Пепперштейн Павел. Мифогенная любовь каст (Том 2)

   гладко выбритый, подтянутый, в аккуратной чекистской
   униформе.
   - Кирилл Андреевич! Вы... живы? - изумленно
   пролепетал Радный.
   - Как видите, - сухо ответил Радужневицкий.
   - И вы... в органах?
   - Как видите, - повторил Кирилл Андреевич с тем
   же холодком. Вместе с ним вошли незнакомый Радному
   чекист, а также кузен Радужневицкого Андрей
   Васильевич, который был с неуместной щеголеватостью
   одет в светлый летний костюм в полоску и в
   лакированные штиблеты с белым верхом. В руке он держал
   грабли.
   - Чем обязан? - спросил Радный тем же холодным
   тоном, каким говорили с ним. Он уже понимал, что
   ничего хорошего этот визит ему не обещает.
   Кирилл Андреевич поставил на край стола портфель,
   щелкнул замком.
   - Это ваше? - он кинул на стол ожерелье из мелких
   звериных черепов.
   - Мое, - ответил Радный после короткой паузы.
   - А это? - Радужневицкий извлек из портфеля
   четыре человеческих черепа, связанных вместе длинным
   красным витым шнуром от портьеры.
   - И это мое, - тихо сказал Радный.
   - Наденьте.
   - Но... зачем?
   - Сегодня же пятница, - криво усмехнулся Кирилл
   Андреевич.
   Радный надел "ожерелья". Мелкие черепа куниц,
   хорьков и ежей аккуратно легли вокруг шеи. Шнур с
   человеческими черепами он перекинул через плечо, как
   портупею; сами черепа при этом сгруппировались на
   бедре.
   - Хорошо. Следуйте за нами.
   - Я арестован?
   - Считайте, что вы задержаны, капитан Радный.
   Во дворе штаба стоял "черный ворон". Вокруг
   гремело: бомбежка была в разгаре. Когда его запихивали
   в машину, Глеб Афанасьевич посмотрел в небо - высокое,
   мутное, загрязненное военным дымом. В небе чернели
   крестики вражеских самолетов. Он подумал, что видит
   небо в последний раз - последний раз наблюдает ту
   легкую желтоватость на западе среди облачных клочьев,
   которая означает, что там где-то далеко и в то же
   время так близко - садится солнце. Солнце-Кирилл
   Радужневицкий сел за руль. Радный оказался на заднем
   сиденье - между Джерри и незнакомым чекистом. Грабли
   нелепо торчали, зажатые между колен Джерри.
   - Должен ли я воспринимать эти грабли, как
   метафору, Андрей Васильевич? - язвительно осведомился
   Радный. - В том смысле, что вы пропалываете грядки
   человеческого огорода, освобождая их от всяческих
   сорняков? Ведь вы, надо полагать, работаете в тех же
   органах, что и ваш кузен?
   Джерри вместо ответа захлебнулся хохотом. Чекист
   тоже загоготал. От них пахло водкой. Они неслись
   словно бы наобум, не разбирая дороги, вокруг был сущий
   ад: падали бомбы, рушились здания. Советские зенитные
   батареи полосовали небо.
   Радный улыбался - улыбался концу собственной
   жизни, который был, как ему казалось, близехонько.
   "Не от чекистской пули, так от немецкой бомбы
   не все ли равно...", - думал он.
   Внезапно они вырулили к Волге, туда, где
   обрывалась набережная, украшенная статуями счастливых
   детей, девушек и спортсменов. Дальше начинались дикие
   песчаные пляжи. На другой стороне реки шел бой, там
   все горело, и над рекой вздымались темные дымы. Они
   были недалеко от бывшей лодочной станции, но от нее
   мало что осталось - растерзанный домик со съехавшим
   набок обугленным куполом, раскрашенным в цвета радуги.
   От лодок уцелели щепки, куски, головешки.
   "Вот тут меня и убьют", - подумал Радный.
   Кирилл Радужневицкий вежливо помог ему выйти из
   машины.
   - Красивое место, Глеб Афанасьевич, - сказал
   он. - Отсюда хороший вид на реку. Эти столбы дыма на
   горизонте... Мы хотели бы сфотографировать вас здесь,
   если позволите.
   - Сфотографировать? - горько усмехнулся Радный. 
   Так это теперь у вас называется? И, конечно же, в
   затылок?
   - Да, да, в затылок! - широко улыбнулся Кирилл
   Андреевич. - Вы угадали: со спины. И чтобы вы смотрели
   туда, на ту сторону. Как некоего бога... как бога
   смерти, что ли... С этими черепами... Взирающим на
   дымы войны. Не угодно ли встать на этот пьедестал? 
   он указал на белый, потрескавшийся постамент, с
   которого взрывной волной сбросило скульптурную
   группу - детей, играющих в мяч.
   Радный вскарабкался на постамент и встал на нем,
   повернувшись лицом к реке, в водах которой отражались
   прощальные отблески заката.
   Сзади послышался щелчок. "Взвели курок, - подумал
   Глеб Афанасьевич. - Целятся. Сейчас выстрел. И все".
   Вот она, эта последняя секунда, к которой он шел
   всю жизнь, думая с младенчества только о ней. Об этой
   секунде, только о ней. Крошечная порция пустоты,
   щелочка между двумя глыбами - жизни и смерти.
   Неожиданно он почувствовал необходимость произнести
   нечто вслух. Последние слова. Пусть они прозвучат. И
   пусть это будет немецкая речь - речь, которая
   подстерегает в будущем, за поворотом. Речь мира
   мертвых.
   - Их хабе генуг! - произнес Радный.
   Эти слова означают "С меня довольно!". Это
   значит, что человеческое существо требует себе конца.
   Оно измождено. Оно устало от жизни и от ожидания
   смерти. Оно желает, чтобы все исчезло. То были слова
   одной из кантат Баха - мрачной и прекрасной. Эту
   кантату Радный считал самым совершенным творением,
   которое когда-либо создавал человек. Когда-то он
   пытался перевести на русский язык эти стихи, это
   воплощение горестного пафоса барокко:
   Был млеком воспоен, был опьянен вином,
   Я жил, дышал, любил и трепетал невольно,
   Но ныне утомлен и бдением и сном,
   И ныне - все, конец. С меня довольно!
   Я страны посещал, где вечный аромат.
   И дольние края встречали хлебосольно,
   Но я блуждал, томясь, из сада в сад.
   И ныне - все. Конец. С меня довольно!
   Я книги изучал, чтоб знания испить,
   Слух насыщал струной и громом колокольным:
   Что луч поймать, что зверя приручить...
   Но ныне - все. Конец. С меня довольно.
   Любовь прошла сквозь сердце, как сквозь град
   Проходит армия - торжественно и больно.
   И сладострастие в обугленных садах
   Язвило душу мне. Конец! С меня довольно!
   Я веровал. Я веровал в Христа.
   В обители входил, склоняясь богомольно.
   И слезы лил у древнего Креста,
   Но ныне нету слез. С меня довольно.
   Я ныне ухожу туда, где нет речей,
   Где песнь моя уже не льется вольно.
   Туда, где нет ни солнца, ни ночей.
   Я видел свет и тьму. Конец! С меня довольно.
   С нетерпением ожидая смерти, он смотрел со своего пьедестала за реку, где вздымались "дымы войны". Там шел бой. И вдруг что-то произошло с его зрением. Как будто с ландшафта сдернули пленку: он стал видеть на огромном расстоянии. Он увидел солдат, бегущих в атаку, окопы, блиндажи, затянутые маскировочными сетками, полевые телефоны, санитарок, танки, множество танков, голых по пояс немецких танкистов, строчащих из пушек, пожилых советских лейтенантов с удивленными лицами, лежащих в пыли, и молодых полковников, идущих в бой с хохотом, увидел стальную фляжку в руках солдата, он увидел очень далеко красное знамя и конный казачий полк, идущий, как темное низкое облако, под этим знаменем, увидел убитых, которые еще продолжали обнимать оружие или врагов, и танцующего русского офицера, видимо только что сошедшего с ума, и генерала, который ел суп из миски, и раскаленные стволы артиллерийских орудий, и парней из боевой дивизии СС, которые сражались без касок, повязав головы красными косынками, и немецкого командующего, который сидел на коне и курил.
   Он увидел и другое. Он увидел Небесное Воинство. Точнее два Небесных Воинства, которые стояли друг против друга высоко в небе, как две огромные птичьи стаи. Казалось, Воинства нарисованы в небе тушью. Он напряг зрение, пытаясь разглядеть Воинства подробнее. Облые витязи с детскими и девичьими лицами, скопления золотых нимбов над ними, напоминающими издали скрученные жгутом золотые цепи.
   В этот момент голос Кирилла Радужневицкого прозвучал сзади:
   - Кстати, Глеб Афанасьевич, совсем было запамятовал: я тут новый перевод подготовил. Из Рильке. Хочу предоставить на ваш суд. Малоизвестное стихотворение. Послушайте, пожалуйста, не оборачиваясь, пока фотограф работает. Да. Вот:
   Ни чаша сока смокв, ни блюдо волчьих ягод
   Не смогут взмах руки отяготить,
   Когда мечом делю твои угодья,
   Их рассекая надвое. Клянусь:
   Не для того, чтоб умыкнуть поболе
   Дров, ядов, волчьих шуб и специй,
   Но чтоб владенья наши ближе к морю
   Переместить. Чтоб темной и соленой
   Водой наполнилась расщелина меж нами.
   И если скажешь: "Смерть", то я отвечу: "Море".
   "Что означает "пока фотограф работает"? Что это означает?" - подумал Радный. В тот же момент что-то фыркнуло у него над головой. Он инстинктивно пригнулся, потерял равновесие и спрыгнул с пьедестала. Неподалеку из песка торчали грабли. Не успел он что-либо сообразить, как через него перепрыгнул Джерри Радужневицкий - почему-то голый. Одним движением Джерри выдернул грабли из песка (перед этим он метнул их и они пролетели в сантиметре над головой Радного) и, бешено вращая ими над головой, стал приближаться.
   - Защищайся, ты, череп говна! - орал он. - Не то я сейчас сделаю тебе модную прическу своим гребешком!
   Радный отступил назад, упал, откатился в сторону и снова вскочил на ноги. Железные зубья граблей свистнули возле его лица.
   - Кому говорю, защищай свои черепа, мудозвон! - орал Джерри.
   Радный увернулся, проявив внезапную ловкость, отскочил назад и зачерпнул что-то продолговатое и тяжелое с земли. Это оказался внушительных размеров кусок железного весла. Неожиданно для себя Радный пронзительно свистнул и стал наступать, рубя воздух веслом. Мелкий дождик смочил его лицо.
   - Оружие, оружие обрел! - донесся чей-то восторженно-кликушеский вопль. - Недаром говорил Холеный: "А мы на случай мороси припасаем только свист да уключину". Ай да воин!
   Радный сделал прыжок в сторону. Оглянулся.
   Орал незнакомый ему человек, который арестовывал его. Только что он был в форме чекиста. Теперь на нем развевался светлый пыльник, на груди висел полевой бинокль. Радный поискал глазами Кирилла Радужневицкого. Ему казалось, тот все еще целится ему в затылок из пистолета. Но никакого Кирилла Радужневицкого он не увидел. На уцелевшей лодке сидел пепельный старик в синей больничной пижаме. Перед ним стоял фотоаппарат на треножнике, и старик увлеченно что-то делал с этим фотоаппаратом.
   - Дай-ка мне свою одёжу, Дунаев, - сказал старик, обращаясь к человеку в пыльнике. Тот снял пыльник и бросил старику. Старик накрьшся с головой и продолжал изображать фотографа. Но Радному недосуг было наблюдать за этим пришлось отбивать новую атаку Джерри. Весло скрестилось с граблями. Неизвестно, к чему привел бы поединок, но старец вдруг вынырнул из-под пыльника и произнес тоном усталого спортивного тренера:
   - Конец учебного боя. Отдыхаем.
   Джерри тут же повернулся к противнику спиной и с радостным улюлюканьем помчался к реке. Вскоре он уже поднимал вдалеке фонтаны сверкающих брызг.
   - Вот как наслаждается жизнью человек! - добродушно подмигнул Радному Дунаев. - Учись. Не все же на смертный гной молиться. Тебя как кличут-то Родный, что ли? Иди-ка сюда, Родной, поможешь с костром. Щас костерок разведем, ушицу сварим. Сегодня поутру Андрей Васильевич - ну, Джерри-то наш - рыбы граблями набил невидимо. Ой, ловок граблями рыбу бить - на удивление! Прямо Нептун, честное ебицкое слово! Хорош волжский рыбец, наварист! Ща как стемнеет, у реки уха - самое милое дело. С дымком. Ну и конешно выпьем за победу. За выдрочивание из себя фрица до полной белизны. Выпьем, песни споем, потом, может, на лодке покатаемся. Ночью красота на Волге! Может, до медсанбата доплывем, там с санитарками познакомимся. Выебем их, может быть. Выебем сестричек своих родных, ненаглядных! Эх, хорошо! Жизнь кругом, Родной, жизнь вокруг, несмотря на смерть, несмотря на войну. И ты это вскоре поймешь. Потому что сегодня ты, можно сказать, умер. И поэтому наконец-то жизнь, а не смерть полюбить должен!
   глава 4. Субботы у Каменных
   Дунаев блаженствовал. Он так соскучился по работе с людьми - по той работе, что на бездушном бюрократическом языке называется "работой с кадрами". Дунаев и сам пользовался этим языком, но в душе он не считал людей "кадрами".
   - Человек не "кадр", а целое кино, да еще и весь кинотеатр в придачу! бывало, говорил он с напускной ворчливостью. - А что такое "парторг"? Тот, что паром торгует? Пустотой то есть. Вот литейщик - он сталь льет, штамповщик детали штампует, вулканизатор - с резиной работает. А парторг что? Паром торгует. Да зачем он вообще нужен? А затем, что без того пара не было бы ни стали, ни деталей, ни резины. Не было бы, потому что не стало бы в них нужды. Пар - это человек: он, живой и горячий, и пароходы двигает, и паровозы, и станки...
   - Что же ты, получается, людьми торгуешь? - как-то раз спросил его один молодой рабочий.
   - Эх ты, зеленый еще! - сокрушенно покачал головой Дунаев. - Ты прикинь: что такое "партия"? Партия это то, что весь человеческий пар организует, дает ему силу и направление. А почему? Потому что партия видит, откуда этот пар происходит и на что он годен. Так можно было бы сказать: нет ничего, пустота одна, пар. Пар - ты и я. Но мы говорим слитно: "партия". Потому что там, где люди научились понимать все, как оно есть, там уже нет ни пара, ни тебя, ни меня. Одно только и есть: партия.
   Но эти простодушные софизмы, стилизованные под речь народного "мудреца" (Дунаев не ведал тогда, что ему самому придется стать учеником такого "мудреца" - атамана Холеного - и выслушать, словно в наказание, сотни таких софизмов), годились для темных молодых рабочих, для ребят, которые появились на свет в глухих деревенских углах, так же как и сам Дунаев.
   Теперь же Дунаеву предстояло иметь дело с людьми интеллигентными, образованными, которые к тому же относились к советской власти с плохо скрываемым враждебным недоверием. Если бы Дунаева спросили, он бы, конечно, предпочел других людей. Но никто его мнения не спрашивал. Он сам находился в жесточайшем обучении у колдуна по кличке Бессмертный. Часто он теперь вспоминал капризную, но душевную педагогическую манеру Холеного, его шутки-прибаутки и кудрявые похабные наставления - все это было таким близким, родным, так сильно напоминало манеру самого Дунаева, выработанную им для поучающего общения с рабочими. Холеный, бывало, называл его и "Дунай" и "Володька", а то и "дунайский ты мой ветер золотой", дразнил "дунайской селедкой" и "парторгом хуевым". Бессмертный же называл парторга исключительно "Дунаев". Ни тебе "гражданина", ни тебе "товарища", ни тебе имени-отчества. Зато он был честен и педантичен, говорил все прямо, в лоб, без экивоков. Любил, что называется, "называть вещи своими именами". И если Холеный был близок Дунаеву, как человеку из народа, то Бессмертный был с другой стороны близок ему, потому что было в нем что-то неуловимо партийное, бюрократическое.
   Накануне первого визита к Джерри Радужневицкому Бессмертный дал Дунаеву сразу целый пучок руководящих указаний и "директивок". В языке партийцев есть, в числе прочих, два понятия: "выволочка" и "натаскать". Урок, преподанный Дунаеву, был чем-то средним между "выволочкой" и "натаскиванием"..
   Было это так. Они находились на острове Яблочный, в раю. Неожиданно Бессмертный, бросив на Дунаева свой отстраненный взгляд, сказал, отчего-то перейдя на "вы":
   - Вы, наверное, голодны, Дунаев? Здесь хоть и рай, а поесть нечего. Кстати, и яблок здесь никаких нет. И не было никогда. Так что не знаю уж, почему этот остров называется Яблочный.
   - Да, пожалуй, поесть бы не отказался, - рассеянно ответил Дунаев и действительно вдруг ощутил легкий голод.
   - Не отправиться ли нам поужинать ко мне? Я вас приглашаю.
   - К "вам" - это куда? - спросил Дунаев. Он почему-то представил себе колоссальный мрачный дворец, каменный или ледяной, находящийся где-то в горах или глубоко в земле.
   - Ко мне в больницу, - просто сказал Бессмертный.
   Он щелкнул пальцами, и они оказались сидящими рядом за длинным, плохо протертым столом санаторного отделения Кащенко. Дунаев с ужасом обнаружил, что на нем - такая же синяя пижама, как и на Бессмертном, и такие же тапки, надетые на босу ногу. Справа и слева от них, а также напротив, сидели другие пациенты, хлебая алюминиевыми ложками какую-то мутную жидкость из алюминиевых мисок.
   Перед Дунаевым стояла такая же миска. Парторг попробовал - его чуть не стошнило.
   - Простите, но это, кажется, несъедобно... - робко обратился он к какой-то женщине, явно из персонала, которая проходила мимо с подносом, уставленным железными кружками.
   - Ешь, - сказала она с ненавистью. - Страна воюет, люди голодают, кормят вас, дармоедов, из последних сил. Он еще рожу кривит!
   Дунаев подумал, что действительно избаловался за последнее время, и скрепя сердце стал есть, давясь и с трудом проглатывая то неопределенно-склизкое, что здесь называлось едой.
   Бессмертный рядом сосредоточенно стучал ложкой, поглощая свою порцию. Неожиданно прямо в голове у Дунаева громко зазвучал его голос - как будто включили радио.
   - Вообще-то я никогда не испытываю голода, но ритуал есть ритуал. Его надо соблюдать. Здесь уютная столовая. Пока вы едите, хочу побеседовать с вами. Чтобы не мешать другим, предлагаю использовать для беседы мысленный голос.
   Дунаев окинул взглядом "уютную" столовую и внутренне спросил:
   - О чем же мы будем беседовать?
   - Об интеллигенции, - ответил в его голове голос Бессмертного. И этот голос продолжал: - У вас, Дунаев, ненормальное пристрастие к уголовным элементам. С самого начала войны, когда вы оказались в тылу у неприятеля и задумали партизанский отряд, вы мечтали поставить во главе этого отряда некоего идеального уголовника, созданного вашим воображением. Затем, будучи в Одессе, вы охотно братались с налетчиками. Молодцов-Бадаев для вас идеальный тип подпольщика и борца с фашизмом. Конечно, вашу логику можно понять. Преступники организованы, вооружены, умеют обращаться с оружием. Нелегальное существование приучило их к риску и к конспирации. Они иногда отважны. Обладают налаженными подпольными связями. Так сказать, знают ходы и выходы. Их можно использовать для легкой дестабилизации некоторых - весьма ограниченных - участков вражеского тыла. Но не более. Не более, Дунаев. На большее они не способны. Они изначально деморализованы и, по большому счету, всегда слабы. Внутри у преступника - сопли и деньги. И больше ничего.
   Однако я согласен с вами в главном: нужна подрывная диверсионная группа. Она нужна именно сейчас. Сейчас, когда впервые появляется возможность переломить ход войны и начать Великое Наступление на Запад. Пока советские войска отступали, не было простора для действий подрывной группы. Сейчас он может появиться. Группа. Подумайте об этом слове, Дунаев. Это немаловажное слово. Группа - это не отряд. Для того, чтобы переломить ход войны в Сталинграде, вам, Дунаев, нужна будет группа. Именно группа.
   Но тогда встает вопрос - из кого формировать группу? Кто, кроме уголовников, обладает опытом и традициями нелегального диверсионного существования? Ответ прост: интеллигенция. Принято считать, что интеллигенты слабы. Принято говорить о слабом, болтливом, нервном и вечно сомневающемся интеллигенте. Все это ложь. Эту ложь сама интеллигенция и распространяет о себе. Настоящая мощь всегда прикрывается подобной ложью. Знаете, что такое на самом деле интеллигент? Это железное чудовище, не ведающее сомнений, сметающее все на своем пути. Никто не хранит в себе столь обезоруживающего разрушительного потенциала, как тихий, скромный, образованный человек. Да и что такое образование - это вечное чтение, перелистывание книг? Это томление, вызываемое избытком сведений? Это всего лишь приемы, нагнетающие подспудную мощь. Эта мощь может так и не высвободиттся, но ежели ее высвободить, то лучшего вида оружия, чем русский интеллигент, не найти. Кому еще под силу было бы уничтожить Российскую империю?
   Если вы, Дунаев, желаете быть воином, то вам прежде всего следует думать об оружии. Настоящий воин думает только об оружии. Есть два типа оружия: безоружное и вооруженное. Нож или пистолет - это безоружное оружие. Они послушны, но своего собственного оружия у них нет. Вооруженное оружие во много раз мощнее, потому что оно обладает своим собственным оружием. Но именно поэтому оно не столь послушно - ему еще надо понравиться, заключить нечто вроде контракта. Вы помните одну из ваших московских галлюцинаций под названием "Интеллигентные люди в Раю"? Сколько там было человек?
   - Трое, - сказал Дунаев отчего-то вслух, но на него даже не посмотрели. Он был несколько подавлен той свободой, с которой Бессмертный распоряжался его памятью.
   - Очень хорошо. Троих будет и сейчас достаточно. Вы уже видели, каковы "интеллигентные люди в раю". Вскоре узнаете, каковы "интеллигентные люди на войне". Говорю вам, это берсерки, настоящие демоны врат. Настоящие тибетские демоны врат.
   - Тибетские-минетские! - неожиданно громко, вслух произнес Дунаев. На этот раз на него посмотрели. Двое дюжих санитаров, стоящих в углу, стали переговариваться, время от времени поглядывая на него.
   - Не отвлекайтесь. Главное, чтобы каждый из них сразу обрел свое Оружие. Он должен безошибочно выхватить его из тьмы вещей. Выбрать - выбрать молниеносно.
   - Молниеносная война! - вдруг пропел высоким, переливающимся, дурдомовским тенором сидящий рядом с Дунаевым псих - голубоглазый, хитровато-распахнутый парень. Он пел, а сам указывал на Дунаева пальцем.
   - Молниеносная война... Молниеносная война... - зашушукались за столом.
   - Отключись, блядь! - угрожающе повернулся к парню Дунаев. - Вырубай подслушивающую аппаратуру! Что, под трибунал захотел? Тебя в минуту поставят к стенке. За шпионаж. Не посмотрят там - псих, не псих.
   - Военно-интеллигентный женский друг! - пропел сумасшедший. Военно-интеллигентный молниеносно-женский друг!
   Он определенно подслушивал речь Бессмертного, которая звучала в дунаёвской голове. Подслушивал, но ничего не понимал.
   Краем глаза Дунаев заметил, что один санитар что-то сказал другому и вышел.
   Бессмертный не обращал на все это никакого внимания, сосредоточенно размешивая жидкий кисель в железной чашке. Дунаев продолжал слышать в своей голове его отчетливый голос:
   - За каждым из выбранных нами интеллигентов должен стоять кружок. Точнее, опыт кружка, память о кружке. Знаете эти маленькие, замкнутые кружки... Люди встречаются из года в год, десятилетиями, у них свои темы, обсуждения... Встречаются на какой-нибудь квартире, по определенным дням недели. Да. Вот такие кружки - их можно назвать "нагнетателями" или "аккумуляторами", если пользоваться техническим словарем. Мы ведь с вами маги - не так ли? А что такое магия, как не техника? Маг - это просто инженер-технолог. Вы согласны?
   Дунаев кивнул. Он уже плохо понимал Бессмертного. Атмосфера дурдома сильно действовала на него.
   - Когда будете думать о слове "группа", непременно подумайте также о слове "кружок". Кружки, кружочки... Нам без этого опыта не обойтись. Хотя бы потому, что Сталинград окружен. Почти окружен. А нам надо окружить окружение. Тогда Сталинград навсегда войдет в историю как место, где был осуществлен Великий Перелом в ходе Второй Мировой Войны. Я закончил. Есть вопросы?
   Бессмертный так неожиданно завершил свою речь, что Дунаев вздрогнул.
   - Вопросов нет, - сказал он вслух, снова забыв о том, что нужно пользоваться "внутренним голосом".
   - Сталин - гад! - вдруг завопил распахнутый парень слева, опять тыча пальцем в Дунаева. - Он сказал, что Сталин - гад. В головном поле сказал. Он сказал в головном поле, что Сталина его мать изнутри имеет в рот! Она его имеет в рот изнутри! Изнутри, каждый день!
   - Ну, ты доигрался, каличный, - сказал Дунаев, вставая. - За такое убивают насмерть! - И он уже размахнулся, чтобы ударить по воодушевленному, синеглазому лицу. Но чьи-то сильные руки схватили его. Не успел он оглянуться, как его уже вязали веревками и какими-то тряпками и тащили вон из столовой. За ним волокли орущего, брыкающегося парня. Бессмертный, даже не взглянув в их сторону, встал и, шаркая разношенными тапками, отправился вслед за пациентами, которые расходились по палатам.
   Дунаеву сделали укол (после которого сильно захотелось спать) и привязали к железной койке в узкой комнатке, похожей на тюремную камеру. К соседней койке привязали распахнутого парня. Он еще продолжал извиваться и петь:
   - Кружочки, кружочки, кружочки на воде... На водее, на водее...
   Кружочки по интересам, кружочки самодеятельности, казацкие круги на воде. Попали в окружение, а вся жизнь - круженье, круженье, круженье... В Инженерном Замке женщина жила - женская, женская женщина жизненно жила...
   Постепенно голос его становился тише. Наконец он перестал петь и серьезно, негромко произнес: "Синеглазый гигант обосрался". Помолчав, он тихонько продекламировал:
   Синеглазый гигант обосрался,
   Был он выше коричневых скал,
   И с зеленых вершин изумленных
   Целый день тек расплавленный кал...
   Дунаев действительно ощутил запах кала и сразу заснул. Видимо, потому, что не понимал, что с этим запахом делать.
   Люди, встречавшиеся у Радужневицких и у Радных, ничего не знали о небольшой компании, которая собиралась по субботам у Каменных. Хотя самих Каменных все хорошо знали. Они появлялись иногда и на радужневицких четвергах, а позднее стали обязательными участниками "пятниц" у Радного. Это были муж и жен - Арон и Ася (в девичестве Ярская). Арон и Ася поженились в 1928 году и с тех пор по субботам собирали у себя гостей. Супруги отличались красотой и здоровьем. Оба - высокого роста, спортивного сложения, бронзово загорелые, с "античными" лицами. Арон всегда ходил с наголо обритой головой. По профессии он был скульптор. "Надо оправдывать свою фамилию", - говорил он гостям с усмешкой, показывая предварительные изваяния, сделанные для начала "в глине". С ранней юности Арон любил Ницше и старался, как мог, приблизиться к ницшеанскому идеалу сверхчеловека. Вообще он много читал, увлекался философией, любил также исторические труды. Эти его увлечения отчасти помешали ему стать известным скульптором. Но он к художнической славе не очень стремился. Ему больше нравилось обсуждать различные философские проблемы или же заниматься атлетическими упражнениями. Он был настолько силен, что любил, в присутствии гостей, держать на одной вытянутой руке самовар, наполненный кипятком. "Держание самовара" - это был его, так сказать, любимый трюк. Еще более достопримечательным человеком была Ася Ярская. Она славилась, во-первых, удивительной красотой и тем, что в нее постоянно кто-то роковым образом влюблялся, полностью теряя голову. Были случаи, когда из-за нее кончали самоубийством. Но сама она любила только Арона. Она также известна была своим проницательным умом и талантами: превосходно рисовала, пела, писала стихи и прочее. Но главной страстью ее была архитектура. Она мечтала ехать в Москву, учиться на архитектора.