — раздается тихий и грустный смешок: — Какие вы странные, люди… Даже в объятиях Бездны вам обязательно нужно думать о ком-то другом.
И столько неподдельной тоски в этом признании, что где-то внутри все цепенеет от жалости. Удивительный голос. Голос сумеречного одиночества…
— Зачем тебе Вилем? Слышишь, я произношу это имя с презрением. Да, я ждала его, надеялась, но все понапрасну. Упрямец не желал познать беспредельность. И страшно наказан. Он спит, и уже никогда не проснется. Зачем тебе он? Ведь ты не знаешь его! Вы ни разу не были вместе, как ты и я, как ты со мной!..
— Видишь ли… — прерываю поток быстрых, горячечных слов. — У нас, у людей, довольно обширная география. Но мы научились крепко стоять друг за друга. Жизнь научила… Впрочем, для тебя все это — китайская грамота.
— Не к месту, — возражает голос. Опять он насмешлив, как прежде.
— Что не к месту?
— Китайская грамота. Все, что угодно, только не это. Я не впервые встречаюсь с людьми, и могла бы похвастать знанием языков, о которых твои современники имеют очень смутное представление. Первые морепроходцы.
— О, я понял, довольно! От слов твоих веет ароматами кладбища.
— Но ты не обвиняешь меня?
— Нисколько. С точки зрения морского права твоя деятельность безупречна.
— Оставь иронию. Нам следует поговорить серьезно.
— Нонсенс!.. О чем серьезном можно говорить с тобой? Я не могу испытывать доверие к невидимому собеседнику. Даже с таким вот приятным и волнующим голосом.
— Ты ставишь условия? Впрочем…
Фраза не закончена. Молчание. За этой незаконченностью и молчанием чувствуется напряженная борьба непонятных мне решимости и опасений. С любопытством ожидаю финал.
— Впрочем, я не слишком упряма.
Ага, победила решимость.
Краешком глаза вижу: в стороне возникает темное вертикально-продолговатое пятно, окруженное призрачным сиянием. Где-то в отдалении начинают дробно бить барабаны — тягучий и однообразный ритм. Пятно растет, приближаясь, и теперь я могу разглядеть женскую фигуру, закутанную с головы до пят в черное, усеянное жемчужными брызгами покрывало.
— А вот и я, — говорит знакомый голос. — Ты удивлен? Ничего, это пройдет. Как тебе нравится мой туалет?
Удивлен! Мне кажется, это недостаточно точное слово для характеристики моего состояния.
Женщина в черном ждет ответа. Не вижу, но чувствую пристальный взгляд. Драгоценная ткань довольно прозрачна, и даже в тех местах, где она собирается в складки, просвечивает обнаженный торс весьма совершенных пропорций. Края покрывала у ног обрамляет черная пена тончайших кружев. Лица не видно под черной густой вуалью, но я не сомневаюсь, что оно прекрасно.
— Эффектно… — говорю, принужденный ответить. — Очень эффектно. — И неизвестно к чему добавляю: — Мария Кристина Гонсалес!..
— Ты забыл мое имя? — смеется.
— Нет, представь себе, помню. Бездна Пучина Кальмарес и Тьма… Кажется, так?
— Не совсем, — что-то лукавое слышится в этих словах.
Две лампады источают спокойный фосфорический свет. Одна из них голубая, другая — бледно-лиловая. Это светящиеся глубоководные медузы. Меня искушает желание видеть лицо незнакомки, но свет «лампад» недостаточно ярок, чтобы пройти сквозь вуаль.
— Не совсем! — повторяет она торжественным тоном. — К перечню моих имен ты забыл добавить собственную фамилию.
— Польщен, мадам, но вы меня, признаться, озадачили…
Из-под черного покрывала медленно высвобождаются великолепно изваянные женские руки. Ложатся мне на плечи. Обнимают за шею. Где-то рядом неистово бьют барабаны.
— Свадебные барабаны, — шепчет она. — Понимаешь?.. Ты мой!
Ощущаю трепет прильнувшего гибкого тела. Кружится голова. Кажется, я задыхаюсь!
— Оставьте, мадам! Все это вульгарно и глупо!
Пытаюсь стряхнуть с себя цепкие руки.
— Ты мой! — жарко шепчет в лицо через вуаль. — Мы связаны узами тайного брака. Обними же меня! Крепче, ну! Уйдут суета и тревога, остановится время. Во вселенной нет никого, кроме нас. Ты и я! И с нами полночь твоих желаний…
Прочь, все твои чары напрасны, я все равно не смогу быть с тобою, уйди!..
Объятия жарче, сильнее, шепот все ласковей и неразборчивей.
Полночь ли, полдень, свет или тьма, добрая, слегка ошалевшая фея со мной или красивая ведьма, жив или мертв… Стоит ли думать об этом? Может быть, просто взглянуть ей в лицо и забыть обо всем? Взглянешь — и крышка. Камнем на дно, как другие…
Срываю вуаль. А-а-а!.. Страшная карнавальная маска, мертвые дыры глазниц.
И снова где-то внизу, в глубине, завывающий крик. Отчаянный, дикий и жуткий в своем одиночестве…
Я уже не корчусь в объятиях — мне все равно. И вовсе это не руки, а змеи. Страшная маска — сама по себе, змеи — отдельно. Их много, отвратительно толстых питонов, я в центре клубка. Маска, оскалив светящиеся зубы, плавает рядом. За ней волочится длинный светящийся хвост.
В голове вскипает знакомый стеклянный шум. И вдруг словно пелена падает с глаз: я вижу хрустальный колокол света от прожекторов Манты. Ощущаю встречный ток воды, удушье проходит. Значит, идет декомпрессия, или, попросту говоря, я поднимаюсь. Нет, не я поднимаюсь — меня поднимают. Выше и выше. Со скоростью света. Это, конечно, гипербола, но как выразиться иначе, если голубой карбункул батиметра на глазах становится изумрудно-зеленым? Со скоростью цвета? Пусть так, а вот с головой у меня, должно быть, не все еще в полном порядке, иначе бы я догадался, кто меня тащит. Нет сил шевельнуться.
Змеи, питоны… А раньше были женские руки. Смешно! Можешь смеяться, последний раз в своей жизни, потому что это не змеи, не руки — щупальца это, громадные щупальца в бородавках-присосках, каждая из которых величиной с добрый кулак. А сзади — громадная скользкая туша, оглянись и увидишь. Зачем? Знаю и так: я в лапах гиганта. Жалкий цыпленок в когтях у орла… Адиос амор [2]. Бездна Пучинос и Тьма, — ты умеешь шутить, старая ведьма, умеешь, должен признаться… Ладно, прощаю, мужчины тоже умеют прощать…
Кристалл отливает зеленым сиянием. Потом постепенно желтеет. И вдруг — остановка: не чувствую тока воды. Все внутри холодеет: конец… Вижу затылком раскрывшийся клюв и нацеленный глаз. Примеряется, гад!.. Откусит голову? Или сразу станет терзать на куски? Лучше бы сначала голову; хрум, как орех, и жри…
Сдавленный кольцами щупалец, забываюсь в смертной тоске.
Сверху тихо и мягко опускается тайра. Поравнявшись со мной, подбирает края своей королевской мантии, втягивает тонкие щупальца внутрь полусферы. Королевский книксен… Спасибо, Ваше Величество, но я уже не верю в приметы. Ах, Вы пришли посмотреть, как палач приведет в исполнение приговор Бездны! Тысячу раз благодарен, Ваше присутствие скрасит несчастному страшную казнь… Чего же ты ждешь, многорукая тварь?!
Кракен словно раздумывал. Сплетал и расплетал кольца щупалец, трогал меня то одной «рукой», то другой, будто важно было знать ему: жив человек или мертв. Дотянуться бы мне до квантабера!.. Манта спокойно плавает рядом — ей плевать на хозяина. Что с ней? Почему не стреляет эта мнемотронная дура?
На меня с любопытством глядит безобразная маска. Та самая, которая так меня напугала. То, что мне показалось пустыми глазницами, на самом деле — большие глаза, обведенные светящимися кругами. Это какая-то рыба. Внезапно рядом с любопытной образиной появляется зверь пострашнее: рыба-труба. Не рыба, а плавающий мегафон с большим ярким голубым фонарем. Вот она, эта «фара», которая так меня обманула… Карнавальная маска откусывает хвост непрошеной гостье, величаво приближается к тайре. И гибнет, пораженная щупальцем, точно высоковольтным проводом. А я не хочу! Слышите вы, глупые твари, — я не хочу!!!
Мне удается вырвать руку с ножом из железных объятий. На, получай! Клинок уходит в упругую мякоть толстого щупальца. По рукоять. Кракен, кажется, вздрогнул. Я тоже вздрогнул, ожидая конца… Он медлит с расправой, удивленный, должно быть, неслыханной дерзостью. Что значит, эта колючая игрушка против тонны чудовищных мускулов!
Пьянея от ярости, бью и кромсаю ножом резину кальмарьего мяса. Я знаю, что это конец, до обидного глупый, нелепый, мне страшно и жалко себя, однако выхода нет. А каждый удар лишь способен ускорить реакцию демона смерти, но продолжаю рубить и колоть, без цели, без милосердия и без надежды. И вдруг — о чудо! — кольца разжимают объятия, щупальца оставляют меня и разбегаются в стороны. И вот мы друг перед другом, глаза в глаза. Я — маленькая разъяренная оса, готовая жалить, он — могучий многорукий дух из царства умопомрачительных кошмаров, ни на что другое, лишь на самого себя похожий, и с никому не известными замыслами в темном зверином мозгу. Рожденный сушей, замахнувшись ножом, с ужасом смотрит в черное око рожденного глубиной и видит — как это ни странно — выражение боли, упрека, испуга, и только… Иногда нечаянно подмеченный контраст ошеломляет так, как это бывает в минуту внезапного шока: зеркально чистый, острый блеск стального клинка — и темный, таинственный глаз, в котором однако не видно ни злобы, ни даже ответной угрозы. Беги, ненормальный, ведь это последний твой шанс! Включаю плавник, ловлю замирающим сердцем момент избавления. Бегу со всей доступной мне скоростью, гонимый взглядом подводной химеры…
Одна рука вцепилась в трапецию, другая — срывает квантабер. Над головой — широкие крылья машины, створки кабины открыты, — надежно, как броневая плита. А руки дрожат. Сердце наполняет жестокая буйная радость. И гнев. Э-ей, десятирукая чернильница, теперь ты отведаешь луч!..
Уродливая голова спрута в перекрестке прицела. Щупальца — мощные корни какого-то странного дерева — шевелятся. Были грязно-зеленого цвета, становятся красными. Точно раскаленный металл. В центре — ощеренный клюв. И глаз. Немигающий, темный, живой. Смотрит… Опускаю квантабер. Я не могу в это стрелять…
Раскаленный металл остывает. И опять характерный для кракенов цвет — темно-зеленый. Значит, мой враг успокоился. Враг ли?.. Какого черта, стреляй!
Враг снова в прицеле. И снова краснеет… Постой-ка, дружок, ты, кажется, знаешь, что такое квантабер? А ну-ка; проверим еще…
Ствол вниз — грязно-зеленые корни. Ствол прямо — красный накал. Забавно, как в цирке! Кто-то всерьез занимался с тобой дрессировкой. И я, кажется, догадываюсь кто…
Послушай, образина, где твой укротитель? Жив или мертв?.. Молчишь? Быть может, ты его слопал? Нет, не похоже: с таким же успехом ты слопал бы и меня.
Я повесил квантабер на грудь, вцепился в трапецию и ультразвуком скомандовал Манте плыть на маяк.
ГЛИЭР И БЕНТАРКИ
Я вылез из щели и поплыл в открытый простор океана. Подальше от мрачной стены. Заблудиться я не боялся, Манта найдет дорогу назад: где-то вверху, на площадке добывающих агрегатов, непрерывно действовал ультразвуковой маяк.
Я долго плыл, не оглядываясь, словно торопился куда-то. Прожекторы Манты светили мне в спину. За пределами сильно разбавленного водой прозрачного светового конуса — кромешная темь, будто пространство замкнулось само на себя. Заботиться сейчас о направлении не имело смысла. Чем хаотичнее мое передвижение, тем лучше: больше шансов привлечь к себе внимание безумца. Неужели не «клюнет»?..
Глазу не на чем остановиться в этой водяной пустоте. Стоит чуть усомниться в достоверности своих ощущений — и ты мгновенно теряешь ориентировку в пространстве. Я усомнился, когда заметил, что Манта плывет за мной как-то совсем необычно, боком. Я понимал, что скутер здесь ни при чем, — потерял ориентировку я сам. Два такие фундаментальные понятия, как «верх» и «низ», превратились в ничто. Противно до головокружения.
Трудно поверить, но где-то в трех километрах отсюда находится дневная поверхность океана, и примерно на таком же расстоянии — дно. Меня окружала беспредельная вечная вселенская тьма, и не было ей ни конца, ни начала, не было вообще ничего, кроме тьмы. Хранимый в воспоминаниях мир солнечной суши казался счастливым сном и только. Он был далеко — быть может, на другой планете. Доведется ли снова увидеть его?
Я вынул нож и двумя пальцами взял кончик лезвия. Тяжелая рукоять указала мне направление к центру планеты.
Оказывается, это очень важно — знать направление к центру планеты. Теперь все стало на свои места. Я висел вниз головой над чернеющей бездной… И вдруг — по телу словно разряд нервного тока — в глубине, на одной вертикали со мной вспыхнул бледный конус луча! Нет, даже не вспыхнул — скорее возник, потому что это далеко, где-то на пределе видимости…
Луч, непонятно играя, кружил. Призывно мерцал удлиненной пластинкой тонкого льда. Фара? Очень похоже. И в то же время, как-то не очень… Вниз!
Луч описал дугу и погас. Мгновенно, как гаснет выключенная фара. Безумец! Стой! Ведь так мы никогда не сумеем настигнуть тебя и помочь! Я здесь уже, я рядом, быть может, это последняя твоя надежда!.. В ответ — летящая навстречу бездна мрака, иллюминированная горстью голубых огоньков. Быстрее вниз, быстрее — секунды решают все!
Когда уходишь вниз, пучина легко уступает. Горе тому, кто не сумеет вовремя остановиться…
Я сумел. Опомнился и выключил плавник. Взглянул на батиметр. Изумрудно-зеленый… Баста. Подвал океана бездонный. Ты же знаешь: голубой этаж обрывается в небытие.
А ты уверен, что стоишь на последних ступеньках? Вот видишь, нет, не уверен… Но разве ничего не значит эта странная глухая боль в суставах рук и ног, в затылке, в бедрах, в позвоночнике? Значит, но только то, что я никогда не забирался так глубоко…
Сверху, по ниспадающей спирали, опускалась Манта. Луч прожектора больно ударил в глаза. Потуши свои лампады, дорогая! Спасибо, теперь хорошо… Густая вселенская тьма. И ничего похожего на бледный таинственный луч. Будто привиделся.
Еще с полсотни метров вниз — и хватит, пожалуй. Шутки с такими глубинами плохи: можно услышать реквием бездны… Реквием бездны? Понятия не имею… Ну-ну, не надо лгать: лгать самому себе бесполезно. Вспомни: тех, кто слышал его и потом нашел в себе силы вернуться, можно пересчитать по пальцам одной руки. Да, я помню, конечно. Об этом дьявольском глубоководном наваждении рассказывают по-разному. Но только своим, и то не каждому, и только шепотом, на ухо, втайне от медиков. А это всегда впечатляет, когда не каждому и шепотом. Однако сначала я не поверил: мне казалось, что мнимая музыка больших глубин вряд ли способна ослабить волю подводника, но мне довелось побеседовать с гидрокомбистом, которого причисляли к знаменитой пятерке. Он рассказывал скупо и неохотно, и потому, наверное, его рассказ заставил насторожиться. В заключение он совершенно серьезно добавил: «То, что я слышал на голубом этаже, вполне может конкурировать с голосами сирен старика Гомера. И я отлично понимаю тех из наших парней, которые предпочли остаться в глубинах». И все, ничего более определенного я от него не узнал: он умолк, задумался и, глядя куда-то мимо меня, так загадочно улыбнулся своим воспоминаниям, что я почувствовал невольный страх…
Ладно, поехали вниз, немного, самую малость. Рискованно, знаю, однако иначе я не могу: луч не привиделся — был. Безумец здесь где-то рядом. Может быть, и не безумец вовсе, а просто несчастный, услышавший пение подводных сирен и не желающих поэтому вернуться?
В голове нарастал устрашающий гул. Ну вот, начинается… Стоп, дальше нельзя: кристалл батиметра отливает мягким бирюзовым сиянием. Но главное даже не в этом. Главное в том, что моя черепная коробка вырастает до размеров огромного корабельного трюма. Весь корабль гудит и качается от ударов злобных штормовых валов, каждый удар порождает в трюме странное дрожащее эхо. Ерунда, просто я ощущаю, как в висках тяжело пульсирует кровь. Теплая живая кровь — это реально, остальное — обман. Вот видишь, я все понимаю, все сознаю, всему нахожу объяснения. Значит, опасности нет, — можно чуть ниже… Где он, где этот «реквием»? Не слышал, не верю, дурацкие выдумки. Просто шум в голове, которому никак нельзя приписать музыкальность.
…А в трюме звенит и похрустывает мелкое крошево стеклянных созвучий. Тихонько тренькают стеклянные струны, падают в темноту, и там разбиваются вдребезги стеклянные бусинки нот. Эта стеклянная суета начинает казаться забавной. И вдруг…
В настороженно-гулком пространстве раздается отчаянный дикий завывающий крик…
После первых мгновений жуткого оцепенения — всеобщая тишина. Растаяли стены мрачного трюма, вернув ошеломленному узнику былую свободу и легкость движений. Кристалл батиметра горит спокойным бирюзовым огнем.
Где-то далеко-далеко — может быть, в центре вселенной — торжественно бьют мировые часы. Двенадцать тягучих ударов, и каждый из них — столетие. Последний удар долго звучит в ореоле дрожащего эха.
— Полдень?.. — вопрошаю пространство.
Внятный женский голос говорит за моей спиной:
— Ты ошибаешься. Полночь.
— Допустим, — неуверенно соглашаюсь я. — Но полночь чего? Эры, эпохи, тысячелетия?
— Полночь твоих желаний, — раздается в ответ.
Нет, это слишком!
— Откуда вам известно о моих желаниях, мадам? Кто вы? Покажитесь!
Смех — и никакого ответа.
— У вас приятный смех, мадам. Но знаете ли, я не люблю быть обращенным спиной к собеседнику.
— Это неважно, — отзывается голос.
— Что неважно?
— Все, что ты говорил. Я — Тьма, понимаешь? Этим все сказано.
— Н-да, пожалуй…
Я вслушиваюсь в раскаты одиноко бродящего эха. И ощущаю течение времени. Время течет, как вода. Я набираю его целыми пригоршнями, дивясь, что стал обладателем такого богатства. Когда-то давным-давно, в счастливую пору рождения детских, еще неясных желаний, я очень любил играть фонтанными струйками. Ловил прозрачную воду руками, стремясь задержать в мокрых ладошках это неиссякаемое увертливое сокровище. Так и теперь: мне кажется, я властелин никому не подвластного времени. Черпаю от его огромных запасов, небрежно проливая капли-минутки.
И снова где-то за моей спиной слышится смех:
— Я вижу, ты доволен подарком.
— Подарком?
— Конечно… Бери, я дарю тебе вечность.
— Зачем мне вечность? — меня охватывает разочарование.
Голос медлит с ответом. Наконец говорит:
— Вечность — ведь это же так заманчиво!..
— Вечность — это небытие. Твой подарок лишен всякого смысла.
— Вот как! — удивляется голос. — Значит, боишься?
— Нисколько. Просто мне не нужна беспредельность во времени. Я знаю этому цену. Недосягаемый призрак, обман…
— И я беспредельна. Я тоже, по-твоему, призрак, обман?
В этом вопросе звучат лукавые нотки. Но я не колеблюсь:
— Да, тоже.
— Я — Тьма! — вскипает негодованием голос. — Беспредельная, вечная Тьма! Я существую!
И в негодующих возгласах мне чудится что-то наивное, до смешного похожее на женский каприз. Черт подери, я даже немного смущен.
— Вот видишь, — смягчается голос, — мне больно слышать дерзкие речи. Но я как женщина великодушна и прощаю тебя.
— Спасибо. Но тем не менее должен заметить, что власть твоя эфемерна. Ночь уходит с наступлением дня и тьма исчезает.
— День!.. — Голос презрительно высокомерен. — Что есть день? Жалкий обман планетарных масштабов. Все остальное пространство — безграничная тьма. И ты смеешь возражать против этого?
— Смею. Тьма — обедненное светом пространство и только. Но стоит ли спорить об этом? Может быть, просто скомандовать скутеру включить освещение?
— Не нужно. Впрочем, попробуй. Я все равно останусь с тобой в другом своем качестве. Ты уже мой! Навсегда… Погляди: в твоих руках горит голубая звезда. Это судьба.
Бросаю взгляд на батиметр. Чистый голубой огонек… В сердце вонзается жало веселого ужаса. Меня разбирает смех.
— Я не боюсь тебя, Бездна! Ведь это твое настоящее имя, не так ли?
— Я не скрывала. Но ты слишком поздно догадался об этом.
— Не имеет значения. В конце концов я намерен взять у тебя интервью.
— Любопытно. О чем же ты хочешь спросить? Ах, я уже знаю! У него было странное имя — Вилем… Кажется, так?
— Верно. Ты буквально читаешь все мои мысли. Да, Вилем Пашич… Но по-чему же «было»? «Было» — очень нехороший симптом.
— Скверные предчувствия не обманули тебя. И довольно об этом.
— Продолжай! Хочу знать все о его таинственном исчезновении. Иначе я не поверю тебе. Слышишь, ты…
— …Дорогая! Назови меня так хотя бы однажды, — раздается тихий и грустный смешок: — Какие вы странные, люди… Даже в объятиях Бездны вам обязательно нужно думать о ком-то другом.
И столько неподдельной тоски в этом признании, что где-то внутри все цепенеет от жалости. Удивительный голос. Голос сумеречного одиночества…
— Зачем тебе Вилем? Слышишь, я произношу это имя с презрением. Да, я ждала его, надеялась, но все понапрасну. Упрямец не желал познать беспредельность. И страшно наказан. Он спит, и уже никогда не проснется. Зачем тебе он? Ведь ты не знаешь его! Вы ни разу не были вместе, как ты и я, как ты со мной!..
— Видишь ли… — прерываю поток быстрых, горячечных слов. — У нас, у людей, довольно обширная география. Но мы научились крепко стоять друг за друга. Жизнь научила… Впрочем, для тебя все это — китайская грамота.
— Не к месту, — возражает голос. Опять он насмешлив, как прежде.
— Что не к месту?
— Китайская грамота. Все, что угодно, только не это. Я не впервые встречаюсь с людьми, и могла бы похвастать знанием языков, о которых твои современники имеют очень смутное представление. Первые морепроходцы.
— О, я понял, довольно! От слов твоих веет ароматами кладбища.
— Но ты не обвиняешь меня?
— Нисколько. С точки зрения морского права твоя деятельность безупречна.
— Оставь иронию. Нам следует поговорить серьезно.
— Нонсенс!.. О чем серьезном можно говорить с тобой? Я не могу испытывать доверие к невидимому собеседнику. Даже с таким вот приятным и волнующим голосом.
— Ты ставишь условия? Впрочем…
Фраза не закончена. Молчание. За этой незаконченностью и молчанием чувствуется напряженная борьба непонятных мне решимости и опасений. С любопытством ожидаю финал.
— Впрочем, я не слишком упряма.
Ага, победила решимость.
Краешком глаза вижу: в стороне возникает темное вертикально-продолговатое пятно, окруженное призрачным сиянием. Где-то в отдалении начинают дробно бить барабаны — тягучий и однообразный ритм. Пятно растет, приближаясь, и теперь я могу разглядеть женскую фигуру, закутанную с головы до пят в черное, усеянное жемчужными брызгами покрывало.
— А вот и я, — говорит знакомый голос. — Ты удивлен? Ничего, это пройдет. Как тебе нравится мой туалет?
Удивлен! Мне кажется, это недостаточно точное слово для характеристики моего состояния.
Женщина в черном ждет ответа. Не вижу, но чувствую пристальный взгляд. Драгоценная ткань довольно прозрачна, и даже в тех местах, где она собирается в складки, просвечивает обнаженный торс весьма совершенных пропорций. Края покрывала у ног обрамляет черная пена тончайших кружев. Лица не видно под черной густой вуалью, но я не сомневаюсь, что оно прекрасно.
— Эффектно… — говорю, принужденный ответить. — Очень эффектно. — И неизвестно к чему добавляю: — Мария Кристина Гонсалес!..
— Ты забыл мое имя? — смеется.
— Нет, представь себе, помню. Бездна Пучина Кальмарес и Тьма… Кажется, так?
— Не совсем, — что-то лукавое слышится в этих словах.
Две лампады источают спокойный фосфорический свет. Одна из них голубая, другая — бледно-лиловая. Это светящиеся глубоководные медузы. Меня искушает желание видеть лицо незнакомки, но свет «лампад» недостаточно ярок, чтобы пройти сквозь вуаль.
— Не совсем! — повторяет она торжественным тоном. — К перечню моих имен ты забыл добавить собственную фамилию.
— Польщен, мадам, но вы меня, признаться, озадачили…
Из-под черного покрывала медленно высвобождаются великолепно изваянные женские руки. Ложатся мне на плечи. Обнимают за шею. Где-то рядом неистово бьют барабаны.
— Свадебные барабаны, — шепчет она. — Понимаешь?.. Ты мой!
Ощущаю трепет прильнувшего гибкого тела. Кружится голова. Кажется, я задыхаюсь!
— Оставьте, мадам! Все это вульгарно и глупо!
Пытаюсь стряхнуть с себя цепкие руки.
— Ты мой! — жарко шепчет в лицо через вуаль. — Мы связаны узами тайного брака. Обними же меня! Крепче, ну! Уйдут суета и тревога, остановится время. Во вселенной нет никого, кроме нас. Ты и я! И с нами полночь твоих желаний…
Прочь, все твои чары напрасны, я все равно не смогу быть с тобою, уйди!..
Объятия жарче, сильнее, шепот все ласковей и неразборчивей.
Полночь ли, полдень, свет или тьма, добрая, слегка ошалевшая фея со мной или красивая ведьма, жив или мертв… Стоит ли думать об этом? Может быть, просто взглянуть ей в лицо и забыть обо всем? Взглянешь — и крышка. Камнем на дно, как другие…
Срываю вуаль. А-а-а!.. Страшная карнавальная маска, мертвые дыры глазниц.
И снова где-то внизу, в глубине, завывающий крик. Отчаянный, дикий и жуткий в своем одиночестве…
Я уже не корчусь в объятиях — мне все равно. И вовсе это не руки, а змеи. Страшная маска — сама по себе, змеи — отдельно. Их много, отвратительно толстых питонов, я в центре клубка. Маска, оскалив светящиеся зубы, плавает рядом. За ней волочится длинный светящийся хвост.
В голове вскипает знакомый стеклянный шум. И вдруг словно пелена падает с глаз: я вижу хрустальный колокол света от прожекторов Манты. Ощущаю встречный ток воды, удушье проходит. Значит, идет декомпрессия, или, попросту говоря, я поднимаюсь. Нет, не я поднимаюсь — меня поднимают. Выше и выше. Со скоростью света. Это, конечно, гипербола, но как выразиться иначе, если голубой карбункул батиметра на глазах становится изумрудно-зеленым? Со скоростью цвета? Пусть так, а вот с головой у меня, должно быть, не все еще в полном порядке, иначе бы я догадался, кто меня тащит. Нет сил шевельнуться.
Змеи, питоны… А раньше были женские руки. Смешно! Можешь смеяться, последний раз в своей жизни, потому что это не змеи, не руки — щупальца это, громадные щупальца в бородавках-присосках, каждая из которых величиной с добрый кулак. А сзади — громадная скользкая туша, оглянись и увидишь. Зачем? Знаю и так: я в лапах гиганта. Жалкий цыпленок в когтях у орла… Адиос амор [2]. Бездна Пучинос и Тьма, — ты умеешь шутить, старая ведьма, умеешь, должен признаться… Ладно, прощаю, мужчины тоже умеют прощать…
Кристалл отливает зеленым сиянием. Потом постепенно желтеет. И вдруг — остановка: не чувствую тока воды. Все внутри холодеет: конец… Вижу затылком раскрывшийся клюв и нацеленный глаз. Примеряется, гад!.. Откусит голову? Или сразу станет терзать на куски? Лучше бы сначала голову; хрум, как орех, и жри…
Сдавленный кольцами щупалец, забываюсь в смертной тоске.
Сверху тихо и мягко опускается тайра. Поравнявшись со мной, подбирает края своей королевской мантии, втягивает тонкие щупальца внутрь полусферы. Королевский книксен… Спасибо, Ваше Величество, но я уже не верю в приметы. Ах, Вы пришли посмотреть, как палач приведет в исполнение приговор Бездны! Тысячу раз благодарен, Ваше присутствие скрасит несчастному страшную казнь… Чего же ты ждешь, многорукая тварь?!
Кракен словно раздумывал. Сплетал и расплетал кольца щупалец, трогал меня то одной «рукой», то другой, будто важно было знать ему: жив человек или мертв. Дотянуться бы мне до квантабера!.. Манта спокойно плавает рядом — ей плевать на хозяина. Что с ней? Почему не стреляет эта мнемотронная дура?
На меня с любопытством глядит безобразная маска. Та самая, которая так меня напугала. То, что мне показалось пустыми глазницами, на самом деле — большие глаза, обведенные светящимися кругами. Это какая-то рыба. Внезапно рядом с любопытной образиной появляется зверь пострашнее: рыба-труба. Не рыба, а плавающий мегафон с большим ярким голубым фонарем. Вот она, эта «фара», которая так меня обманула… Карнавальная маска откусывает хвост непрошеной гостье, величаво приближается к тайре. И гибнет, пораженная щупальцем, точно высоковольтным проводом. А я не хочу! Слышите вы, глупые твари, — я не хочу!!!
Мне удается вырвать руку с ножом из железных объятий. На, получай! Клинок уходит в упругую мякоть толстого щупальца. По рукоять. Кракен, кажется, вздрогнул. Я тоже вздрогнул, ожидая конца… Он медлит с расправой, удивленный, должно быть, неслыханной дерзостью. Что значит, эта колючая игрушка против тонны чудовищных мускулов!
Пьянея от ярости, бью и кромсаю ножом резину кальмарьего мяса. Я знаю, что это конец, до обидного глупый, нелепый, мне страшно и жалко себя, однако выхода нет. А каждый удар лишь способен ускорить реакцию демона смерти, но продолжаю рубить и колоть, без цели, без милосердия и без надежды. И вдруг — о чудо! — кольца разжимают объятия, щупальца оставляют меня и разбегаются в стороны. И вот мы друг перед другом, глаза в глаза. Я — маленькая разъяренная оса, готовая жалить, он — могучий многорукий дух из царства умопомрачительных кошмаров, ни на что другое, лишь на самого себя похожий, и с никому не известными замыслами в темном зверином мозгу. Рожденный сушей, замахнувшись ножом, с ужасом смотрит в черное око рожденного глубиной и видит — как это ни странно — выражение боли, упрека, испуга, и только… Иногда нечаянно подмеченный контраст ошеломляет так, как это бывает в минуту внезапного шока: зеркально чистый, острый блеск стального клинка — и темный, таинственный глаз, в котором однако не видно ни злобы, ни даже ответной угрозы. Беги, ненормальный, ведь это последний твой шанс! Включаю плавник, ловлю замирающим сердцем момент избавления. Бегу со всей доступной мне скоростью, гонимый взглядом подводной химеры…
Одна рука вцепилась в трапецию, другая — срывает квантабер. Над головой — широкие крылья машины, створки кабины открыты, — надежно, как броневая плита. А руки дрожат. Сердце наполняет жестокая буйная радость. И гнев. Э-ей, десятирукая чернильница, теперь ты отведаешь луч!..
Уродливая голова спрута в перекрестке прицела. Щупальца — мощные корни какого-то странного дерева — шевелятся. Были грязно-зеленого цвета, становятся красными. Точно раскаленный металл. В центре — ощеренный клюв. И глаз. Немигающий, темный, живой. Смотрит… Опускаю квантабер. Я не могу в это стрелять…
Раскаленный металл остывает. И опять характерный для кракенов цвет — темно-зеленый. Значит, мой враг успокоился. Враг ли?.. Какого черта, стреляй!
Враг снова в прицеле. И снова краснеет… Постой-ка, дружок, ты, кажется, знаешь, что такое квантабер? А ну-ка; проверим еще…
Ствол вниз — грязно-зеленые корни. Ствол прямо — красный накал. Забавно, как в цирке! Кто-то всерьез занимался с тобой дрессировкой. И я, кажется, догадываюсь кто…
Послушай, образина, где твой укротитель? Жив или мертв?.. Молчишь? Быть может, ты его слопал? Нет, не похоже: с таким же успехом ты слопал бы и меня.
Я повесил квантабер на грудь, вцепился в трапецию и ультразвуком скомандовал Манте плыть на маяк.
ГЛИЭР И БЕНТАРКИ
Темно. Глаза различают только голубовато-призрачный овал акварина да горсть цветных огоньков на пульте бункерной коммутации.
Сняв кислородную маску, устало перешагиваю освещенную снизу закраину люка и ощупью направляюсь в глубь салона. Будто в лес ночной. Неожиданно спотыкаюсь о какое-то препятствие и, не удержав равновесия, падаю в темноту. Искросыпительный удар виском — об угол стола. Поминая чертову родню по шестое колено включительно, изучаю пальцами место ушиба. Потом ощупываю препятствие. Ноги!.. Безвольно вытянутые неподвижные ноги… Все внутри напрягается от предчувствия страшной беды.
Бросаюсь к пульту. Рубильник — рывком на себя до отказа. Вспыхнувший свет мгновенно возвращает утраченное было чувство реальности.
Болл лежит на полу, запрокинув голову в проем между ножками перевернутого кресла. Губы сомкнуты, на горле выпирает кадык. Разрываю свитер, чтобы выслушать сердце. Болл приподнимает голову и мычит что-то нечленораздельное. В нос ударяет тошнотворный ненавистный мне запах. Так, коллега тяжело, что называется, мертвецки пьян…
Я порылся в аптечке, зарядил пневмошприц и, с трудом преодолевая отвращение и бешенство, перевернул Болла спиной вверх. Вот уж никогда не думал, что здесь пригодится лекарство, нейтрализующее алкоголь! Быстро же мы обрастаем шерстью, господа…
Покончив с инъекциями, направляюсь в каюту Болла. Ударом ноги распахиваю дверь. Дверца шкафа открыта. На полке поблескивают три бутылки спиртного. В целлофановом кульке мелко наколотый сахар.
Бутылку за горлышко. Взмах… Осколки, груда осколков, лужа и этот проклятый запах.
Осколки последней бутылки сыплются на пол и, отзвенев свою стеклянную жалобу, замирают у ног, влажно поблескивая. Все… Владелец бара проснется начисто разоренным.
Вспышка гнева, совершенно меня обессилив, угасла.
Подхожу к столу и беру в руки то, что сначала показалось мне зеркалом. Это портрет. Превосходный фотопортрет молодой женщины, выполненный в технике гайки: темное, очевидно, загорелое лицо обрамлено волнами светлых, почти невидимых на снимке волос. Глаза глубокие, строгие.
Выходит, Болл не один…
Болл спал. Голая грудь мерно вздымалась. Я снял сиденье с кресла, положил под голову спящему. Не для него — плевать я на него хотел. Для той, которая на снимке.
У себя в каюте я запер дверь на внутренний замок. Постоял перед Царевной-Лебедем. Глаза большие, глубокие, и нет в них строгости. Скорее — печаль и детское любопытство. Я взял со стола нож, оставленный Пашичем, хотел обрезать провода переговорного устройства. Но не обрезал — вспомнил Дюмона.
Уснуть легче всего, если стараться некоторое время лежать неподвижно. Лежу, стараюсь. На столе — таблетки снотворного. Нельзя… Нужно уметь засыпать, естественным образом. Даже в этой наглухо закупоренной консервной банке, называемой бункером. Консервированная тишина…
Мысленно пронзив потолок и толщу воды, я блаженно зажмурился. Потому что в безоблачной вышине, над безмятежно-голубой поверхностью океана, жарко горело полуденное солнце… С тех пор как люди познали трехмерность планеты, проникли в недра ее и глубины, поверхность стала для них чем-то вроде Эдема. Там, наверху, всегда обязательно день, свежий ветер и солнце. Это просто необходимо, чтоб всегда обязательно солнце.
Внезапно, под действием какого-то внутреннего импульса, я широко открыл глаза и воззрился на холодно сияющий диск настольной лампы. Вот твое солнце, приятель. А на поверхности сейчас, наверное, ночь, завывающий ветер, шторм… Повернул голову и взглянул на часы. Да, ровно двадцать четыре. Полночь. Полночь твоих желаний… Хм, надо же было придумать! Какой механизм сработал в мозгу, порождая этот немыслимый образ?! Из каких глубин подсознания вышла в область сознания невероятная фантасмагория чувственных ощущений, казалось бы совершенно не связанных ни с горечью невосполнимой потери, ни с надеждой унять душевную боль.
И завертелась чудовищная карусель зеркал, отражающих куски Сегодняшних событий. Напряглись усталые мышцы, лоб покрылся холодной испариной, участились дыхание, пульс. Мозг раскручивал карусель на повышенных оборотах. Словно мотор, в обмотки которого подано больше, чем надо, энергии. На таких оборотах запросто могут выйти из строя подшипники. Быть может, именно так и спятил Дюмон?..
Я сжал руками виски, громадным усилием воли заставил себя успокоиться. Видишь, все хорошо — удалось. Теперь попробуй уснуть. Ты должен уснуть, обязан. Не прибегая к снотворному.
Сняв кислородную маску, устало перешагиваю освещенную снизу закраину люка и ощупью направляюсь в глубь салона. Будто в лес ночной. Неожиданно спотыкаюсь о какое-то препятствие и, не удержав равновесия, падаю в темноту. Искросыпительный удар виском — об угол стола. Поминая чертову родню по шестое колено включительно, изучаю пальцами место ушиба. Потом ощупываю препятствие. Ноги!.. Безвольно вытянутые неподвижные ноги… Все внутри напрягается от предчувствия страшной беды.
Бросаюсь к пульту. Рубильник — рывком на себя до отказа. Вспыхнувший свет мгновенно возвращает утраченное было чувство реальности.
Болл лежит на полу, запрокинув голову в проем между ножками перевернутого кресла. Губы сомкнуты, на горле выпирает кадык. Разрываю свитер, чтобы выслушать сердце. Болл приподнимает голову и мычит что-то нечленораздельное. В нос ударяет тошнотворный ненавистный мне запах. Так, коллега тяжело, что называется, мертвецки пьян…
Я порылся в аптечке, зарядил пневмошприц и, с трудом преодолевая отвращение и бешенство, перевернул Болла спиной вверх. Вот уж никогда не думал, что здесь пригодится лекарство, нейтрализующее алкоголь! Быстро же мы обрастаем шерстью, господа…
Покончив с инъекциями, направляюсь в каюту Болла. Ударом ноги распахиваю дверь. Дверца шкафа открыта. На полке поблескивают три бутылки спиртного. В целлофановом кульке мелко наколотый сахар.
Бутылку за горлышко. Взмах… Осколки, груда осколков, лужа и этот проклятый запах.
Осколки последней бутылки сыплются на пол и, отзвенев свою стеклянную жалобу, замирают у ног, влажно поблескивая. Все… Владелец бара проснется начисто разоренным.
Вспышка гнева, совершенно меня обессилив, угасла.
Подхожу к столу и беру в руки то, что сначала показалось мне зеркалом. Это портрет. Превосходный фотопортрет молодой женщины, выполненный в технике гайки: темное, очевидно, загорелое лицо обрамлено волнами светлых, почти невидимых на снимке волос. Глаза глубокие, строгие.
Выходит, Болл не один…
Болл спал. Голая грудь мерно вздымалась. Я снял сиденье с кресла, положил под голову спящему. Не для него — плевать я на него хотел. Для той, которая на снимке.
У себя в каюте я запер дверь на внутренний замок. Постоял перед Царевной-Лебедем. Глаза большие, глубокие, и нет в них строгости. Скорее — печаль и детское любопытство. Я взял со стола нож, оставленный Пашичем, хотел обрезать провода переговорного устройства. Но не обрезал — вспомнил Дюмона.
Уснуть легче всего, если стараться некоторое время лежать неподвижно. Лежу, стараюсь. На столе — таблетки снотворного. Нельзя… Нужно уметь засыпать, естественным образом. Даже в этой наглухо закупоренной консервной банке, называемой бункером. Консервированная тишина…
Мысленно пронзив потолок и толщу воды, я блаженно зажмурился. Потому что в безоблачной вышине, над безмятежно-голубой поверхностью океана, жарко горело полуденное солнце… С тех пор как люди познали трехмерность планеты, проникли в недра ее и глубины, поверхность стала для них чем-то вроде Эдема. Там, наверху, всегда обязательно день, свежий ветер и солнце. Это просто необходимо, чтоб всегда обязательно солнце.
Внезапно, под действием какого-то внутреннего импульса, я широко открыл глаза и воззрился на холодно сияющий диск настольной лампы. Вот твое солнце, приятель. А на поверхности сейчас, наверное, ночь, завывающий ветер, шторм… Повернул голову и взглянул на часы. Да, ровно двадцать четыре. Полночь. Полночь твоих желаний… Хм, надо же было придумать! Какой механизм сработал в мозгу, порождая этот немыслимый образ?! Из каких глубин подсознания вышла в область сознания невероятная фантасмагория чувственных ощущений, казалось бы совершенно не связанных ни с горечью невосполнимой потери, ни с надеждой унять душевную боль.
И завертелась чудовищная карусель зеркал, отражающих куски Сегодняшних событий. Напряглись усталые мышцы, лоб покрылся холодной испариной, участились дыхание, пульс. Мозг раскручивал карусель на повышенных оборотах. Словно мотор, в обмотки которого подано больше, чем надо, энергии. На таких оборотах запросто могут выйти из строя подшипники. Быть может, именно так и спятил Дюмон?..
Я сжал руками виски, громадным усилием воли заставил себя успокоиться. Видишь, все хорошо — удалось. Теперь попробуй уснуть. Ты должен уснуть, обязан. Не прибегая к снотворному.