Он наконец выпустил мою руку, закурил папиросу и мечтательно посмотрел на вечернее небо и бледную луну, в то время как я, дрожа от холода, кутался в шерстяное покрывало. Затем он продолжал свой монолог.
- Ладно. По мне хоть и одиночество. Но что касается здешней жизни, то она уж, скорее, похожа на наказание. Иногда, одеваясь по утрам, я говорю себе: "Итак, ты ведешь эту пустую жизнь, но ты сам в этом виноват, ты даже желал ее". Дело в том, что, когда большевики арестовали меня,- даже в свой смертный час я не смогу понять, зачем они это сделали,- так вот, я тогда здорово перепугался за свою жизнь, задрожал от страха и, упав на колени, взмолился Господу: "Я молод, сжалься надо мною, я еще хочу жить!" - "Черт с тобой! - сказал мне Господь.- Ты мало годишься в мученики за веру. Ступай и живи!.." Вот теперь я и живу этой веселенькой жизнью... Другие тоже грешили, тоже играли в карты, пьянствовали, расточали "сребро и злато" и совсем не оплакивали своих грехов, а теперь вот счастливы - живут себе, как самые настоящие мужики бывают рады, если им удается раздобыть к каше бутылочку самогонки. Они вполне довольны своей судьбой и ни о чем не задумываются. Я же, видите ли, беспрерывно думаю о самом себе. В этом заключается мое несчастье. Моя болезнь, доктор, сводится к тому, что я слишком много думаю. Ваши симпатии, надо полагать, не на сторону большевиков?
Я ответил, что вообще не занимаюсь политикой. По тону моего ответа он, должно быть, понял, что я зол и теряю терпение, ибо тут же отступил на шаг, ударил себя по лбу и начал уничижать себя упреками.
- Я-то, однако, хорош! Стою столбом и разглагольствую, даже на политические темы распространяюсь, а там, в доме, лежит больной ребенок. Что вы обо мне подумаете, доктор? Барон, мой друг и добродетель, сказал мне: "Аркадий Федорович, поезжайте-ка навстречу врачу и, если он не слишком утомлен поездкой, попросите его осмотреть своего первого пациента". В доме лесничего лежит маленькая девочка. Вот уже два дня, как у нее сильнейший жар. Может быть, скарлатина.
Я вылез из саней и вошел вслед за ним в дом. Тем временем кучер стал распрягать лошадей. Молодая лисица, прикованная цепью к собачьей будке, начала злобно визжать и бросаться на нас. Русский толкнул ее ногой, пригрозил кулаком и закричал:
- Молчи, чертов ублюдок, будь ты трижды проклят! Исчезни в своей дыре! Ты, видно, все еще не знаешь меня, а между тем мог бы и запомнить. Никуда ты не годишься, понапрасну тебя здесь хлебом кормят!
Мы вошли в дом. Через плохо освещенный коридор мы попали в темную нетопленную комнату. Я решительно ничего не видел и пребольно стукнулся коленкой о край большого стула. "Прямо, прямо вперед, доктор",-сказал русский, но я остановился и стал прислушиваться к доносившейся из соседнего помещения игре на скрипке.
Звучали первые такты сонаты Тартини*. Эта грустная мелодия, в которой слышится плач привидений, производит на меня сильнейшее впечатление всякий раз, как я ее слышу. С нею, должно быть, связано какое-нибудь воспоминание моего детства. Например, такое: я снова в кабинете моего отца, воскресенье, все ушли из дому и оставили меня одного. Надвигается темнота, кругом тишина, и только в камине жалобно завывает ветер. Я начинаю бояться. Мне кажется, что все вокруг заколдовано. Мною овладевает детский страх перед одиночеством, перед завтрашним днем, перед жизнью вообще.
Несколько мгновений я простоял, как маленький, перепуганный и готовый вот-вот расплакаться мальчик. Потом я совладал с собой. Кто в этом одиноком домике может играть первую часть тартиниевской сонаты "Дьявольская трель"? - спросил я себя. Словно прочитав мои мысли, русский ответил:
- Это Федерико. Так я и думал, что застану его здесь. С утра он куда-то запропастился, а теперь оказывается, что вместо того, чтобы сидеть дома и готовить французский урок, он пиликает на скрипке. Пойдемте, доктор!
Когда мы вошли в комнату, звуки скрипки смолкли. Женщина средних лет с бледными впалыми щеками и дряблыми, утомленными чертами лица, сидевшая у изголовья постели, встала и посмотрела на нас испуганными, исполненными ожидания глазами. Тусклый свет керосиновой лампы падал на стеганое одеяло, подушки и худенькое личико маленькой пациентки - девочки лет тринадцати или четырнадцати. Фигура Христа из потемневшего дубового дерева простирала свои руки над постелью. Мальчик, игравший тартиниевскую сонату, неподвижно сидел в темноте на подоконнике. Скрипка покоилась у него на коленях.
- Ну как? - спросил русский после того, как я закончил исследование больной.
- Вы совершенно правы, это скарлатина,- ответил я.- Мне придется сообщить об этом инфекционном заболевании общинному старосте.
- Барон сам исполняет обязанности общинного старосты, а я веду его делопроизводство,-заметил русский.-Я заполню формуляр и пришлю его вам завтра для подписи.
Я принялся мыть руки, одновременно давая женщине указания насчет того, какие мероприятия ей необходимо будет осуществить ночью. Дрожащим от волнения и страха голосом она повторяла каждое мое слово, желая показать, что ни за что их не забудет, и в то же время ни на секунду не сводила глаз с личика больной. Русский повернулся к мальчику, все еще неподвижно сидевшему на подоконнике.
- Видите, Федерико, в какое затруднительное положение вы меня ставите! Вам запрещено приходить сюда, а вы не обращаете на это ни малейшего внимания. Каждый день вас можно застать в этом доме, словно вас ветер заносит. А теперь к тому же выясняется, что мы имеем дело с серьезной болезнью, и вы, вполне возможно, уже заразились скарлатиной. Вот последствия вашего непослушания! Что мне теперь делать? Я буду вынужден доложить вашему отцу.
- Вы будете молчать, Аркадий Федорович,- донесся из темноты голос мальчика.-Я знаю, что вы будете молчать.
- Ах, вы знаете это? Вы в этом совершенно уверены? Вы, может быть, даже угрожаете мне? Чем вы мне можете угрожать, Федерико? Я говорю с вами вполне серьезно. Что означают ваши слова? Отвечайте!
Мальчик молчал, и это молчание, по-видимому, тревожило русского. Он сделал шаг вперед и продолжал:
- Вот вы сидите тут, насупившись, как филин темной ночью, и молчите. Уж не думаете ли вы, что я вас боюсь? Чего, спрашивается, мог бы я опасаться? Правда, я частенько поигрывал с вами в картишки, но делал это не ради собственного удовольствия, а лишь для того, чтобы позабавить вас. А что касается подписанных вами бумажек...
- Я не говорю о карточных играх,- сказал мальчик с легким оттенком пренебрежения в голосе.- Да и вообще я вам ничем не грозил. Вы будете молчать, Аркадий Федорович, по той простой причине, что вы джентльмен.
- Ах, вот что вы имеете в виду,-сказал русский после минутного раздумья.-Ладно, допустим, что я, желая оказать вам одолжение, и на этот раз промолчу... как джентльмен. Но в таком случае как я могу быть уверен в том, что завтра вы снова не придете сюда?
- Никак,-сказал мальчик.-Я приду сюда завтра и буду приходить каждый день.
Больная девочка выпростала руку из-под одеяла и, не открывая глаз, спросила тихим голосом:
- Федерико! Ты еще здесь, Федерико? Мальчик бесшумно соскользнул с подоконника.
- Да, я здесь, Эльза, я с тобой. Доктор тоже здесь. Ты очень скоро выздоровеешь и сможешь встать с постели.
Русский тем временем, очевидно, пришел к какому-то решению.
- Это совершенно невозможно,- сказал он.- Я не могу допустить, чтобы вы продолжали ваши посещения. Моя ответственность перед вашим батюшкой слишком велика, и я...
Мальчик перебил его, махнув рукой.
- На вас не ложится никакой ответственности, Аркадий Федорович. Всю ответственность я принимаю на себя. Вы ничего не знаете и ни разу не видели меня здесь.
До этой минуты манера, с которой русский вел свои переговоры с подростком, скорее забавляла, чем злила меня. Но теперь настало время вмешаться мне.
- Молодой человек! - сказал я.- Дело не так просто, как вам кажется. Я, как врач, тоже имею право слова. Вследствие пребывания в этой комнате вы стали носителем заразы и представляете собою опасность для всех лиц, с которыми войдете в контакт. Ясно вам это?
Мальчик не отвечал. Он стоял в темноте, но я чувствовал на себе его взгляд.
- Итак, вам придется подвергнуться двухнедельной изоляции и врачебному наблюдению. Об этом-то я позабочусь. Само собою разумеется, что я должен буду поставить вашего отца в известность обо всем, что тут произошло.
- Вы серьезно это говорите? - спросил он, и я с удовлетворением констатировал, что голос его зазвучал иначе, потеряв часть своей самоуверенности.
- Конечно,- ответил я.- Я устал, раздражен и отнюдь не расположен к шуткам.
- Нет, вы не должны рассказывать об этом моему отцу,-попросил он тихо, но настойчиво.-Ради всего святого не говорите ему, что встретили меня здесь!
- К сожалению, у меня нет выбора,- объяснил я по возможности безразличным тоном.- Полагаю, что теперь мы можем уйти, сегодня мне здесь больше делать нечего. К слову сказать, вы не кажетесь мне очень мужественным, молодой человек. Когда я был в вашем возрасте, то проявлял больше смелости в тех случаях, когда мне предстояло подвергнуться заслуженному наказанию.
На мгновение в комнате воцарилась тишина, прерываемая лишь учащенным дыханием больной девочки да потрескиванием фитиля керосиновой лампы.
- Аркадий Федорович! - воскликнул вдруг мальчик.-Вы ведь мой друг. Отчего же вы молчите? Вы преспокойно стоите и позволяете, чтобы меня оскорбляли в вашем присутствии.
- Вам не следовало этого говорить, доктор,- вмешался русский.- Да, да, вам не следовало говорить этого. Он, знаете ли, действительно находится в чрезвычайно затруднительном положении. Может быть, достаточно того, чтобы немедленно по возвращении домой подвергнуть дезинфекции его платье и белье?
- Этим, пожалуй, можно было бы ограничиться,-согласился я.- Но вы сами слышали, что молодой человек высказал намерение прийти сюда завтра. Похоже, он вообще собирается появляться здесь каждый день.
Мальчик стоял, опираясь на подоконник, и хмуро глядел на меня.
- А если я вам пообещаю, что не приду сюда больше?
- Вы всегда так быстро меняете свои решения? -спросил я.- Кто мне поручится за то, что вы сдержите свое обещание?
На время в комнате снова воцарилось молчание, а затем русский сказал:
- Вы не должны относиться несправедливо к Федерико, доктор. Вы говорите так потому, что не знаете его, но я-то его знаю, отлично знаю. Если он дает слово, то, я ручаюсь, он сдержит его.
- Прекрасно. В таком случае пусть даст слово.
- Вам, Аркадий Федорович,-перебил меня мальчик,- только вам, моему другу и джентльмену, даю честное слово. Я не буду показываться в этом доме до тех пор, пока Эльза не выздоровеет. Этого достаточно?
Вопрос был обращен к русскому, но я ответил:
- Этого достаточно.
Бесшумно как тень мальчик подошел поближе к кровати.
- Эльза! Ты слышишь меня, Эльза? Я не буду больше приходить сюда, потому что я дал слово. Я вынужден так поступить. Ты ведь знаешь, что если моему отцу станет известно, что я бывал здесь, то он отошлет тебя далеко отсюда-может быть даже в город, к чужим людям. Поэтому лучше уж мне здесь пока не появляться. Ты слышишь меня, Эльза?
- Она не слышит вас, молодой господин, она спит,-прошептала женщина.
Она взяла лампу и поставила ее на стол. Мальчик внезапно попал в полосу света, и только теперь, в это самое мгновение, я увидел его лицо.
Мое первое ощущение напоминало шок. Если бы кто-нибудь, например русский, в тот момент обратился ко мне с вопросом, я был бы не в состоянии произнести ни слова.
Я ощутил неприятное давление в области сердца. Термометр вывалился у меня из рук, колени задрожали, и я инстинктивно ухватился за спинку стула, ища опоры.
Когда после нескольких секунд потрясения и сумятицы ко мне вновь вернулась способность спокойно мыслить, я подумал: "То, что я вижу, не может быть реальностью. Это обман чувств. Мои нервы слишком возбуждены, моя память сыграла со мною дурную шутку. На лицо этого мальчика просто наложился другой образ, преследовавший меня весь сегодняшний день. Это навязчивое представление, некое подобие галлюцинации, которое сейчас пройдет".
Мальчик нагнулся, поднял термометр и подал его мне. И когда я во второй раз увидел его лицо - а теперь я видел его в другом освещении и анфас,- мне стало ясно, что об обмане чувств не могло быть и речи. Каким-то непонятным образом черты этого мальчика абсолютно совпадали с чертами лица, изображенного на том мраморном барельефе, который я видел несколько часов тому назад в витрине антикварного магазина в Оснабрюке...
Меня поразило не столько удивительное внешнее сходство, сколько абсолютная тождественность выражения двух этих лиц. Я видел то же невероятное сочетание безудержной, разнузданной склонности к насилию с величественным очарованием, которое поразило меня в мраморном барельефе. Нос и подбородок, правда, немного отличались, не были так ярко выражены, да и форма их была чуть мягче. Человек с таким лицом, на мой взгляд, был способен одновременно к проявлению как самых диких, так и самых нежных чувств. Новыми в этом лице являлись для меня производившие удивительное впечатление глаза: они были большие, синие, с серебристым отливом, и более всего на свете напоминали ирисы.
Если от мраморного образа в витрине магазина я сумел оторваться лишь с помощью сильного напряжения воли, то на этот раз я даже и не пытался бороться - я стоял как зачарованный, уставившись в это магическое лицо, в эти необыкновенные глаза. Вероятно, мое поведение могло показаться смешным, но ни мальчик, ни управляющий имением, похоже, не замечали разыгравшейся во мне бури чувств. Русский подавил зевоту и спросил:
- Вы готовы, доктор? Мы можем идти? Не дожидаясь моего ответа, он обернулся в сторону мальчика и сказал:
- Перед домом стоят сани. Большие сани. Места на них хватит на троих. Вы можете ехать с нами, Федерико.
- Благодарю вас,- ответил мальчик.- Я предпочитаю пройтись пешком. Я знаю более короткий путь.
- Вы слишком хорошо знаете этот путь, слишком хорошо,- поддразнил русский.- По крайней мере, уж точно не заблудитесь.
Мальчик ничего не сказал в ответ. Держа под мышкой футляр со скрипкой, он подошел к постели и еще раз скользнул взором по спящему ребенку. Затем он взял свое пальто и шапку и, слегка кивнув головой на прощанье, прошел мимо меня к двери.
* * *
- Вы его оскорбили, доктор,- сказал русский, когда сани тронулись с места.- И сделали это умышленно. Не отпирайтесь, я видел, как сверкали ваши глаза. Теперь вы нажили себе врага, а Федерико - неприятный и опасный враг.
Мы миновали лес и ехали в темноте через покрытые снегом поля. Ветер наигрывал жалобные мелодии на телеграфных проводах.
- Кто отец этого Федерико? - спросил я.
- Отец? Какой-то мелкий ремесленник из Северной Италии. Но он приемный сын барона, и тот любит его, пожалуй, даже больше, чем собственное дитя.
- Значит, у барона есть и собственный ребенок?
- Разумеется,- ответил русский с опенком изумления в голосе.- Ваша маленькая пациентка. Ребенок из домика лесничего. Разве я не говорил вам, что это дочь барона?
- Нет, вы мне этого не сказали. А почему же он отдал своего родного ребенка на попечение чужих людей?
Я тут же сообразил, что не имею ни малейшего права задавать подобный вопрос и добавил:
- Простите, но я спрашиваю не из чистого любопытства, а как врач.
Русский достал из кармана своей шубы коробку спичек и принялся закуривать папиросу. Прошло некоторое время, пока ему это удалось. Затем он ответил:
- Для здоровья ребенка лесной воздух, пожалуй, будет гораздо полезнее. У нас в деревне постоянно висят туманы. Всю осень и зиму. Видите?
Он указал папиросой на рассеянные огни деревни, едва мелькавшие сквозь густую молочно-белую пелену тумана.
- Источником тумана является соседнее болото и сырые луга - именно оттуда он наползает на деревню. Он всегда здесь, каждый день и каждую ночь. Он еще хуже одиночества, так как пробуждает мрачные мысли и наводит на душу болезненную тоску. Вам бы все-таки следовало научиться какой-нибудь карточной игре, доктор.
* Джузеппе Тартини (1692-1770) - итальянский скрипач и композитор, автор множества сочинений для скрипки. Особенно известна его соната "Дьявольская трель".
Глава VI
Дом, в котором мне отвели квартиру, принадлежал деревенскому портному - худому человеку с воспаленными глазами и привычкой к ленивым телодвижениям. Он служил в свое время в драгунском полку в Оснабрюке, прошел мировую войну в качестве унтер-офицера и был ранен при наступлении на Варшаву. Он был женат вторым браком. Его первая жена умерла от "грудной болезни", а вторая принесла в качестве приданого небольшую сумму наличными и дом, в котором меня и поселили. Все это медленно и обстоятельно рассказал мне мой хозяин в первый же вечер, помогая распаковывать мои инструменты. Впоследствии я редко его видел, он почти постоянно сидел в своей мастерской. Из своей спальни я иногда слышал, как он колол дрова на дворе.
Его жену я встречал ежедневно - она убирала мою квартиру, следила за порядком моего гардероба и стирала мое белье. Вначале она мне и обед готовила, но впоследствии я попросил, чтобы еду приносили с постоялого двора. Она была очень прилежна, работала всегда бесшумно и очень мало говорила. По воскресным дням она надевала черное платье с желтыми оборками, прикрепляла к переднику атласные банты и накидывала на плечи синий платок. Такого наряда никто в деревне больше не носил.
Моя квартира состояла из трех комнат, старомодная обстановка которых с первого взгляда внушила мне ужасное отвращение. Мне стало ясно, что я буду не в состоянии прожить долго посреди этой украшенной резьбою мебели, этих частью бесполезных, а частью и просто неудобных вещей. В настоящее время я отношусь ко всем этим предметам гораздо снисходительнее и даже не без некоторой нежности вспоминаю о моем небольшом кабинете с гелиогравюрами в резных рамках, оленьими рогами, двумя загроможденными подушками соломенными креслами, терракотовой женской фигуркой на камине и о запыленных искусственных цветах, украшавших мою спальню. Все эти вещи были свидетелями моего безграничного блаженства, и я их уже никогда больше не увижу.
Первым посетителем, на следующее же утро усевшимся в мое соломенное кресло, был местный школьный учитель.
Из окон моей квартиры я видел, как он в нерешительности прогуливается взад-вперед перед воротами дома. Несколько раз он вот-вот уже, казалось, собирался войти, но затем снова удалялся. Он пришел как раз в тот момент, когда я стоял перед зеркалом и брился. У него было худое, изборожденное морщинами лицо и жидкие, длинные, зачесанные на "артистический" манер волосы. Одежда его была в нарочитом беспорядке - это, очевидно, должно было свидетельствовать о его презрительном отношении ко внешним проявлениям жизни. Одним словом, ему действительно удалось вырядить себя в полном соответствии с нашими представлениями о провинциальных актерах.
Он явился не в качестве пациента, а, как он меня немедленно уведомил, "руководствуясь чувством здорового недоверия к своим милым согражданам". По его словам, он уже давно усвоил привычку никогда не довольствоваться впечатлениями из вторых рук, а непременно выносить их лично. Он-де не дозволяет другим людям оказывать на него влияние. Ведь вся деятельность этих "других" - как здесь, так, должно быть, и в других местах -сводится преимущественно к тому, что они пытаются разъединить людей, которые в известной степени подходят друг другу и даже (здесь он сделал паузу) могут представлять друг для друга некоторый интерес.
Сидя в своем кресле, он задумчиво глядел на пылавшее в камине пламя, а набившийся в резиновые подошвы его ботинок снег тем временем таял и стекал на пол, где образовывал небольшие каналы и озерца.
В отдельных кругах местного общества он пользуется репутацией человека, с которым нелегко ужиться. С особенной же антипатией, продолжал он, делая неопределенный жест рукой по направлению к верхней части оконной рамы, к нему относятся представители аристократии. Но он охотно мирится со своей непопулярностью.
Она является результатом его склонности к откровенности, следствием его принципа говорить всегда правду и одну только правду. Он не привык носить намордник, а потому называет все вещи их подлинными именами. В этом отношении он не идет ни на какие уступки даже в общении с лицами, стоящими выше его на социальной лестнице. Разумеется, некоторым людям это его мужество и стремление к истине приходится не по вкусу. Особенно это касается тех, кому есть что скрывать, но с этим он, школьный учитель, не считается. Затем он переменил тему разговора:
- Здесь чрезвычайно нездоровая местность,- заметил он.- Во всем, что касается гигиены, мы отстали от всего мира. Здешний режим вообще относится враждебно ко всему прогрессивному. Так что работы у вас будет достаточно. Ваш предшественник в последние годы своей здешней деятельности твердил о том, что он ужасно устал и хотел бы отдохнуть, но, увы, он не мог себе этого позволить. Ему было семьдесят два, когда он умер. Я могу с полным правом сказать, что нашел в его лице истинного друга. Покойный и я отлично понимали друг друга всегда и во всем. Сколько вечеров провел я в этом доме, в этой самой комнате, за дружеской беседой, бутербродами и бутылкой пива!
Он указал на одну из гелиогравюр, изображавшую какого-то шекспировского короля на троне. У его ног распростерлись две молящие о защите женщины, а на заднем плане красовалось какое-то экзотическое посольство с верховыми лошадьми и верблюдами.
- Вот мой последний рождественский подарок,- сказал он.- Этот подарок доставил много радости старичку-доктору. Теперь эта картина принадлежит общине, как и вся прочая обстановка. Общинное управление приобрело все наследство с публичного торга. Само собою разумеется, что тут дело не обошлось без разных сомнительных комбинаций и некоторые господа заработали незаконным путем изрядные денежки. Но пусть они не воображают себе слишком много по поводу проявленной ими хитрости! Кое-кому проделки этих господ хорошо известны. Ничего, они еще всплывут наружу!
Некоторое время он сидел молча, погрузившись в созерцание картины. Когда я сообщил ему, что намереваюсь отправиться с визитом к владельцу поместья, он сейчас же предложил сопровождать меня и показать мне дорогу. Я прекрасно мог бы обойтись и без его помощи -хозяйское поместье, большой двухэтажный дом из красноватого песчаника с синей черепичной крышей, выглядывавшей из-за группы оголенных и покрытых снегом буковых деревьев, можно было увидеть из любой точки деревни,- но отделаться от него было невозможно.
По дороге мы заговорили о хозяине дома, в котором я поселился, и его первой жене.
- Что он вам рассказал о ней? - осведомился школьный учитель.-Что она умерла от "грудной болезни"? Здорово очки втирает! Она жива - просто сбежала от него с одним агентом по продаже земледельческих машин. Так и вцепилась в этого городского уродца. Значит, умерла? И как он не постеснялся заявить это? Предстала пред очи Всевышнего? Хорош субъектик, ничего не скажешь! Она так же здорова, как и мы с вами, за это я вам ручаюсь головой.
Я заметил, что ради меня ему не стоит рисковать своей головой, ибо для меня абсолютно безразлично, жива ли еще первая жена моего хозяина или умерла. Но учитель продолжал страшно горячиться и настаивал на том, что непременно должен мне все объяснить.
- Его теперешняя супруга тоже обманывает его - с тою разницей, что ее любовник живет здесь, в деревне. Сначала она путалась со старшим сыном кузнеца, а теперь настала очередь младшего. В отместку за это портной крадет у нее из ящика деньги и пропивает их. Мерзость, гнусь, сплошная гниль! У здешних людей даже то масло, которое еще в молоке, уже прокисло.
Он простился со мною в парке подле колодца, за которым начиналась лужайка с укутанными в солому розовыми кустами.
- Вы слишком доверчивы,-произнес он с легким оттенком пренебрежения.Здесь скоро пронюхают, что вас можно без труда надувать. Если вам захочется узнать о ком-нибудь из местных обывателей всю правду, обращайтесь ко мне. Уж я-то их всех, к сожалению, знаю.
Затем он пошел назад по той же дороге, по которой мы пришли, сбивая по пути своей палкой снег, нависший на кустах можжевельника. Ветер вздувал его тонкое пальто, и со стороны это выглядело так, словно он нес на плечах большой коричневый мешок, содержавший в себе все сведения об обитателях деревни. Дойдя до калитки парка, он еще раз обернулся и широко махнул мне на прощание своей зеленой фетровой шляпой.
Глава VII
Барон фон Малхин принял меня в своем рабочем кабинете - большой, низкой, украшенной по стенам дубовыми панелями комнате, окна которой выходили на террасу и парк. Густые клубы сигарного дыма вились над письменным столом, ползли по книжным полкам и, постепенно рассеиваясь, поднимались к источенным червями потолочным балкам. По стенам было развешано старинное оружие, среди которого встречались чрезвычайно интересные и редкие экземпляры. Я успел, например, заметить боевой молот шестнадцатого века, польскую секиру с обмотанной кожаными ремнями рукояткой, швейцарскую алебарду, испанский кинжал, охотничье копье пятнадцатого века и, наконец, венецианский меч того диковатого сорта, который еще называют "скиавона". Не отрывая глаз от огромного сарацинского двуручного меча, я сделал барону обстоятельный доклад о состоянии здоровья его дочери.
- Ладно. По мне хоть и одиночество. Но что касается здешней жизни, то она уж, скорее, похожа на наказание. Иногда, одеваясь по утрам, я говорю себе: "Итак, ты ведешь эту пустую жизнь, но ты сам в этом виноват, ты даже желал ее". Дело в том, что, когда большевики арестовали меня,- даже в свой смертный час я не смогу понять, зачем они это сделали,- так вот, я тогда здорово перепугался за свою жизнь, задрожал от страха и, упав на колени, взмолился Господу: "Я молод, сжалься надо мною, я еще хочу жить!" - "Черт с тобой! - сказал мне Господь.- Ты мало годишься в мученики за веру. Ступай и живи!.." Вот теперь я и живу этой веселенькой жизнью... Другие тоже грешили, тоже играли в карты, пьянствовали, расточали "сребро и злато" и совсем не оплакивали своих грехов, а теперь вот счастливы - живут себе, как самые настоящие мужики бывают рады, если им удается раздобыть к каше бутылочку самогонки. Они вполне довольны своей судьбой и ни о чем не задумываются. Я же, видите ли, беспрерывно думаю о самом себе. В этом заключается мое несчастье. Моя болезнь, доктор, сводится к тому, что я слишком много думаю. Ваши симпатии, надо полагать, не на сторону большевиков?
Я ответил, что вообще не занимаюсь политикой. По тону моего ответа он, должно быть, понял, что я зол и теряю терпение, ибо тут же отступил на шаг, ударил себя по лбу и начал уничижать себя упреками.
- Я-то, однако, хорош! Стою столбом и разглагольствую, даже на политические темы распространяюсь, а там, в доме, лежит больной ребенок. Что вы обо мне подумаете, доктор? Барон, мой друг и добродетель, сказал мне: "Аркадий Федорович, поезжайте-ка навстречу врачу и, если он не слишком утомлен поездкой, попросите его осмотреть своего первого пациента". В доме лесничего лежит маленькая девочка. Вот уже два дня, как у нее сильнейший жар. Может быть, скарлатина.
Я вылез из саней и вошел вслед за ним в дом. Тем временем кучер стал распрягать лошадей. Молодая лисица, прикованная цепью к собачьей будке, начала злобно визжать и бросаться на нас. Русский толкнул ее ногой, пригрозил кулаком и закричал:
- Молчи, чертов ублюдок, будь ты трижды проклят! Исчезни в своей дыре! Ты, видно, все еще не знаешь меня, а между тем мог бы и запомнить. Никуда ты не годишься, понапрасну тебя здесь хлебом кормят!
Мы вошли в дом. Через плохо освещенный коридор мы попали в темную нетопленную комнату. Я решительно ничего не видел и пребольно стукнулся коленкой о край большого стула. "Прямо, прямо вперед, доктор",-сказал русский, но я остановился и стал прислушиваться к доносившейся из соседнего помещения игре на скрипке.
Звучали первые такты сонаты Тартини*. Эта грустная мелодия, в которой слышится плач привидений, производит на меня сильнейшее впечатление всякий раз, как я ее слышу. С нею, должно быть, связано какое-нибудь воспоминание моего детства. Например, такое: я снова в кабинете моего отца, воскресенье, все ушли из дому и оставили меня одного. Надвигается темнота, кругом тишина, и только в камине жалобно завывает ветер. Я начинаю бояться. Мне кажется, что все вокруг заколдовано. Мною овладевает детский страх перед одиночеством, перед завтрашним днем, перед жизнью вообще.
Несколько мгновений я простоял, как маленький, перепуганный и готовый вот-вот расплакаться мальчик. Потом я совладал с собой. Кто в этом одиноком домике может играть первую часть тартиниевской сонаты "Дьявольская трель"? - спросил я себя. Словно прочитав мои мысли, русский ответил:
- Это Федерико. Так я и думал, что застану его здесь. С утра он куда-то запропастился, а теперь оказывается, что вместо того, чтобы сидеть дома и готовить французский урок, он пиликает на скрипке. Пойдемте, доктор!
Когда мы вошли в комнату, звуки скрипки смолкли. Женщина средних лет с бледными впалыми щеками и дряблыми, утомленными чертами лица, сидевшая у изголовья постели, встала и посмотрела на нас испуганными, исполненными ожидания глазами. Тусклый свет керосиновой лампы падал на стеганое одеяло, подушки и худенькое личико маленькой пациентки - девочки лет тринадцати или четырнадцати. Фигура Христа из потемневшего дубового дерева простирала свои руки над постелью. Мальчик, игравший тартиниевскую сонату, неподвижно сидел в темноте на подоконнике. Скрипка покоилась у него на коленях.
- Ну как? - спросил русский после того, как я закончил исследование больной.
- Вы совершенно правы, это скарлатина,- ответил я.- Мне придется сообщить об этом инфекционном заболевании общинному старосте.
- Барон сам исполняет обязанности общинного старосты, а я веду его делопроизводство,-заметил русский.-Я заполню формуляр и пришлю его вам завтра для подписи.
Я принялся мыть руки, одновременно давая женщине указания насчет того, какие мероприятия ей необходимо будет осуществить ночью. Дрожащим от волнения и страха голосом она повторяла каждое мое слово, желая показать, что ни за что их не забудет, и в то же время ни на секунду не сводила глаз с личика больной. Русский повернулся к мальчику, все еще неподвижно сидевшему на подоконнике.
- Видите, Федерико, в какое затруднительное положение вы меня ставите! Вам запрещено приходить сюда, а вы не обращаете на это ни малейшего внимания. Каждый день вас можно застать в этом доме, словно вас ветер заносит. А теперь к тому же выясняется, что мы имеем дело с серьезной болезнью, и вы, вполне возможно, уже заразились скарлатиной. Вот последствия вашего непослушания! Что мне теперь делать? Я буду вынужден доложить вашему отцу.
- Вы будете молчать, Аркадий Федорович,- донесся из темноты голос мальчика.-Я знаю, что вы будете молчать.
- Ах, вы знаете это? Вы в этом совершенно уверены? Вы, может быть, даже угрожаете мне? Чем вы мне можете угрожать, Федерико? Я говорю с вами вполне серьезно. Что означают ваши слова? Отвечайте!
Мальчик молчал, и это молчание, по-видимому, тревожило русского. Он сделал шаг вперед и продолжал:
- Вот вы сидите тут, насупившись, как филин темной ночью, и молчите. Уж не думаете ли вы, что я вас боюсь? Чего, спрашивается, мог бы я опасаться? Правда, я частенько поигрывал с вами в картишки, но делал это не ради собственного удовольствия, а лишь для того, чтобы позабавить вас. А что касается подписанных вами бумажек...
- Я не говорю о карточных играх,- сказал мальчик с легким оттенком пренебрежения в голосе.- Да и вообще я вам ничем не грозил. Вы будете молчать, Аркадий Федорович, по той простой причине, что вы джентльмен.
- Ах, вот что вы имеете в виду,-сказал русский после минутного раздумья.-Ладно, допустим, что я, желая оказать вам одолжение, и на этот раз промолчу... как джентльмен. Но в таком случае как я могу быть уверен в том, что завтра вы снова не придете сюда?
- Никак,-сказал мальчик.-Я приду сюда завтра и буду приходить каждый день.
Больная девочка выпростала руку из-под одеяла и, не открывая глаз, спросила тихим голосом:
- Федерико! Ты еще здесь, Федерико? Мальчик бесшумно соскользнул с подоконника.
- Да, я здесь, Эльза, я с тобой. Доктор тоже здесь. Ты очень скоро выздоровеешь и сможешь встать с постели.
Русский тем временем, очевидно, пришел к какому-то решению.
- Это совершенно невозможно,- сказал он.- Я не могу допустить, чтобы вы продолжали ваши посещения. Моя ответственность перед вашим батюшкой слишком велика, и я...
Мальчик перебил его, махнув рукой.
- На вас не ложится никакой ответственности, Аркадий Федорович. Всю ответственность я принимаю на себя. Вы ничего не знаете и ни разу не видели меня здесь.
До этой минуты манера, с которой русский вел свои переговоры с подростком, скорее забавляла, чем злила меня. Но теперь настало время вмешаться мне.
- Молодой человек! - сказал я.- Дело не так просто, как вам кажется. Я, как врач, тоже имею право слова. Вследствие пребывания в этой комнате вы стали носителем заразы и представляете собою опасность для всех лиц, с которыми войдете в контакт. Ясно вам это?
Мальчик не отвечал. Он стоял в темноте, но я чувствовал на себе его взгляд.
- Итак, вам придется подвергнуться двухнедельной изоляции и врачебному наблюдению. Об этом-то я позабочусь. Само собою разумеется, что я должен буду поставить вашего отца в известность обо всем, что тут произошло.
- Вы серьезно это говорите? - спросил он, и я с удовлетворением констатировал, что голос его зазвучал иначе, потеряв часть своей самоуверенности.
- Конечно,- ответил я.- Я устал, раздражен и отнюдь не расположен к шуткам.
- Нет, вы не должны рассказывать об этом моему отцу,-попросил он тихо, но настойчиво.-Ради всего святого не говорите ему, что встретили меня здесь!
- К сожалению, у меня нет выбора,- объяснил я по возможности безразличным тоном.- Полагаю, что теперь мы можем уйти, сегодня мне здесь больше делать нечего. К слову сказать, вы не кажетесь мне очень мужественным, молодой человек. Когда я был в вашем возрасте, то проявлял больше смелости в тех случаях, когда мне предстояло подвергнуться заслуженному наказанию.
На мгновение в комнате воцарилась тишина, прерываемая лишь учащенным дыханием больной девочки да потрескиванием фитиля керосиновой лампы.
- Аркадий Федорович! - воскликнул вдруг мальчик.-Вы ведь мой друг. Отчего же вы молчите? Вы преспокойно стоите и позволяете, чтобы меня оскорбляли в вашем присутствии.
- Вам не следовало этого говорить, доктор,- вмешался русский.- Да, да, вам не следовало говорить этого. Он, знаете ли, действительно находится в чрезвычайно затруднительном положении. Может быть, достаточно того, чтобы немедленно по возвращении домой подвергнуть дезинфекции его платье и белье?
- Этим, пожалуй, можно было бы ограничиться,-согласился я.- Но вы сами слышали, что молодой человек высказал намерение прийти сюда завтра. Похоже, он вообще собирается появляться здесь каждый день.
Мальчик стоял, опираясь на подоконник, и хмуро глядел на меня.
- А если я вам пообещаю, что не приду сюда больше?
- Вы всегда так быстро меняете свои решения? -спросил я.- Кто мне поручится за то, что вы сдержите свое обещание?
На время в комнате снова воцарилось молчание, а затем русский сказал:
- Вы не должны относиться несправедливо к Федерико, доктор. Вы говорите так потому, что не знаете его, но я-то его знаю, отлично знаю. Если он дает слово, то, я ручаюсь, он сдержит его.
- Прекрасно. В таком случае пусть даст слово.
- Вам, Аркадий Федорович,-перебил меня мальчик,- только вам, моему другу и джентльмену, даю честное слово. Я не буду показываться в этом доме до тех пор, пока Эльза не выздоровеет. Этого достаточно?
Вопрос был обращен к русскому, но я ответил:
- Этого достаточно.
Бесшумно как тень мальчик подошел поближе к кровати.
- Эльза! Ты слышишь меня, Эльза? Я не буду больше приходить сюда, потому что я дал слово. Я вынужден так поступить. Ты ведь знаешь, что если моему отцу станет известно, что я бывал здесь, то он отошлет тебя далеко отсюда-может быть даже в город, к чужим людям. Поэтому лучше уж мне здесь пока не появляться. Ты слышишь меня, Эльза?
- Она не слышит вас, молодой господин, она спит,-прошептала женщина.
Она взяла лампу и поставила ее на стол. Мальчик внезапно попал в полосу света, и только теперь, в это самое мгновение, я увидел его лицо.
Мое первое ощущение напоминало шок. Если бы кто-нибудь, например русский, в тот момент обратился ко мне с вопросом, я был бы не в состоянии произнести ни слова.
Я ощутил неприятное давление в области сердца. Термометр вывалился у меня из рук, колени задрожали, и я инстинктивно ухватился за спинку стула, ища опоры.
Когда после нескольких секунд потрясения и сумятицы ко мне вновь вернулась способность спокойно мыслить, я подумал: "То, что я вижу, не может быть реальностью. Это обман чувств. Мои нервы слишком возбуждены, моя память сыграла со мною дурную шутку. На лицо этого мальчика просто наложился другой образ, преследовавший меня весь сегодняшний день. Это навязчивое представление, некое подобие галлюцинации, которое сейчас пройдет".
Мальчик нагнулся, поднял термометр и подал его мне. И когда я во второй раз увидел его лицо - а теперь я видел его в другом освещении и анфас,- мне стало ясно, что об обмане чувств не могло быть и речи. Каким-то непонятным образом черты этого мальчика абсолютно совпадали с чертами лица, изображенного на том мраморном барельефе, который я видел несколько часов тому назад в витрине антикварного магазина в Оснабрюке...
Меня поразило не столько удивительное внешнее сходство, сколько абсолютная тождественность выражения двух этих лиц. Я видел то же невероятное сочетание безудержной, разнузданной склонности к насилию с величественным очарованием, которое поразило меня в мраморном барельефе. Нос и подбородок, правда, немного отличались, не были так ярко выражены, да и форма их была чуть мягче. Человек с таким лицом, на мой взгляд, был способен одновременно к проявлению как самых диких, так и самых нежных чувств. Новыми в этом лице являлись для меня производившие удивительное впечатление глаза: они были большие, синие, с серебристым отливом, и более всего на свете напоминали ирисы.
Если от мраморного образа в витрине магазина я сумел оторваться лишь с помощью сильного напряжения воли, то на этот раз я даже и не пытался бороться - я стоял как зачарованный, уставившись в это магическое лицо, в эти необыкновенные глаза. Вероятно, мое поведение могло показаться смешным, но ни мальчик, ни управляющий имением, похоже, не замечали разыгравшейся во мне бури чувств. Русский подавил зевоту и спросил:
- Вы готовы, доктор? Мы можем идти? Не дожидаясь моего ответа, он обернулся в сторону мальчика и сказал:
- Перед домом стоят сани. Большие сани. Места на них хватит на троих. Вы можете ехать с нами, Федерико.
- Благодарю вас,- ответил мальчик.- Я предпочитаю пройтись пешком. Я знаю более короткий путь.
- Вы слишком хорошо знаете этот путь, слишком хорошо,- поддразнил русский.- По крайней мере, уж точно не заблудитесь.
Мальчик ничего не сказал в ответ. Держа под мышкой футляр со скрипкой, он подошел к постели и еще раз скользнул взором по спящему ребенку. Затем он взял свое пальто и шапку и, слегка кивнув головой на прощанье, прошел мимо меня к двери.
* * *
- Вы его оскорбили, доктор,- сказал русский, когда сани тронулись с места.- И сделали это умышленно. Не отпирайтесь, я видел, как сверкали ваши глаза. Теперь вы нажили себе врага, а Федерико - неприятный и опасный враг.
Мы миновали лес и ехали в темноте через покрытые снегом поля. Ветер наигрывал жалобные мелодии на телеграфных проводах.
- Кто отец этого Федерико? - спросил я.
- Отец? Какой-то мелкий ремесленник из Северной Италии. Но он приемный сын барона, и тот любит его, пожалуй, даже больше, чем собственное дитя.
- Значит, у барона есть и собственный ребенок?
- Разумеется,- ответил русский с опенком изумления в голосе.- Ваша маленькая пациентка. Ребенок из домика лесничего. Разве я не говорил вам, что это дочь барона?
- Нет, вы мне этого не сказали. А почему же он отдал своего родного ребенка на попечение чужих людей?
Я тут же сообразил, что не имею ни малейшего права задавать подобный вопрос и добавил:
- Простите, но я спрашиваю не из чистого любопытства, а как врач.
Русский достал из кармана своей шубы коробку спичек и принялся закуривать папиросу. Прошло некоторое время, пока ему это удалось. Затем он ответил:
- Для здоровья ребенка лесной воздух, пожалуй, будет гораздо полезнее. У нас в деревне постоянно висят туманы. Всю осень и зиму. Видите?
Он указал папиросой на рассеянные огни деревни, едва мелькавшие сквозь густую молочно-белую пелену тумана.
- Источником тумана является соседнее болото и сырые луга - именно оттуда он наползает на деревню. Он всегда здесь, каждый день и каждую ночь. Он еще хуже одиночества, так как пробуждает мрачные мысли и наводит на душу болезненную тоску. Вам бы все-таки следовало научиться какой-нибудь карточной игре, доктор.
* Джузеппе Тартини (1692-1770) - итальянский скрипач и композитор, автор множества сочинений для скрипки. Особенно известна его соната "Дьявольская трель".
Глава VI
Дом, в котором мне отвели квартиру, принадлежал деревенскому портному - худому человеку с воспаленными глазами и привычкой к ленивым телодвижениям. Он служил в свое время в драгунском полку в Оснабрюке, прошел мировую войну в качестве унтер-офицера и был ранен при наступлении на Варшаву. Он был женат вторым браком. Его первая жена умерла от "грудной болезни", а вторая принесла в качестве приданого небольшую сумму наличными и дом, в котором меня и поселили. Все это медленно и обстоятельно рассказал мне мой хозяин в первый же вечер, помогая распаковывать мои инструменты. Впоследствии я редко его видел, он почти постоянно сидел в своей мастерской. Из своей спальни я иногда слышал, как он колол дрова на дворе.
Его жену я встречал ежедневно - она убирала мою квартиру, следила за порядком моего гардероба и стирала мое белье. Вначале она мне и обед готовила, но впоследствии я попросил, чтобы еду приносили с постоялого двора. Она была очень прилежна, работала всегда бесшумно и очень мало говорила. По воскресным дням она надевала черное платье с желтыми оборками, прикрепляла к переднику атласные банты и накидывала на плечи синий платок. Такого наряда никто в деревне больше не носил.
Моя квартира состояла из трех комнат, старомодная обстановка которых с первого взгляда внушила мне ужасное отвращение. Мне стало ясно, что я буду не в состоянии прожить долго посреди этой украшенной резьбою мебели, этих частью бесполезных, а частью и просто неудобных вещей. В настоящее время я отношусь ко всем этим предметам гораздо снисходительнее и даже не без некоторой нежности вспоминаю о моем небольшом кабинете с гелиогравюрами в резных рамках, оленьими рогами, двумя загроможденными подушками соломенными креслами, терракотовой женской фигуркой на камине и о запыленных искусственных цветах, украшавших мою спальню. Все эти вещи были свидетелями моего безграничного блаженства, и я их уже никогда больше не увижу.
Первым посетителем, на следующее же утро усевшимся в мое соломенное кресло, был местный школьный учитель.
Из окон моей квартиры я видел, как он в нерешительности прогуливается взад-вперед перед воротами дома. Несколько раз он вот-вот уже, казалось, собирался войти, но затем снова удалялся. Он пришел как раз в тот момент, когда я стоял перед зеркалом и брился. У него было худое, изборожденное морщинами лицо и жидкие, длинные, зачесанные на "артистический" манер волосы. Одежда его была в нарочитом беспорядке - это, очевидно, должно было свидетельствовать о его презрительном отношении ко внешним проявлениям жизни. Одним словом, ему действительно удалось вырядить себя в полном соответствии с нашими представлениями о провинциальных актерах.
Он явился не в качестве пациента, а, как он меня немедленно уведомил, "руководствуясь чувством здорового недоверия к своим милым согражданам". По его словам, он уже давно усвоил привычку никогда не довольствоваться впечатлениями из вторых рук, а непременно выносить их лично. Он-де не дозволяет другим людям оказывать на него влияние. Ведь вся деятельность этих "других" - как здесь, так, должно быть, и в других местах -сводится преимущественно к тому, что они пытаются разъединить людей, которые в известной степени подходят друг другу и даже (здесь он сделал паузу) могут представлять друг для друга некоторый интерес.
Сидя в своем кресле, он задумчиво глядел на пылавшее в камине пламя, а набившийся в резиновые подошвы его ботинок снег тем временем таял и стекал на пол, где образовывал небольшие каналы и озерца.
В отдельных кругах местного общества он пользуется репутацией человека, с которым нелегко ужиться. С особенной же антипатией, продолжал он, делая неопределенный жест рукой по направлению к верхней части оконной рамы, к нему относятся представители аристократии. Но он охотно мирится со своей непопулярностью.
Она является результатом его склонности к откровенности, следствием его принципа говорить всегда правду и одну только правду. Он не привык носить намордник, а потому называет все вещи их подлинными именами. В этом отношении он не идет ни на какие уступки даже в общении с лицами, стоящими выше его на социальной лестнице. Разумеется, некоторым людям это его мужество и стремление к истине приходится не по вкусу. Особенно это касается тех, кому есть что скрывать, но с этим он, школьный учитель, не считается. Затем он переменил тему разговора:
- Здесь чрезвычайно нездоровая местность,- заметил он.- Во всем, что касается гигиены, мы отстали от всего мира. Здешний режим вообще относится враждебно ко всему прогрессивному. Так что работы у вас будет достаточно. Ваш предшественник в последние годы своей здешней деятельности твердил о том, что он ужасно устал и хотел бы отдохнуть, но, увы, он не мог себе этого позволить. Ему было семьдесят два, когда он умер. Я могу с полным правом сказать, что нашел в его лице истинного друга. Покойный и я отлично понимали друг друга всегда и во всем. Сколько вечеров провел я в этом доме, в этой самой комнате, за дружеской беседой, бутербродами и бутылкой пива!
Он указал на одну из гелиогравюр, изображавшую какого-то шекспировского короля на троне. У его ног распростерлись две молящие о защите женщины, а на заднем плане красовалось какое-то экзотическое посольство с верховыми лошадьми и верблюдами.
- Вот мой последний рождественский подарок,- сказал он.- Этот подарок доставил много радости старичку-доктору. Теперь эта картина принадлежит общине, как и вся прочая обстановка. Общинное управление приобрело все наследство с публичного торга. Само собою разумеется, что тут дело не обошлось без разных сомнительных комбинаций и некоторые господа заработали незаконным путем изрядные денежки. Но пусть они не воображают себе слишком много по поводу проявленной ими хитрости! Кое-кому проделки этих господ хорошо известны. Ничего, они еще всплывут наружу!
Некоторое время он сидел молча, погрузившись в созерцание картины. Когда я сообщил ему, что намереваюсь отправиться с визитом к владельцу поместья, он сейчас же предложил сопровождать меня и показать мне дорогу. Я прекрасно мог бы обойтись и без его помощи -хозяйское поместье, большой двухэтажный дом из красноватого песчаника с синей черепичной крышей, выглядывавшей из-за группы оголенных и покрытых снегом буковых деревьев, можно было увидеть из любой точки деревни,- но отделаться от него было невозможно.
По дороге мы заговорили о хозяине дома, в котором я поселился, и его первой жене.
- Что он вам рассказал о ней? - осведомился школьный учитель.-Что она умерла от "грудной болезни"? Здорово очки втирает! Она жива - просто сбежала от него с одним агентом по продаже земледельческих машин. Так и вцепилась в этого городского уродца. Значит, умерла? И как он не постеснялся заявить это? Предстала пред очи Всевышнего? Хорош субъектик, ничего не скажешь! Она так же здорова, как и мы с вами, за это я вам ручаюсь головой.
Я заметил, что ради меня ему не стоит рисковать своей головой, ибо для меня абсолютно безразлично, жива ли еще первая жена моего хозяина или умерла. Но учитель продолжал страшно горячиться и настаивал на том, что непременно должен мне все объяснить.
- Его теперешняя супруга тоже обманывает его - с тою разницей, что ее любовник живет здесь, в деревне. Сначала она путалась со старшим сыном кузнеца, а теперь настала очередь младшего. В отместку за это портной крадет у нее из ящика деньги и пропивает их. Мерзость, гнусь, сплошная гниль! У здешних людей даже то масло, которое еще в молоке, уже прокисло.
Он простился со мною в парке подле колодца, за которым начиналась лужайка с укутанными в солому розовыми кустами.
- Вы слишком доверчивы,-произнес он с легким оттенком пренебрежения.Здесь скоро пронюхают, что вас можно без труда надувать. Если вам захочется узнать о ком-нибудь из местных обывателей всю правду, обращайтесь ко мне. Уж я-то их всех, к сожалению, знаю.
Затем он пошел назад по той же дороге, по которой мы пришли, сбивая по пути своей палкой снег, нависший на кустах можжевельника. Ветер вздувал его тонкое пальто, и со стороны это выглядело так, словно он нес на плечах большой коричневый мешок, содержавший в себе все сведения об обитателях деревни. Дойдя до калитки парка, он еще раз обернулся и широко махнул мне на прощание своей зеленой фетровой шляпой.
Глава VII
Барон фон Малхин принял меня в своем рабочем кабинете - большой, низкой, украшенной по стенам дубовыми панелями комнате, окна которой выходили на террасу и парк. Густые клубы сигарного дыма вились над письменным столом, ползли по книжным полкам и, постепенно рассеиваясь, поднимались к источенным червями потолочным балкам. По стенам было развешано старинное оружие, среди которого встречались чрезвычайно интересные и редкие экземпляры. Я успел, например, заметить боевой молот шестнадцатого века, польскую секиру с обмотанной кожаными ремнями рукояткой, швейцарскую алебарду, испанский кинжал, охотничье копье пятнадцатого века и, наконец, венецианский меч того диковатого сорта, который еще называют "скиавона". Не отрывая глаз от огромного сарацинского двуручного меча, я сделал барону обстоятельный доклад о состоянии здоровья его дочери.