Страница:
Очень тяжело давались рубка лозы и препятствия. Занятия усложнялись тем, что у нас были молодые необученные лошади да еще не кастрированные жеребцы. Как только всадник вынимал из ножен клинок, лошадь становилась неуправляемой. Позже, когда лошадей объездили, жеребцов кастрировали, а мы, очевидно, кое-чему научились, положение изменилось к лучшему.
Легче, чем другим, конная подготовка давалась курсанту-разведчику Козинцеву. Невысокого роста, быстрый, собранный, он как бы врастал в седло, ловко рубил лозу, пробовал даже двумя клинками. Неплохо брал препятствия. И наоборот, всегда потешались над Бондарем и Цибульским. Бондарю, правда, делали некоторую скидку: у него лошадь всегда занимала первое место по чистоте, а вот Цибульский часто оказывался в «бочке» и, бывало, падал с лошади с обнаженным клинком. Один раз даже упал в траншею. К счастью, обошлось без серьезных травм.
Лошадей мы всегда держали в чистоте. Каждую неделю для них устраивалась помывка. В поле, примерно в километре от конюшни, на берегу арыка назначенные из каждого взвода в наряд курсанты грели в котлах и ведрах воду. Когда вода была готова, выводились на чумбурах лошади, каждому курсанту выдавали по куску мыла, и работа начиналась. Мытье лошадей всегда проходило весело, со смехом и шутками. Лошади любят мыться. Но никогда мойка не заканчивалась без происшествий. Чаще всего какая-нибудь строптивая лошадь сбрасывала всадника при проводке после мытья (лошади надо согреться), и всем взводом приходилось ее ловить, а после снова мыть всех лошадей, так как они оказывались забрызганными грязью. Обидно до слез бывало, если лошадь убегала уже при возвращении в конюшню.
На всю жизнь мне запомнился один случай. Закончив мойку, я взобрался на спину своей Стрелы – так звали мою лошадь. В одной руке чумбур, в другой ведро. На гребне почти полутораметровой насыпи из грунта, вынутого при рытье арыка, лошадь мотнула головой, чумбур звякнул о ведро, лошадь сделала скачок влево, и я, как блин со сковороды, слетел вправо и всем телом плюхнулся в громадную грязную лужу. Что тут было! Курсанты окружили меня со всех сторон. Каждый старался отличиться в остроумии. Смех и шутки сыпались со всех сторон. Даже никогда не улыбавшийся помкомвзвода старший сержант Пудышев не мог унять хохота. Только мне было не до смеха. Предстояли стирка и сушка обмундирования и белья. Чтобы как-то отвлечь внимание товарищей, я храбрился, заявляя, что это чепуха, что я и не так летал с лошади. Вскоре лошадь была поймана и поставлена в стойло конюшни. Взвод построился и ушел в расположение полка продолжать занятия по расписанию, а меня оставили на конюшне приводить себя в порядок. Надо было постирать обмундирование и белье и, пока оно сушилось, отремонтировать смятое при падении с лошади ведро.
Детство. Деревня Шумилово, Смоленская область
Осень 1941 года. Разведка
Детство. Деревня Шумилово, Смоленская область
Осень 1941 года. Разведка
Детство. Деревня Шумилово, Смоленская область
Легче, чем другим, конная подготовка давалась курсанту-разведчику Козинцеву. Невысокого роста, быстрый, собранный, он как бы врастал в седло, ловко рубил лозу, пробовал даже двумя клинками. Неплохо брал препятствия. И наоборот, всегда потешались над Бондарем и Цибульским. Бондарю, правда, делали некоторую скидку: у него лошадь всегда занимала первое место по чистоте, а вот Цибульский часто оказывался в «бочке» и, бывало, падал с лошади с обнаженным клинком. Один раз даже упал в траншею. К счастью, обошлось без серьезных травм.
Лошадей мы всегда держали в чистоте. Каждую неделю для них устраивалась помывка. В поле, примерно в километре от конюшни, на берегу арыка назначенные из каждого взвода в наряд курсанты грели в котлах и ведрах воду. Когда вода была готова, выводились на чумбурах лошади, каждому курсанту выдавали по куску мыла, и работа начиналась. Мытье лошадей всегда проходило весело, со смехом и шутками. Лошади любят мыться. Но никогда мойка не заканчивалась без происшествий. Чаще всего какая-нибудь строптивая лошадь сбрасывала всадника при проводке после мытья (лошади надо согреться), и всем взводом приходилось ее ловить, а после снова мыть всех лошадей, так как они оказывались забрызганными грязью. Обидно до слез бывало, если лошадь убегала уже при возвращении в конюшню.
На всю жизнь мне запомнился один случай. Закончив мойку, я взобрался на спину своей Стрелы – так звали мою лошадь. В одной руке чумбур, в другой ведро. На гребне почти полутораметровой насыпи из грунта, вынутого при рытье арыка, лошадь мотнула головой, чумбур звякнул о ведро, лошадь сделала скачок влево, и я, как блин со сковороды, слетел вправо и всем телом плюхнулся в громадную грязную лужу. Что тут было! Курсанты окружили меня со всех сторон. Каждый старался отличиться в остроумии. Смех и шутки сыпались со всех сторон. Даже никогда не улыбавшийся помкомвзвода старший сержант Пудышев не мог унять хохота. Только мне было не до смеха. Предстояли стирка и сушка обмундирования и белья. Чтобы как-то отвлечь внимание товарищей, я храбрился, заявляя, что это чепуха, что я и не так летал с лошади. Вскоре лошадь была поймана и поставлена в стойло конюшни. Взвод построился и ушел в расположение полка продолжать занятия по расписанию, а меня оставили на конюшне приводить себя в порядок. Надо было постирать обмундирование и белье и, пока оно сушилось, отремонтировать смятое при падении с лошади ведро.
Детство. Деревня Шумилово, Смоленская область
(из воспоминаний)
Вспомнился случай из раннего детства. Было мне тогда лет десять. Ранняя осень. Сенокосы закончены. В эту пору сенокосные угодья односельчан, да и соседних деревень, объединялись и теряли свои границы, и выпас скота разрешался в любом месте. В один из вечеров нас с двоюродным братом (он был на год старше) отправили в отдаленное урочище в ночное. Земли принадлежали соседней деревне. Для выпаса скота они не использовались, очевидно из-за отдаленности, и там после сенокосов всегда была хорошая отава. Вот туда нас и отправили пасти лошадей. Посадили на лошадей, дали металлические путы. Лошадей в то время часто угоняли с пастбищ, вот их и заковывали в толстенную цепь со сложным замком.
Проехали мы километра два. Сумерки начали сгущаться. Кустарники сменились перелесками. Лошади шли спокойно. Отдыхали после тяжелого дневного труда. Только жеребенок резвился на свободе. Но и он, видимо, устал, пристроился к правому боку матери и все пытался ухватить своими теплыми мягкими губами мою босую ногу.
Выехали на поляну. Раньше там находился латышский хутор. Позже хозяева хутора или умерли, или переехали в другое место, и на месте подворья всегда рос высокий бурьян. Днем, в поисках птичьих гнезд, мы доходили до этих мест и даже любили посидеть на камнях бывших фундаментов, но к вечеру старались держаться подальше. В народе об этих местах ходили страшные легенды, и мы, дети, в них свято верили. Например, мы знали, что бывшая хозяйка хутора – мы ее называли просто «латышка», – утонувшая в болоте во время поисков потерявшейся коровы, каждую ночь выходит из болота и всю ночь бродит по полям своего владения и зовет корову, что дочь хозяйки в 12 часов ночи выходит из заваленного теперь почти наполовину хворостом колодца. Мы всегда заглядывали через сгнивший сруб в пропасть колодца, и не было конца рассуждениям, как живет там эта девчонка. Большинство из нас жалели свою сверстницу, но находились и такие, что с гневом бросали в колодец камни.
Напряженность нарастала. По спине пробежал холодок. Приближалось самое страшное место – развалины фундамента дома. Высоченный бурьян и огромные заросли бузины. Кажется, слышалось хлюпанье ног «латышки» в болоте. Рука, державшая металлическое путо, разжалась, и оно упало на спину лошади. Звенья цепи звякнули. Видно, дремавшая в это время, лошадь сделала резкий прыжок вверх и в сторону, и я, перевернувшись в воздухе, приземлился на голову. Когда поднялся, лошади уже были метрах в двухстах. Андрей мужественно держался на спине своего мерина, ухватившись обеими руками за гриву. Но не долго. Лошади бросились через канаву, поросшую ольхой и кустарником, и Андрей плюхнулся в грязь, сбитый ветками ольхи. Некоторое время мы слышали топот и фырканье лошадей, а затем все стихло. Остались мы вдвоем на самом страшном месте. Но теперь нас уже одолевал не страх привидения, а страх другой – вполне материальный. Мы остались без лошадей. Куда они убежали? Где их искать? И что будет с нами, если мы вернемся домой без них?
Мы хорошо знали нравы своих родителей. Они не будут выяснять подробности происшедшего. С нас просто спустят штаны. Тогда мы не представляли в полной мере трагедию потери лошади в хозяйстве, больше пеклись о своем заднем месте. Это теперь понимаешь, что для крестьянина в то время потеря лошади была равносильна смерти.
Лошадь кормила семью. На лошади обрабатывали землю, вывозили на поле навоз, увозили с поля урожай зерновых, картошку и сено. Увозили часть урожая на сдачу государству. Завозили дрова. А всю зиму на лошади вывозили из лесу и свозили для сплава на берег Западной Двины лес и дрова. Возили из карьера гравий на строительство дороги. Это были обязательные повинности. А если удавалось крестьянину как-то найти свободное время, он ехал в извоз из города Велиж в Витебск и обратно. У нас на родине нет железной дороги. Все товары и сырье завозились и вывозились весной по воде, пока не обмелела Западная Двина, а зимой на лошадях по льду реки или по проселочной дороге. Даже сено возили за 80 км на рынок в город Витебск. Там цены были выше, чем в Велиже.
– Что мы будем делать? – заревел Андрей. – Я не могу идти домой без коня. Меня батька убьет!
– Пойдем искать, – растирая грязными руками по лицу слезы, сказал я.
И мы отправились. Я тащил на плече тяжелое путо, а Андрея стесняла мокрая, грязная одежда.
– Их волки съедят, – ревел один из нас.
– Или украдут цыгане, – всхлипывал второй.
– Или потопчут чьи-нибудь посевы, тогда будет не откупиться, – заявил Андрей.
Ночь наступила быстро. Мы шли в полной темноте, то и дело попадая в глубокие грязные лужи. Хорошо, что не надо было бояться намочить обувь. Мы были босиком. Пройдя километр по лесу, свернули направо. Мы знали, что там, метрах в двухстах, есть поляна. Обследовав поляну, вернулись ни с чем. Не увенчался успехом и осмотр второй поляны, окруженной со всех сторон болотами. Только узкий, 10—12-метровый, перешеек соединял ее с материком. Но и там поиски были тщетными.
Вернувшись на лесную дорогу, мы решили идти до деревни Городец, предполагая, что лошади убежали в городецкие овсы. Прошли до деревни. Свернули с дороги. Вышли к болоту и пошли в обратном направлении. Только теперь не по дороге, а вдоль болота. Лошадей нигде не было. Усталость и холод прижимали к земле. Только страх перед лесной неизвестностью заставлял двигаться.
Перешли через болото и вышли на уже обследованную ранее поляну. Решили отдохнуть, так как дальше идти были уже не в состоянии. Надо раскладывать костер. Но страшно идти в лес за дровами. Отправились вдвоем – не так страшно. Спички нам давали по пять штук каждому. Костерок загорелся. Ночь, и так темная, при свете костра накрыла непрозрачным колпаком, и у костра сон быстро сморил нас. Не заметили, как уснули, пока не разбудил сильный предутренний холод. Одежонка наша отсырела в ночном тумане. Как говорится, зуб на зуб не попадал. Чуть занимался рассвет. Уже был виден низко опустившийся над болотом туман. Но что это? На болоте, совсем недалеко от нас, кто-то сильно всхрапнул. Сердце сжалось: медведь! Через мгновение мы услышали шлепанье и слабое ржание жеребенка и ответ матери. Откуда взялись силы? Мы, не разбирая дороги, через пни и кочки бросились в туман и на окраине болота нашли спокойно пасущихся лошадей. Радости не было границ, хотя на своих лошадей мы были сильно злы. Договорились дома о случившемся не рассказывать. К моему счастью, лужа с большим слоем грязи спасла меня от ушибов, а может быть, и большего несчастья.
Проехали мы километра два. Сумерки начали сгущаться. Кустарники сменились перелесками. Лошади шли спокойно. Отдыхали после тяжелого дневного труда. Только жеребенок резвился на свободе. Но и он, видимо, устал, пристроился к правому боку матери и все пытался ухватить своими теплыми мягкими губами мою босую ногу.
Выехали на поляну. Раньше там находился латышский хутор. Позже хозяева хутора или умерли, или переехали в другое место, и на месте подворья всегда рос высокий бурьян. Днем, в поисках птичьих гнезд, мы доходили до этих мест и даже любили посидеть на камнях бывших фундаментов, но к вечеру старались держаться подальше. В народе об этих местах ходили страшные легенды, и мы, дети, в них свято верили. Например, мы знали, что бывшая хозяйка хутора – мы ее называли просто «латышка», – утонувшая в болоте во время поисков потерявшейся коровы, каждую ночь выходит из болота и всю ночь бродит по полям своего владения и зовет корову, что дочь хозяйки в 12 часов ночи выходит из заваленного теперь почти наполовину хворостом колодца. Мы всегда заглядывали через сгнивший сруб в пропасть колодца, и не было конца рассуждениям, как живет там эта девчонка. Большинство из нас жалели свою сверстницу, но находились и такие, что с гневом бросали в колодец камни.
Напряженность нарастала. По спине пробежал холодок. Приближалось самое страшное место – развалины фундамента дома. Высоченный бурьян и огромные заросли бузины. Кажется, слышалось хлюпанье ног «латышки» в болоте. Рука, державшая металлическое путо, разжалась, и оно упало на спину лошади. Звенья цепи звякнули. Видно, дремавшая в это время, лошадь сделала резкий прыжок вверх и в сторону, и я, перевернувшись в воздухе, приземлился на голову. Когда поднялся, лошади уже были метрах в двухстах. Андрей мужественно держался на спине своего мерина, ухватившись обеими руками за гриву. Но не долго. Лошади бросились через канаву, поросшую ольхой и кустарником, и Андрей плюхнулся в грязь, сбитый ветками ольхи. Некоторое время мы слышали топот и фырканье лошадей, а затем все стихло. Остались мы вдвоем на самом страшном месте. Но теперь нас уже одолевал не страх привидения, а страх другой – вполне материальный. Мы остались без лошадей. Куда они убежали? Где их искать? И что будет с нами, если мы вернемся домой без них?
Мы хорошо знали нравы своих родителей. Они не будут выяснять подробности происшедшего. С нас просто спустят штаны. Тогда мы не представляли в полной мере трагедию потери лошади в хозяйстве, больше пеклись о своем заднем месте. Это теперь понимаешь, что для крестьянина в то время потеря лошади была равносильна смерти.
Лошадь кормила семью. На лошади обрабатывали землю, вывозили на поле навоз, увозили с поля урожай зерновых, картошку и сено. Увозили часть урожая на сдачу государству. Завозили дрова. А всю зиму на лошади вывозили из лесу и свозили для сплава на берег Западной Двины лес и дрова. Возили из карьера гравий на строительство дороги. Это были обязательные повинности. А если удавалось крестьянину как-то найти свободное время, он ехал в извоз из города Велиж в Витебск и обратно. У нас на родине нет железной дороги. Все товары и сырье завозились и вывозились весной по воде, пока не обмелела Западная Двина, а зимой на лошадях по льду реки или по проселочной дороге. Даже сено возили за 80 км на рынок в город Витебск. Там цены были выше, чем в Велиже.
– Что мы будем делать? – заревел Андрей. – Я не могу идти домой без коня. Меня батька убьет!
– Пойдем искать, – растирая грязными руками по лицу слезы, сказал я.
И мы отправились. Я тащил на плече тяжелое путо, а Андрея стесняла мокрая, грязная одежда.
– Их волки съедят, – ревел один из нас.
– Или украдут цыгане, – всхлипывал второй.
– Или потопчут чьи-нибудь посевы, тогда будет не откупиться, – заявил Андрей.
Ночь наступила быстро. Мы шли в полной темноте, то и дело попадая в глубокие грязные лужи. Хорошо, что не надо было бояться намочить обувь. Мы были босиком. Пройдя километр по лесу, свернули направо. Мы знали, что там, метрах в двухстах, есть поляна. Обследовав поляну, вернулись ни с чем. Не увенчался успехом и осмотр второй поляны, окруженной со всех сторон болотами. Только узкий, 10—12-метровый, перешеек соединял ее с материком. Но и там поиски были тщетными.
Вернувшись на лесную дорогу, мы решили идти до деревни Городец, предполагая, что лошади убежали в городецкие овсы. Прошли до деревни. Свернули с дороги. Вышли к болоту и пошли в обратном направлении. Только теперь не по дороге, а вдоль болота. Лошадей нигде не было. Усталость и холод прижимали к земле. Только страх перед лесной неизвестностью заставлял двигаться.
Перешли через болото и вышли на уже обследованную ранее поляну. Решили отдохнуть, так как дальше идти были уже не в состоянии. Надо раскладывать костер. Но страшно идти в лес за дровами. Отправились вдвоем – не так страшно. Спички нам давали по пять штук каждому. Костерок загорелся. Ночь, и так темная, при свете костра накрыла непрозрачным колпаком, и у костра сон быстро сморил нас. Не заметили, как уснули, пока не разбудил сильный предутренний холод. Одежонка наша отсырела в ночном тумане. Как говорится, зуб на зуб не попадал. Чуть занимался рассвет. Уже был виден низко опустившийся над болотом туман. Но что это? На болоте, совсем недалеко от нас, кто-то сильно всхрапнул. Сердце сжалось: медведь! Через мгновение мы услышали шлепанье и слабое ржание жеребенка и ответ матери. Откуда взялись силы? Мы, не разбирая дороги, через пни и кочки бросились в туман и на окраине болота нашли спокойно пасущихся лошадей. Радости не было границ, хотя на своих лошадей мы были сильно злы. Договорились дома о случившемся не рассказывать. К моему счастью, лужа с большим слоем грязи спасла меня от ушибов, а может быть, и большего несчастья.
Осень 1941 года. Разведка
Но что-то случилось. От набежавших мыслей отвлек Киселев:
– Товарищ сержант, немцы уже обедать собираются, а мы еще не завтракали. Если учесть, что и ужинать не придется, то пообедать бы надо.
– Да, теперь бы по сотне-две пельменей на брата, – прошептал Саранин.
– О, вы, ребята, не голодны, если думаете о пельменях. Я бы сейчас с удовольствием отодрал корку домашнего каравая, – сказал я, а у самого сильно заныло под ложечкой. И рассказал, на каких деликатесах росли деревенские дети на Смоленщине.
– Товарищ сержант, немцы уже обедать собираются, а мы еще не завтракали. Если учесть, что и ужинать не придется, то пообедать бы надо.
– Да, теперь бы по сотне-две пельменей на брата, – прошептал Саранин.
– О, вы, ребята, не голодны, если думаете о пельменях. Я бы сейчас с удовольствием отодрал корку домашнего каравая, – сказал я, а у самого сильно заныло под ложечкой. И рассказал, на каких деликатесах росли деревенские дети на Смоленщине.
Детство. Деревня Шумилово, Смоленская область
(из воспоминаний)
Хозяйство моего отца, Харитона Карповича Андреева, было не последнее в деревне. Семья была небольшая. Отец, мать да нас трое детей – старший Сережа, младший Вася и я. Малыши, но все работали. По силам и уму и работа распределялась. Детям на игры время не отводилось. С четырех лет каждый был при деле. Были у нас лошадь, корова и пять овец. Выкармливали поросенка. Одно время отец даже был определен в подкулачники. Это значит, что и в кулаки не вышел, и от бедняков оторвался.
Отец и мать очень много работали. На отдых и сон оставалось 4–6 часов в сутки. Не знаю, то ли они в самом деле хотели разбогатеть, то ли нас хотели накормить досыта, но работали, напрягая все силы. Даже в воскресенье и престольные праздники, что в то время считалось за великий грех. А жили голодно.
Об одежде и говорить нечего. Если были самотканые штаны и рубаха без заплат, да еще и окрашенная крушиновой или ольховой корой, считалось за благо. Другие и этого не имели. Обувались в лапти. Суконные, из самотканого сукна, портянки считались роскошью. Лапти каждый плел себе сам. Дети этому ремеслу обучались уже в 6–7 лет.
Основным продуктом питания была картошка. Ее варили всегда нечищеную. Поставит мать чугун с картошкой на стол. Перед каждым на стол насыпалась щепотка соли, выдавался кусок хлеба, и тут уж не зевай. На обед подавался картофельный суп – это блюдо называлось картошкой и подавалось на второе, а на первое – щи, называлось оно капустой. Сборная «капуста» для щей квасилась осенью, правда, была она без основного продукта – капусты. Входили туда свекла, редька, брюква и репа. И «картошка» и «капуста» заправлялись свиным шпиком. В большой горшок, а еда готовилась на весь день, опускался кусок шпика граммов примерно сто. Когда суп был готов, мать вынимала шпик на тарелку, растирала его ложкой и опускала в горшок. Но это случалось не всегда. Два дня в неделю – среда и пятница – были постными. А в году еще было три поста. Перед Рождеством шесть недель, перед Пасхой семь-восемь недель и перед Петровым днем – две недели. В постные дни даже молоко не разрешалось есть. Суп и щи ели с постным маслом. На большую семейную миску варева полагалась одна столовая ложка льняного масла. На поверхности супа плавали масляные «пятаки». Но какой был запах! Для запаха масло жарили на сковородке с луком.
После окончания школы. 1939 г.
Хлеб мать пекла из картошки, добавляя немного муки, а мука мололась из ржи, ячменя или овса с добавкой сушеных картофельных очисток и льняной мякины. Весной в хлеб добавлялись лебеда, головки клевера и стручки хвоща. Сейчас не всякий сможет представить, что это был за хлеб. Похож он был на оконную замазку, только фракции покрупнее. А корка при выпечке трескалась и отделялась от мякоти. Вот за эту корку, которая была нашим лакомством, нам часто попадало. Стоило матери отвернуться, как мы сдирали с буханки корку – и на печь. И даже такой хлеб нам выдавали по порциям.
В деревне ходил анекдот. В избу крестьянки зашел уполномоченный райисполкома и похвалил хозяйку: «Правильно, хозяйка, делаешь, что под печи глиной смазываешь». – «Да нет, товарищ начальник, это я хлеб из печи вынимаю».
У нас, детей, постоянно было желание заболеть. Больного кормили отдельно. Давалось сырое или вареное яйцо или кусок хлеба с маслом.
А с каким нетерпением ждали престольных праздников! В праздничные дни на стол подавалось свиное сало, масло, хлеб с меньшим количеством примесей, а на Пасху, Троицу и Петров день варили каждому по два-три яйца!
Правда, весной и летом было полегче. Добавлялся подножный корм. Ели все: стручки хвоща, сурепку, корни осоки, щавель, заячью капусту, ягоды зеленые и зрелые, плоды дикой яблони, ягоды крушины, скоблили и ели камбий деревьев – осины и ольхи. Ели и колоски ржи, и многое другое. А уже к середине лета поспевали горох и овощи…
Отец и мать очень много работали. На отдых и сон оставалось 4–6 часов в сутки. Не знаю, то ли они в самом деле хотели разбогатеть, то ли нас хотели накормить досыта, но работали, напрягая все силы. Даже в воскресенье и престольные праздники, что в то время считалось за великий грех. А жили голодно.
Об одежде и говорить нечего. Если были самотканые штаны и рубаха без заплат, да еще и окрашенная крушиновой или ольховой корой, считалось за благо. Другие и этого не имели. Обувались в лапти. Суконные, из самотканого сукна, портянки считались роскошью. Лапти каждый плел себе сам. Дети этому ремеслу обучались уже в 6–7 лет.
Основным продуктом питания была картошка. Ее варили всегда нечищеную. Поставит мать чугун с картошкой на стол. Перед каждым на стол насыпалась щепотка соли, выдавался кусок хлеба, и тут уж не зевай. На обед подавался картофельный суп – это блюдо называлось картошкой и подавалось на второе, а на первое – щи, называлось оно капустой. Сборная «капуста» для щей квасилась осенью, правда, была она без основного продукта – капусты. Входили туда свекла, редька, брюква и репа. И «картошка» и «капуста» заправлялись свиным шпиком. В большой горшок, а еда готовилась на весь день, опускался кусок шпика граммов примерно сто. Когда суп был готов, мать вынимала шпик на тарелку, растирала его ложкой и опускала в горшок. Но это случалось не всегда. Два дня в неделю – среда и пятница – были постными. А в году еще было три поста. Перед Рождеством шесть недель, перед Пасхой семь-восемь недель и перед Петровым днем – две недели. В постные дни даже молоко не разрешалось есть. Суп и щи ели с постным маслом. На большую семейную миску варева полагалась одна столовая ложка льняного масла. На поверхности супа плавали масляные «пятаки». Но какой был запах! Для запаха масло жарили на сковородке с луком.
Хлеб мать пекла из картошки, добавляя немного муки, а мука мололась из ржи, ячменя или овса с добавкой сушеных картофельных очисток и льняной мякины. Весной в хлеб добавлялись лебеда, головки клевера и стручки хвоща. Сейчас не всякий сможет представить, что это был за хлеб. Похож он был на оконную замазку, только фракции покрупнее. А корка при выпечке трескалась и отделялась от мякоти. Вот за эту корку, которая была нашим лакомством, нам часто попадало. Стоило матери отвернуться, как мы сдирали с буханки корку – и на печь. И даже такой хлеб нам выдавали по порциям.
В деревне ходил анекдот. В избу крестьянки зашел уполномоченный райисполкома и похвалил хозяйку: «Правильно, хозяйка, делаешь, что под печи глиной смазываешь». – «Да нет, товарищ начальник, это я хлеб из печи вынимаю».
У нас, детей, постоянно было желание заболеть. Больного кормили отдельно. Давалось сырое или вареное яйцо или кусок хлеба с маслом.
А с каким нетерпением ждали престольных праздников! В праздничные дни на стол подавалось свиное сало, масло, хлеб с меньшим количеством примесей, а на Пасху, Троицу и Петров день варили каждому по два-три яйца!
Правда, весной и летом было полегче. Добавлялся подножный корм. Ели все: стручки хвоща, сурепку, корни осоки, щавель, заячью капусту, ягоды зеленые и зрелые, плоды дикой яблони, ягоды крушины, скоблили и ели камбий деревьев – осины и ольхи. Ели и колоски ржи, и многое другое. А уже к середине лета поспевали горох и овощи…
Осень 1941 года. Разведка
Вот и вспомнилась мне корка деревенского хлеба, даже запахом капустных листьев, на которых хлеб сажали в печь, потянуло.
– Вот что, Сережа, – сказал я Киселеву, – ты иди в лес, вдоль реки, насобирай стеблей осоки, а может быть, найдешь заячьей капусты или еще что-нибудь съедобное, а Саранин принесет воды. Только будьте осторожны.
Киселев и Саранин покинули наш наблюдательный пункт. Не прошло и пяти минут после их ухода, как в лагере врага началось движение. Солдаты по одному и группами выходили на дорогу и вглядывались в даль. Неожиданно двое перешли по мосту и стали осторожно продвигаться по берегу. Я замер. Неужели они заметили Саранина? Если так, то вся операция может сорваться! Что предпринять? Я, конечно, мог бы без труда их уничтожить. В то время у меня была автоматическая винтовка СВТ. Мне нравились ее скорострельность и точность боя. Она позволяла прицельно стрелять через 1–2 секунды. А стрелял я хорошо – на лету убивал ворону. Открой я стрельбу, один, без сомнения, был бы убит с первого выстрела, и второй немец не успел бы опомниться, как я бы выстрелил снова. Но это привлечет внимание не только охраны моста, но и немцев в проходящих по дороге колоннах. Кроме того, охрана, надо полагать, имеет связь с каким-то гарнизоном. Пройдя метров сто, гитлеровцы остановились, что-то долго рассматривали в прибрежных зарослях лозняка, затем прошли еще немного, почти вышли на линию наблюдения и повернули назад. Стук сердца стал утихать.
Вслед за легким шорохом показалась голова Саранина. В руке – фляга с водой. На поясе еще две. Отдышавшись, сказал, что у него душа была в пятках. Пройдя метров двести, он только свернул к реке, как увидел движущихся в его сторону немцев. Сердце замерло. Заметили! Лег за дерево. Патрон в патроннике. Решил стрелять, если будут приближаться, но все кончилось благополучно.
Вернулся Киселев, принес полную противогазную сумку съедобной травы. Пообедали. Но голод не стихал.
По шоссе время от времени двигались немецкие части. Наши подопечные, тоже пообедав, успокоились. Отдыхали. Мы уже освоились с обстановкой и чувствовали себя спокойно. Приближался вечер. Вернулись связные и с ними командир взвода, который рассказал, что пушку уже подкатывают, что наша задача – после выстрела пушки не дать возможности уйти живым ни одному немцу из охраны, если такие будут. Мне наконец разрешили уснуть.
Кажется, веки еще не сомкнулись, как меня уже разбудили. Приказано всей командой выдвинуться вперед, к самому берегу реки. Дальность до цели должна быть минимальной.
Смеркалось и заметно стемнело. Движения по дороге не было. Мы залегли у самого обрыва берега. В это время резануло уши. Выстрел и разрыв слились воедино. На месте полуземлянки немецкой охраны взметнулся черный столб земли вперемешку с бревнами и досками.
Вглядываясь, мы напрягли зрение – надо было обезвредить оставшихся в живых немцев. Но никакого движения, все затихло. Прошли долгие минуты мучительных ожиданий, и из леса на дорожную насыпь у моста стали подниматься упряжки с пушками. Ездовые понукали лошадей. Мы присоединились к орудийным расчетам.
Через километр-полтора свернули на проселочную дорогу. Теперь уже совсем стемнело. Впереди полыхало несколько костров. Приблизившись, увидели, что в 50 метрах от хат деревни горит несколько машин и бронетранспортеров. Немецкие. Потом мы узнали, что группа разведчиков и рота пехотинцев, еще днем переправившись через реку, ближе к ночи уничтожили группу немцев, заночевавших в деревне, обеспечив путь движения дивизии.
Осенняя ночь. Темнота такая, что в метре от себя ничего не видно. Поступила команда остановиться на ночевку в деревне. Это хорошо. Можно покормить лошадей. Лошадь мне уже передали. Завел я ее в какой-то сарай, нашел охапку сена, задал лошади, прилег в кормушку и уснул мертвым сном.
Подняли по тревоге ранним утром. Срочно покинули деревню и разместились в лесу по периметру большой поляны. Поступил приказ – никаких движений, костров не разводить! Все были уверены, что после вчерашнего боя немцы попытаются уничтожить нас с воздуха. Некоторые даже ровики выкопали, на случай воздушного налета. Но пока тихо. Спешно устроились на дневку. Знали, что двинемся в путь только вечером или ночью. Мы, взвод разведки, устроились на опушке леса.
Второй день стоит хорошая теплая солнечная погода. В природе, как и в обществе людей, что-то нарушилось. В начале октября пришла настоящая зима, а теперь, спустя две недели, вернулось «бабье лето». Солнечно, вокруг стоит тишина, безмолвие. Можно подумать, что кончилась война. Но так всегда бывает перед бурей – и на фронте, и в природе. Поэтому все настороже. Ждем боя или отхода в глубь леса. А пока можно и пофилософствовать.
Через месяц исполнится ровно 40 лет, как кончилась война, а меня все не оставляет в покое вопрос: как мог выстоять в такой войне советский человек, и в частности солдат? Как человек мог месяцами жить без жилья? И не на одном месте, а все время в движении. А значит, он не мог оборудовать для себя даже примитивного пристанища, не имел возможности укрыться от холодных осенних дождей и пронизывающих ветров, от зимних морозов, доходивших порой до 40 градусов, не имел возможности снять и просушить обувь и одежду и даже разложить костер, чтобы согреться. Как он мог проходить в сутки по 80 километров с полной боевой выкладкой – винтовка, противогаз, вещмешок с боеприпасами и личными пожитками? И не по дороге, в теперешнем нашем понимании, а по бездорожью, превращенному тысячами солдатских сапог, военной техникой и обозами в месиво, иногда доходящее до колен, и под проливным дождем, а зимой – в валенках по превращенному в песок снегу. В мороз, при обжигающем ветре. Как мог человек жить без нормального питания и даже простой чистой воды, без сна по несколько дней? Спать в перерывах между боями на дне окопа, превращенного солдатскими сапогами в грязь, а зимой – на промерзшей земле. Жить без санитарной обработки (их стали проводить только в марте 1942 года), без бани и смены белья.
Думаю, что человек рассчитан на значительно большее, чем он отдает в повседневной жизни. Резервы человека неограниченны, и закладываются они с раннего детства. Говорят, человек познается в беде. Это истина. За четыре года войны и два года службы в армии каждый из нас повидал многое такое, чего не увидел бы за всю свою сознательную жизнь в других условиях. Кому было легче переносить тяготы войны – людям, избалованным жизнью или уже в детстве познавшим трудности? Кто был добрее и терпимее к своему ближнему – человек, которому экстремальные условия были по плечу, или выбитому из колеи тяжелой фронтовой обстановкой? А все это влияло и на выполнение своих обязанностей, приказов и распоряжений командиров. Конечно, бывают и исключения, но в основном это так.
При отступлении мы целый месяц, день в день, месили болотную грязь в тылу врага, в лесах и болотах Брянщины, без продуктов, одежды и обуви, но я ни разу не слыхал жалоб своих товарищей. Все воспринимали трудности как должное. Можно возразить – скрывали свое настроение. Думаю, что нет. Мы были очень близки друг с другом. Да и у каждого была возможность поискать другой жизни. Уйти можно было в любое время. У нас было – я говорю о своем дивизионе – 32 человека уроженцев Смоленской области и 39 украинцев. Родные места и тех и других были не дальше, чем линия фронта на востоке, если она существовала в то время. Можно было просто уйти, и линию фронта переходить не надо, но никто об этом и подумать не мог. Все мысли были направлены только на одно – как быстрее соединиться со своими и дать бой врагу.
Я уже писал, что мы многое доверяли друг другу. Видно, так человек устроен, что необходимо поговорить о том, что ему дорого. Чаще всего наши разговоры приводили нас в детство, в семью, к родным, к матерям. Даже замкнутые люди открывали свое прошлое и мечты о будущем. Никто никогда не пытался показать себя выше других. И вот какой я сделал в то время вывод: мы все прожили свои детские годы примерно в одних условиях. Труд с раннего детства, голод в большей или меньшей степени, надежда на свои силы и стремление в будущее. Очевидно, это и дало нам потом силы переносить все тяготы войны.
Основной вопрос этой главы – как жили и о чем мечтали дети той далекой довоенной поры? Я остановлюсь на своем детстве и детстве моих братьев. Но примерно то же можно было бы рассказать почти обо всех моих сверстниках-односельчанах.
– Вот что, Сережа, – сказал я Киселеву, – ты иди в лес, вдоль реки, насобирай стеблей осоки, а может быть, найдешь заячьей капусты или еще что-нибудь съедобное, а Саранин принесет воды. Только будьте осторожны.
Киселев и Саранин покинули наш наблюдательный пункт. Не прошло и пяти минут после их ухода, как в лагере врага началось движение. Солдаты по одному и группами выходили на дорогу и вглядывались в даль. Неожиданно двое перешли по мосту и стали осторожно продвигаться по берегу. Я замер. Неужели они заметили Саранина? Если так, то вся операция может сорваться! Что предпринять? Я, конечно, мог бы без труда их уничтожить. В то время у меня была автоматическая винтовка СВТ. Мне нравились ее скорострельность и точность боя. Она позволяла прицельно стрелять через 1–2 секунды. А стрелял я хорошо – на лету убивал ворону. Открой я стрельбу, один, без сомнения, был бы убит с первого выстрела, и второй немец не успел бы опомниться, как я бы выстрелил снова. Но это привлечет внимание не только охраны моста, но и немцев в проходящих по дороге колоннах. Кроме того, охрана, надо полагать, имеет связь с каким-то гарнизоном. Пройдя метров сто, гитлеровцы остановились, что-то долго рассматривали в прибрежных зарослях лозняка, затем прошли еще немного, почти вышли на линию наблюдения и повернули назад. Стук сердца стал утихать.
Вслед за легким шорохом показалась голова Саранина. В руке – фляга с водой. На поясе еще две. Отдышавшись, сказал, что у него душа была в пятках. Пройдя метров двести, он только свернул к реке, как увидел движущихся в его сторону немцев. Сердце замерло. Заметили! Лег за дерево. Патрон в патроннике. Решил стрелять, если будут приближаться, но все кончилось благополучно.
Вернулся Киселев, принес полную противогазную сумку съедобной травы. Пообедали. Но голод не стихал.
По шоссе время от времени двигались немецкие части. Наши подопечные, тоже пообедав, успокоились. Отдыхали. Мы уже освоились с обстановкой и чувствовали себя спокойно. Приближался вечер. Вернулись связные и с ними командир взвода, который рассказал, что пушку уже подкатывают, что наша задача – после выстрела пушки не дать возможности уйти живым ни одному немцу из охраны, если такие будут. Мне наконец разрешили уснуть.
Кажется, веки еще не сомкнулись, как меня уже разбудили. Приказано всей командой выдвинуться вперед, к самому берегу реки. Дальность до цели должна быть минимальной.
Смеркалось и заметно стемнело. Движения по дороге не было. Мы залегли у самого обрыва берега. В это время резануло уши. Выстрел и разрыв слились воедино. На месте полуземлянки немецкой охраны взметнулся черный столб земли вперемешку с бревнами и досками.
Вглядываясь, мы напрягли зрение – надо было обезвредить оставшихся в живых немцев. Но никакого движения, все затихло. Прошли долгие минуты мучительных ожиданий, и из леса на дорожную насыпь у моста стали подниматься упряжки с пушками. Ездовые понукали лошадей. Мы присоединились к орудийным расчетам.
Через километр-полтора свернули на проселочную дорогу. Теперь уже совсем стемнело. Впереди полыхало несколько костров. Приблизившись, увидели, что в 50 метрах от хат деревни горит несколько машин и бронетранспортеров. Немецкие. Потом мы узнали, что группа разведчиков и рота пехотинцев, еще днем переправившись через реку, ближе к ночи уничтожили группу немцев, заночевавших в деревне, обеспечив путь движения дивизии.
Осенняя ночь. Темнота такая, что в метре от себя ничего не видно. Поступила команда остановиться на ночевку в деревне. Это хорошо. Можно покормить лошадей. Лошадь мне уже передали. Завел я ее в какой-то сарай, нашел охапку сена, задал лошади, прилег в кормушку и уснул мертвым сном.
Подняли по тревоге ранним утром. Срочно покинули деревню и разместились в лесу по периметру большой поляны. Поступил приказ – никаких движений, костров не разводить! Все были уверены, что после вчерашнего боя немцы попытаются уничтожить нас с воздуха. Некоторые даже ровики выкопали, на случай воздушного налета. Но пока тихо. Спешно устроились на дневку. Знали, что двинемся в путь только вечером или ночью. Мы, взвод разведки, устроились на опушке леса.
Второй день стоит хорошая теплая солнечная погода. В природе, как и в обществе людей, что-то нарушилось. В начале октября пришла настоящая зима, а теперь, спустя две недели, вернулось «бабье лето». Солнечно, вокруг стоит тишина, безмолвие. Можно подумать, что кончилась война. Но так всегда бывает перед бурей – и на фронте, и в природе. Поэтому все настороже. Ждем боя или отхода в глубь леса. А пока можно и пофилософствовать.
Через месяц исполнится ровно 40 лет, как кончилась война, а меня все не оставляет в покое вопрос: как мог выстоять в такой войне советский человек, и в частности солдат? Как человек мог месяцами жить без жилья? И не на одном месте, а все время в движении. А значит, он не мог оборудовать для себя даже примитивного пристанища, не имел возможности укрыться от холодных осенних дождей и пронизывающих ветров, от зимних морозов, доходивших порой до 40 градусов, не имел возможности снять и просушить обувь и одежду и даже разложить костер, чтобы согреться. Как он мог проходить в сутки по 80 километров с полной боевой выкладкой – винтовка, противогаз, вещмешок с боеприпасами и личными пожитками? И не по дороге, в теперешнем нашем понимании, а по бездорожью, превращенному тысячами солдатских сапог, военной техникой и обозами в месиво, иногда доходящее до колен, и под проливным дождем, а зимой – в валенках по превращенному в песок снегу. В мороз, при обжигающем ветре. Как мог человек жить без нормального питания и даже простой чистой воды, без сна по несколько дней? Спать в перерывах между боями на дне окопа, превращенного солдатскими сапогами в грязь, а зимой – на промерзшей земле. Жить без санитарной обработки (их стали проводить только в марте 1942 года), без бани и смены белья.
Думаю, что человек рассчитан на значительно большее, чем он отдает в повседневной жизни. Резервы человека неограниченны, и закладываются они с раннего детства. Говорят, человек познается в беде. Это истина. За четыре года войны и два года службы в армии каждый из нас повидал многое такое, чего не увидел бы за всю свою сознательную жизнь в других условиях. Кому было легче переносить тяготы войны – людям, избалованным жизнью или уже в детстве познавшим трудности? Кто был добрее и терпимее к своему ближнему – человек, которому экстремальные условия были по плечу, или выбитому из колеи тяжелой фронтовой обстановкой? А все это влияло и на выполнение своих обязанностей, приказов и распоряжений командиров. Конечно, бывают и исключения, но в основном это так.
При отступлении мы целый месяц, день в день, месили болотную грязь в тылу врага, в лесах и болотах Брянщины, без продуктов, одежды и обуви, но я ни разу не слыхал жалоб своих товарищей. Все воспринимали трудности как должное. Можно возразить – скрывали свое настроение. Думаю, что нет. Мы были очень близки друг с другом. Да и у каждого была возможность поискать другой жизни. Уйти можно было в любое время. У нас было – я говорю о своем дивизионе – 32 человека уроженцев Смоленской области и 39 украинцев. Родные места и тех и других были не дальше, чем линия фронта на востоке, если она существовала в то время. Можно было просто уйти, и линию фронта переходить не надо, но никто об этом и подумать не мог. Все мысли были направлены только на одно – как быстрее соединиться со своими и дать бой врагу.
Я уже писал, что мы многое доверяли друг другу. Видно, так человек устроен, что необходимо поговорить о том, что ему дорого. Чаще всего наши разговоры приводили нас в детство, в семью, к родным, к матерям. Даже замкнутые люди открывали свое прошлое и мечты о будущем. Никто никогда не пытался показать себя выше других. И вот какой я сделал в то время вывод: мы все прожили свои детские годы примерно в одних условиях. Труд с раннего детства, голод в большей или меньшей степени, надежда на свои силы и стремление в будущее. Очевидно, это и дало нам потом силы переносить все тяготы войны.
Основной вопрос этой главы – как жили и о чем мечтали дети той далекой довоенной поры? Я остановлюсь на своем детстве и детстве моих братьев. Но примерно то же можно было бы рассказать почти обо всех моих сверстниках-односельчанах.
Детство. Деревня Шумилово, Смоленская область
(из воспоминаний)
Мои неграмотные родители (мать не знала ни одной буквы, отец окончил один класс церковно-приходской школы) не изучали методов воспитания детей. Но они твердо знали: чтобы жить, надо работать. Это правило распространялось и на детей. Ребенок, вставший на собственные ноги, уже должен был выполнять посильную работу. В четыре года мы уже пасли кур и теленка, выгоняли в поле на пастбище корову и выполняли любые поручения родителей. В шесть лет мы косили, пололи грядки, сушили и убирали сено, теребили, молотили и мяли лен. В шесть лет я уже пробовал бороновать пашню. Правда, круто повернул лошадь, опрокинул борону и сам чудом не оказался под бороной. Пастьба же скота полностью ложилась на детей. Весной, когда еще не закрыты для выгона скота сенокосные угодья, и осенью, когда сенокос закончен, мы в шесть лет уже зарабатывали свой хлеб, выпасая скот бездетных семей. Платили нам пуд ржи за одну корову за лето.
Можно подумать, ну и что здесь тяжелого, пасти скот? Сиди на кочке, а корова травку щиплет. Какая идиллия! Как знающий эту работу, должен возразить. В то время все крестьяне жили на хуторах. Земельные участки крохотные – 4–6 гектаров вокруг дома да 2–3 гектара сенокоса, расположенного за три километра, среди кустарников. На участке есть пашни под озимыми и яровыми, сенокосы, болота и выгон. Вот на этом выгоне примерно 100 на 100 или 50 на 20 метров надо было пасти скот, и не дай бог, если корова схватит клок травы на сенокосе или на посевах – тут тебе не миновать ремня. Поэтому маленький пастух все время на ногах.
А что стоит подъем! Летом скот выгоняют на пастбище рано, до восхода солнца. Для детей, да и не только детей, в это время самый сладкий сон, а тебя поднимают с теплой постели. Мать поднялась еще раньше, уже подоила корову, наливает в миску молока, смешанного с сывороткой и творогом, и кладет кусок хлеба. Это завтрак. Но какой завтрак, если ты клюешь в тарелку носом. Идем выгонять скот. Утренняя свежесть обжигает холодом, стынут ноги. Еще мучительнее переносишь холод утренней росы. Босые ноги, мокрые до колена штаны, и солнце еще не взошло, чтобы обогреть. Нестерпимо хочется спать. Особенно трудно удержаться ото сна во время восхода солнца. Были случаи, и нередко, что засыпали и были биты. Когда мне было четыре года, а моему старшему брату Сереже шесть лет, у нас в хозяйстве было две коровы и мы пасли их вдвоем. Коровы у нас были распределены, и каждый пас свою, но в эти утренние часы объединялись в кооператив и пасли поочередно. Один следил, а другой садился на кочку, покрытую толстым слоем мха, ноги под себя, и спал некоторое время. Потом менялись ролями. Правда, часов у нас не было, и, я думаю, старший, более сообразительный, обманывал младшего. Когда поднималось солнце, становилось веселее, да и холод уже не мучил. Но все равно было тяжело. Коровы уже поели травы и норовили схватить что-нибудь повкуснее. Поэтому надо было все время бегать по периметру выгона, отгоняя их от запретной зоны. Да и есть хотелось. Чем выше поднималось солнце, тем больше появлялось оводов – злейших врагов скота. Коровы не выдерживали и в конце концов, подняв хвосты и не разбирая дороги, неслись домой. Зная эту их слабость, мы всячески пытались ускорить наступление этого долгожданного момента. Надо было подойти к корове и прожужжать «зы-зы-зы», корова настораживалась, затем поднимала хвост и улепетывала домой. Если она была не одна, за ней бежали и остальные. Иногда родители разгадывали наши проделки и, отшлепав по мягкому месту, снова отправляли пасти, а иногда принимали наши объяснения за истину. Утренний выпас заканчивался. Будет еще вечерний, когда спадет жара, но он проходит значительно легче – спать уже не хочется, нет росы, мокрых штанов и холода.
Можно подумать, ну и что здесь тяжелого, пасти скот? Сиди на кочке, а корова травку щиплет. Какая идиллия! Как знающий эту работу, должен возразить. В то время все крестьяне жили на хуторах. Земельные участки крохотные – 4–6 гектаров вокруг дома да 2–3 гектара сенокоса, расположенного за три километра, среди кустарников. На участке есть пашни под озимыми и яровыми, сенокосы, болота и выгон. Вот на этом выгоне примерно 100 на 100 или 50 на 20 метров надо было пасти скот, и не дай бог, если корова схватит клок травы на сенокосе или на посевах – тут тебе не миновать ремня. Поэтому маленький пастух все время на ногах.
А что стоит подъем! Летом скот выгоняют на пастбище рано, до восхода солнца. Для детей, да и не только детей, в это время самый сладкий сон, а тебя поднимают с теплой постели. Мать поднялась еще раньше, уже подоила корову, наливает в миску молока, смешанного с сывороткой и творогом, и кладет кусок хлеба. Это завтрак. Но какой завтрак, если ты клюешь в тарелку носом. Идем выгонять скот. Утренняя свежесть обжигает холодом, стынут ноги. Еще мучительнее переносишь холод утренней росы. Босые ноги, мокрые до колена штаны, и солнце еще не взошло, чтобы обогреть. Нестерпимо хочется спать. Особенно трудно удержаться ото сна во время восхода солнца. Были случаи, и нередко, что засыпали и были биты. Когда мне было четыре года, а моему старшему брату Сереже шесть лет, у нас в хозяйстве было две коровы и мы пасли их вдвоем. Коровы у нас были распределены, и каждый пас свою, но в эти утренние часы объединялись в кооператив и пасли поочередно. Один следил, а другой садился на кочку, покрытую толстым слоем мха, ноги под себя, и спал некоторое время. Потом менялись ролями. Правда, часов у нас не было, и, я думаю, старший, более сообразительный, обманывал младшего. Когда поднималось солнце, становилось веселее, да и холод уже не мучил. Но все равно было тяжело. Коровы уже поели травы и норовили схватить что-нибудь повкуснее. Поэтому надо было все время бегать по периметру выгона, отгоняя их от запретной зоны. Да и есть хотелось. Чем выше поднималось солнце, тем больше появлялось оводов – злейших врагов скота. Коровы не выдерживали и в конце концов, подняв хвосты и не разбирая дороги, неслись домой. Зная эту их слабость, мы всячески пытались ускорить наступление этого долгожданного момента. Надо было подойти к корове и прожужжать «зы-зы-зы», корова настораживалась, затем поднимала хвост и улепетывала домой. Если она была не одна, за ней бежали и остальные. Иногда родители разгадывали наши проделки и, отшлепав по мягкому месту, снова отправляли пасти, а иногда принимали наши объяснения за истину. Утренний выпас заканчивался. Будет еще вечерний, когда спадет жара, но он проходит значительно легче – спать уже не хочется, нет росы, мокрых штанов и холода.