Высокая механизация, а за последние годы и автоматизация сталеплавильного дела не заменили сталевара, его умения, его мастерства, а иногда и особой одаренности в производстве стали. Пусть нет в наши дни каких-то "тайн" в плавке металла, пусть приборы, вспомогательные механизмы, автоматические устройства значительно помогают сталевару и облегчают его труд. Но и теперь сталевар остается магом и волшебником, творцом и художником в искусстве производства стали, особенно редких марок специального назначения.
Сталь испокон веков была предметом легенд, сказов, таинственных историй. Сталеплавильное дело, процессы в мартеновской печи, кристаллизация стали при остывании слитков до сих пор еще хранят немало "белых пятен".
Так только кажется, что стоит мартеновскую печь залить жидким чугуном, завалить вышедшим в лом металлом, дать необходимые по рецептуре той или иной марки стали добавки - и все.
Нет. Как и любое мастерство, сталеплавильное дело требует не одной лишь квалификации, но и вдохновения.
Вот и сейчас, уже в первой половине плавки, было видно, что выпуск металла мартеновской печи Василия опередит плановое время. Зря толкуют некоторые шибко умные говоруны, что техника - это одно, а человеческая душа - другое. Можно, конечно, доказывать, что жар человеческой души не помогает плавке. Можно! Однако всякий коренной мастер, будь он сталеваром или кузнецом, знает, какому теплу обязаны его удачи. Не зря же говорится, что без "струмента" и блохи не убьешь, без души и гвоздя не скуешь.
Василий, безусловно, был в своем деле поэтом. Пусть муза большого внутреннего огня за последние годы редко посещала его, но сегодня он будет неразлучен с нею. Она не оставит его.
Так веселее же гуди, пламя! Закипай, милая! Гуляй, золотая, огневая пурга! Варись, нержавеющая, нетемнеющая... А потом разлейся, бесценная! Остынь дорогими слитками. Стань добрыми изделиями! Радуй, любимая-несравненная, людей! Так кипи же, кипи-закипай, красавица, веселей в честь дорогого фронтового дружка-товарища, распрекрасного мужика Аркадия Михайловича!
- Эй, Андрей! Кинь еще десяток лопат и прибавь факел...
Андрей Ласточкин выполняет приказание. Таким он давным-давно не видел Василия Петровича Киреева. Радуется молодой коммунист Ласточкин "классной" плавочке. Верит, горячая голова, в крутой подъем умолкнувшей славы. Верят и остальные, вместе с первым подручным любуясь одухотворенным лицом Василия Петровича, любуясь веселым словом его команды.
- Значит, пойдет дело...
Нет, Андрей Ласточкин! Это преждевременная радость. Домовой грибок очень серьезное заболевание...
IX
Добраться на такси до Садового городка не составило труда и не заняло много времени. Аркадий Михайлович сразу узнал дом Василия по снимку, который был прислан ему в прошлом году.
Серафима Григорьевна также сразу узнала Баранова. Тоже по снимку. Даже не по одному.
- Милости прошу, - пригласила она его и начала расспрашивать: - Какими судьбами? Надолго ли?
Узнав, что Баранов собирается провести у них свой отпуск, она не выразила большого удовольствия. Зато приезду Баранова невыразимо радовался Прохор Кузьмич Копейкин. Они тоже были знакомы по письмам к Василию. Симпатизируя друг другу заочно, очно они подружились сразу же, что называется, "по гроб жизни".
Пока Баранов переодевался с дороги в отведенной ему на втором этаже светелке, Серафима Григорьевна принялась изрекать:
- Несчастья, как и болезни, редко приходят в одиночку. Сегодня ни с того ни с сего обезножела коза. Будто кто ей подсек ноги. Еле вывели ее с Лидкой на луг. Вчера ночью хорь в курятник подрылся, молодую несушку сожрал. А теперь дружок у Василия Петровича обнаружился.
- Серафима Григорьевна, - увещевал Копейкин, - нельзя же все это на одну нитку низать. Аркадий Михайлович Васю без чувств с минного поля вынес, от смерти спас.
- Я ничего не говорю против этого, Прохор Кузьмич. Только до гостей ли теперь нам...
Серафима Григорьевна, опасаясь при Копейкине выражать недовольство приездом гостя, перешла к разговорам о работах в саду.
Аркадий Михайлович Баранов, одногодок Василия Петровича, познакомился с ним в первый год войны и провоевал вместе, с небольшими госпитальными промежутками, более трех лет.
Тот и другой служили в саперных частях. Тот и другой подрывались на минах.
После войны Баранов работал в партийных органах Курска, Воронежа, потом в главке, потом где-то еще, а кем именно - Баранов не уточнял. Поэтому в семье Киреевых его и знали главным образом по фронтовым фотографическим снимкам, где он и Василий то в шинелях и шапках, то в гимнастерках и пилотках были сняты на привалах, в строю, во время вручения орденов и на вокзале, при расставании. Баранов Серафиме Григорьевне и Ангелине представлялся военным человеком.
А теперь он приехал совсем другим. Только лицо оставалось тем же, что и на снимках. Моложавое лицо. Улыбчатое, но со строжинкой. И глаза простые, но зоркие. "Проскваживающие такие глаза", - как их определила Ожеганова.
Нельзя было составить о нем суждения и по одежде. С одной стороны, как будто все по моде, до последней пуговицы и ботинка с узким носком. А с другой - это все было как бы для порядка, а не по существу. Едва ли он замечал, что на нем, как сшито и скроено. Бывают такие люди, которым не до себя...
Напившись чаю и подзакусив, Баранов попросил Серафиму Григорьевну показать ему, так сказать, владения.
Серафима Григорьевна, польщенная вниманием к хозяйству, которое она считала своим личным, повела за собой Баранова и начала с сада.
X
Хотя Серафиме Григорьевне и было без пяти минут сорок шесть годиков, она все еще не переставала баловать себя молодящими нарядами и прибавлять бедрам крахмальную пышность. Не теряла Ангелинина мамаша виды на возможные перспективы. Надеялась. Вот и теперь она выпестрилась в цветастое. Как бы из уважения к зятеву товарищу, а также в смысле "знай наших".
Если бы не начавшие стекленеть и жухнуть зеленые глаза, если бы не провал щек и предательская дряблость кожи, то еще бы она могла покуковать годок-другой-третий, а там бы видно было. Ее плечи можно и по сей день показывать на люди. На суставах рук еще и не думают завязываться старческие узлы. И сумей бы она бросить свои заботы да поднакопить где-нибудь в Сочи пять-шесть кило веса, то при ее-то среднем росте да при складном костяке можно и в обтяжном походить, и покрасоваться на высоком каблуке. Нога у нее меньше дочерниной. Тридцать третий номер. Редкие копытца... Ну да что об этом вздыхать! Либо хозяйство вести, либо себя блюсти. Эти два зайца бегут в разные стороны. Но тем не менее...
Тем не менее почему же не набить себе цену затейливым фасоном, ладной вытачкой, модной складочкой? Почему не подкрасить проседь? Химия - добрая чудесница. Обо всех заботится. На все у нее своя продукция. Даже уши можно так подрозовить, что и растворителем не смоешь.
Это к слову. А теперь по ходу дела.
- У нас, Аркадий Михайлович, изволите видеть, два сада. Даже три, разгороженные в один. Это вот старые сады. Бывшие садовые участки - дочкин и зятев. Тут уже яблоки были, а смородины - не обобрать. С малиной тоже еле справились. А это, прошу вас, новый сад. Его мы заложили, как начаться строительству.
Так говорила Ожеганова, показывая себя и свои владения.
Баранова неожиданно заинтересовала неизвестная для него плантация:
- А это что, Серафима Григорьевна?
- Смородиновый питомничек, - ответила она. - Кустики из черенков выращиваем.
Аркадий Михайлович остановился:
- Интересно. Тут, я думаю, их никак не меньше пятиста.
- Нет, тысяча двести, - поправила Серафима.
- Куда же столько? - спросил в простоте Баранов.
- Ну, так ведь тому куст, другому два... Глядишь, и две тысячи кустов не цифра. А смородина редкая, "Лия-великан". Не поверите, чуть не по волоцкому ореху случаются ягоды. Разбирают эти кусты, только успевай выкапывай...
- Торгуете, стало быть, кустиками?
Ожеганова замялась:
- Торговать не торгуем, а услуги оказываем. Конечно, кое с кого приходится и деньгами брать... Дом-то ведь выпил нас, Аркадий Михайлович. Вот и приходится тишком от Василия Петровича то смородиновыми кустиками лишнюю копейку добыть, то цветами крышу покрасить. Помогать ведь надо хозяину. Жалеть надо его. Так вот я и свожу концы с концами. Да и зачем же земле даром пропадать? Негосударственно.
- Что и говорить, - усмехнувшись, согласился Баранов. - А это? обратил он внимание на вольер, где расхаживали белые куры.
- Курицы, Аркадий Михайлович. Неужели вы такой уж городской житель, что кур не признали?
- Пока еще курицу с голубем не путаю. Просто удивился количеству. Двадцать?
- Тридцать одна. Теперь-то уж двадцать восемь осталось. Одну хорь намедни прикончил, а сегодня двух в вашу честь жарим.
- Я очень сожалею, - сказал Баранов. - Но и двадцать восемь кур тоже лишковато.
- Да кто его знает, Аркадий Михайлович... Но ведь если разобраться и вдуматься, то получится: что за десятком ходить, что - за тремя. Да и нагрузка на петуха правильная, - попыталась она пошутить, но Баранов не принял шутки.
Они пошли дальше. Возле сараюшки послышалось хрюканье.
- Ого! Значит, и свиноферма своя, Серафима Григорьевна! Сколько их у вас?
- Трое.
- Правильно. Что за одной свинкой ходить, что - за тремя.
- Вот именно, Аркадий Михайлович. Золотые слова! Свое мясо едим, свои окорока солим.
В это время из свинарника на прогулочный дворик, огражденный высокой балясниковой изгородью, вышла огромная свинья с доброй дюжиной поросят. Белая, холеная, отличная свинья. Аристократка. Из столбовых. Не без английских кровей красавица.
Баранов залюбовался степенностью, неторопливостью животного, переступавшего своими короткими ножками с достоинством обладательницы великолепных, рожденных словно специально для кинематографа, розовых поросят.
- У вас, стало быть, и свиноматка своя?
- Да еще какая! Редкостная. Золотую могла бы получить. Да не хочу. И без того завистников достаточно.
- А зачем она вам, эта свиноматка, Серафима Григорьевна?
- Вот вам и здравствуйте! - удивилась Ожеганова и тут же разъяснила: Каждый год поросят не напокупаешься. Да и какие попадут... Купишь за скороспелых, а тебе такой мусор продадут, что за год и пудового боровка не выкормишь. А это уже свой завод. Точно знаешь, какой приплод, какой привес.
- Да, тут уже не может быть ошибки, - не без ехидства согласился Баранов. - Но приплод слишком велик. С ним много хлопот. Вам для откорма нужно не больше двух, а остальных куда?
Серафима Григорьевна весело расхохоталась:
- Были бы поросята, а поросятники находятся! То кровельщикам пару боровков, то за доставку досок свинку. Мало ли дыр-то при своем доме! Хоть бы то же сено для коз взять. Что ни поросенок, то воз. У окрестных колхозов такой породы нет, а у меня она есть. Ты мне - сено, я тебе - редкую породу.
- Так у вас и козы свои?
- Да. Тоже редкие козы, Аркадий Михайлович. Помесь с пензенскими. И молока невпроед, и пуху не вычешешь. Не хуже гагачьего. Такие шали у Ангелиночки получаются, что в перстенек можно продеть. Она теперь не работает у меня. Да и зачем? Шаль свяжет - вот тебе и месячное жалованье в диспетчерской. А долго ль шаль связать?
- Ну да, конечно. И ездить на завод не надо... А Василий согласился на уход Ангелины Николаевны с работы? - спросил Баранов.
- Какое там согласился? Возражал. И круто возражал, - степенно объясняла Серафима Григорьевна. - Ну да ведь он у нас человек логический и здравомыслимый. Умные слова от него не отскакивают. Я подсчитала ему, во что выливается это все и в рублях и в часах:
- И он понял?
- Понять, может, и не совсем понял, а спорить не стал. Не стал свою точку защищать.
"И я не буду спорить и защищать свою точку", - решил про себя Баранов, желая лучше узнать и понять эту расторопную женщину с мягким голосом и твердым характером. А Серафима Григорьевна, поощренная интересом Баранова к ее хозяйству, расхваливала своих коз, приплод от которых тоже не шел "вразрез целесообразности жизни".
- Пруд-то Василию Петровичу козлята да поросята вырыли.
- Какой пруд? - изумился Аркадий Михайлович.
- Милости прошу, - пригласила Ожеганова. - Форменный рыбий садок. Извольте посмотреть.
Она подвела Баранова к прямоугольному водоему длиной до пятнадцати и шириной примерно до десяти или более метров. Вода водоема была прозрачна. Не напрягаясь можно было увидеть крупных рыб и молодь. Это были преимущественно карпы.
- Часами Василий Петрович на рыбу любуется. И нет для него лучшего развлечения, чем кормить ее. Киньте-ка вы им, Аркадий Михайлович, корочку... вот на столбике сохнет. Да посмотрите, что будет.
Баранов последовал совету Ожегановой. И как только хлебная корка оказалась в воде, началось невероятное. Одна, другая... Десяток... Два десятка мелкой и крупной рыбы ловчились схватить черствую корочку.
- Это я Василия надоумила свой пруд выкопать. Болотце на этом месте стояло. Потому что низинка. Аккурат перед этой низинкой, где мы стоим, наша изгородь кончалась. Я и говорю: "Плохо ли будет для Садового городка, Василий, если ты в противопожарном отношении прудок выроешь?" А его как осенило. Он живехонько в райисполком. А там с превеликим удовольствием разрешили ему вырыть этот прудок. На случай если пожар в городке, то не одна тысяча ведер обеспечена. А он за это попросил пригородить болотце или, стало быть, будущий пруд к своему участку. Потому что должен же он как-то покрыть свои траты на пруд. Вот и завел рыбку. А если пожар, руби изгородь и хоть всю воду высоси. С умом ведь дело сделано?
- Да еще с каким, Серафима Григорьевна! Вам бы совхозом руководить...
- Куда там! А вообще-то - я бы могла...
Разговаривая так, Аркадий Михайлович и Серафима Григорьевна и не заметили, как раскрылись ворота и как появился маленький серенький "Москвич", а в нем - Василий Киреев.
XI
Снова пришел тихий розовый вечер. В стороне, у маленького прудика, в честь дорогого гостя Аркадия Михайловича был вынесен и накрыт большой стол.
Хозяйничала Серафима Григорьевна. Сегодня, как ею было замечено, она зарезала двух кур. Как ни считай, а за столом, кроме нее, будет семеро: четверо Киреевых, Баранов и двое стариков Копейкиных. Пришлось пригласить и их. Потому что Прохор Кузьмич с первого часа приглянулся Аркадию Михайловичу. А вчера Копейкин на свои, на пенсионные, выставил две чекушечки в знак сочувствия к Василию Петровичу в смысле домового грибка.
Говоря по правде, Серафиме Григорьевне было жаль в самое ноское время жарить двух несушек, но курицы были очень стары и когда-никогда их нужно было отправить на сковородку.
Киреев и Баранов ловили рыбу. Вернее, ловил Баранов, а Василий насаживал на крючок хлебные шарики.
- Ты, Аркадий, не торопись, - предупреждал он друга, - дай ему, понимаешь, заглотнуть, а потом тяни. Да эластично тяни, чтобы не вырвать губу.
Аркадий Михайлович так и делал. Рыба, кишмя кишевшая в водоеме, видимо, недоедала, поэтому клевала отчаянно. Но не всякая из них была годна на сковороду. Мелочь осторожно снимали с крючка и бросали в пруд.
- Рано ей еще на столе быть. Пусть подрастет.
Брошенный в пруд карпишка давал стрекача, вызывая радость и смех товарищей.
А за изгородью, никем не замечаемые, наблюдали за ловлей карпов горящие мальчишечьи глаза страстных рыболовов. Их сердчишки бились, выстукивая: "Вот бы нам выудить такую!"
Ангелина и младшая дочь Киреева Лидочка тут же потрошили пойманных карпов и укладывали на сковороду вместе с тонкими ломтиками картофеля.
- Красота! - воскликнул Василий.
- Красота! - повторил Аркадий.
- Свежее не может быть рыбы. Стерлядь пробовал пускать в пруд, да не живет в непроточной воде. А ерши есть. На хлеб они, изверги, понимаешь, никак. Их надо на червей. В другой раз я тебе налажу ершиную снасть. Знатную съедим уху.
Они то и дело обменивались улыбками, то один, то другой начинал:
- Ты помнишь, Вась, когда мы наводили мост...
Или:
- А ты еще не забыл, Аркадий, как под Смоленском ночью...
И несколько сказанных слов воскрешали пройденное, прожитое. Вспоминаемые дороги смертей и страданий, огня и крови, атак и окружений заставили того и другого задуматься над тем, как скоро человек забывает прошлое.
- Как мы только выжили тогда, Аркадий?.. Мне и до сих пор снятся сны, в которых я погибаю, - признался Василий. - То, понимаешь, подрываюсь на мине, то, понимаешь, тону...
- И я тоже, - пожимая ему руку, тихо сказал Баранов. - От этих снов, видимо, не уходит ни один фронтовик.
Они не могли наговориться. Им нужно было так много сказать важного, а в результате все свелось к грибку. К домовой губке. Никуда от нее не мог уйти Василий Петрович. Даже в этот вечер такой радостной, такой долгожданной встречи с Аркадием Барановым. Губка надрывно ныла в душе Василия, ни на минуту не давая забыть о себе.
И когда были съедены карпы, когда зубы гостей и хозяев ценой немалых усилий обглодали кости кур, Василий Петрович поведал о несчастье, постигшем его дом.
- Эта губка, понимаешь, - сказал он, - съедает дерево, как туберкулез легкие. Мы вот тут, понимаешь, сидим, говорим, а она его ест и ест...
Выслушав друга, Аркадий Михайлович довольно спокойно сказал:
- Оттого, что мы будем переживать и хмуриться, твоя губка не приостановит свою разрушительную работу. Я уже кое-что слышал о ней от Прохора Кузьмича. И нахожу, что ничего страшного нет. Из такой ли беды мы выходили с тобой, Василий!
- Это так, Аркадий, - не очень охотно согласился Василий, - но где взять денег? Это ведь, понимаешь, капитальный ремонт. Капитальный! Весь пол, все балки, новый накат... А заработки мои пали.
- Как же это так? Почему?
- Даже не знаю. Или я устаю по хозяйству. Или, понимаешь, фарту не стало... Только нет уже теперь у меня, почти нет, тех плавок, что были раньше. Случаются, конечно, удачи. Сегодня, например... А вообще-то редко. А если удач нет, нет и этих самых, без которых ни доски, ни бревна на лесном складе не дадут.
- Это плохо, но голову вешать не надо. Твоя теща Серафима Григорьевна - женщина, как мне показалось, хозяйственная, хорошо знающая и меру и цену вещам, - осторожно заметил Баранов, - у нее, я думаю, найдется кое-что для такого случая.
Василий Петрович настороженно оглянулся, проверяя, не слышит ли кто-нибудь их разговор. И, убедившись, что поблизости никого нет, все же предложил пройти в дальний угол участка, заросший густым малинником. Там он спросил Аркадия:
- Ты думаешь, у нее могут найтись деньги?
Аркадий Михайлович, не пряча улыбки, сказал:
- Не я один так думаю. - А потом как бы между прочим заметил: Умнейший человек Прохор Кузьмич Копейкин. Если я обоснуюсь здесь на самом деле, он у меня будет первым советчиком и консультантом.
- Да, он весьма и даже очень башковит. Но как-то, понимаешь, легковат в словах и делах. Будто не живет, а порхает. А порхание ему уже не по годам. Он тебе, что ли, сказал про тещины деньги?
Баранов на это ответил так:
- Намекнул.
Василий Петрович вздохнул, потом сорвал малиновый лист, помял его в руках. Понюхал и спросил:
- А откуда у нее могут быть деньги?
- Вась! - сказал Баранов, кладя на плечо товарища руку. - Хорошо быть простым человеком. Простым, но не простаком. Иногда нужно кое-что не замечать "по целесообразности жизни", но жить с закрытыми глазами едва ли следует. Я ничего не утверждаю пока, Василий, но думаю, что все эти козы, свиньи, плантации заведены Серафимой Григорьевной не для научно-познавательных целей и не ради любви к живой природе. Или я ошибаюсь?
Василий подумал о чем-то, что-то взвесил в уме, потом сказал:
- Конечно, я ее не учитывал. Но ведь, Аркадий, понимаешь, рента, подоходный, страховка... Я ничего этого не знаю. Все она. Это с одной стороны.
- А с другой?
- А с другой, понимаешь, к ней ходит эта Панфиловна. С виду божья коровка, а вникни - ядовитая паучиха-крестовичиха. Видеть ее не могу. На порог бы не пускал... Но ведь не запретишь же, понимаешь, теще...
- Конечно, конечно, - ответил нейтрально Баранов.
Василию не хотелось верить, Василий боялся верить и тем более признаться, что мать Ангелины способна вести двойную игру. Но чего ради доброжелательному человеку Баранову ни с того ни с сего порочить его тещу? Может быть, на его свежий глаз виднее это все, чем ему, привыкшему доверять во всем Серафиме Григорьевне? Никак нельзя было заподозрить в клевете или склочничестве и Прохора Кузьмича.
- Как ты можешь, Аркадий, и дня не прожив, сориентироваться во всем? Наверно, это у тебя с войны. Помню, бывало, займем населенный пункт, у которого мы и названия не слыхивали, а ты сразу разбираешься, где, что и что к чему. Да и людей взять. Случалось, человек и рта не раскроет, а ты по глазам читаешь его биографию. Это, верно, дар в тебе такой?
Сказав так, Василий снова задумался. Зерна сомнений заставили его кое-что вспомнить. И это "кое-что" не обеляло его тещу.
- Может быть, ты и прав, Аркадий, - продолжал Василий. - Но у нас, понимаешь, с нею очень хорошие отношения. И я не могу их портить. Ради Лины. Ради себя. Как я посмею начать разговор с ней на эту, понимаешь, довольно щекотливую тему? У нее, наверно, есть сбережения. И если ей намекнуть... Хотя бы взаймы... или как-то еще, но под благовидным, понимаешь, предлогом и без обид найти вежливые ключи...
Василий Петрович сорвал еще один малиновый лист и растер его в руках, потом чуть ли не шепотом стал признаваться:
- Я очень, понимаешь, люблю дом. И дом будто в самом деле не дом, а я сам. И будто гибнет не он, а я... Мне очень нужно, Аркадий, для моего самочувствия вылечить дом от губки.
Лицо Василия Петровича теперь нескрываемо выражало страдание, даже вздрогнули губы.
Заметя это, Баранов пообещал:
- Поищем "вежливые ключи". И если, на худой конец, постигнет неудача, заем найдется. На этом и порешим.
На этом и порешили.
XII
Аркадию Михайловичу была отведена светелка на втором этаже. Туда он и отправился. Василий Петрович решил проведать кур. Теперь он это будет делать ежедневно. Хотя подкоп хоря и был засыпан щебенкой, перемешанной с битым стеклом, все же надо поглядывать. А вдруг хитрый гость из соседнего леса ведет новый ход?
Но все обстояло благополучно. Вернувшись в дом, Василий застал Лину спящей. Тут нужно было бы приписать еще несколько строк и полюбоваться вместе с Василием Петровичем живописно покоящимися на подушке пепельными косами молодой женщины, подивиться ямочке на ее плече и увидеть, как она улыбается кому-то во сне. Эти улыбки во сне хотя и наводили Василия Петровича на некоторые размышления, но разве человек волен в своих встречах во сне? От таких встреч никуда не уйдешь. Лишь бы их не было наяву.
И Василию Петровичу снились всякие сны. Разные свидания случались во сне у него. Но это было до женитьбы. А после нее он видел другое. Дом. Цветущий сад. Огромных налимов и осетров. А сегодня, если он уснет, ему будет сниться губка или хорь, крадущийся, скалящий на него острые зубки и щурящий свои подлые, злые глазки.
Василий спал тревожно. И снился ему действительно хорь. Он был в сапогах, в шляпе и с ружьем. Как тот знаменитый сказочный кот на обложке книги, которую давным-давно Василий Петрович купил своей дочери Лидочке. Василий Петрович, вооружившись двустволкой, крался по кустам и стрелял в хоря. Но дробь почему-то отскакивала от зверя, и хорь смеялся над ним.
Снилась и губка. Она была живой. Дышала и шипела: "Съем, съем, съем..."
А потом снилась Серафима Григорьевна. Поминутно оглядываясь, она шла по окраинным улицам города. За нею по-пластунски полз, как это было на фронте, Аркадий Баранов. И когда теща свернула в переулок, где стоял небольшой дом с вывеской "Сберегательная касса", Баранов схватил Серафиму Григорьевну за подол юбки, крикнул: "Так вот где твои денежки!"
Это уже было под утро. Киреев проснулся и, словно желая уйти от сна, выбежал в трусах и майке из дому. Подбежав к прудику, он стал плескать на свое лицо воду одну пригоршню за другой, будто желая вымыть из своих глаз нехороший сон.
Утро в киреевском доме началось, как всегда, стремительно. Нужно было накормить "самого" и его сына Ивана, отправлявшихся на завод. К столу были поданы не доеденные вчера карпы и по крылышку вчерашних кур. Без того жесткое мясо за ночь усохло так, что зубы не могли сорвать его с костей. Оставив крылышко, Василий Петрович обратился к Серафиме Григорьевне:
- Мамаша, я с вами никогда повелительным голосом не разговаривал и главой этого дома себя не считал. Поэтому почтительно прошу вас, мамаша, учесть, что я, понимаете, обязан этому человеку моей жизнью. И если для него нужно будет распилить пополам это красивое сооружение с кружевными наличниками, покрашенными стопроцентными свинцовыми белилами, то я распилю его. Поэтому, мамаша, когда вам вздумается еще раз готовить куриное блюдо, то, понимаете, поинтересуйтесь годом рождения курицы, прежде чем ей отрубить голову...
Никогда еще таким не видела Серафима Григорьевна своего зятя. Она даже и не представляла, что в этом покладистом добряке могут найтись такие тихие и такие каменные слова. Да и сам Василий Петрович удивился первой размолвке с тещей. Неужели сон был виной этому или догадка о сбережениях Серафимы Григорьевны? Вернее всего, что причиной этому были только старые куры. Но...
Но если она могла подать к столу в день долгожданной встречи оскорбительно жесткую курятину, если она могла наводить экономию такого рода, значит, она могла скрытно от него и, может быть, от дочери проворачивать и другие дела.
Сталь испокон веков была предметом легенд, сказов, таинственных историй. Сталеплавильное дело, процессы в мартеновской печи, кристаллизация стали при остывании слитков до сих пор еще хранят немало "белых пятен".
Так только кажется, что стоит мартеновскую печь залить жидким чугуном, завалить вышедшим в лом металлом, дать необходимые по рецептуре той или иной марки стали добавки - и все.
Нет. Как и любое мастерство, сталеплавильное дело требует не одной лишь квалификации, но и вдохновения.
Вот и сейчас, уже в первой половине плавки, было видно, что выпуск металла мартеновской печи Василия опередит плановое время. Зря толкуют некоторые шибко умные говоруны, что техника - это одно, а человеческая душа - другое. Можно, конечно, доказывать, что жар человеческой души не помогает плавке. Можно! Однако всякий коренной мастер, будь он сталеваром или кузнецом, знает, какому теплу обязаны его удачи. Не зря же говорится, что без "струмента" и блохи не убьешь, без души и гвоздя не скуешь.
Василий, безусловно, был в своем деле поэтом. Пусть муза большого внутреннего огня за последние годы редко посещала его, но сегодня он будет неразлучен с нею. Она не оставит его.
Так веселее же гуди, пламя! Закипай, милая! Гуляй, золотая, огневая пурга! Варись, нержавеющая, нетемнеющая... А потом разлейся, бесценная! Остынь дорогими слитками. Стань добрыми изделиями! Радуй, любимая-несравненная, людей! Так кипи же, кипи-закипай, красавица, веселей в честь дорогого фронтового дружка-товарища, распрекрасного мужика Аркадия Михайловича!
- Эй, Андрей! Кинь еще десяток лопат и прибавь факел...
Андрей Ласточкин выполняет приказание. Таким он давным-давно не видел Василия Петровича Киреева. Радуется молодой коммунист Ласточкин "классной" плавочке. Верит, горячая голова, в крутой подъем умолкнувшей славы. Верят и остальные, вместе с первым подручным любуясь одухотворенным лицом Василия Петровича, любуясь веселым словом его команды.
- Значит, пойдет дело...
Нет, Андрей Ласточкин! Это преждевременная радость. Домовой грибок очень серьезное заболевание...
IX
Добраться на такси до Садового городка не составило труда и не заняло много времени. Аркадий Михайлович сразу узнал дом Василия по снимку, который был прислан ему в прошлом году.
Серафима Григорьевна также сразу узнала Баранова. Тоже по снимку. Даже не по одному.
- Милости прошу, - пригласила она его и начала расспрашивать: - Какими судьбами? Надолго ли?
Узнав, что Баранов собирается провести у них свой отпуск, она не выразила большого удовольствия. Зато приезду Баранова невыразимо радовался Прохор Кузьмич Копейкин. Они тоже были знакомы по письмам к Василию. Симпатизируя друг другу заочно, очно они подружились сразу же, что называется, "по гроб жизни".
Пока Баранов переодевался с дороги в отведенной ему на втором этаже светелке, Серафима Григорьевна принялась изрекать:
- Несчастья, как и болезни, редко приходят в одиночку. Сегодня ни с того ни с сего обезножела коза. Будто кто ей подсек ноги. Еле вывели ее с Лидкой на луг. Вчера ночью хорь в курятник подрылся, молодую несушку сожрал. А теперь дружок у Василия Петровича обнаружился.
- Серафима Григорьевна, - увещевал Копейкин, - нельзя же все это на одну нитку низать. Аркадий Михайлович Васю без чувств с минного поля вынес, от смерти спас.
- Я ничего не говорю против этого, Прохор Кузьмич. Только до гостей ли теперь нам...
Серафима Григорьевна, опасаясь при Копейкине выражать недовольство приездом гостя, перешла к разговорам о работах в саду.
Аркадий Михайлович Баранов, одногодок Василия Петровича, познакомился с ним в первый год войны и провоевал вместе, с небольшими госпитальными промежутками, более трех лет.
Тот и другой служили в саперных частях. Тот и другой подрывались на минах.
После войны Баранов работал в партийных органах Курска, Воронежа, потом в главке, потом где-то еще, а кем именно - Баранов не уточнял. Поэтому в семье Киреевых его и знали главным образом по фронтовым фотографическим снимкам, где он и Василий то в шинелях и шапках, то в гимнастерках и пилотках были сняты на привалах, в строю, во время вручения орденов и на вокзале, при расставании. Баранов Серафиме Григорьевне и Ангелине представлялся военным человеком.
А теперь он приехал совсем другим. Только лицо оставалось тем же, что и на снимках. Моложавое лицо. Улыбчатое, но со строжинкой. И глаза простые, но зоркие. "Проскваживающие такие глаза", - как их определила Ожеганова.
Нельзя было составить о нем суждения и по одежде. С одной стороны, как будто все по моде, до последней пуговицы и ботинка с узким носком. А с другой - это все было как бы для порядка, а не по существу. Едва ли он замечал, что на нем, как сшито и скроено. Бывают такие люди, которым не до себя...
Напившись чаю и подзакусив, Баранов попросил Серафиму Григорьевну показать ему, так сказать, владения.
Серафима Григорьевна, польщенная вниманием к хозяйству, которое она считала своим личным, повела за собой Баранова и начала с сада.
X
Хотя Серафиме Григорьевне и было без пяти минут сорок шесть годиков, она все еще не переставала баловать себя молодящими нарядами и прибавлять бедрам крахмальную пышность. Не теряла Ангелинина мамаша виды на возможные перспективы. Надеялась. Вот и теперь она выпестрилась в цветастое. Как бы из уважения к зятеву товарищу, а также в смысле "знай наших".
Если бы не начавшие стекленеть и жухнуть зеленые глаза, если бы не провал щек и предательская дряблость кожи, то еще бы она могла покуковать годок-другой-третий, а там бы видно было. Ее плечи можно и по сей день показывать на люди. На суставах рук еще и не думают завязываться старческие узлы. И сумей бы она бросить свои заботы да поднакопить где-нибудь в Сочи пять-шесть кило веса, то при ее-то среднем росте да при складном костяке можно и в обтяжном походить, и покрасоваться на высоком каблуке. Нога у нее меньше дочерниной. Тридцать третий номер. Редкие копытца... Ну да что об этом вздыхать! Либо хозяйство вести, либо себя блюсти. Эти два зайца бегут в разные стороны. Но тем не менее...
Тем не менее почему же не набить себе цену затейливым фасоном, ладной вытачкой, модной складочкой? Почему не подкрасить проседь? Химия - добрая чудесница. Обо всех заботится. На все у нее своя продукция. Даже уши можно так подрозовить, что и растворителем не смоешь.
Это к слову. А теперь по ходу дела.
- У нас, Аркадий Михайлович, изволите видеть, два сада. Даже три, разгороженные в один. Это вот старые сады. Бывшие садовые участки - дочкин и зятев. Тут уже яблоки были, а смородины - не обобрать. С малиной тоже еле справились. А это, прошу вас, новый сад. Его мы заложили, как начаться строительству.
Так говорила Ожеганова, показывая себя и свои владения.
Баранова неожиданно заинтересовала неизвестная для него плантация:
- А это что, Серафима Григорьевна?
- Смородиновый питомничек, - ответила она. - Кустики из черенков выращиваем.
Аркадий Михайлович остановился:
- Интересно. Тут, я думаю, их никак не меньше пятиста.
- Нет, тысяча двести, - поправила Серафима.
- Куда же столько? - спросил в простоте Баранов.
- Ну, так ведь тому куст, другому два... Глядишь, и две тысячи кустов не цифра. А смородина редкая, "Лия-великан". Не поверите, чуть не по волоцкому ореху случаются ягоды. Разбирают эти кусты, только успевай выкапывай...
- Торгуете, стало быть, кустиками?
Ожеганова замялась:
- Торговать не торгуем, а услуги оказываем. Конечно, кое с кого приходится и деньгами брать... Дом-то ведь выпил нас, Аркадий Михайлович. Вот и приходится тишком от Василия Петровича то смородиновыми кустиками лишнюю копейку добыть, то цветами крышу покрасить. Помогать ведь надо хозяину. Жалеть надо его. Так вот я и свожу концы с концами. Да и зачем же земле даром пропадать? Негосударственно.
- Что и говорить, - усмехнувшись, согласился Баранов. - А это? обратил он внимание на вольер, где расхаживали белые куры.
- Курицы, Аркадий Михайлович. Неужели вы такой уж городской житель, что кур не признали?
- Пока еще курицу с голубем не путаю. Просто удивился количеству. Двадцать?
- Тридцать одна. Теперь-то уж двадцать восемь осталось. Одну хорь намедни прикончил, а сегодня двух в вашу честь жарим.
- Я очень сожалею, - сказал Баранов. - Но и двадцать восемь кур тоже лишковато.
- Да кто его знает, Аркадий Михайлович... Но ведь если разобраться и вдуматься, то получится: что за десятком ходить, что - за тремя. Да и нагрузка на петуха правильная, - попыталась она пошутить, но Баранов не принял шутки.
Они пошли дальше. Возле сараюшки послышалось хрюканье.
- Ого! Значит, и свиноферма своя, Серафима Григорьевна! Сколько их у вас?
- Трое.
- Правильно. Что за одной свинкой ходить, что - за тремя.
- Вот именно, Аркадий Михайлович. Золотые слова! Свое мясо едим, свои окорока солим.
В это время из свинарника на прогулочный дворик, огражденный высокой балясниковой изгородью, вышла огромная свинья с доброй дюжиной поросят. Белая, холеная, отличная свинья. Аристократка. Из столбовых. Не без английских кровей красавица.
Баранов залюбовался степенностью, неторопливостью животного, переступавшего своими короткими ножками с достоинством обладательницы великолепных, рожденных словно специально для кинематографа, розовых поросят.
- У вас, стало быть, и свиноматка своя?
- Да еще какая! Редкостная. Золотую могла бы получить. Да не хочу. И без того завистников достаточно.
- А зачем она вам, эта свиноматка, Серафима Григорьевна?
- Вот вам и здравствуйте! - удивилась Ожеганова и тут же разъяснила: Каждый год поросят не напокупаешься. Да и какие попадут... Купишь за скороспелых, а тебе такой мусор продадут, что за год и пудового боровка не выкормишь. А это уже свой завод. Точно знаешь, какой приплод, какой привес.
- Да, тут уже не может быть ошибки, - не без ехидства согласился Баранов. - Но приплод слишком велик. С ним много хлопот. Вам для откорма нужно не больше двух, а остальных куда?
Серафима Григорьевна весело расхохоталась:
- Были бы поросята, а поросятники находятся! То кровельщикам пару боровков, то за доставку досок свинку. Мало ли дыр-то при своем доме! Хоть бы то же сено для коз взять. Что ни поросенок, то воз. У окрестных колхозов такой породы нет, а у меня она есть. Ты мне - сено, я тебе - редкую породу.
- Так у вас и козы свои?
- Да. Тоже редкие козы, Аркадий Михайлович. Помесь с пензенскими. И молока невпроед, и пуху не вычешешь. Не хуже гагачьего. Такие шали у Ангелиночки получаются, что в перстенек можно продеть. Она теперь не работает у меня. Да и зачем? Шаль свяжет - вот тебе и месячное жалованье в диспетчерской. А долго ль шаль связать?
- Ну да, конечно. И ездить на завод не надо... А Василий согласился на уход Ангелины Николаевны с работы? - спросил Баранов.
- Какое там согласился? Возражал. И круто возражал, - степенно объясняла Серафима Григорьевна. - Ну да ведь он у нас человек логический и здравомыслимый. Умные слова от него не отскакивают. Я подсчитала ему, во что выливается это все и в рублях и в часах:
- И он понял?
- Понять, может, и не совсем понял, а спорить не стал. Не стал свою точку защищать.
"И я не буду спорить и защищать свою точку", - решил про себя Баранов, желая лучше узнать и понять эту расторопную женщину с мягким голосом и твердым характером. А Серафима Григорьевна, поощренная интересом Баранова к ее хозяйству, расхваливала своих коз, приплод от которых тоже не шел "вразрез целесообразности жизни".
- Пруд-то Василию Петровичу козлята да поросята вырыли.
- Какой пруд? - изумился Аркадий Михайлович.
- Милости прошу, - пригласила Ожеганова. - Форменный рыбий садок. Извольте посмотреть.
Она подвела Баранова к прямоугольному водоему длиной до пятнадцати и шириной примерно до десяти или более метров. Вода водоема была прозрачна. Не напрягаясь можно было увидеть крупных рыб и молодь. Это были преимущественно карпы.
- Часами Василий Петрович на рыбу любуется. И нет для него лучшего развлечения, чем кормить ее. Киньте-ка вы им, Аркадий Михайлович, корочку... вот на столбике сохнет. Да посмотрите, что будет.
Баранов последовал совету Ожегановой. И как только хлебная корка оказалась в воде, началось невероятное. Одна, другая... Десяток... Два десятка мелкой и крупной рыбы ловчились схватить черствую корочку.
- Это я Василия надоумила свой пруд выкопать. Болотце на этом месте стояло. Потому что низинка. Аккурат перед этой низинкой, где мы стоим, наша изгородь кончалась. Я и говорю: "Плохо ли будет для Садового городка, Василий, если ты в противопожарном отношении прудок выроешь?" А его как осенило. Он живехонько в райисполком. А там с превеликим удовольствием разрешили ему вырыть этот прудок. На случай если пожар в городке, то не одна тысяча ведер обеспечена. А он за это попросил пригородить болотце или, стало быть, будущий пруд к своему участку. Потому что должен же он как-то покрыть свои траты на пруд. Вот и завел рыбку. А если пожар, руби изгородь и хоть всю воду высоси. С умом ведь дело сделано?
- Да еще с каким, Серафима Григорьевна! Вам бы совхозом руководить...
- Куда там! А вообще-то - я бы могла...
Разговаривая так, Аркадий Михайлович и Серафима Григорьевна и не заметили, как раскрылись ворота и как появился маленький серенький "Москвич", а в нем - Василий Киреев.
XI
Снова пришел тихий розовый вечер. В стороне, у маленького прудика, в честь дорогого гостя Аркадия Михайловича был вынесен и накрыт большой стол.
Хозяйничала Серафима Григорьевна. Сегодня, как ею было замечено, она зарезала двух кур. Как ни считай, а за столом, кроме нее, будет семеро: четверо Киреевых, Баранов и двое стариков Копейкиных. Пришлось пригласить и их. Потому что Прохор Кузьмич с первого часа приглянулся Аркадию Михайловичу. А вчера Копейкин на свои, на пенсионные, выставил две чекушечки в знак сочувствия к Василию Петровичу в смысле домового грибка.
Говоря по правде, Серафиме Григорьевне было жаль в самое ноское время жарить двух несушек, но курицы были очень стары и когда-никогда их нужно было отправить на сковородку.
Киреев и Баранов ловили рыбу. Вернее, ловил Баранов, а Василий насаживал на крючок хлебные шарики.
- Ты, Аркадий, не торопись, - предупреждал он друга, - дай ему, понимаешь, заглотнуть, а потом тяни. Да эластично тяни, чтобы не вырвать губу.
Аркадий Михайлович так и делал. Рыба, кишмя кишевшая в водоеме, видимо, недоедала, поэтому клевала отчаянно. Но не всякая из них была годна на сковороду. Мелочь осторожно снимали с крючка и бросали в пруд.
- Рано ей еще на столе быть. Пусть подрастет.
Брошенный в пруд карпишка давал стрекача, вызывая радость и смех товарищей.
А за изгородью, никем не замечаемые, наблюдали за ловлей карпов горящие мальчишечьи глаза страстных рыболовов. Их сердчишки бились, выстукивая: "Вот бы нам выудить такую!"
Ангелина и младшая дочь Киреева Лидочка тут же потрошили пойманных карпов и укладывали на сковороду вместе с тонкими ломтиками картофеля.
- Красота! - воскликнул Василий.
- Красота! - повторил Аркадий.
- Свежее не может быть рыбы. Стерлядь пробовал пускать в пруд, да не живет в непроточной воде. А ерши есть. На хлеб они, изверги, понимаешь, никак. Их надо на червей. В другой раз я тебе налажу ершиную снасть. Знатную съедим уху.
Они то и дело обменивались улыбками, то один, то другой начинал:
- Ты помнишь, Вась, когда мы наводили мост...
Или:
- А ты еще не забыл, Аркадий, как под Смоленском ночью...
И несколько сказанных слов воскрешали пройденное, прожитое. Вспоминаемые дороги смертей и страданий, огня и крови, атак и окружений заставили того и другого задуматься над тем, как скоро человек забывает прошлое.
- Как мы только выжили тогда, Аркадий?.. Мне и до сих пор снятся сны, в которых я погибаю, - признался Василий. - То, понимаешь, подрываюсь на мине, то, понимаешь, тону...
- И я тоже, - пожимая ему руку, тихо сказал Баранов. - От этих снов, видимо, не уходит ни один фронтовик.
Они не могли наговориться. Им нужно было так много сказать важного, а в результате все свелось к грибку. К домовой губке. Никуда от нее не мог уйти Василий Петрович. Даже в этот вечер такой радостной, такой долгожданной встречи с Аркадием Барановым. Губка надрывно ныла в душе Василия, ни на минуту не давая забыть о себе.
И когда были съедены карпы, когда зубы гостей и хозяев ценой немалых усилий обглодали кости кур, Василий Петрович поведал о несчастье, постигшем его дом.
- Эта губка, понимаешь, - сказал он, - съедает дерево, как туберкулез легкие. Мы вот тут, понимаешь, сидим, говорим, а она его ест и ест...
Выслушав друга, Аркадий Михайлович довольно спокойно сказал:
- Оттого, что мы будем переживать и хмуриться, твоя губка не приостановит свою разрушительную работу. Я уже кое-что слышал о ней от Прохора Кузьмича. И нахожу, что ничего страшного нет. Из такой ли беды мы выходили с тобой, Василий!
- Это так, Аркадий, - не очень охотно согласился Василий, - но где взять денег? Это ведь, понимаешь, капитальный ремонт. Капитальный! Весь пол, все балки, новый накат... А заработки мои пали.
- Как же это так? Почему?
- Даже не знаю. Или я устаю по хозяйству. Или, понимаешь, фарту не стало... Только нет уже теперь у меня, почти нет, тех плавок, что были раньше. Случаются, конечно, удачи. Сегодня, например... А вообще-то редко. А если удач нет, нет и этих самых, без которых ни доски, ни бревна на лесном складе не дадут.
- Это плохо, но голову вешать не надо. Твоя теща Серафима Григорьевна - женщина, как мне показалось, хозяйственная, хорошо знающая и меру и цену вещам, - осторожно заметил Баранов, - у нее, я думаю, найдется кое-что для такого случая.
Василий Петрович настороженно оглянулся, проверяя, не слышит ли кто-нибудь их разговор. И, убедившись, что поблизости никого нет, все же предложил пройти в дальний угол участка, заросший густым малинником. Там он спросил Аркадия:
- Ты думаешь, у нее могут найтись деньги?
Аркадий Михайлович, не пряча улыбки, сказал:
- Не я один так думаю. - А потом как бы между прочим заметил: Умнейший человек Прохор Кузьмич Копейкин. Если я обоснуюсь здесь на самом деле, он у меня будет первым советчиком и консультантом.
- Да, он весьма и даже очень башковит. Но как-то, понимаешь, легковат в словах и делах. Будто не живет, а порхает. А порхание ему уже не по годам. Он тебе, что ли, сказал про тещины деньги?
Баранов на это ответил так:
- Намекнул.
Василий Петрович вздохнул, потом сорвал малиновый лист, помял его в руках. Понюхал и спросил:
- А откуда у нее могут быть деньги?
- Вась! - сказал Баранов, кладя на плечо товарища руку. - Хорошо быть простым человеком. Простым, но не простаком. Иногда нужно кое-что не замечать "по целесообразности жизни", но жить с закрытыми глазами едва ли следует. Я ничего не утверждаю пока, Василий, но думаю, что все эти козы, свиньи, плантации заведены Серафимой Григорьевной не для научно-познавательных целей и не ради любви к живой природе. Или я ошибаюсь?
Василий подумал о чем-то, что-то взвесил в уме, потом сказал:
- Конечно, я ее не учитывал. Но ведь, Аркадий, понимаешь, рента, подоходный, страховка... Я ничего этого не знаю. Все она. Это с одной стороны.
- А с другой?
- А с другой, понимаешь, к ней ходит эта Панфиловна. С виду божья коровка, а вникни - ядовитая паучиха-крестовичиха. Видеть ее не могу. На порог бы не пускал... Но ведь не запретишь же, понимаешь, теще...
- Конечно, конечно, - ответил нейтрально Баранов.
Василию не хотелось верить, Василий боялся верить и тем более признаться, что мать Ангелины способна вести двойную игру. Но чего ради доброжелательному человеку Баранову ни с того ни с сего порочить его тещу? Может быть, на его свежий глаз виднее это все, чем ему, привыкшему доверять во всем Серафиме Григорьевне? Никак нельзя было заподозрить в клевете или склочничестве и Прохора Кузьмича.
- Как ты можешь, Аркадий, и дня не прожив, сориентироваться во всем? Наверно, это у тебя с войны. Помню, бывало, займем населенный пункт, у которого мы и названия не слыхивали, а ты сразу разбираешься, где, что и что к чему. Да и людей взять. Случалось, человек и рта не раскроет, а ты по глазам читаешь его биографию. Это, верно, дар в тебе такой?
Сказав так, Василий снова задумался. Зерна сомнений заставили его кое-что вспомнить. И это "кое-что" не обеляло его тещу.
- Может быть, ты и прав, Аркадий, - продолжал Василий. - Но у нас, понимаешь, с нею очень хорошие отношения. И я не могу их портить. Ради Лины. Ради себя. Как я посмею начать разговор с ней на эту, понимаешь, довольно щекотливую тему? У нее, наверно, есть сбережения. И если ей намекнуть... Хотя бы взаймы... или как-то еще, но под благовидным, понимаешь, предлогом и без обид найти вежливые ключи...
Василий Петрович сорвал еще один малиновый лист и растер его в руках, потом чуть ли не шепотом стал признаваться:
- Я очень, понимаешь, люблю дом. И дом будто в самом деле не дом, а я сам. И будто гибнет не он, а я... Мне очень нужно, Аркадий, для моего самочувствия вылечить дом от губки.
Лицо Василия Петровича теперь нескрываемо выражало страдание, даже вздрогнули губы.
Заметя это, Баранов пообещал:
- Поищем "вежливые ключи". И если, на худой конец, постигнет неудача, заем найдется. На этом и порешим.
На этом и порешили.
XII
Аркадию Михайловичу была отведена светелка на втором этаже. Туда он и отправился. Василий Петрович решил проведать кур. Теперь он это будет делать ежедневно. Хотя подкоп хоря и был засыпан щебенкой, перемешанной с битым стеклом, все же надо поглядывать. А вдруг хитрый гость из соседнего леса ведет новый ход?
Но все обстояло благополучно. Вернувшись в дом, Василий застал Лину спящей. Тут нужно было бы приписать еще несколько строк и полюбоваться вместе с Василием Петровичем живописно покоящимися на подушке пепельными косами молодой женщины, подивиться ямочке на ее плече и увидеть, как она улыбается кому-то во сне. Эти улыбки во сне хотя и наводили Василия Петровича на некоторые размышления, но разве человек волен в своих встречах во сне? От таких встреч никуда не уйдешь. Лишь бы их не было наяву.
И Василию Петровичу снились всякие сны. Разные свидания случались во сне у него. Но это было до женитьбы. А после нее он видел другое. Дом. Цветущий сад. Огромных налимов и осетров. А сегодня, если он уснет, ему будет сниться губка или хорь, крадущийся, скалящий на него острые зубки и щурящий свои подлые, злые глазки.
Василий спал тревожно. И снился ему действительно хорь. Он был в сапогах, в шляпе и с ружьем. Как тот знаменитый сказочный кот на обложке книги, которую давным-давно Василий Петрович купил своей дочери Лидочке. Василий Петрович, вооружившись двустволкой, крался по кустам и стрелял в хоря. Но дробь почему-то отскакивала от зверя, и хорь смеялся над ним.
Снилась и губка. Она была живой. Дышала и шипела: "Съем, съем, съем..."
А потом снилась Серафима Григорьевна. Поминутно оглядываясь, она шла по окраинным улицам города. За нею по-пластунски полз, как это было на фронте, Аркадий Баранов. И когда теща свернула в переулок, где стоял небольшой дом с вывеской "Сберегательная касса", Баранов схватил Серафиму Григорьевну за подол юбки, крикнул: "Так вот где твои денежки!"
Это уже было под утро. Киреев проснулся и, словно желая уйти от сна, выбежал в трусах и майке из дому. Подбежав к прудику, он стал плескать на свое лицо воду одну пригоршню за другой, будто желая вымыть из своих глаз нехороший сон.
Утро в киреевском доме началось, как всегда, стремительно. Нужно было накормить "самого" и его сына Ивана, отправлявшихся на завод. К столу были поданы не доеденные вчера карпы и по крылышку вчерашних кур. Без того жесткое мясо за ночь усохло так, что зубы не могли сорвать его с костей. Оставив крылышко, Василий Петрович обратился к Серафиме Григорьевне:
- Мамаша, я с вами никогда повелительным голосом не разговаривал и главой этого дома себя не считал. Поэтому почтительно прошу вас, мамаша, учесть, что я, понимаете, обязан этому человеку моей жизнью. И если для него нужно будет распилить пополам это красивое сооружение с кружевными наличниками, покрашенными стопроцентными свинцовыми белилами, то я распилю его. Поэтому, мамаша, когда вам вздумается еще раз готовить куриное блюдо, то, понимаете, поинтересуйтесь годом рождения курицы, прежде чем ей отрубить голову...
Никогда еще таким не видела Серафима Григорьевна своего зятя. Она даже и не представляла, что в этом покладистом добряке могут найтись такие тихие и такие каменные слова. Да и сам Василий Петрович удивился первой размолвке с тещей. Неужели сон был виной этому или догадка о сбережениях Серафимы Григорьевны? Вернее всего, что причиной этому были только старые куры. Но...
Но если она могла подать к столу в день долгожданной встречи оскорбительно жесткую курятину, если она могла наводить экономию такого рода, значит, она могла скрытно от него и, может быть, от дочери проворачивать и другие дела.