Страница:
* * *
16 лет, 6 месяцев, 17 днейСуббота, 27 апреля 1940 года
Монтень, Опыты, том III, глава V:
«В чем повинен перед людьми половой акт – столь естественный, столь насущный и столь оправданный, – что все как один не решаются говорить о нем без краски стыда на лице и не позволяют себе затрагивать эту тему в серьезной и благопристойной беседе? Мы не боимся произносить: убить, ограбить, предать, – но это запретное слово застревает у нас на языке… Нельзя ли отсюда вывести, что, чем меньше мы упоминаем его в наших речах, тем больше останавливаем на нем наши мысли?»[2]
* * *
16 лет, 6 месяцев, 18 днейВоскресенье, 28 апреля 1940 года
Когда я довожу себя до оргазма, самое необычное – это момент, который я называю «эквилибристикой»: миг, когда я вот-вот кончу, но еще не кончил. Сперма уже вот-вот готова излиться, но я удерживаю ее изо всех сил. Кольцо вокруг головки члена краснеет, да и сама головка так набухает, чуть не лопается, что я даже выпускаю член из рук. Я удерживаю сперму изо всех сил и смотрю, как вибрирует мой член. Я стискиваю кулаки, веки, челюсти так сильно, что все мое тело начинает вибрировать вместе с ним. Этот миг я и называю «эквилибристикой». Мои глаза вращаются за закрытыми веками, я дышу часто-часто, прогоняя от себя все возбуждающие картины – груди, бедра, ягодицы, шелковистую кожу наших подружек, – и сперма останавливается в своем жерле, останавливается у самого края кратера. Точно, это похоже на вулкан за секунду до извержения. Нельзя, чтобы лава стекла обратно. Она и правда иногда опускается, когда что-то нас вспугнет, например, когда господин Дамб открывает дверь дортуара. А вот это-то и не нужно. Я почти уверен, что разворачивать сперму с полдороги вредно для здоровья. Как только я чувствую, что она начинает отступать, мои пальцы – большой и указательный – обхватывают кольцо, и я пытаюсь удержать ее, кипящую, словно лава, нет, словно древесные соки – настолько член в такие моменты напоминает ветку дерева, напряженную и узловатую! Тут надо соблюдать крайнюю осторожность и четкость, один миллиметр, а то и меньше, решает всё. Член, весь, целиком, становится таким чувствительным, что головка может взорваться от малейшего дуновения, от соприкосновения с простыней. Мне удается удержаться от семяизвержения еще раз, потом другой, и каждый раз – это дивное удовольствие. Но истинное, абсолютное наслаждение наступает в тот момент, когда я уже не могу ничего удержать, и обжигающая сперма, переливаясь через край, течет по тыльной стороне кисти. Ах, что за чудесное поражение! Это тоже совершенно неописуемо – всё это сокровенное, что изливается вдруг наружу, и наслаждение, которое накрывает тебя с головой… Извержение и погружение одновременно! Падение эквилибриста в кратер с расплавленной лавой! Ах! Что за чудо эта ослепительная вспышка во тьме! Этьен говорит, что это – «апофеоз».
* * *
16 лет, 6 месяцев, 20 днейВторник, 30 апреля 1940 года
И все же есть нечто, бросающее тень позора на этот апофеоз чувства, и это – отвратительные слова, которые употребляются, чтобы говорить о нем. «Дрочить» – тут есть что-то от нервнобольного, «ублажать себя» – звучит просто по-идиотски, «оглаживать» – наводит на мысль о бабушкиной собачке, «мастурбировать» – фу, гадость (есть в этом глаголе, хотя бы и латинском, что-то рыхлое, губчатое), «трогать себя» – вообще ничего не выражает. «Вы себя трогали?» – спрашивает священник на исповеди. Конечно! А как иначе умываться, одеваться? Мы долго обсуждали это с Этьеном и другими ребятами. Мне кажется, я нашел точное выражение: брать себя в руки. Отныне, когда кто-нибудь из взрослых посоветует мне взять себя в руки, я смогу пообещать ему это без всякого риска оказаться лжецом.
* * *
16 лет, 6 месяцев, 24 дняСуббота, 4 мая 1940 года
«Гусёк»[3]! Отличная идея! Вот что мы сделаем с нашими ста двадцатью пятью красавицами. Самыми красивыми из них мы будем играть. В эротическую настольную игру под названием «Кто первый потеряет девственность». Точно! Так она и будет называться. Тот, кто первым пройдет все шестьдесят три области и выиграет, получит право лишиться невинности. Вы выиграли. Пожалуйте в бордель. Играть будем на деньги. Проигрыши пойдут в общую кассу. Чтобы касса быстрее пополнялась, у нас будет клуб из восьми игроков. В него войдут Мальмен, Зафран и Руар: моя идея вызвала у них бурю восторга. Финальная игра пройдет после устного выпускного экзамена, перед самыми летними каникулами. Победитель получит все деньги из кассы с условием, что потратит их на достижение единственной цели – потери девственности. В конце – отчет. Да будет так. Лейтмотивом игры будет служить лицо Моны Лизы, чья загадочная улыбка может трактоваться самыми разными способами.
«КТО ПЕРВЫЙ ПОТЕРЯЕТ ДЕВСТВЕННОСТЬ». ЭРОТИЧЕСКАЯ ИГРА
Правила игрыВ игре участвуют две игральные кости.
Кошельки перед началом игры должны быть полными. Каждый игрок бросает кости дважды.
Клетка 2: Сначала подрасти. Пропускаешь три хода.
Клетка 4: Осматривая ваше белье, мама с удивлением замечает на нем подозрительные пятна. Она ведет вас к доктору, который накладывает вам повязку от ночных поллюций. Возвращаетесь на 3-ю клетку, пропускаете два хода.
Клетка 6: Господин Дамб застукал вас с поличным, когда вы в одиночестве предавались запретным утехам. Он отправляет вас в холодный душ. Шаг назад, на 5-ю клетку, пропуск двух ходов.
Клетка 8: Вы совершили в помыслах грех любострастия. Идете исповедоваться на 7-ю клетку, пропускаете один ход.
Клетка 10: Вас смутили ночные видения. Вернитесь на клетку 9 и простирните потихоньку простыню.
Клетка 12: Случайно наткнувшись на ваше испачканное белье, дядя Жорж поздравляет вас с превращением в мужчину. Бросьте кости два раза и продвиньтесь вперед на число клеток, соответствующее выпавшей сумме.
Идем дальше.
Клетка 15 (здесь картинка изображает загадочную улыбку Моны Лизы): Она вам улыбнулась! Ходите снова.
Клетка 19: Чтобы нравиться девочкам, надо быть сильным. Тренируйтесь в спортзале. Пла́тите трешку и пропускаете два хода.
Клетка 21 (Мона Лиза): Она улыбается вам, но это ироничная улыбка. Возвращайтесь со своими мрачными мыслями на клетку 17.
Клетка 23: Чтобы нравиться девочкам, надо хорошо плавать. Вы берете уроки плавания. Пла́тите 4 и пропускаете один ход.
Клетка 27 (Мона Лиза): Вы пытаетесь поцеловать ее и получаете пощечину. Возвращайтесь переживать разочарование на клетку 13.
Клетка 29: Чтобы нравиться девочкам, надо уметь танцевать. Вы берете уроки танцев. Пла́тите 5 и пропускаете один ход.
Клетка 33 (Мона Лиза): Ей кажется, что вы грязный. Вернитесь на клетку 11 и умойтесь.
Клетка 39 (Мона Лиза): Она считает, что у вас ужасная прическа. Ступайте к парикмахеру на клетку 31 и заплатите 1.
Клетка 41: Любовь ослепляет. Пропустите один ход, чтобы к вам вернулась проницательность.
Клетка 43: У вас обложен язык и дурно пахнет изо рта. Очистите желудок и пропустите один ход.
Клетка 45 (Мона Лиза): Ей кажется, что вы плохо одеты. Вернитесь на клетку 37, сшейте себе костюм и заплатите 10.
Клетка 47: У вас на лице появились угри. Подлечитесь и пропустите один ход.
Клетка 51 (Мона Лиза): Она считает вас совершенно необразованным. Вернитесь на клетку 1, чтобы подучиться.
Клетка 53: Прихорашиваясь, вы теряете драгоценное время. Пропустите один ход.
Клетка 57 (Мона Лиза): Никому не говорите, что она вам сделала. Она в восторге, вы – тоже. Вам снова ходить.
Клетка 59: От любви за плечами вырастают крылья. Вам снова ходить.
Клетка 61: Господин Дамб застает вас за этой игрой. Все возвращаются на исходную позицию.
Клетка 63: Вы выиграли, пожалуйте в бордель! Кроме того, вы забираете всю кассу!
Чтобы выиграть, надо попасть точно на клетку 63. Если выпавшая на костях сумма очков уводит вас дальше, вам придется отступить назад на столько клеток, сколько у вас лишних очков.
* * *
16 лет, 7 месяцев, 2 дняВоскресенье, 12 мая 1940 года
Иногда, когда я просыпаюсь в дортуаре от тоски (чаще всего это случается, когда мне приснится папа или Виолетт), я успокаиваюсь от постепенно овладевающего мною ощущения, что все спящие вокруг меня ребята и я сам составляем одно тело. Одно большое спящее тело, которое дышит, видит сны, постанывает, потеет, почесывается, подергивается, сопит, кашляет, пукает, храпит, пачкает простыни, в ужасе просыпается от кошмара и тут же снова засыпает. Это не чувство товарищества, а впечатление, что с органической точки зрения наш дортуар (а нас в нем шестьдесят два человека) представляет собой единое тело. И если один из нас умрет, большое общее тело будет продолжать жить.
ЗАМЕТКА ДЛЯ ЛИЗОН
В скобках замечу, Лизон, что это было написано на следующий день после вторжения немцев 10 мая. Вторая мировая война. Род людской снова взялся за свое. В тот день в память о папе я поклялся, что не приму участия в этом балагане. Как ты увидишь дальше, судьба распорядилась иначе.
* * *
16 лет, 8 месяцев, 13 днейВоскресенье 23 июня 1940
Навстречу нам попадаются сгорбившиеся люди с замедленными движениями и пустым взглядом. У некоторых совершенно потерянный вид. В прямом смысле слова. Это беженцы, оборванные, завшивевшие, небритые, они бредут по улицам незнакомого города. Мне трудно представить, что еще месяц назад они жили в Париже нормальной жизнью. Брошенные на произвол судьбы тела́…
* * *
На следующий деньФинал нашей эротической игры отложен на неопределенный срок. У Руара под Дюнкерком погиб брат. Он его очень любил. Наша девственность подождет, оставим это до лучших времен.
* * *
16 лет, 9 месяцев, 14 днейСреда, 24 июля 1940 года
Мерак. Я ободрал о кору старого бука грудь, подошвы, внутреннюю сторону рук и ног. В общем, заживо содрал с себя кожу. В буквальном смысле. Как кожуру с яблока. И все из-за Тижо. Ему взбрело в голову достать из гнезда вороненка, но родители птенца воспротивились такому усыновлению. А поскольку Тижо никак не хотел расставаться со своей добычей, те на него просто набросились. Он прижимал птенца к груди, а другой рукой отбивался от родителей. И все это – в добрых шести метрах от земли, сидя верхом на ветке! Марта снизу кричала, чтобы он бросил птенца, а Манес побежал за ружьем – стрелять по воронам. И те и другие защищали свое потомство. Не сомневаясь, что Манес начнет палить, я полез на дерево и добрался до Тижо. Первые три метра я карабкался как обезьяна или как электрик – обхватив голый ствол руками и ногами. Я только что ловил раков, а потому был босиком, в одних плавках. Влезть на дерево не составило никакого труда. У меня было полное впечатление, что я обнимаю живое тело. Во время спуска Тижо своим весом все время оттягивал меня назад, и мне пришлось плотно прижиматься к стволу. Но поскольку Тижо душил меня левой рукой (он так и не пожелал расстаться со своим новым приятелем), я немного ослабил объятия, чтобы ускорить спуск. На этом-то этапе операции я и ободрался о кору. Особенно когда хотел притормозить – уж больно быстро мы спускались. Когда мы добрались до земли, я был весь в крови, а вороненок – мертв: Тижо со своей любовью попросту задушил его. Марта орала как резаная. Он нас угробит! Подумать только, семь лет, а что за ребенок! Само собой разумеется, мне полагалось промыть ссадины водкой. И на этот раз без «слухового обезболивания». Марта – это вам не Виолетт. Пока я вонзал ногти себе в ладони, Манес все грозился устроить своему младшему отпрыску хорошую взбучку, тот же был занят похоронами несчастной жертвы. В конце концов Манес от своей идеи отказался со словами, в которых прозвучала нотка гордости: Вот засранец, ведь ничего же не боится! В результате я сплю голышом, отбросив простыню и одеяло, широко раздвинув ноги, заживо сгорая в паутине нервов. Отныне так я буду представлять себе ад: бесконечное горение без пламени с раскрытыми в бесконечную тьму глазами. Наказание Марсия[4].
* * *
16 лет, 9 месяцев, 23 дняПятница, 2 августа 1940 года
Какое же это все-таки удовольствие – лазать по деревьям! Особенно взбираться на дубы и буки. Все тело раскрывается! Руки, ноги вырывают вас из привычной жизни. Как быстро усваивается эта наука! Как точны движения! Это совсем не так, как бывает, когда поднимаешься на гору, это не альпинизм (мне кажется, что в горах у меня закружилась бы голова), это просто свободное путешествие среди листвы! Где мы? Ни на земле, ни на небе – в самом эпицентре взрыва зелени. Мне бы хотелось жить на деревьях.
* * *
16 лет, 11 месяцев, 6 днейПонедельник, 16 сентября 1940 года
Когда от долгого сидения над книжками у меня тяжелеет голова, я иду молотить кулаками по мешку. Теперь вместо себя Манес нарисовал на нем Лаваля[5]. Давай! Давай! Сотри его! (Густая челка, тяжелые веки, выпяченная губа, сигарета в углу рта – здорово похож!) Мешковина обдирает косточки пальцев, и я надеваю на руки носки.
* * *
16 лет, 11 месяцев, 10 днейПятница, 20 сентября 1940 года
Мерак. Играем в сарае в теннис. Я провел на торцевой стене линию на уровне сетки. Поскольку штукатурка на стенах и пол неровные, никогда не знаешь, как отскочит мячик, для отработки рефлексов лучше и быть не может. Если прибавить к этому прыжки в зерно вместе с Тижо и остальными, погони за норовистыми козами и работу на ферме с совершенно неутомимым Робером, то мое пребывание в Мераке потянет на тренировку какого-нибудь десантника.
* * *
17 лет, 1 месяц, 14 днейВоскресенье, 24 ноября 1940 года
Манес порезал себе лодыжку валявшейся в соломе косой. Гигиена по Марте и Манесу: водка для промывания раны – это как обычно, а вот для перевязки Манес притащил из конюшни совершенно черную от навоза паутину. Оттягивает, сказал он с присущим ему лаконизмом. Ни о каком столбняке ему, конечно, говорить нет смысла. Все всегда поступали именно так, и никто еще не умер. Могу себе представить, что паутина должна обладать какими-то вяжущими или заживляющими свойствами. Но навоз? Однако следует признать: на сегодняшний день от этих «примочек» в семье еще никто не умер.
* * *
17 лет, 2 месяца, 17 днейПятница, 27 декабря 1940 года
Дядя Жорж, будучи проездом в Мераке, спросил меня, не хотел бы я стать врачом. (Этот путь избрал твой кузен Этьен.) Только не я. Заниматься телесными неполадками? Благодарю покорно! У меня самого их было предостаточно, я с этого и начал. Что касается лечения людей… Прежде надо потратить кучу времени, чтобы выбить у них из головы все, что они напридумывали себе про тело, которое рассматривают исключительно с точки зрения морали. Мне не хватит терпения, чтобы объяснить тете Ноэми, что вопрос не в том, «заслужила» она или нет свою эмфизему легких. Ну а что же тебя интересует в жизни? – спрашивает меня дядюшка. Наблюдение за собственным телом, которое мне глубоко чуждо. (Этого я ему, разумеется, не говорю.) И изучение медицины, даже самое углубленное, не избавит меня от этого ощущения. В общем, я хочу заниматься примерно тем, чем занимался во время своих прогулок Руссо: собирать травы. Собирать до последнего дня и только для себя, не теряя надежды, что это пригодится кому-нибудь еще. Что же касается профессии – это совсем другое дело. В любом случае в этом дневнике для нее не будет места.
* * *
17 лет, 5 месяцев, 8 днейВторник, 18 марта 1941 года
Вчера мы с Этьеном здорово поругались, и все из-за Вольтера и Руссо: он насмехался над Жан-Жаком, а я его защищал. От этой ссоры в памяти у меня останутся не наши аргументы (честно говоря, аргументировать нам было особо нечем), а непроизвольное движение Этьена, когда он схватил с доски длинную линейку и упер ее одним концом себе в живот, а другим – мне. Каждый раз, когда кто-нибудь из нас в пылу спора начинал наступать на другого, линейка врезалась в живот нам обоим. Больно! Если же мы отступали назад, линейка падала. Конец дискуссии. Это и называется соблюдать меру в споре. Прямо хоть патентуй способ.
* * *
17 лет, 5 месяцев, 11 днейПятница, 21 марта 1941 года
Желание овладевает мной иногда в самые неожиданные моменты. Например, когда меня возбуждает то, что я читаю. Набухание пещеристых тел, стимулируемое нейронами! Я читаю, и у меня встает. Причем речь не об Аполлинере или Пьере Луи, которые любезно преподносят нам такие подарки, а о Руссо, например, который очень бы удивился, узнав, что чтение его «Общественного договора» вызывает у меня эрекцию! И – хоп! – маленький оргазм исключительно силой разума.
* * *
18 лет, 9 месяцев, 5 днейСреда, 15 июля 1942 года
Пока готовился к выпускным экзаменам и учился на подготовительном курсе, ничего не писал. Тело самоустранилось. Для разрядки немного занимался боксом, гонял мяч и плавал. Немного помогал Манесу в поле. Три отёла, шесть окотов. По-прежнему не могу зарезать поросенка. Есть могу, убить – нет. Бедняга приходил ко мне ласкаться, когда я вкалывал. Ох уж эта тупая вера животины в человека…
* * *
18 лет, 9 месяцев, 25 днейВторник, 4 августа 1942 года
Теннис: разгромил вчистую всех трех братьев Де Г. За три партии по шесть сетов ни одному из них не удалось выиграть больше двух раз. Все началось с унижения. Старший поправил меня относительно употребления частицы «де», заметив, что, когда речь идет об аристократической семье, надо говорить не «Де Г.», а просто «Г.»: этого требует хорошее воспитание. И вообще, все это знают! Ладно. Еще: у меня не было ни шортов, ни теннисных туфель, а играть в моих «тряпках» против одетых с иголочки партнеров просто «неприлично», пусть даже на частном корте (в данном случае корт был их). Так что они выдали мне требуемое обмундирование: шорты, рубашку, туфли, все – белоснежное. Я подпоясал шорты (они что, нарочно дали мне слишком большие?) обрывком бельевой веревки, найденной в «службах», и закатил всем троим настоящее побоище. Отпрыски герцога Монморанси, разгромленные последним из плебеев! Что стоило мне возможной любви их сестры, к которой я был неравнодушен. Ну и пусть, зато я отомстил за Виолетт, которая (братья этого не знали) в юности работала на эту семью и которую выгнали за то, что она лишила невинности тридцатидвухлетнего (!) кузена. (Нарочно не придумаешь.)
За всю игру меня не покидало волнующее ощущение, что мое тело – это единственное, что я могу противопоставить их фанаберии. И тело даже не обученное – потому что меня никто не учил играть в теннис. Сарай Манеса и наблюдение за другими игроками – вот и вся моя наука. Когда лупишь по мячу, никогда этому не учившись, чувствуешь, как тело само применяется к обстоятельствам. Мои движения были беспорядочны и большей частью неверны, ужасны с эстетической точки зрения и расточительны в смысле излишней траты энергии (я суетился, подпрыгивал, тело меня не слушалось, я размахивал руками и ногами, выполнял какие-то нелепые акробатические па), но осознание самого факта, что эти движения не имеют никакого отношения к «умению играть», давало мне острое чувство физической свободы и постоянного обновления: каждое мое движение было новым, другим! Каждый сюрприз, который взгляд преподносит моим ногам и моей ракетке, я использую с выгодой для себя. Мои движения не заучены, не подготовлены заранее, они не похожи одно на другое и не имеют никакого отношения к скупому академическому стилю, в котором играют мои противники. А потому я для них совершенно непредсказуем, мои мячи неожиданны для них, они приводят их в замешательство. Братья возмущаются, раздраженно-снисходительно возводят очи горе, негодуя по поводу некоторых моих особенно вялых мячей, как будто я воюю, нарушая все правила военной науки. Я же поражаюсь своей проворности, гибкости, ловкости, быстроте реакции (с какой уверенностью и точностью в какую-то долю секунды я бью по мячу!), в довершение всего я совершенно неутомим и отбиваю все мячи. Эта свобода владения собственным телом приводит меня в восторг. Мои выходки деморализуют противников, их самодовольство разваливается прямо на глазах, что доставляет мне несказанную радость. И дело тут не в моей победе, а в том, с каким видом они принимают свое поражение. Под Вальми[6] нам уже недоставало манер. (А я и до сих пор остаюсь беспорточным санкюлотом.) Клянусь: жить во всем так, как я играю в теннис!
* * *
19 лет, 15 днейВоскресенье, 25 октября 1942 года
Дело происходит в бистро. Вы – с девушкой, такой же студенткой, как вы сами. Вы строите друг другу глазки. И вдруг ни с того ни с сего она говорит: Дай взглянуть на твою ладонь. По-хозяйски завладев вашей рукой, она начинает с предельным вниманием разглядывать ладонь, как будто все, что ей нужно знать о вас, заключено в этих линиях – жизни, сердца, головы, счастья, чего там еще? Много, много девушек на сегодняшний день изучали линии моей руки. И нет ни одной, чьи выводы совпали бы с выводами остальных. Все они – ясновидящие, только вот ясно видят разное. Интересно, склонность к предрассудкам, что это – знак нашего поганого времени? Все потеряно, остались только звезды? Главный критерий отбора: надо искать девушку, которая бросится в мою ладонь с закрытыми глазами.
* * *
19 лет, 1 месяц, 2 дняЧетверг, 12 ноября 1942 года
Видел, как маршируют боши. Отвратительный вариант единого тела.
* * *
19 лет, 2 месяца, 17 днейВоскресенье, 27 декабря 1942 года
Полная неспособность к танцам. Меня уже пытались учить Франсуаз, Марианна и другие, да и вчера у Эрве его сестра, потрясающая Виолен. Дайте я поведу, не сопротивляйтесь. Что тут поделать? Почти сразу я сбиваюсь с такта, и мое тело в руках партнерши превращается в чугунную тумбу. Я нелепо подпрыгиваю, чтобы наверстать ритм, и окончательно теряюсь. Танец – один из немногих видов деятельности, где мое тело никак не желает работать в унисон с сознанием. Точнее, нижняя половина тела: руки могут отбивать такт сколько угодно, а вот ноги подчиняться отказываются. Дирижер-паралитик – вот кто я такой. Что касается головы, то, как только ситуация усложняется, она начинает кружиться. А ведь танец сам по себе предполагает вращение, это такое искусство – сплошное кружение, нельзя танцевать, не кружась вокруг собственной оси. А тут – головокружение, тошнота, бледность… Что с вами, вам нехорошо? Все отлично, дорогая Виолен, но пойдемте, поболтаем немножко, и вот я уже пытаюсь объяснить прекрасной Виолен ситуацию, на что она изрекает: ну что вы, все же танцуют! Очевидно, кроме меня. Вы просто не хотите! Скажите пожалуйста! С чего бы это мне лишать себя такого козыря, когда я вижу, какую выгоду для себя извлекают из танцев мои товарищи? Вы слишком много думаете, напрягаетесь, побольше свободы, дикости. Дикости? О боже! В койку, немедленно в койку! Но вместо этого я слышу свой голос, поясняющий Виолен, что я и сам не понимаю природы этого явления, учитывая, что в иных обстоятельствах, требующих владения руками и ногами, например в боксе или теннисе, все мои четыре конечности действуют в идеальной слаженности друг с другом, и что в юности, когда мы играли в вышибалы, мои одноклассники чуть не дрались между собой, чтобы попасть со мной в одну команду, потому что я был действительно непобедим, и начинаю впаривать этой потрясающей девушке, каким асом по вышибалам я был в пятнадцатилетнем возрасте, и говорю себе: заткнись, идиот, а сам продолжаю расписывать прелести этой игры, которая требует такой физической подготовки, такого владения руками, ногами и головой, такой идеальной слаженности всех движений, что однажды, не сомневайтесь, дорогая Виолен, станет командным видом спорта, по сравнению с которым футбол будет казаться просто развлечением для простофиль, да что это с тобой, что ты порешь, идиот несчастный? Ты расстроился, что несколько минут играл роль мешка с цементом в руках этой роскошной красавицы, которую только и думаешь, как бы уложить в койку, и теперь достаешь ее своими вышибалами, «вы и представить себе не можете, дорогая Виолен, сколько эта игра ставит стратегических и тактических задач», да заткнись же ты, дурья башка, это же не игра, а сплошное безобразие, куча мала, где прыщавые подростки распаляются и самоутверждаются, посылая мячи друг другу прямо в морду, вот уж где дикости хоть отбавляй, и если ты и правда блистал на этом поприще, вряд ли такой козырь поможет тебе затащить в постель эту девушку, которая, впрочем, уже и так удаляется в неизвестном направлении со словами, что от твоих спортивных подвигов ей захотелось пить, и она пойдет нальет себе чего-нибудь.