Перек Жорж. Вещи

вокзала, и шли почти неизменно на улицу Монж, потом на Университетскую,
добредали до Сен-Мишель и Сен-Жермен, а потом в зависимости от времени года
и настроения шли к Пале-Роялю, Опере или вокзалу Монпарнас, на улицу Вавен,
улицу д'Асса, в Сен-Сюльпис и Люксембургский сад. Шли они всегда медленно.
Останавливались перед всеми витринами антикварных магазинов, впиваясь
глазами в их темную глубину, стараясь разглядеть сквозь решетку красноватый
отблеск кожаного дивана, лиственный орнамент на фаянсовой тарелке или блюде,
игру граненого хрусталя, медный подсвечник, изящный изгиб плетеного стула.
Так и проходили они от антикварной лавки к книжной, от магазина
пластинок к меню, вывешенным у дверей ресторанов, к агентству путешествий, к
специализированным магазинам, торгующим рубашками, костюмами, сырами,
обувью, к роскошным гастрономическим, кондитерским и писчебумажным магазинам
-- там был их мир, там сосредоточены были их подлинные интересы, и только к
этому устремлялись их честолюбивые мечты и надежды. Там была для них
настоящая жизнь, та жизнь, которую им хотелось вести: именно для обладания
этими коврами, этой лососиной, этим хрусталем были они произведены на свет
двадцать пять лет тому назад своими матерями, одна из которых была
конторщицей, другая парикмахершей.
Назавтра, когда жизнь вновь принималась толочь их в своей ступе, когда
они вновь оказывались пешками, мельчайшими колесиками в огромной машине
рекламного дела, перед ними, словно в тумане, все еще маячили чудеса,
открытые во время лихорадочных ночных бдений. Они подсаживались к людям,
которые верят фирменным маркам, рекламе, всем уверениям проспектов и которые
с восторгом поедают сало дохлых быков, находя в нем и натуральный
естественный вкус, и аромат орехов (да ведь и сами они, едва ли отдавая себе
в этом отчет, из странного опасения что-то упустить -- разве не находили они
прекрасными иные проспекты, потрясающими иные лозунги и гениальными иные
рекламные фильмы?). Итак, они подсаживались к людям, включали свои
магнитофоны, в должных местах хмыкали и, потаенно мечтая о своем,
фабриковали интервью, подводили на скорую руку итоги опросов.
Как разбогатеть? Это была неразрешимая проблема. И однако, каждый день
отдельные люди великолепно решали ее для себя. Надо следовать их примеру, в
них извечный залог интеллектуальной и моральной мощи Франции, у них веселые,
решительные, лукавые и уверенные лица, от них так и пышет здоровьем,
твердостью, скромностью, они образцы святого терпения и умения управлять
другими, теми, кто загнивает, топчется на месте, грызет удила и терпит
поражение.
Жерому и Сильвии было известно, каким образом вознеслись эти баловни
фортуны: аферисты, неподкупные инженеры, финансовые акулы, писатели, пишущие
на потребителя, кругосветные путешественники, первооткрыватели, торговцы
супами в пакетиках, строители пригородов, представители золотой молодежи,
эстрадные певцы, золотоискатели, воротилы-мильонщики. Все их истории весьма
просты. Они еще молоды и сохранили красоту, у них чарующий голос и ловкие
руки, в глубине их глаз прячется жизненная умудренность, на висках след
тяжелых лет -- седина, а открытая, приветливая улыбка обнажает длинные зубы.
Жером и Сильвия прекрасно видели себя в таких ролях. В ящике их
письменного стола однажды окажется трехактная пьеса. В их саду вдруг забьет
нефтяной фонтан или обнаружится уран. Они долго будут жить в нищете,
нуждаться, испытывать неуверенность в завтрашнем дне, мечтать хоть разок
проехаться в первом классе метро. И вдруг нежданно-негаданно, грубо,
неистово, лавиной обрушится на них богатство! Примут написанную ими пьесу,
откроют залежи их ума, признают их гениальность. Договоры посыплются как из
рога изобилия, они будут раскуривать гаванские сигары тысячными банкнотами.
И все это произойдет самым обыкновенным утром. Под входную дверь им
подсунут три длинных и узких конверта с импозантными, рельефно
выгравированными штампами, с подписями значительными и вескими,
поставленными на директорских бланках I. В. М. Когда они вскроют эти
конверты, руки у них будут дрожать: там будут три чека с длинной вереницей
цифр. Или письмо:

"Сударь!
Господин Подевен, ваш дядя скончался ab intestat [скоропостижно
(лат.)]."
И они, глазам не веря, проведут рукой по лицу, думая, что они все еще
грезят. Откроют настежь окно.

Так мечтали эти счастливые дурачки о наследствах, крупных выигрышах,
принятых пьесах. Они сорвут банк в Монте-Карло; в пустом вагоне найдут
забытую в сетке сумку, а в ней кучу крупных купюр; в дюжине устриц --
жемчужное колье. А не то отыщут парочку кресел Буля у какого-нибудь
неграмотного крестьянина из Пуату.

Их охватывали неистовые порывы. Иногда целыми часами, а то и днями они
исступленно жаждали разбогатеть -- немедленно, баснословно, навсегда, и не в
силах были избавиться от этого наваждения. Эта навязчивая идея угнетала их,
как тяжкий недуг, стояла за каждым их поступком. Мечты о богатстве
становились для них опиумом. Они пьянили их. Жером и Сильвия безудержно
отдавались во власть своих бредовых фантазий. Где бы они ни были, они думали
лишь о деньгах. В кошмарных снах им мерещились миллионы, драгоценности.
Они посещали большие распродажи в особняках Друо и Галлиера. Они
затесывались в толпу господ, которые с каталогом в руках осматривали
картины. Видели, как расходятся по рукам пастели Дега, редкие марки, нелепые
изделия из золота, первые издания Лафонтена или Кребийона в роскошных
переплетах Ледерера, восхитительная мебель мастерской Клода Сенэ или
Эхленберга, золотые табакерки с эмалью. Аукционист показывал их собравшимся:
кое-кто с видом знатоков подходил осмотреть их вблизи, по залу пробегал
шепот. Начинались торги. Цены взлетали. Потом падал молоток, и этим все
кончалось: предмет исчезал, пять -- десять миллионов проскальзывало мимо их
рук.
Иногда они шли следом за покупателями; эти счастливые смертные чаще
всего оказывались чьими-то доверенными лицами, служащими антикваров, личными
секретарями или подставными лицами. Они шли за ними до чопорных домов на
Освальдо-Крус, бульваре Бо-Сежур, улице Масперо, улице Спонтини, Вилле-Саид,
авеню Руль. За решетками и живыми изгородями из кустов самшита виднелись
усыпанные гравием дорожки, а небрежно задернутые занавеси позволяли
заглянуть в просторные комнаты, в полумраке которых виднелись смутные
контуры диванов и кресел, неясное пятно картины кого-нибудь из
импрессионистов. Они поворачивали обратно, задумчивые, раздраженные.

Как-то они даже замыслили кражу. Они долго фантазировали, как, одевшись
во все черное, с крошечным электрическим фонариком в руках, с отмычкой и
алмазом для резки стекол в кармане проникнут ночью в какой-нибудь особняк,
проберутся в подвалы, взломают дверь служебного лифта и проникнут на кухню.
Это будет дом какого-нибудь иностранного дипломата или нечестным путем
разбогатевшего финансиста, обладающего, однако, безупречным вкусом, хоть и
дилетанта, но тонкого ценителя. Они изучат все входы и выходы. Будут точно
знать, где находится маленькая мадонна двенадцатого века, овальное панно
Себастьяна дель Пьомбо, акварель Фрагонара, два маленьких Ренуара, маленький
Буден, Атлан, Макс Эрнст, де Сталь, коллекция монет, музыкальные шкатулки,
бонбоньерки, серебро, дельфтский фаянс. Все их движения будут точными и
решительными, как если бы они тренировались бесчисленное множество раз.
Уверенные в себе, в своем успехе, невозмутимые, флегматичные Арсены Люпены
современности, они будут действовать медленно, без спешки. Ни один мускул не
дрогнет на их лицах. Один за другим они вскроют все шкафы, одну за другой
снимут со стен картины и вынут их из рам.
Внизу их будет ждать машина. Они заправят ее еще накануне. Заграничными
паспортами они тоже запасутся заблаговременно. Свой отъезд они подготовят
исподволь. Чемоданы будут ждать их в Брюсселе. Они направятся в Бельгию,
беспрепятственно пересекут границу. Потом потихонечку, не торопясь,
распродадут свою добычу в Люксембурге, Антверпене, Амстердаме, Лондоне,
Соединенных Штатах, Южной Америке. Объедут вокруг света. Будут долго
странствовать, пока не надоест. Наконец осядут в какой-нибудь стране с
приятным климатом. Где-нибудь на берегу итальянских озер, в Дубровнике, на
Балеарах, в Чефалу, купят огромный дом из белого камня, затерянный в глубине
парка.
Ничего этого они, конечно, не осуществили. Даже не купили ни одного
билета Национальной лотереи. Самое большое, что они сделали, -- это
пустились в картежную игру; они открыли для себя покер, и он на какое-то
время скрепил их угасающую дружбу; играли они с остервенением, которое
временами могло казаться даже подозрительным. Выдавались такие недели,
когда, охваченные азартом, они несколько дней кряду до рассвета просиживали
за игрой. Играли они по маленькой, до того маленькой, что они могли
почувствовать лишь привкус риска, лишь иллюзию выигрыша. И все же, когда,
имея на руках две жалкие пары или, больше того, неполную масть, они разом
выбрасывали на стол целую кучу фишек стоимостью не менее трехсот франков
(старых) и срывали банк, выиграв шестьсот, а потом теряли этот выигрыш в три
приема, затем возвращали обратно и даже прибавляли к нему еще столько же --
тогда на их лицах появлялась торжествующая улыбка: они потягались с судьбой,
их небольшой риск принес плоды -- они воображали себя чуть ли не героями.

Обследуя сельское хозяйство, они объездили всю Францию. Они побывали в
Лотарингии, Сентонже, Пикардии, Босе, Лимани. Навидались нотариусов
старинного образца, оптовиков, чьи грузовики бороздят дороги доброй четверти
Франции, преуспевающих промышленников, дворян-фермеров, вечно окруженных
сворой рыжих псов и настороженных управляющих.
Хлебные амбары ломились от зерна: на обширных мощеных дворах сверкающие
тракторы стояли напротив дорогих хозяйских машин. Они проходили через
столовые для рабочих, через гигантские кухни, где хлопотало по нескольку
женщин, через гостиные с натертыми желтыми воском полами (входить туда можно
было лишь в фетровых шлепанцах), с огромным камином, телевизором, креслами,
с ларями из светлого дуба, медной, оловянной, фаянсовой посудой. В конце
узкого коридора, насквозь пропитанного запахами, находилась контора хозяина.
Комната эта была до того загромождена, что казалась совсем маленькой. Рядом
с телефоном старой конструкции, у которого надо было крутить ручку, на стене
висел план работы фермы, на котором были указаны площади, отведенные под
различные культуры как предстоящего, так и прежнего сева, а также
всевозможные сметы и сроки платежей, -- этот чертеж красноречиво
свидетельствовал о рекордных прибылях. На столе, заваленном квитанциями,
ведомостями, записными книжками и другими бумагами, лежал открытый на
сегодняшнем числе, переплетенный в черный коленкор реестр, исписанный
длинными колоннами цифр, свидетельствовавшими как о процветании, так и об
образцовом учете: дипломы в рамках -- быки, дойные коровы, свиньи --
соседствовали на стенах с кальками кадастра; тут был и перечень работников
фермы, и фотографии стад и птичников; цветные проспекты тракторов,
молотилок, уборочных машин, сеялок.
Здесь они устанавливали свои магнитофоны. Приняв значительный вид,
осведомлялись о месте сельского хозяйства в современной жизни, о
противоречиях в сельском хозяйстве Франции, о фермерах будущего, об "Общем
рынке", о правительственных постановлениях по поводу зерновых и свеклы, о
свободном содержании скота в стойлах и паритете цен. Но мысли их витали
далеко. Им виделось, как они входят в пустынный дом. Поднимаются по
навощенным ступеням, проникают в пропахшие затхлостью спальни с закрытыми
ставнями. Под чехлами из сурового полотна стоит почтенная мебель. Они
открывают шкафы трехметровой высоты с надушенным лавандой бельем, хрусталем,
серебром.
В темноте чердаков они отыскивают немыслимые сокровища. В нескончаемых
подвалах их поджидают огромные бочки и сосуды с вином, глиняные кувшины с
маслом и медом, кадушки солений, окорока, копченные на дыму можжевельника,
бочонки виноградной водки.
Они прохаживались по гулким прачечным, по дровяным и угольным сараям,
по фруктохранилищам, где на бесконечных полках лежали рядами яблоки и груши,
по молочным с кисловатым запахом, где громоздились победоносно увенчанные
влажной печатью глыбы свежего масла, бидоны с молоком, крынки свежих сливок,
творог, сыр канкойот.
Они ходили по стойлам, конюшням, мастерским, кузницам, сараям,
хлебопекарням, где выпекались огромные буханки хлеба, элеваторам, забитым
мешками, гаражам.
С высоты водонапорной башни они оглядывали всю ферму с огромным
четырехугольным мощеным двором, с двумя стрельчатыми воротами, птичником,
свинарником, огородом, виноградником и обсаженной платанами дорогой, которая
вела к национальному шоссе, а вокруг простирались уходящие в бесконечность
узкие, длинные полосы зерновых, высокие деревья, лесосеки, пастбища, черные
прямые полосы дорог, где порой поблескивают автомобильные стекла, извилистую
линию тополей вдоль зажатой в крутые берега почти невидимой речки,
теряющейся где-то за горизонтом, в туманных холмах.

Потом, тесня друг друга, всплывали другие миражи. Огромные рынки с
нескончаемыми торговыми рядами, сногсшибательные рестораны. Все, что только
едят и пьют, было здесь к их услугам. Тут громоздились ящики, плетенки,
мешки, корзины, переполненные желтыми и красными яблоками, продолговатыми
грушами, фиолетовым виноградом. Тут были прилавки, заваленные инжиром и
манго, дынями и арбузами, лимонами, гранатами, мешки миндаля, орехов,
фисташек, ящики с изюмом и коринкой, вяленые бананы, засахаренные фрукты,
желтые, прозрачные сушеные финики.
А колбасные -- словно храмы с тысячью колонн: там с потолка свисали в
изобилии окорока и колбасы, образуя темные гроты, заполненные гусиными и
свиными паштетами, кровяными колбасами, свернутыми кругами, словно
корабельные снасти, бочонками квашеной капусты, лиловых оливок, соленых
анчоусов и сладких маринованных огурцов.
Или по обеим сторонам прохода -- двойные шпалеры молочных поросят,
кабаньи туши, подвешенные за ноги, освежеванные говяжьи туши, кролики,
откормленные гуси, косули с остекленевшими глазами.
Они заходили в булочные, наполненные аппетитными запахами; в
потрясающие кондитерские, где выстроились сотни тортов; в кухни, пышущие
жаром, сверкающие тысячью медных кастрюль.
Они захлебывались изобилием. Воображение рисовало им колоссальные
рынки. Перед ними маячил рай из окороков, сыров, напитков. Великолепно
накрытые столы, белоснежные крахмальные скатерти, усыпанные цветами,
разбросанными среди сверкающих бокалов и драгоценной посуды. На столах --
десятки пирогов, паштетов, запеченных в тесте, и гусиных паштетов в
горшочках, лососина, фаршированная щука, форель, омары, бараньи окорока,
украшенные манжетками из фольги, зайцы и перепелки, дымящееся жаркое из
кабана, сыры, величиной с мельничный жернов, целая армия бутылок.
Возникали в мираже и локомотивы, тащившие вагоны жирных коров;
выстраивались грузовики с блеющими овцами; пирамидами громоздились плетенки
с лангустами. Миллионы хлебов появлялись из тысяч печей. Тонны кофе
разгружались с кораблей.

А еще дальше -- дойдя до этого видения, они прикрывали глаза -- среди
лесов и полян, вдоль рек, в оазисах пустыни или возвышаясь над морем, на
широких площадях, мощенных мрамором, возникали города со стоэтажными
небоскребами.
Они шли мимо фасадов из стали, редких древесных пород, стекла, мрамора.
В центральном холле, вдоль стены из граненого хрусталя, которая излучала на
город миллионы радуг, лился с пятидесятого этажа каскад воды, обрамленный
головокружительными спиралями двух алюминиевых лестниц.
Лифты вздымали их вверх. Они шли по коридорам, украшенным орнаментом,
всходили по хрустальным ступеням, шагали по залитым светом галереям с
уходящими в бесконечность рядами статуй и цветов, где по ложу из цветных
камушков струились прозрачные ручейки.
Двери сами собой распахивались перед ними. Там были бассейны под
открытым небом, внутренние дворики, читальные залы, молчаливые покои,
театральные подмостки, вольеры, сады, аквариумы, крохотные музеи, собранные
исключительно для их личного пользования, где на каждой из четырех стен
небольшого помещения со срезанными углами висело, например, по портрету
фламандской школы. В одних залах были скалы, в других -- джунгли, дальше бил
морской прибой, еще дальше прогуливались павлины. С потолка круглого зала
свисали тысячи знамен. Из нескончаемых лабиринтов доносилась пленительная
музыка; одна из зал, причудливой формы, была сконструирована так, что
откликалась на любой звук нескончаемым эхом, пол другой соответственно часу
суток воспроизводил варьирующиеся схемы какой-то очень сложной игры.
В огромных подвалах работали покорные людской прихоти машины.
Они беззаветно предавались игре воображения, переходя от одного чуда к
другому, от одного сюрприза к другому. Достаточно того, что они существуют,
чтобы весь мир лег к их ногам. Их корабли, их поезда, их ракеты бороздили
планету. Мир принадлежал им; это были их нивы, кишащие рыбой моря, горные
вершины, пустыни, цветущие луга, пляжи, острова, деревья, сокровища,
огромные фабрики, когда-то бывшие на поверхности, а теперь спрятанные под
землю, где ткут для них прекрасную шерсть, роскошные шелка.
Они испытывали неисчислимые радости. Носились галопом на диких лошадях
по бескрайним равнинам, заросшим непокорной высокой травой. Взбирались на
самые высокие вершины. Катались на лыжах по крутым склонам, поросшим
гигантскими соснами. Плавали в неподвижной воде озер. Гуляли под проливным
дождем, вдыхая аромат мокрой травы. Грелись на солнце. Смотрели с горного
хребта на долину, заросшую полевыми цветами. Бродили по нескончаемым лесам.
Любили друг друга в полутемных комнатах, полных пушистых ковров и глубоких
диванов.

Потом мечты их перескакивали на драгоценный фарфор, на украшения из
перьев экзотических птиц; на книги, переплетенные в кожу, напечатанные
эльзевиром на сделанной вручную японской бумаге, с широкими, необрезанными
белыми полями, на которых отдыхает глаз; на столы красного дерева, на
шелковые или льняные одежды, мягкие и удобные, радующие глаз игрой оттенков,
на просторные, светлые комнаты, охапки цветов, бухарские ковры, прыгающих
доберман-пинчеров.
Их тела, их движения были непередаваемо прекрасны, их взгляды
безмятежно спокойны, сердца чисты, улыбки светлы.
В коротком апофеозе они видели воздвигнутые ими гигантские дворцы. На
выровненных площадках взлетали миллионы фейерверков, и миллионы людей пели
"Осанну". На колоссальных террасах духовые оркестры в десять тысяч труб
исполняли "Реквием" Верди. На склонах гор были высечены стихи. Пустыни
покрылись садами. Города сплошь украсились фресками.

Сначала им казалось, что все эти сверкающие видения, которые
обрушивались на них, проносились галопом перед их внутренним взором, текли
нескончаемым бурным потоком, эти видения -- головокружительные,
стремительные, яркие -- сменяют друг друга с какой-то удивительной
последовательностью, подчиняясь некой безбрежной гармонии; у них было такое
ощущение, словно их восхищенному взору вдруг предстал совершенный пейзаж,
поражающий своей победоносной законченностью, -- весь мир, взаимосвязь
явлений которого они смогли, наконец, понять и расшифровать. Им казалось
поначалу, что их чувства обогащаются, расширяется их способность видеть и
ощущать, а несказанное счастье сопутствует им неизменно, сопровождая каждое
их движение, отмечая каждый их шаг, всю их жизнь; мир шел к ним, а они шли
навстречу миру, вновь и вновь раскрывая его для себя. Вся их жизнь
становилась любовью и опьянением. Их страсти не знали границ, их свобода
ничем не стеснялась.
Но они задыхались под нагромождением мелочей. Видения заволакивались,
путались, они могли ухватить лишь скудные то и дело ускользавшие клочки --
непрочные, нудные, лишенные смысла. Это было уже не широкое полотно, а
только разрозненные его фрагменты, не гармоничное единство, а судорожный
распад; словно их видения были лишь далеким и замутненным отражением
чего-то, иллюзорным жалким подобием вспышки, которая, едва возникнув,
рассыпалась в прах, смехотворной проекцией самых несуразных их желаний,
неосязаемым облаком пыли, лохмотьями жалкой роскоши их грез, которых им
никогда не осуществить.
Им казалось, что они разгадали секрет счастья; им казалось, что их
представление о счастье прекрасно, что с его помощью они познают ход
мироздания. Им казалось, что стоит им лишь двинуться с места, как они само
собой достигнут счастья. Но, пробудившись от грез, они оказывались все
такими же одинокими, инертными, опустошенными. Серая, замерзшая равнина,
бесплодная степь -- никаких дворцов в оазисах пустынь, никаких эспланад на
горизонте.
И от этих отчаянных поисков счастья, от чудесного ощущения, что на
какое-то мгновение оно поймано, разгадано, из этих необыкновенных
путешествий, когда, не сдвинувшись с места, ты завоевываешь мир, от этих
новых горизонтов, предвосхищенных радостей, от всего, что в их невероятных
мечтаниях могло быть осуществимо, от этого их жалкого, неловкого, путаного,
но все же целенаправленного, устремленного к разгадке непознанного порыва не
оставалось ничего, они открывали глаза, вновь слышали звук собственного
голоса, смущенное бормотание собеседника, мурлыкающее урчание магнитофона,
видели перед собой пять охотничьих ружей, выстроившихся в козлах, их
потемневшие приклады и блестящие от смазки дула, а рядом с ними --
разноцветную головоломку кадастра, в центре которой неожиданно оказывался
почти правильный четырехугольник фермы, серую каемку дороги, расположенные в
шахматном порядке точечки платанов и четкую линию национального шоссе.
А немного погодя и сами они оказались на этой серой дороге, обсаженной
платанами. Они-то и были Маленьким светящимся пятном на длинной черной
полосе шоссе, островком нищеты в необъятном море изобилия. Они смотрели на
неоглядные желтые поля, испещренные красными точками маков. Они чувствовали
себя раздавленными.

Часть вторая

Они пытались бежать.
Невозможно жить долгое время одними мечтами. Слишком напряженная жизнь
в этом мире, который обещает золотые горы и ничего не дает. Их терпению
пришел конец. И однажды они поняли, что им нужно убежище.
Их жизнь в Париже топталась на месте. Они никуда не продвигались.
Иногда они представляли себе, стараясь перещеголять друг друга обилием
подробностей, расцвечивавших обычно каждую их мечту: вот он, сорокалетний
хозяйчик, владелец сети предприятий, торгующих вразнос ("Защита семейного
очага"; "Мыло -- слепым"; "Нуждающиеся студенты"); она хорошая домашняя
хозяйка, в квартирке у них чистота, есть телевизор, машина, есть излюбленный
семейный пансиончик, где они проводят отпуск. Или, наоборот, и это было куда
мрачнее, состарившиеся представители богемы, в свитерах и бархатных штанах,
просиживают они каждый вечер на одной и той же террасе кафе бульвара
Сен-Жермен или на Монпарнасе, кое-как перебиваются от случая к случаю,
ничтожные до кончиков своих черных ногтей.
Появились и мечты о деревенской жизни, вдали от всех соблазнов. Они
станут жить просто и умеренно. У них будет дом из белого камня на краю
деревни, теплые бархатные штаны, прочные ботинки, непромокаемые куртки,
палки с железными наконечниками, шапки, и каждый вечер они будут подолгу
гулять в лесу. Вернувшись домой, они приготовят себе чай, поджарят гренки,
как англичане, подбросят в камин большие поленья; поставят на проигрыватель
квартет, который никогда им не наскучит; прочитают все большие романы, на
которые у них раньше не хватало времени, будут принимать у себя друзей.
Эти пасторальные порывы возникали часто, но до реальных планов дело
почти никогда не доходило. Два-три раза они наводили справки о том, чем бы
они могли заняться в деревне, но ничего подходящего не оказалось. Однажды у
них промелькнула мысль стать школьными учителями, но они тут же с
отвращением ее отбросили, представив себе переполненные классы и
бесконечные, томительные уроки. Неопределенно поговаривали, не сделаться ли
им книгоношами и не поселиться ли на какой-нибудь заброшенной ферме в
Провансе, не открыть ли там производство примитивных глиняных изделий. Потом
они стали фантазировать, что в Париже они будут проводить только три дня в
неделю, зарабатывая за это время на безбедную жизнь, а остальное время жить
в департаментах Ионны или Луары. Но из этих мечтаний так ничего и не
родилось. Они ни разу не удосужились рассмотреть их реальную возможность
или, вернее, невозможность.
Они мечтали бросить работу, послать все к черту, ринуться навстречу
приключениям. Они мечтали вернуться вспять, начать все с самого начала. Они
мечтали порвать, распрощаться с прежней жизнью.