– Куда же пианино ставить?
Соседка злорадно посоветовала:
– Вы его продайте да курей купите. У нас мусора полно, всегда прокормятся, а у вас свежие яйца будут.
– Что же, куры мусор клевать будут, а мы после этого их яйца есть будем? – растерянно говорила бабушка. – Так и заразиться можно.
– Ничего, не помрете, – посмеивалась ехидная соседка. – И в график дежурств заглядывайте. У нас тут четыре семьи, раз в четыре дня вам надо мыть кухню, коридор и лестничную площадку. Вот так-то.
Мать плакала, сестренки как сцепились пальцами, так и застыли. Лишь отец, прошедший ссылку и Гражданскую войну, играл желваками на скулах. Словно в насмешку, бывшему члену горкома партии, а теперь лишенцу, отцу предоставили должность управдома, которых во всех фильмах изображали в роли шутов. Мать уволили из музыкальной школы, а Колю вскоре отчислили из университета.
Придирались, провоцировали, пока он вгорячах не наговорил разных ненужных вещей. Ну и пошел трудиться. На хороший завод или в приличную мастерскую не брали. По разнарядке полтора года работал землекопом на рытье обводных каналов. В отличие от шпаненка Славки Фатеева входил в незнакомую социальную среду тяжело.
Его новые приятели, в основном запойные работяги и бывшие уголовники, приходили с тяжкого похмелья, хлебали добытый где-то самогон или денатурат и приступали к работе. Скандалили, дрались, ненавидели власть. Первое время издевались над неудавшимся студентом. Он дал отпор, и отношение изменилось. Выручало упрямство и унаследованная от отца решительность.
Обматывал стертые до крови ладони тряпьем и, как автомат, выбрасывал наверх положенные кубометры земли и камней. Обед состоял из нескольких холодных картошек, уложенных в детскую кастрюльку, бутылки молока и ломтя хлеба. О вкусных домашних котлетах и сосисках из отцовского спецпайка давно пришлось забыть.
Пианино, мокнувшее под навесом, пришлось продать. Купили по совету соседей несколько кур, петуха и кормили яйцами всмятку двух болезненных младших сестер. Иногда яйцо или два мать клала Николаю, хотя тот отказывался.
Землекопы, те, которые хорошо запивали, насчет обеда не заботились. Продолжалась опохмелка. Закуску выпрашивали у других рабочих.
– Эй, Колька, кинь пару картофелин.
Коля бросал, иногда добавляя помидор или огурец с домашнего огорода.
– Хлебнешь с нами? – выражали признательность алкаши.
– Нет, я лучше молока попью.
Хорошо похмелившись, вели со студентом разговор.
– Эй, Колька, как у бабы место между ног называется? – ржали соседи по канаве. – Что молчишь?
– Да он не знает. Не видел ни разу. Так, что ли?
И матом объясняли женскую физиологию.
– Теперь понял? Повторяй…
Коля молча двигал, как его отец, твердыми скулами и выгребал тяжелую жижу со дна канавы. Если с напарниками ладил, то уголовники, приняв его за прибитого студентика, внаглую добавили участок. Николай драться не любил да и не умел, хотя занимался в институте борьбой, имел крепкие мышцы. Когда его толкнули, показывая новую, несправедливо увеличенную норму, он оглядел мутные от пьянки глаза уголовника и понял, что спорить бесполезно. Лопатой пользоваться научился и рубанул хорошо.
Если бы не телогрейка, то вокзальному вору с мутными глазами перерубил бы ребра, а так лишь одно-другое треснуло. На канавах работали уголовники, поселковая рвань, те, которые воровать не умели, приходящие деревенские мужики, увернувшиеся от колхоза.
Смотрели на ползающего в грязи подранка, кровь, текущую из разрезанной острой лопатой телогрейки, а Коля Слобода, перехватив лопату поудобнее, шел на второго уголовника. Прибежал бригадир, дело замял. Колю перевели на другой участок, а покалеченного вора повели в санчасть.
– Я с тобой еще рассчитаюсь, – орал пострадавший. – Готовь белые тапочки.
Санитар подтолкнул уголовника в спину.
– Шагай, шагай. Доктор глянет, может, ребро тебе легкое пропороло. Тогда сам белые тапочки присматривай.
– Накаркаешь, – злился уголовник.
В таких каторжных местах жалости не знают. Промахнись студент Слобода, мог бы сам остаться с перерубленной рукой или разломили бы череп и списали на несчастный случай. Чего удивляться? Здесь проигранных в карты людей резали среди бела дня и не слишком прятались.
Затем Коля работал на телеграфном участке, выбился в бригадиры. В 1940 году, когда утихла волна разоблачений, отца восстановили в партии, дали какую-то должность, но квартиру не вернули. Просто добавили еще одну комнату в развалюхе. Николая восстановили в университете, закончил он его в июне 1941‑го и сразу был направлен на курсы политработников.
Вначале служил в запасном полку, затем перевели во флотский политотдел, где он долго не продержался. Когда надо было послать кого-то на опасный участок, выбирали новичка Николая Слободу. Однажды приказали сопровождать на задание торпедные катера.
Начальство было недовольно результатами, подозревали, что командиры боятся приближаться близко к цели. Дело было в другом. Скоростные торпедные катера типа «Юнга» развивали скорость 30 узлов (55 километров в час), имели 2–3 крупнокалиберных пулемета, но были неустойчивы на волне. Но посылали их в любую погоду, начальство действовало по принципу: «Хоть лоб расшиби, а задание выполни».
Катера порой переворачивались и тонули еще до встречи с немцами. От капитанов, чаще всего молодых лейтенантов, требовалось не только умение, но и осторожность. Осторожность не поощрялась, хотя за потерянные катера взыскивали строго.
Слобода, посланный вроде контролера, участвовал в атаке на немецкий транспорт с грузом вольфрамовой руды. Три катера, развив полный ход, шли в атаку, прыгая с волны на волну. Многочисленные зенитные автоматы сыпали светящиеся трассы, а фрегат из конвоя с его 88-миллиметровыми пушками спешил на перехват.
Снаряды поднимали фонтаны воды, преграждая путь. Один из катеров лег на бок и едва не перевернулся. Снаряды с чуткими взрывателями срабатывали на поверхности воды, разбрасывая сотни осколков.
Четыре торпеды устремились к транспорту, две – к фрегату. Били, приблизившись вплотную к цели, – опасно, почти смертельно. Один из катеров, получив несколько крупных осколков, замедлил ход и выходил из атаки рывками, выстилая за собой дымовую завесу.
В катер, на котором находился Николай Слобода, врезались два 37-миллиметровых снаряда. Смяло левый торпедный аппарат, пробило борт, и осколком в голову тяжело ранило пулеметчика.
– Замени раненого. Больше некого поставить, – попросил Николая капитан катера. – Сумеешь справиться?
– Сумею.
– Веди огонь по тральщику. Вон, сволочь, спешит.
Пока оттаскивал в сторону смертельно раненного пулеметчика, стараясь не глядеть на сорванную затылочную кость, и наводил тяжелый ДШК с сетчатым прицелом, краем глаза увидел, как разламывается от прямого попадания 88-миллиметровки поврежденный катер.
Вел огонь по тральщику, а прямо в лицо била носовая пушка и летели трассы 20-миллиметровых автоматов. Перебило антенну, ударило в палубу совсем рядом, от звонкого грохота заложило уши. Пока менял ленту, бегущий по палубе торпедист дернулся и свалился в трех шагах. Снаряд размочалил и почти напрочь оторвал ногу возле паха.
На секунду глаза политрука встретились с умоляющим взглядом матроса. Катер подбросило на волне, и торпедиста выкинуло за борт. Подбирать его не пытались. Минутная задержка могла стоить жизни всему экипажу.
На пирс выгружали раненых и убитых матросов с двух уцелевших катеров.
– Вот такой наш хлеб, – сказал капитан катера, на котором шел в торпедную атаку Слобода. – В экипажах по одиннадцать человек, включая капитана. Транспорт так себе, средний, тысяч на пять тонн. Чем за него заплатили? Один экипаж полностью накрылся, на нашем катере двое убитых и двое раненых. Три десятка пробоин, торпедный аппарат надо менять, двигатель перебирать. В общем, работы на неделю, да еще пополнение обучать надо. Хорошего торпедиста просто так не найдешь.
– А третий катер?
Капитан усмехнулся:
– Хороший ты парень, Коля. Но мы из-за тебя слишком близко к конвою подошли, чтобы разговоров в штабе не было. Вот и расплатились. На «восьмерке», то бишь третьем катере, механику голову разбило, помрет, наверное, и корпус проваривать надо. Так что наш дивизион временно недееспособен. За месяц три катера потеряли.
Николая собирались представить к медали, но он сам все испортил. Дня через два к нему зашел зам по пропаганде, попросил написать статью в газету. Слобода, наполненный свежими впечатлениями, статью написал, сам отпечатал на машинке и принес в отдел пропаганды.
Через час его вызвали и отчитали.
– И эту херню во флотской газете моряки будут читать? Немцы три катера утопили, дивизион больше не существует, экипажи наполовину выбиты, и воевать некому. Ты не политработник, а вредитель. Паникер!
Начальник отдела пропаганды не любил ковыряться в бумагах, мог и прозевать статью. Тогда ему тоже могли грозить неприятности. Любитель выпить, он в такие моменты не владел собой. Его багровая двойная шея тряслась, изо рта летели брызги.
– Ты не жид случаем? – орал он. – Кучерявый, хитрый, прижух в политотделе, а тебя на передовую надо.
Слобода ответил резко, оскорблений он не терпел.
– Я уже не раз там побывал, а вам не мешает туда прогуляться, чтобы знать истинную картину, а не плести краснофлотцам небылицы. Немцы – серьезный враг и умеют воевать. А вы из них кретинов делаете, которых шапками закидать можно.
После этого разговора отношения с начальством безнадежно испортились, и Николая Слободу вскоре перевели в отряд «Онега». Ехидно напутствовали: мол, если в тылу не усидел, придется воевать. Впрочем, Николай был готов идти хоть куда, лишь бы не видеть своих коллег-политработников.
Отец, который воевал под Ленинградом в должности заместителя командира артиллерийской бригады, узнал о неприятностях сына. Спрашивал в письме, может, нужна помощь? Николай ответил в тот же день, что все нормально, никакой помощи не надо. Пока письмо шло к адресату, подполковник Захар Андреевич Слобода погиб, ведя дуэль с тяжелой немецкой батареей, обстреливающей Ленинград.
Соседка злорадно посоветовала:
– Вы его продайте да курей купите. У нас мусора полно, всегда прокормятся, а у вас свежие яйца будут.
– Что же, куры мусор клевать будут, а мы после этого их яйца есть будем? – растерянно говорила бабушка. – Так и заразиться можно.
– Ничего, не помрете, – посмеивалась ехидная соседка. – И в график дежурств заглядывайте. У нас тут четыре семьи, раз в четыре дня вам надо мыть кухню, коридор и лестничную площадку. Вот так-то.
Мать плакала, сестренки как сцепились пальцами, так и застыли. Лишь отец, прошедший ссылку и Гражданскую войну, играл желваками на скулах. Словно в насмешку, бывшему члену горкома партии, а теперь лишенцу, отцу предоставили должность управдома, которых во всех фильмах изображали в роли шутов. Мать уволили из музыкальной школы, а Колю вскоре отчислили из университета.
Придирались, провоцировали, пока он вгорячах не наговорил разных ненужных вещей. Ну и пошел трудиться. На хороший завод или в приличную мастерскую не брали. По разнарядке полтора года работал землекопом на рытье обводных каналов. В отличие от шпаненка Славки Фатеева входил в незнакомую социальную среду тяжело.
Его новые приятели, в основном запойные работяги и бывшие уголовники, приходили с тяжкого похмелья, хлебали добытый где-то самогон или денатурат и приступали к работе. Скандалили, дрались, ненавидели власть. Первое время издевались над неудавшимся студентом. Он дал отпор, и отношение изменилось. Выручало упрямство и унаследованная от отца решительность.
Обматывал стертые до крови ладони тряпьем и, как автомат, выбрасывал наверх положенные кубометры земли и камней. Обед состоял из нескольких холодных картошек, уложенных в детскую кастрюльку, бутылки молока и ломтя хлеба. О вкусных домашних котлетах и сосисках из отцовского спецпайка давно пришлось забыть.
Пианино, мокнувшее под навесом, пришлось продать. Купили по совету соседей несколько кур, петуха и кормили яйцами всмятку двух болезненных младших сестер. Иногда яйцо или два мать клала Николаю, хотя тот отказывался.
Землекопы, те, которые хорошо запивали, насчет обеда не заботились. Продолжалась опохмелка. Закуску выпрашивали у других рабочих.
– Эй, Колька, кинь пару картофелин.
Коля бросал, иногда добавляя помидор или огурец с домашнего огорода.
– Хлебнешь с нами? – выражали признательность алкаши.
– Нет, я лучше молока попью.
Хорошо похмелившись, вели со студентом разговор.
– Эй, Колька, как у бабы место между ног называется? – ржали соседи по канаве. – Что молчишь?
– Да он не знает. Не видел ни разу. Так, что ли?
И матом объясняли женскую физиологию.
– Теперь понял? Повторяй…
Коля молча двигал, как его отец, твердыми скулами и выгребал тяжелую жижу со дна канавы. Если с напарниками ладил, то уголовники, приняв его за прибитого студентика, внаглую добавили участок. Николай драться не любил да и не умел, хотя занимался в институте борьбой, имел крепкие мышцы. Когда его толкнули, показывая новую, несправедливо увеличенную норму, он оглядел мутные от пьянки глаза уголовника и понял, что спорить бесполезно. Лопатой пользоваться научился и рубанул хорошо.
Если бы не телогрейка, то вокзальному вору с мутными глазами перерубил бы ребра, а так лишь одно-другое треснуло. На канавах работали уголовники, поселковая рвань, те, которые воровать не умели, приходящие деревенские мужики, увернувшиеся от колхоза.
Смотрели на ползающего в грязи подранка, кровь, текущую из разрезанной острой лопатой телогрейки, а Коля Слобода, перехватив лопату поудобнее, шел на второго уголовника. Прибежал бригадир, дело замял. Колю перевели на другой участок, а покалеченного вора повели в санчасть.
– Я с тобой еще рассчитаюсь, – орал пострадавший. – Готовь белые тапочки.
Санитар подтолкнул уголовника в спину.
– Шагай, шагай. Доктор глянет, может, ребро тебе легкое пропороло. Тогда сам белые тапочки присматривай.
– Накаркаешь, – злился уголовник.
В таких каторжных местах жалости не знают. Промахнись студент Слобода, мог бы сам остаться с перерубленной рукой или разломили бы череп и списали на несчастный случай. Чего удивляться? Здесь проигранных в карты людей резали среди бела дня и не слишком прятались.
Затем Коля работал на телеграфном участке, выбился в бригадиры. В 1940 году, когда утихла волна разоблачений, отца восстановили в партии, дали какую-то должность, но квартиру не вернули. Просто добавили еще одну комнату в развалюхе. Николая восстановили в университете, закончил он его в июне 1941‑го и сразу был направлен на курсы политработников.
Вначале служил в запасном полку, затем перевели во флотский политотдел, где он долго не продержался. Когда надо было послать кого-то на опасный участок, выбирали новичка Николая Слободу. Однажды приказали сопровождать на задание торпедные катера.
Начальство было недовольно результатами, подозревали, что командиры боятся приближаться близко к цели. Дело было в другом. Скоростные торпедные катера типа «Юнга» развивали скорость 30 узлов (55 километров в час), имели 2–3 крупнокалиберных пулемета, но были неустойчивы на волне. Но посылали их в любую погоду, начальство действовало по принципу: «Хоть лоб расшиби, а задание выполни».
Катера порой переворачивались и тонули еще до встречи с немцами. От капитанов, чаще всего молодых лейтенантов, требовалось не только умение, но и осторожность. Осторожность не поощрялась, хотя за потерянные катера взыскивали строго.
Слобода, посланный вроде контролера, участвовал в атаке на немецкий транспорт с грузом вольфрамовой руды. Три катера, развив полный ход, шли в атаку, прыгая с волны на волну. Многочисленные зенитные автоматы сыпали светящиеся трассы, а фрегат из конвоя с его 88-миллиметровыми пушками спешил на перехват.
Снаряды поднимали фонтаны воды, преграждая путь. Один из катеров лег на бок и едва не перевернулся. Снаряды с чуткими взрывателями срабатывали на поверхности воды, разбрасывая сотни осколков.
Четыре торпеды устремились к транспорту, две – к фрегату. Били, приблизившись вплотную к цели, – опасно, почти смертельно. Один из катеров, получив несколько крупных осколков, замедлил ход и выходил из атаки рывками, выстилая за собой дымовую завесу.
В катер, на котором находился Николай Слобода, врезались два 37-миллиметровых снаряда. Смяло левый торпедный аппарат, пробило борт, и осколком в голову тяжело ранило пулеметчика.
– Замени раненого. Больше некого поставить, – попросил Николая капитан катера. – Сумеешь справиться?
– Сумею.
– Веди огонь по тральщику. Вон, сволочь, спешит.
Пока оттаскивал в сторону смертельно раненного пулеметчика, стараясь не глядеть на сорванную затылочную кость, и наводил тяжелый ДШК с сетчатым прицелом, краем глаза увидел, как разламывается от прямого попадания 88-миллиметровки поврежденный катер.
Вел огонь по тральщику, а прямо в лицо била носовая пушка и летели трассы 20-миллиметровых автоматов. Перебило антенну, ударило в палубу совсем рядом, от звонкого грохота заложило уши. Пока менял ленту, бегущий по палубе торпедист дернулся и свалился в трех шагах. Снаряд размочалил и почти напрочь оторвал ногу возле паха.
На секунду глаза политрука встретились с умоляющим взглядом матроса. Катер подбросило на волне, и торпедиста выкинуло за борт. Подбирать его не пытались. Минутная задержка могла стоить жизни всему экипажу.
На пирс выгружали раненых и убитых матросов с двух уцелевших катеров.
– Вот такой наш хлеб, – сказал капитан катера, на котором шел в торпедную атаку Слобода. – В экипажах по одиннадцать человек, включая капитана. Транспорт так себе, средний, тысяч на пять тонн. Чем за него заплатили? Один экипаж полностью накрылся, на нашем катере двое убитых и двое раненых. Три десятка пробоин, торпедный аппарат надо менять, двигатель перебирать. В общем, работы на неделю, да еще пополнение обучать надо. Хорошего торпедиста просто так не найдешь.
– А третий катер?
Капитан усмехнулся:
– Хороший ты парень, Коля. Но мы из-за тебя слишком близко к конвою подошли, чтобы разговоров в штабе не было. Вот и расплатились. На «восьмерке», то бишь третьем катере, механику голову разбило, помрет, наверное, и корпус проваривать надо. Так что наш дивизион временно недееспособен. За месяц три катера потеряли.
Николая собирались представить к медали, но он сам все испортил. Дня через два к нему зашел зам по пропаганде, попросил написать статью в газету. Слобода, наполненный свежими впечатлениями, статью написал, сам отпечатал на машинке и принес в отдел пропаганды.
Через час его вызвали и отчитали.
– И эту херню во флотской газете моряки будут читать? Немцы три катера утопили, дивизион больше не существует, экипажи наполовину выбиты, и воевать некому. Ты не политработник, а вредитель. Паникер!
Начальник отдела пропаганды не любил ковыряться в бумагах, мог и прозевать статью. Тогда ему тоже могли грозить неприятности. Любитель выпить, он в такие моменты не владел собой. Его багровая двойная шея тряслась, изо рта летели брызги.
– Ты не жид случаем? – орал он. – Кучерявый, хитрый, прижух в политотделе, а тебя на передовую надо.
Слобода ответил резко, оскорблений он не терпел.
– Я уже не раз там побывал, а вам не мешает туда прогуляться, чтобы знать истинную картину, а не плести краснофлотцам небылицы. Немцы – серьезный враг и умеют воевать. А вы из них кретинов делаете, которых шапками закидать можно.
После этого разговора отношения с начальством безнадежно испортились, и Николая Слободу вскоре перевели в отряд «Онега». Ехидно напутствовали: мол, если в тылу не усидел, придется воевать. Впрочем, Николай был готов идти хоть куда, лишь бы не видеть своих коллег-политработников.
Отец, который воевал под Ленинградом в должности заместителя командира артиллерийской бригады, узнал о неприятностях сына. Спрашивал в письме, может, нужна помощь? Николай ответил в тот же день, что все нормально, никакой помощи не надо. Пока письмо шло к адресату, подполковник Захар Андреевич Слобода погиб, ведя дуэль с тяжелой немецкой батареей, обстреливающей Ленинград.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента