Страница:
- Какая славная бабеночка! Какая аппетитная бабеночка! Одно могу тебе сказать, сапожник: берегись сэра Томаса! Глянь-ка, как он мусолит ее глазами! Полненькие и кругленькие ему лучше всех, он же у нас англичанин...
- А ну, заткнись! - пророкотал человек со шпагой. - Или подавись своей болтовней! Выкинь ее вон, сапожник, мне не надо ни ее, ни других. Мне нужен только металл!
- Веревку на шею, вот что тебе нужно! - кричала женщина. - Посмотри на себя - ты же настоящий висельник! Забирайте-ка свой хлам да бегите, пока можете, не то, клянусь воскресением Христовым, я подниму шум!
- Какие красивые белые руки! - снова заблеял аббат. - Да и все остальное недурно... Ладно уж, сокровище мое, мы на тебя посмотрели, а теперь иди-ка ты спать!
- Ах, так?! Тогда оставайтесь, вы, срезальщики кошельков! - крикнула женщина. - Ждите здесь, пока я не приведу караул!
- Караул? - пророкотал человек с пластырем на лице.
- Караул! - хихикнул аббат. - Это будет очень весело. Вот будет потеха! Смотрите, наш бравый сапожник просто прыгает от удовольствия: давай, мол, сердечко, иди на улицу и позови стражу!
Женщина бросила на мужа беспомощный взгляд. Увидев его отрешенное лицо, она поняла, что, вызвав стражу, она совершила бы самое худшее, что только могла сделать. И тогда она в отчаянии схватила с пола тяжелую кочергу, взяла ее наперевес, как копье, и шагнула вперед.
- Прочь отсюда, вы, архиворы! - прошипела она. Маленький аббат сразу же скользнул за стол, а верзила остался сидеть на месте, вытянув ноги и скалясь во весь рот,
- Дон Чекко, спроси-ка ее, что там, к черту, у нее на уме?
- А то, что я сейчас тебе дыру в башке сделаю, мошенник, коли не уберешься! - крикнула жена сапожника.
- Думаю, лучше тебе бросить эту железку! - пробулькал тот. - Сдается, эта игрушка не для тебя.
Она не ответила, а подскочила поближе и что было сил хватила его по голове. Такой удар мог бы свалить быка, но долговязый как ни в чем ни бывало поднялся па ноги и схватил ее за руку. Она ощутила его мертвую хватку и завизжала от боли. Ее оружие упало на пол.
- Пусть себе полежит, - пророкотал он.
- Вот-вот, пусть полежит, - проблеял аббат, выбрался из-за стола и ногой оттолкнул кочергу в сторону.
В этот миг третий, тот, что был в черном и со следами ожогов на лице, поднял свою гипсово-белую руку. Он провел ею по губам, по лбу, покачал ладонью в воздухе, дважды хлопнул себя по плечу, расставил пальцы врозь и погладил себя по щеке. Все эти движения следовали друг за другом так быстро, что женщина не успевала за ними уследить.
Однако оба его сообщника явно поняли эти знаки. Аббат достал из кармана голубой, испачканный табачным соком платок, развернул его и начал упаковывать лежавшие на столе вещицы: подсвечник, цепочку, табакерку, кадило и разбитый бокал. А человек с пластырем подхватил конскую сбрую, сплюнул на пол и, нахлобучив ла голову свою фетровую шляпу, сказал:
- Ладно. Наш капитан приказывает нам уйти. Но завтра мы придем опять. Вправь мозги своей жене, сапожник, а то смотри, капитан не любит шума. И потом, позаботься о том, чтобы двенадцать скудо были у тебя под рукой, понял?
Придав своему лицу высокомерное выражение, он вышел в двери. За ним, все время оглядываясь на женщину и жестами делая ей неприличные предложения, последовал аббат. Последним вышел страшный немой "капитан".
На двери громко щелкнул замок, и наступила тишина. Молча и неподвижно стоял сапожник, потерянно глядя перед собой. На его лицо падал свет лампы, и оно казалось усталым, отрешенным и постаревшим на много лет. Он все еще машинально сжимал в руке маленькую табакерку.
* * *
Теперь женщина понимала, что ей открылась тайна куда более страшная, чем все, что она могла предположить. Ее муж находился в полной власти этих трех воров. То, что он сделался скупщиком краденого не ради удовольствия и прибыли, было ясно. А потому, едва оставшись с ним наедине, она сразу же взяла его за руку и новела в спальню, сгорая от желания помочь ему. Он позволил увести себя, как ребенок, еще не совсем опомнившийся от сковывавшего его ужаса.
Она прихватила с собой лампу, налила в нее масла, почистила фитиль и поставила на стол подле блюда, на котором лежали остатки жареного мяса. Потом она принялась горячо уговаривать мужа открыть ей причину постигшей его беды, ссылаясь на примеры из Библии и приводя благочестивые изречения.
- Соберись с духом и откройся мне! - убеждала она. - Признайся, и небесный хор пропоет тебе: "Аминь!" Ведь нет греха, который Бог не мог бы простить по любви своей к людям - об этом столько было очевидных свидетельств.
Согбенный сапожник сидел, одним кулаком подперев подбородок, а другим опершись на стол, и тупо смотрел перед собой. Жена продолжала уговаривать его:
- Мы в несчастье, но мы уповаем. Мы терпим преследования, но не погибаем. Нам боязно, но кто же вправе отступать? Или сердце не говорит тебе: я не хочу тебя покинуть и изменить тебе? Так скажи мне все, исповедуйся, и ты найдешь утешение...
Но все слова были напрасны: сапожник не слушал ее, погрузившись в свои тяжелые думы. Огонек в лампе трепетал, фитиль потрескивал, зыбкий дымок поднимался к потолку.
- Блажен стремящийся к вечной радости, - вновь завела жена свою литанию. - Каждому из нас отворена дверь милосердия, и это подлинное счастье, что Господь установил так. Тебе надо признаться и раскаяться, но ты сидишь и молчишь, уставившись на блюдо. Если ты голоден, так бери и ешь, здесь еще достаточно... Но не упорствуй больше, ведь без признания и раскаяния нельзя угодить Богу. Да ты и сам знаешь это, ведь столько раз ты слышал эти слова от священников...
Сапожник разжал руку. Черепаховая коробочка ударилась об пол и разлетелась на мелкие куски. Потом он обхватил голову руками и еле слышно заговорил:
- Раскаяние, говоришь? Я падаю на колени перед каждой иконой, склоняюсь перед каждым распятием, я досыта натерпелся страха и тревог, но вот раскаяние... Нет, никакого раскаяния я не чувствую. То, что я тогда сделал, я повторил бы и в другой раз, даже сели бы снова угодил на галеры.
При этих словах жена ужаснулась до глубины души. Онемев от испуга, сидела она перед мужем, ибо для нее было полнейшей неожиданность узнать, что сапожник отбывал срок каторжником на галере. Но она быстро собралась с духом и не дала ему заметить свой испуг, ибо была отважной женщиной.
- Так значит, ты был на галерах, - сказала она непринужденным тоном, будто ничего другого и не ожидала услышать. - В Монтелепро я однажды видела целую толпу каторжников. Их вели через деревню, а на ночь заперли в стойлах для скота, и только офицер поместился на квартире у священника. До самого утра они пели нечестивые песни. А потом их погнали дальше, и лейтенант заплатил священнику два скудо... На них еще были такие зеленые шапки, зачем-то добавила она.
Сапожник вздохнул и провел ладонью по волосам.
- Долго ты пробыл на судне? - спросила жена, помолчав.
- Достаточно. Два полных года, а потом бежал. Меня искали повсюду - в Кантанзеро, в Пиццо и в Бари, а в местечке Авола едва не схватили опять. Но теперь меня больше не ищут. Я думаю, обо мне уже забыли. Вот только ты теперь знаешь, и я боюсь, что скоро узнают другие, ведь женщины не умеют долго хранить секреты. А вообще-то, я треплюсь, как самый распоследний дурак. Кто хочет жить в покое, велит языку молчать, так учил святой Петр...
- Ты мне уже столько рассказал, - возразила жена, - что я имею право узнать еще одну вещь: за что ты попал на галеры? Наверное, с тобой поступили несправедливо?
Сапожник мрачно глянул на нее.
- Да нет, что было то было, - проворчал он. - Ни перед кем я не отпирался, даже перед судьей. Так что ничего не изменится, если я скажу еще раз. Я убил одного вымогателя, кровососа из Пизы, когда он в третий раз послал судебного пристава описать мое имущество. Он был богат, и у него было много родни, так они не отступились и добились от судьи, чтобы он послал меня на галеры. Тому будет уже десять лет...
И, весь во власти воспоминаний, сапожник начал рассказывать о своей каторжной жизни, с горечью и отвращением поминая бобовую баланду и заплесневелый хлеб, красные халаты и полосатые штаны, обыски с раздеванием догола, работу пилой в темном трюме, палочные удары и линьки, маету на помпе и железный треугольник, в который заковывали шею. Потом он поведал, как ему удалось бежать. Это воодушевило его, и, вскочив на ноги, он принялся возбужденно жестикулировать и ходить по комнате.
- Парня, с которым нас сковывали на ночь, звали Зеркамби, Джакомо Зеркамби. Он был подлец, бесстыжий предатель, способный на все - за полскудо он бы высек кнутом и двенадцать апостолов. Когда он приметил, что я, стоит ему заснуть, начинаю перепиливать железные прутья решетки, которой закрывали люк, он заполз в угол и, не говоря ни слова, прикинулся спящим. Он был хитрый, как черт, но я-то сразу понял, что про себя-то он весь трясется и хохочет в ожидании чарки вина, которой надзиратели вознаградят его за предательство. Надо было остановить его. Я поднял цепь и огрел его по башке. Он свалился и, наверное, сразу умер. Человека, несшего вахту на фордеке, я заколол его собственным ножом. Тут набежали другие, но я и от них отбился!
Тут сапожник гневно раскинул свои огромные ручищи, словно хотел еще раз вызвать на бой всех доносчиков, охранников и палачей на свете.
- Так я стал трижды убийцей, один раз в гневе, а два других - из необходимости, ибо знал, что они сделали бы со мною то же самое. Когда я уже был в воде, в меня стали стрелять. Если бы они попали в меня, это тоже было бы убийство, разве нет? Два дня пролежал я на берегу, спрятавшись под лодкой, и они не нашли меня.
Потом сапожник рассказал, как после долгих странствий он обрел покой в Палермо, избавившись от своих преследователей. Ибо в большом городе никому нет дела до других - каждый занимается своими делами, и все время появляются новые лица. Здесь ему не было нужды от кого-либо прятаться.
- До того самого дня, - продолжал он, - когда три месяца тому назад этот дон Чекко, что рядится под аббата, появился у дверей моей лавочки. Он тоже был на той галере. Его судили за мошенничество - он обобрал какого-то нотариуса. Я закрыл лицо рукой, сжал губы и надул щеки, но это не помогло: он сразу же узнал меня. Я попытался скрыться в мастерской, но он вошел следом, окликнул меня по имени и заговорил, как со старым приятелем. Мне пришлось притвориться, будто я рад встретить его вновь. Когда он увидел мои инструменты и кожи, а в кладовке - яблоки, сыр и копченое сало, он весь расплылся от удовольствия и заметил, что я, мол, сделался честным человеком... Потом он стал расспрашивать о моем достатке и вскоре ушел, но той же ночью привел тех двоих, которых ты видела, и они сказали, что я должен брать у них на продажу воровскую добычу, и я согласился. А что мне оставалось делать? Если бы я отказался, они и минуты не помедлили бы выдать меня властям. Ведь эти мошенники - народ отчаянный!
Он вздохнул и вытер пот со лба.
- И с того дня, - сказал он, - я живу в непрерывном страхе, и не было у меня спокойного часа, можешь мне поверить. Ведь они приходят каждую неделю и требуют деньги.
Жена смотрела на его опечаленное лицо и больше не сомневалась в том, что он поступил благоразумно, не прогнав от своих дверей трех воров. Ибо сам Бог не мог бы настаивать на том, чтобы ее муж вторично пошел на галеры только за то, что хотел остаться честным. Нет, такой жестокой не могла быть воля Божья. И теперь, когда она знала все, ей показалось самым правильным решением оставить все как есть. Но одно соображение все же не давало ей покоя, и она высказала его:
- Каждый должен нести свой крест. Не думай, что ты один такой. Только вот рано или поздно их схватят, и тогда, боюсь, они выдадут тебя. Ведь когда шея в петле, язык поневоле развязывается. И тогда, несмотря на все твои переживания, тебя снова увезут на галеры.
- Ну, нет! - возразил сапожник. - Как раз этого-то я и не опасаюсь. У этих воров есть своя честь, и своих пособников они никогда не выдают - даже под угрозой виселицы. Один из этих троих - немой, которого они зовут своим капитаном, - выдержал в Таренте пытку огнем и ни в чем не сознался. Ты видела шрамы от ожогов у него на лице.
- Ну, тогда, - сказала женщина вполне успокоившись, - расхлебывай все это сам, а я не хочу больше знать, чем вы там занимаетесь по ночам в мастерской. Я делаю это ради твоего блаженства, ибо думаю, что Господь простит тебя. Бог прощает даже тех, кто грабил церкви и часовни, а ведь это грех, весьма заслуживающий проклятия и уж, конечно, никак несравнимый с твоим. Правда, тебе надо покаяться, регулярно ходить к исповеди и творить богоугодные дела. Дай-ка мне немного денег - я прямо с утра пойду в церковь Святого Духа и спрошу, не нужно ли обновить позументы, побелить нишу или заменить разбитое стекло. Такие случаи угодить Богу подворачиваются довольно часто, и их нельзя упускать. И еще надо не забыть поставить свечи к образам заступников и мучеников. Свечи стоят немного, и, кроме того, я знаю, где их можно купить подешевле. Ты тем временем должен подсчитать, какую выгоду принесла тебе торговля краденым, и всю эту сумму...
- Выгоду?! - вскричал сапожник. - Женщина, да ты потеряла рассудок! Ничего, кроме позорного хлама, она мне не принесла, Большую часть его я выкинул в мусор! Они носят мне одну рвань и лом. Вот сегодня притащили песочницу. Что я с ней должен делать? А они хотят двенадцать скудо, ты ведь слышала? Вся эта дрянь и двух-то не стоит... Разве что конская сбруя будет немного получше, да и то вряд ли потянет на много.
Он прошел в мастерскую, чтобы осмотреть краденую сбрую, по тут же вернулся вовсе подавленный.
- Они забрали ее с собой, а я и не заметил! Впрочем, все равно для мулов она была тяжеловата, да и ремни потрескались. Двенадцать скудо, ничего себе! Так тебе нужны деньги? Ради бога! Покупай свои свечи и плати за побелку!
Он подошел к ларю, где среди обрезков кожи, латунных пуговиц, обломков стекла, деревянных брусков и осколков битой посуды держал завернутые в тряпочку деньги. Он достал оттуда сильно обрезанный папский дукат и несколько серебряных монет.
- Здесь пятнадцать скудо! - сказал он. - Черт бы побрал мошенников, галеры и все человеческие грехи!
Жена взяла пятнадцать скудо и некоторое время подержала их на раскрытой ладони.
- У тебя свои грехи, а у меня - свои, - вздохнула она, наблюдая, как сапожник закрывает ларь. - Давно уже я собиралась совершить какое-нибудь богоугодное дело, да все не решалась сказать тебе...
Она помедлила, глядя в пол.
- Когда я еще не служила у высокочтимого отца аббата, - продолжала она, - я была монашкой и уже дала обет в священном послушании. И если бы госпожа аббатисса не умерла от оспы...
- Что ты такое мелешь? - вскричал сапожник, удивленно отрываясь от своего ларя. - Какая еще аббатисса и монахиня? Какая оспа и послушание?
- Я, - отвечала жена, - была монахиней. Сестрой на послушании. Но, прости мне Господи грехи мои, я сбежала из монастыря!
И чтобы доказать, что все это истинная правда, она сбегала в спальню и принесла оттуда рубашку, ночную блузу, простыню, два платка, молитвенник и глиняную миску. На всех вещах был проставлен штемпель монастыря: херувим с факелом и три лилии.
* * *
Когда в следующую ночь сапожник завершил свою торговлю с ворами и вернулся в спальню, он застал жену бодрствующей. Она зажгла свет, переложила подушки и села на кровати.
- Почему ты не спишь? - спросил он. - Опять подслушивала?
- Да нет же, не подслушивала я ничего! - возразила жена. - Кто-то из вас постучал в стену или в дверь - я проснулась, решив, что пора к заутрене.
- К заутрене? - зевнул сапожник и стянул с себя куртку. - Для меня все это - что еврейская грамота...
- В двенадцать ночи в монастыре, - пояснила ему жена, - всегда стучат в двери, и надо вставать с постели и идти петь хвалу воскресению Спасителя. Поверх рясы надевают ночные блузы, но, несмотря на это, все мерзнут и дышат себе на руки. Это и есть заутреня. Когда в два часа ночи, отслужив, мы снова ложились в постель, мне казалось, что лучше этого ничего не бывает.
Сапожник потушил свет и улегся.
- Это еще не все, - продолжала женщина. - В половине шестого, а летом, бывало, и в четыре утра, опять велели вставать, и начиналась утреня, и сразу за ней - литургия. Правда, вес четырнадцать дней аббатисса показывалась только на заутрене, Она была старая-престарая, но мне не давала никакой поблажки, хотя накануне я болела и мне даже делали кровопускание... Семь раз в день я должна была петь в хоре: "Officium", месса, шестой и девятый час, да еще литании, да к тому же по постным дням "Miserere", а по Марьиным - процессии... Иногда у меня не было сил прибрать мою комнатку.
- Мы тоже всегда делали уйму работы на судне, - начал вспоминать сапожник. - Баланда никому не доставалась даром. А работать на помпе - это тебе не литании петь. Тут каждую кость у себя чувствуешь, можешь мне поверить. Но хуже всего было то, что во время отдыха ни о чем, кроме женской юбки, не думалось.
- Были в монастыре и мужчины, - продолжала жена. - Капеллан, который исповедовал аббатиссу, сторож и садовник, что работал с благословения. Он-то и помог мне сбежать. Это было нелегко. Он потребовал слепок ключа, а у меня не было воска...
- Воска? А к чему тут воск? - отозвался сапожник. - Разве ты не знаешь, что из хлебного мякиша, если его хорошенько помять, можно сделать отличный слепок! За ночь он станет твердым, как камень. И вообще, разве в монастыре не дают восковых свечей?
- Нам не давали ни свечей, ни ламп, - объяснила жена. - Как только темнело, мы должны были ложиться. Аббатисса была очень скупа. И недоверчива - она часто вызывала меня и делала жесткие выговоры. Если бы я еще потребовала свет в келью, то мне бы так досталось!
- Эх вы, бабы! Не умеете самых простых вещей, - проворчал сапожник. Слушай и запоминай: берешь кусок сала, а вместо фитиля хлопковую тряпку или вату из ночного колпака. Из этого можно сделать прекрасную светильню. Просто удивительно, что ты этого не знаешь.
- Мне же надо было не светильню, а воск, - возразила жена. - Когда аббатисса умерла, я стащила восковую свечу весом в два фунта - одну из тех, что предназначались для погребальной службы. К счастью, никто не заметил пропажи. Две недели я держала свечу у себя, а потом принесла садовнику слепок ключа, а он пошел и купил олова. Кроме того, он принес мне мирское платье.
- Судя по тому, что ты рассказала, - заметил сапожник, - твой побег был детской игрой. Ты бы знала, над чем только мне не приходилось ломать голову! При этом мне никто не помогал. Например, мне нужны были ножницы или бритва. Чтобы затруднить побег, каторжникам по-разному обрезали бороду на разных щеках. И как же я поступил? Очень просто: украл у надзирателя хлебный нож, наточил и, как уж там получилось, соскоблил бороду.
- Может быть, это было и нетрудно, - согласилась жена, - но страху я натерпелась досыта. Никто не знал о моей затее, кроме садовника, но стоило только одной из сестер пристально поглядеть на меня, как я сразу же краснела. Ох уж эти монастырские сестры! Что-то с ними только стало? Я до сих пор помню их всех. Интересно, ведет ли еще свою бухгалтерскую книгу сестра Моника от Семи Мечей? А что сестра Сирилла от Святой Троицы? Стала ли она, наконец, субприоршей? И что стало с сестрой Фруменцией от Святого Причастия, которая читала псалмы у нас за столом, и с сестрой Серафитой от Преображения, и с сестрой Колумбиной от Богоявления?
- Перестань! Что за нелепые имена? - вскричал сапожник. - Я сейчас со смеха помру. Надо же, Сирилла от Святой Троицы! Знаешь, было время, когда, увидев на улице монастырских женщин в серых рясах, я думал: вот вышла бы ослиная шутка, если бы провести с одной из них часок наедине!.. А как тебя звали в монастыре?
- Сестра Симфороза от Вечного Света, - тихо сказала жена сапожника.
- От Вечного Света! - грянул муж, вскочил с кровати и захохотал как безумный. Ему казалось безмерно забавным, что он лежал в одной постели с женщиной, носившей когда-то такое священное имя.
Весь этот вечер он пребывал в отличном настроении. Ибо он уговорил трех мошенников, явившихся за двенадцатью скудо, удовлетвориться половиной этой суммы и одной бутылкой вина.
* * *
В рождественский сочельник жена сапожника разрешилась мальчиком. Схватки начались, когда она стоял у плиты, и ей как раз хватило времени доплестись до соседки и попросить ее о помощи. Сапожника не было дома - он ушел закупать кожу.
Когда он вернулся, жена торговца пряностями стояла у его двери. Завидев его, она сказала:
- Снимай шапку, кум, и входи скорей. У тебя сын!
Жена лежала в постели. Бледная и вялая, она с трудом открыла глаза, когда сапожник вошел в комнату. Колыбели у них не было, и ребенка положили в корзину. Под плитой горел огонь, на веревках сушились полотенца для родильницы, а в горшке кипел вечерний суп.
- Ребенок родился большим и крепким, - сказала соседка склонившемуся над корзиной сапожнику. - Все прошло хорошо. Я была дома, зашла покормить кур, и вижу - она бежит через улицу. Я сразу поняла, что с нею. "Не бойся, - говорю, - я четверых родила". Гляди, кум, он открыл глазки. Можешь с ним поздороваться!
Сапожник разглядывал корзину, ребенка и белые пеленки. А соседка между тем продолжала:
- Из рождественских младенцев почти всегда выходят священники, церковные мужи и хорошие проповедники. Вот пасхальные дети, напротив, чаще получаются ни к чему не способными бездельниками. Если Бог позволит, он у вас может даже епископом стать. Копи теперь, кум, денежки, ведь учение стоит недешево!
- Он будет сапожником, - отвечал новоиспеченный отец, поглядывая на жену, чтобы видеть, как она это примет. - Конечно, сапожники - не самые ученые люди на свете, но и среди них наберется достаточно прилежных и достойных особ, которых уважают все, кто знает. Кто бы ни пришел со своими башмаками ко мне в мастерскую, всегда уходит довольный. Я беру даже такие заказы, которые никто не возьмется сделать. Зачем учиться? Даже если он не сможет читать требник, это не помешает ему стать добрым христианином.
Медленно и осторожно он начертал своим негнущимся пальцем крестное знамение на лбу мальчика.
Ребенок раскрыл рот и начал кричать. Он вопил столь отчаянно, что его начали сотрясать корчи, а личико посинело.
- А ну-ка, иди отсюда, идиот несчастный! - крикнула жена торговца пряностями. - Разве можно тыкать младенцу в нос такими смоляными пальцами? Они у тебя так воняют варом, что и взрослому немудрено в обморок упасть. Ступай в свою мастерскую. Ты его напугал, и он теперь будет тебя бояться!
С этими словами она оттолкнула смущенного сапожника в сторону, взяла кричащего младенца на руки и принялась успокаивать его.
- Будь с ним добр, Липпо, - слабым голосом проговорила жена со своей постели, - будь приветлив к нему. Там, на плите, суп, но будь осторожен, он очень горячий...
* * *
В эту ночь сапожнику приснился сон. Он увидел себя на морском берегу, в гавани, где обычно причаливали груженные луком лодки из Термини. Он стоял и держал на руках корзину с ребенком. В гавани было пустынно - ни суденышка, ни людей на берегу. Вокруг царила тишина, и только медленные волны с плеском накатывались на берег. Но вдруг он увидел вдали трех человек, один из которых приближался к нему с севера, другой - с юга, а третий, казалось, прибыл по морю, ибо он шел с востока. И когда они подошли к нему поближе, он разглядел, что на них были золотые короны и позолоченные башмаки, а плеч свивали пурпурные плащи. И они бросились на колени перед его ребенком и протянули ему три подарка - но не золото, не ладан и не мирру держали они в руках. У первого была расплавленная смола, у второго сера, а у третьего - черный уголь...
Сапожник проснулся, исполненный ужаса перед видением, которое он не мог истолковать. Он медленно выпрямился. Лунный свет вливался в комнату и падал на икону Иоанна Крестителя, который, казалось, смотрел на сапожника вопросительно, словно только что спустился с неба, чтобы побеседовать с ним.
Какую-то минуту сапожник неподвижно сидел на постели, но потом слабость одолела его, он опустился на подушку и уснул опять.
Теперь он был уже не на берегу моря, а сидел на своем креслице в мастерской, и перед ним на рабочем столике лежали кожа, дратва и шило. Тут он увидел - увидел сквозь стену дома! - как к нему со всех четырех сторон света приближались бесчисленные человеческие фигуры, темные как смоль. Нет, это были не люди - они выглядели как купеческие товары из складов в гавани. Огромная масса мешков с зерном, рисом и просом, волна бочек, ящиков и сундуков накатывалась на него, и все это теснилось и прыгало, сталкивалось и сшибало друг друга. Ожившие предметы окружили его дом, они бились в окна, втискивались в двери, они грохотали по крыше, толкались о стены, хотели войти внутрь, и тут сверху, из облаков, прогремел голос:
- Это грехи всего мира, они пришли поклониться тому, кто родился сегодня!
Сапожник очнулся от сна. Он весь дрожал, пот выступил у него на лбу. Он бросил взгляд на жену - ведь и она должна была услышать этот голос; но она безмятежно спала...
Лунный свет все еще падал на лик Иоанна Крестителя, и сапожник ясно различал предостерегающе поднятую руку святого. Еще секунду образ был залит светом и мерцанием, а потом исчез во тьме: луна скрылась за тучей.
* * *
Весь следующий день сапожник был молчалив и погружен в себя. Ранним утром он сварил еду для себя и жены и заперся в мастерской. Жена слышала только, как он прибивает подметки, словно в будничный день. Один раз он вошел в комнату и с минуту молча глядел на ребенка, спавшего в корзине.
- А ну, заткнись! - пророкотал человек со шпагой. - Или подавись своей болтовней! Выкинь ее вон, сапожник, мне не надо ни ее, ни других. Мне нужен только металл!
- Веревку на шею, вот что тебе нужно! - кричала женщина. - Посмотри на себя - ты же настоящий висельник! Забирайте-ка свой хлам да бегите, пока можете, не то, клянусь воскресением Христовым, я подниму шум!
- Какие красивые белые руки! - снова заблеял аббат. - Да и все остальное недурно... Ладно уж, сокровище мое, мы на тебя посмотрели, а теперь иди-ка ты спать!
- Ах, так?! Тогда оставайтесь, вы, срезальщики кошельков! - крикнула женщина. - Ждите здесь, пока я не приведу караул!
- Караул? - пророкотал человек с пластырем на лице.
- Караул! - хихикнул аббат. - Это будет очень весело. Вот будет потеха! Смотрите, наш бравый сапожник просто прыгает от удовольствия: давай, мол, сердечко, иди на улицу и позови стражу!
Женщина бросила на мужа беспомощный взгляд. Увидев его отрешенное лицо, она поняла, что, вызвав стражу, она совершила бы самое худшее, что только могла сделать. И тогда она в отчаянии схватила с пола тяжелую кочергу, взяла ее наперевес, как копье, и шагнула вперед.
- Прочь отсюда, вы, архиворы! - прошипела она. Маленький аббат сразу же скользнул за стол, а верзила остался сидеть на месте, вытянув ноги и скалясь во весь рот,
- Дон Чекко, спроси-ка ее, что там, к черту, у нее на уме?
- А то, что я сейчас тебе дыру в башке сделаю, мошенник, коли не уберешься! - крикнула жена сапожника.
- Думаю, лучше тебе бросить эту железку! - пробулькал тот. - Сдается, эта игрушка не для тебя.
Она не ответила, а подскочила поближе и что было сил хватила его по голове. Такой удар мог бы свалить быка, но долговязый как ни в чем ни бывало поднялся па ноги и схватил ее за руку. Она ощутила его мертвую хватку и завизжала от боли. Ее оружие упало на пол.
- Пусть себе полежит, - пророкотал он.
- Вот-вот, пусть полежит, - проблеял аббат, выбрался из-за стола и ногой оттолкнул кочергу в сторону.
В этот миг третий, тот, что был в черном и со следами ожогов на лице, поднял свою гипсово-белую руку. Он провел ею по губам, по лбу, покачал ладонью в воздухе, дважды хлопнул себя по плечу, расставил пальцы врозь и погладил себя по щеке. Все эти движения следовали друг за другом так быстро, что женщина не успевала за ними уследить.
Однако оба его сообщника явно поняли эти знаки. Аббат достал из кармана голубой, испачканный табачным соком платок, развернул его и начал упаковывать лежавшие на столе вещицы: подсвечник, цепочку, табакерку, кадило и разбитый бокал. А человек с пластырем подхватил конскую сбрую, сплюнул на пол и, нахлобучив ла голову свою фетровую шляпу, сказал:
- Ладно. Наш капитан приказывает нам уйти. Но завтра мы придем опять. Вправь мозги своей жене, сапожник, а то смотри, капитан не любит шума. И потом, позаботься о том, чтобы двенадцать скудо были у тебя под рукой, понял?
Придав своему лицу высокомерное выражение, он вышел в двери. За ним, все время оглядываясь на женщину и жестами делая ей неприличные предложения, последовал аббат. Последним вышел страшный немой "капитан".
На двери громко щелкнул замок, и наступила тишина. Молча и неподвижно стоял сапожник, потерянно глядя перед собой. На его лицо падал свет лампы, и оно казалось усталым, отрешенным и постаревшим на много лет. Он все еще машинально сжимал в руке маленькую табакерку.
* * *
Теперь женщина понимала, что ей открылась тайна куда более страшная, чем все, что она могла предположить. Ее муж находился в полной власти этих трех воров. То, что он сделался скупщиком краденого не ради удовольствия и прибыли, было ясно. А потому, едва оставшись с ним наедине, она сразу же взяла его за руку и новела в спальню, сгорая от желания помочь ему. Он позволил увести себя, как ребенок, еще не совсем опомнившийся от сковывавшего его ужаса.
Она прихватила с собой лампу, налила в нее масла, почистила фитиль и поставила на стол подле блюда, на котором лежали остатки жареного мяса. Потом она принялась горячо уговаривать мужа открыть ей причину постигшей его беды, ссылаясь на примеры из Библии и приводя благочестивые изречения.
- Соберись с духом и откройся мне! - убеждала она. - Признайся, и небесный хор пропоет тебе: "Аминь!" Ведь нет греха, который Бог не мог бы простить по любви своей к людям - об этом столько было очевидных свидетельств.
Согбенный сапожник сидел, одним кулаком подперев подбородок, а другим опершись на стол, и тупо смотрел перед собой. Жена продолжала уговаривать его:
- Мы в несчастье, но мы уповаем. Мы терпим преследования, но не погибаем. Нам боязно, но кто же вправе отступать? Или сердце не говорит тебе: я не хочу тебя покинуть и изменить тебе? Так скажи мне все, исповедуйся, и ты найдешь утешение...
Но все слова были напрасны: сапожник не слушал ее, погрузившись в свои тяжелые думы. Огонек в лампе трепетал, фитиль потрескивал, зыбкий дымок поднимался к потолку.
- Блажен стремящийся к вечной радости, - вновь завела жена свою литанию. - Каждому из нас отворена дверь милосердия, и это подлинное счастье, что Господь установил так. Тебе надо признаться и раскаяться, но ты сидишь и молчишь, уставившись на блюдо. Если ты голоден, так бери и ешь, здесь еще достаточно... Но не упорствуй больше, ведь без признания и раскаяния нельзя угодить Богу. Да ты и сам знаешь это, ведь столько раз ты слышал эти слова от священников...
Сапожник разжал руку. Черепаховая коробочка ударилась об пол и разлетелась на мелкие куски. Потом он обхватил голову руками и еле слышно заговорил:
- Раскаяние, говоришь? Я падаю на колени перед каждой иконой, склоняюсь перед каждым распятием, я досыта натерпелся страха и тревог, но вот раскаяние... Нет, никакого раскаяния я не чувствую. То, что я тогда сделал, я повторил бы и в другой раз, даже сели бы снова угодил на галеры.
При этих словах жена ужаснулась до глубины души. Онемев от испуга, сидела она перед мужем, ибо для нее было полнейшей неожиданность узнать, что сапожник отбывал срок каторжником на галере. Но она быстро собралась с духом и не дала ему заметить свой испуг, ибо была отважной женщиной.
- Так значит, ты был на галерах, - сказала она непринужденным тоном, будто ничего другого и не ожидала услышать. - В Монтелепро я однажды видела целую толпу каторжников. Их вели через деревню, а на ночь заперли в стойлах для скота, и только офицер поместился на квартире у священника. До самого утра они пели нечестивые песни. А потом их погнали дальше, и лейтенант заплатил священнику два скудо... На них еще были такие зеленые шапки, зачем-то добавила она.
Сапожник вздохнул и провел ладонью по волосам.
- Долго ты пробыл на судне? - спросила жена, помолчав.
- Достаточно. Два полных года, а потом бежал. Меня искали повсюду - в Кантанзеро, в Пиццо и в Бари, а в местечке Авола едва не схватили опять. Но теперь меня больше не ищут. Я думаю, обо мне уже забыли. Вот только ты теперь знаешь, и я боюсь, что скоро узнают другие, ведь женщины не умеют долго хранить секреты. А вообще-то, я треплюсь, как самый распоследний дурак. Кто хочет жить в покое, велит языку молчать, так учил святой Петр...
- Ты мне уже столько рассказал, - возразила жена, - что я имею право узнать еще одну вещь: за что ты попал на галеры? Наверное, с тобой поступили несправедливо?
Сапожник мрачно глянул на нее.
- Да нет, что было то было, - проворчал он. - Ни перед кем я не отпирался, даже перед судьей. Так что ничего не изменится, если я скажу еще раз. Я убил одного вымогателя, кровососа из Пизы, когда он в третий раз послал судебного пристава описать мое имущество. Он был богат, и у него было много родни, так они не отступились и добились от судьи, чтобы он послал меня на галеры. Тому будет уже десять лет...
И, весь во власти воспоминаний, сапожник начал рассказывать о своей каторжной жизни, с горечью и отвращением поминая бобовую баланду и заплесневелый хлеб, красные халаты и полосатые штаны, обыски с раздеванием догола, работу пилой в темном трюме, палочные удары и линьки, маету на помпе и железный треугольник, в который заковывали шею. Потом он поведал, как ему удалось бежать. Это воодушевило его, и, вскочив на ноги, он принялся возбужденно жестикулировать и ходить по комнате.
- Парня, с которым нас сковывали на ночь, звали Зеркамби, Джакомо Зеркамби. Он был подлец, бесстыжий предатель, способный на все - за полскудо он бы высек кнутом и двенадцать апостолов. Когда он приметил, что я, стоит ему заснуть, начинаю перепиливать железные прутья решетки, которой закрывали люк, он заполз в угол и, не говоря ни слова, прикинулся спящим. Он был хитрый, как черт, но я-то сразу понял, что про себя-то он весь трясется и хохочет в ожидании чарки вина, которой надзиратели вознаградят его за предательство. Надо было остановить его. Я поднял цепь и огрел его по башке. Он свалился и, наверное, сразу умер. Человека, несшего вахту на фордеке, я заколол его собственным ножом. Тут набежали другие, но я и от них отбился!
Тут сапожник гневно раскинул свои огромные ручищи, словно хотел еще раз вызвать на бой всех доносчиков, охранников и палачей на свете.
- Так я стал трижды убийцей, один раз в гневе, а два других - из необходимости, ибо знал, что они сделали бы со мною то же самое. Когда я уже был в воде, в меня стали стрелять. Если бы они попали в меня, это тоже было бы убийство, разве нет? Два дня пролежал я на берегу, спрятавшись под лодкой, и они не нашли меня.
Потом сапожник рассказал, как после долгих странствий он обрел покой в Палермо, избавившись от своих преследователей. Ибо в большом городе никому нет дела до других - каждый занимается своими делами, и все время появляются новые лица. Здесь ему не было нужды от кого-либо прятаться.
- До того самого дня, - продолжал он, - когда три месяца тому назад этот дон Чекко, что рядится под аббата, появился у дверей моей лавочки. Он тоже был на той галере. Его судили за мошенничество - он обобрал какого-то нотариуса. Я закрыл лицо рукой, сжал губы и надул щеки, но это не помогло: он сразу же узнал меня. Я попытался скрыться в мастерской, но он вошел следом, окликнул меня по имени и заговорил, как со старым приятелем. Мне пришлось притвориться, будто я рад встретить его вновь. Когда он увидел мои инструменты и кожи, а в кладовке - яблоки, сыр и копченое сало, он весь расплылся от удовольствия и заметил, что я, мол, сделался честным человеком... Потом он стал расспрашивать о моем достатке и вскоре ушел, но той же ночью привел тех двоих, которых ты видела, и они сказали, что я должен брать у них на продажу воровскую добычу, и я согласился. А что мне оставалось делать? Если бы я отказался, они и минуты не помедлили бы выдать меня властям. Ведь эти мошенники - народ отчаянный!
Он вздохнул и вытер пот со лба.
- И с того дня, - сказал он, - я живу в непрерывном страхе, и не было у меня спокойного часа, можешь мне поверить. Ведь они приходят каждую неделю и требуют деньги.
Жена смотрела на его опечаленное лицо и больше не сомневалась в том, что он поступил благоразумно, не прогнав от своих дверей трех воров. Ибо сам Бог не мог бы настаивать на том, чтобы ее муж вторично пошел на галеры только за то, что хотел остаться честным. Нет, такой жестокой не могла быть воля Божья. И теперь, когда она знала все, ей показалось самым правильным решением оставить все как есть. Но одно соображение все же не давало ей покоя, и она высказала его:
- Каждый должен нести свой крест. Не думай, что ты один такой. Только вот рано или поздно их схватят, и тогда, боюсь, они выдадут тебя. Ведь когда шея в петле, язык поневоле развязывается. И тогда, несмотря на все твои переживания, тебя снова увезут на галеры.
- Ну, нет! - возразил сапожник. - Как раз этого-то я и не опасаюсь. У этих воров есть своя честь, и своих пособников они никогда не выдают - даже под угрозой виселицы. Один из этих троих - немой, которого они зовут своим капитаном, - выдержал в Таренте пытку огнем и ни в чем не сознался. Ты видела шрамы от ожогов у него на лице.
- Ну, тогда, - сказала женщина вполне успокоившись, - расхлебывай все это сам, а я не хочу больше знать, чем вы там занимаетесь по ночам в мастерской. Я делаю это ради твоего блаженства, ибо думаю, что Господь простит тебя. Бог прощает даже тех, кто грабил церкви и часовни, а ведь это грех, весьма заслуживающий проклятия и уж, конечно, никак несравнимый с твоим. Правда, тебе надо покаяться, регулярно ходить к исповеди и творить богоугодные дела. Дай-ка мне немного денег - я прямо с утра пойду в церковь Святого Духа и спрошу, не нужно ли обновить позументы, побелить нишу или заменить разбитое стекло. Такие случаи угодить Богу подворачиваются довольно часто, и их нельзя упускать. И еще надо не забыть поставить свечи к образам заступников и мучеников. Свечи стоят немного, и, кроме того, я знаю, где их можно купить подешевле. Ты тем временем должен подсчитать, какую выгоду принесла тебе торговля краденым, и всю эту сумму...
- Выгоду?! - вскричал сапожник. - Женщина, да ты потеряла рассудок! Ничего, кроме позорного хлама, она мне не принесла, Большую часть его я выкинул в мусор! Они носят мне одну рвань и лом. Вот сегодня притащили песочницу. Что я с ней должен делать? А они хотят двенадцать скудо, ты ведь слышала? Вся эта дрянь и двух-то не стоит... Разве что конская сбруя будет немного получше, да и то вряд ли потянет на много.
Он прошел в мастерскую, чтобы осмотреть краденую сбрую, по тут же вернулся вовсе подавленный.
- Они забрали ее с собой, а я и не заметил! Впрочем, все равно для мулов она была тяжеловата, да и ремни потрескались. Двенадцать скудо, ничего себе! Так тебе нужны деньги? Ради бога! Покупай свои свечи и плати за побелку!
Он подошел к ларю, где среди обрезков кожи, латунных пуговиц, обломков стекла, деревянных брусков и осколков битой посуды держал завернутые в тряпочку деньги. Он достал оттуда сильно обрезанный папский дукат и несколько серебряных монет.
- Здесь пятнадцать скудо! - сказал он. - Черт бы побрал мошенников, галеры и все человеческие грехи!
Жена взяла пятнадцать скудо и некоторое время подержала их на раскрытой ладони.
- У тебя свои грехи, а у меня - свои, - вздохнула она, наблюдая, как сапожник закрывает ларь. - Давно уже я собиралась совершить какое-нибудь богоугодное дело, да все не решалась сказать тебе...
Она помедлила, глядя в пол.
- Когда я еще не служила у высокочтимого отца аббата, - продолжала она, - я была монашкой и уже дала обет в священном послушании. И если бы госпожа аббатисса не умерла от оспы...
- Что ты такое мелешь? - вскричал сапожник, удивленно отрываясь от своего ларя. - Какая еще аббатисса и монахиня? Какая оспа и послушание?
- Я, - отвечала жена, - была монахиней. Сестрой на послушании. Но, прости мне Господи грехи мои, я сбежала из монастыря!
И чтобы доказать, что все это истинная правда, она сбегала в спальню и принесла оттуда рубашку, ночную блузу, простыню, два платка, молитвенник и глиняную миску. На всех вещах был проставлен штемпель монастыря: херувим с факелом и три лилии.
* * *
Когда в следующую ночь сапожник завершил свою торговлю с ворами и вернулся в спальню, он застал жену бодрствующей. Она зажгла свет, переложила подушки и села на кровати.
- Почему ты не спишь? - спросил он. - Опять подслушивала?
- Да нет же, не подслушивала я ничего! - возразила жена. - Кто-то из вас постучал в стену или в дверь - я проснулась, решив, что пора к заутрене.
- К заутрене? - зевнул сапожник и стянул с себя куртку. - Для меня все это - что еврейская грамота...
- В двенадцать ночи в монастыре, - пояснила ему жена, - всегда стучат в двери, и надо вставать с постели и идти петь хвалу воскресению Спасителя. Поверх рясы надевают ночные блузы, но, несмотря на это, все мерзнут и дышат себе на руки. Это и есть заутреня. Когда в два часа ночи, отслужив, мы снова ложились в постель, мне казалось, что лучше этого ничего не бывает.
Сапожник потушил свет и улегся.
- Это еще не все, - продолжала женщина. - В половине шестого, а летом, бывало, и в четыре утра, опять велели вставать, и начиналась утреня, и сразу за ней - литургия. Правда, вес четырнадцать дней аббатисса показывалась только на заутрене, Она была старая-престарая, но мне не давала никакой поблажки, хотя накануне я болела и мне даже делали кровопускание... Семь раз в день я должна была петь в хоре: "Officium", месса, шестой и девятый час, да еще литании, да к тому же по постным дням "Miserere", а по Марьиным - процессии... Иногда у меня не было сил прибрать мою комнатку.
- Мы тоже всегда делали уйму работы на судне, - начал вспоминать сапожник. - Баланда никому не доставалась даром. А работать на помпе - это тебе не литании петь. Тут каждую кость у себя чувствуешь, можешь мне поверить. Но хуже всего было то, что во время отдыха ни о чем, кроме женской юбки, не думалось.
- Были в монастыре и мужчины, - продолжала жена. - Капеллан, который исповедовал аббатиссу, сторож и садовник, что работал с благословения. Он-то и помог мне сбежать. Это было нелегко. Он потребовал слепок ключа, а у меня не было воска...
- Воска? А к чему тут воск? - отозвался сапожник. - Разве ты не знаешь, что из хлебного мякиша, если его хорошенько помять, можно сделать отличный слепок! За ночь он станет твердым, как камень. И вообще, разве в монастыре не дают восковых свечей?
- Нам не давали ни свечей, ни ламп, - объяснила жена. - Как только темнело, мы должны были ложиться. Аббатисса была очень скупа. И недоверчива - она часто вызывала меня и делала жесткие выговоры. Если бы я еще потребовала свет в келью, то мне бы так досталось!
- Эх вы, бабы! Не умеете самых простых вещей, - проворчал сапожник. Слушай и запоминай: берешь кусок сала, а вместо фитиля хлопковую тряпку или вату из ночного колпака. Из этого можно сделать прекрасную светильню. Просто удивительно, что ты этого не знаешь.
- Мне же надо было не светильню, а воск, - возразила жена. - Когда аббатисса умерла, я стащила восковую свечу весом в два фунта - одну из тех, что предназначались для погребальной службы. К счастью, никто не заметил пропажи. Две недели я держала свечу у себя, а потом принесла садовнику слепок ключа, а он пошел и купил олова. Кроме того, он принес мне мирское платье.
- Судя по тому, что ты рассказала, - заметил сапожник, - твой побег был детской игрой. Ты бы знала, над чем только мне не приходилось ломать голову! При этом мне никто не помогал. Например, мне нужны были ножницы или бритва. Чтобы затруднить побег, каторжникам по-разному обрезали бороду на разных щеках. И как же я поступил? Очень просто: украл у надзирателя хлебный нож, наточил и, как уж там получилось, соскоблил бороду.
- Может быть, это было и нетрудно, - согласилась жена, - но страху я натерпелась досыта. Никто не знал о моей затее, кроме садовника, но стоило только одной из сестер пристально поглядеть на меня, как я сразу же краснела. Ох уж эти монастырские сестры! Что-то с ними только стало? Я до сих пор помню их всех. Интересно, ведет ли еще свою бухгалтерскую книгу сестра Моника от Семи Мечей? А что сестра Сирилла от Святой Троицы? Стала ли она, наконец, субприоршей? И что стало с сестрой Фруменцией от Святого Причастия, которая читала псалмы у нас за столом, и с сестрой Серафитой от Преображения, и с сестрой Колумбиной от Богоявления?
- Перестань! Что за нелепые имена? - вскричал сапожник. - Я сейчас со смеха помру. Надо же, Сирилла от Святой Троицы! Знаешь, было время, когда, увидев на улице монастырских женщин в серых рясах, я думал: вот вышла бы ослиная шутка, если бы провести с одной из них часок наедине!.. А как тебя звали в монастыре?
- Сестра Симфороза от Вечного Света, - тихо сказала жена сапожника.
- От Вечного Света! - грянул муж, вскочил с кровати и захохотал как безумный. Ему казалось безмерно забавным, что он лежал в одной постели с женщиной, носившей когда-то такое священное имя.
Весь этот вечер он пребывал в отличном настроении. Ибо он уговорил трех мошенников, явившихся за двенадцатью скудо, удовлетвориться половиной этой суммы и одной бутылкой вина.
* * *
В рождественский сочельник жена сапожника разрешилась мальчиком. Схватки начались, когда она стоял у плиты, и ей как раз хватило времени доплестись до соседки и попросить ее о помощи. Сапожника не было дома - он ушел закупать кожу.
Когда он вернулся, жена торговца пряностями стояла у его двери. Завидев его, она сказала:
- Снимай шапку, кум, и входи скорей. У тебя сын!
Жена лежала в постели. Бледная и вялая, она с трудом открыла глаза, когда сапожник вошел в комнату. Колыбели у них не было, и ребенка положили в корзину. Под плитой горел огонь, на веревках сушились полотенца для родильницы, а в горшке кипел вечерний суп.
- Ребенок родился большим и крепким, - сказала соседка склонившемуся над корзиной сапожнику. - Все прошло хорошо. Я была дома, зашла покормить кур, и вижу - она бежит через улицу. Я сразу поняла, что с нею. "Не бойся, - говорю, - я четверых родила". Гляди, кум, он открыл глазки. Можешь с ним поздороваться!
Сапожник разглядывал корзину, ребенка и белые пеленки. А соседка между тем продолжала:
- Из рождественских младенцев почти всегда выходят священники, церковные мужи и хорошие проповедники. Вот пасхальные дети, напротив, чаще получаются ни к чему не способными бездельниками. Если Бог позволит, он у вас может даже епископом стать. Копи теперь, кум, денежки, ведь учение стоит недешево!
- Он будет сапожником, - отвечал новоиспеченный отец, поглядывая на жену, чтобы видеть, как она это примет. - Конечно, сапожники - не самые ученые люди на свете, но и среди них наберется достаточно прилежных и достойных особ, которых уважают все, кто знает. Кто бы ни пришел со своими башмаками ко мне в мастерскую, всегда уходит довольный. Я беру даже такие заказы, которые никто не возьмется сделать. Зачем учиться? Даже если он не сможет читать требник, это не помешает ему стать добрым христианином.
Медленно и осторожно он начертал своим негнущимся пальцем крестное знамение на лбу мальчика.
Ребенок раскрыл рот и начал кричать. Он вопил столь отчаянно, что его начали сотрясать корчи, а личико посинело.
- А ну-ка, иди отсюда, идиот несчастный! - крикнула жена торговца пряностями. - Разве можно тыкать младенцу в нос такими смоляными пальцами? Они у тебя так воняют варом, что и взрослому немудрено в обморок упасть. Ступай в свою мастерскую. Ты его напугал, и он теперь будет тебя бояться!
С этими словами она оттолкнула смущенного сапожника в сторону, взяла кричащего младенца на руки и принялась успокаивать его.
- Будь с ним добр, Липпо, - слабым голосом проговорила жена со своей постели, - будь приветлив к нему. Там, на плите, суп, но будь осторожен, он очень горячий...
* * *
В эту ночь сапожнику приснился сон. Он увидел себя на морском берегу, в гавани, где обычно причаливали груженные луком лодки из Термини. Он стоял и держал на руках корзину с ребенком. В гавани было пустынно - ни суденышка, ни людей на берегу. Вокруг царила тишина, и только медленные волны с плеском накатывались на берег. Но вдруг он увидел вдали трех человек, один из которых приближался к нему с севера, другой - с юга, а третий, казалось, прибыл по морю, ибо он шел с востока. И когда они подошли к нему поближе, он разглядел, что на них были золотые короны и позолоченные башмаки, а плеч свивали пурпурные плащи. И они бросились на колени перед его ребенком и протянули ему три подарка - но не золото, не ладан и не мирру держали они в руках. У первого была расплавленная смола, у второго сера, а у третьего - черный уголь...
Сапожник проснулся, исполненный ужаса перед видением, которое он не мог истолковать. Он медленно выпрямился. Лунный свет вливался в комнату и падал на икону Иоанна Крестителя, который, казалось, смотрел на сапожника вопросительно, словно только что спустился с неба, чтобы побеседовать с ним.
Какую-то минуту сапожник неподвижно сидел на постели, но потом слабость одолела его, он опустился на подушку и уснул опять.
Теперь он был уже не на берегу моря, а сидел на своем креслице в мастерской, и перед ним на рабочем столике лежали кожа, дратва и шило. Тут он увидел - увидел сквозь стену дома! - как к нему со всех четырех сторон света приближались бесчисленные человеческие фигуры, темные как смоль. Нет, это были не люди - они выглядели как купеческие товары из складов в гавани. Огромная масса мешков с зерном, рисом и просом, волна бочек, ящиков и сундуков накатывалась на него, и все это теснилось и прыгало, сталкивалось и сшибало друг друга. Ожившие предметы окружили его дом, они бились в окна, втискивались в двери, они грохотали по крыше, толкались о стены, хотели войти внутрь, и тут сверху, из облаков, прогремел голос:
- Это грехи всего мира, они пришли поклониться тому, кто родился сегодня!
Сапожник очнулся от сна. Он весь дрожал, пот выступил у него на лбу. Он бросил взгляд на жену - ведь и она должна была услышать этот голос; но она безмятежно спала...
Лунный свет все еще падал на лик Иоанна Крестителя, и сапожник ясно различал предостерегающе поднятую руку святого. Еще секунду образ был залит светом и мерцанием, а потом исчез во тьме: луна скрылась за тучей.
* * *
Весь следующий день сапожник был молчалив и погружен в себя. Ранним утром он сварил еду для себя и жены и заперся в мастерской. Жена слышала только, как он прибивает подметки, словно в будничный день. Один раз он вошел в комнату и с минуту молча глядел на ребенка, спавшего в корзине.