Если во время поездки «Машины времени» в ПНР артистам запомнились огромные плексигласовые ящики для пожертвований на нужды города, полные денег, то в «новой» Польше они уже отсутствовали. Хотя денег в те времена в них было много: чудовищная инфляция, – и, чтобы заполнить ящик емкостью в кубометр, пришлось бы собрать всего лишь около трехсот долларов. Тогда же, когда мы с Алексеичем бродили по улице Маршалковской, польские деньги делились на «старые злотые» и «новые злотые». Если не ошибаюсь, то один «новый» равнялся тысяче «старых». А может быть, и десяти тысячам. А получить как те, так и другие можно было в располагавшихся на каждом углу (видимо, вместо ящиков для пожертвований) обменниках под названием «Kantor». Алексеич тут же рассказал историю про своего детского приятеля по фамилии Кантор, который очень переживал из-за еврейской фамилии. «Вот ему было бы приятно прочитать о себе на каждой улице каждого более или менее крупного польского города», – сказал мой большой друг. Кстати, сейчас этот самый Кантор – мультимиллионер, приватизировавший целый ряд предприятий по производству минеральных удобрений. Говорят, что скоро свалит за рубеж, поскольку не без оснований боится, что все у него отнимут, а самого посадят.
Вместе с группой сопровождавших нас «челноков» мы совершили краткий визит на стадион. Дружественным этот визит назвать было бы трудно, поскольку местные бандиты у одной «челночницы» отняли сумку с деньгами, а двоих ребят, вступившихся за нее, отделали бейсбольными битами. Скажу честно, несмотря на то, что поляки – католики и, как мне кажется, довольно ревностно относятся к требованиям христианства, заповеди Господни никто из молодежи не соблюдает. Во всяком случае, бандитов и проституток в Варшаве было гораздо больше, чем в Москве 1990 года. Те же кожаные куртки, бритые затылки, спортивные штаны, иногда черные джинсы…
Стадион на самом деле являлся уже не спортивным сооружением, каковым был когда-то, а крупнейшим вещевым рынком Польши. По большей части, продавалось там всякое барахло, которое либо привозилось из Юго-Восточной Азии, где сильно поднаторели на изготовлении подделок, либо производилось на польских подпольных фабриках. Одну из таких мы посетили тем же днем. Где-то на окраине Варшавы, куда нас привез «челночный» автобус, обнаружился огромный ангар, к которому вела мощная линия электропередачи. Часть помещения выделили под склад, который был забит тысячами джинсов-варенок. Другая – примерно пятьсот квадратных метров – являлась «производственной зоной». Всю ее занимали стоявшие вплотную друг к другу швейные машинки. За ними, понятное дело, сидели лица азиатской наружности и женского пола. Алексеич осведомился у хозяина, к какой национальности принадлежат дамы, на что тот, не задумываясь, ответил: «К русской». На что Алексеич, тоже не задумываясь, дал комментарий: «Русский-то русский, только глаз узкий». При более детальном исследовании выяснилось, что правы оказались оба. Примерно половину работниц составляли кореянки из Ростовской области.
Конечно, сейчас мало кого интересует порядок оптовых и розничных цен на продукцию польского ширпотреба, но скажу для справки, что столь популярные у наших пацанок конца восьмидесятых варенки «Молина» стоили по десять долларов при закупке до пяти пар, по девять – до десяти, по семь – до тридцати и по пять – до пятидесяти. Далее начинался крупный опт. Если хорошо поторговаться, то тысячу пар можно было купить по три доллара, а за триста – отправить грузовой фурой в Союз. Но мы с Алексеичем варенки не носили, так что покупать ничего не стали. «Челноки» же загрузили багажники автобуса тюками и сумками с джинсами, после чего мы отправились обратно в город.
Замена ящиков для пожертвований на «Канторы» отнюдь не пошла на пользу варшавскому благоустройству. Дома выглядели ободранными и серыми (кроме католических костелов, конечно, которые были из красного кирпича). Когда мы ехали по городу, обнаружили целые кварталы «хрущевок», которыми СССР в свое время наградил Польшу. А остальное сильно напоминало варшавское гетто времен Второй мировой войны. Кучи мусора, какие-то подозрительные личности, шныряющие по подворотням. В общем, не понравилось нам в этом городе. Тем более что нас еще повели ужинать в «ресторан». По уровню это оказалось что-то вроде рабочей столовой. Единственное, что отличало «польский ресторан», – это поставленные на голых пластиковых столах свечи. Стулья, кстати, тоже были «столовские» – на металлических паучьих ножках. Кстати, сейчас бы их назвали «мебель в стиле хай-тек». А так, просто говно и все. Алексеич уже гораздо позже рассказал мне, как в Сочи зашел в магазин-салон итальянской мебели, в котором этого «хай-тека», дерьма то есть, стояло пруд пруди, и увидел замечательную пару южных кровей. Плотный усатый мужчина внимательно рассматривал бюст продавщицы (сейчас они все почему-то называются менеджерами), которая, наклонившись вперед, показывала ему какие-то проспекты. А его супруга носилась по магазину, то и дело крича: «Гоги! Гоги!» Он долго не отзывался. Но потом на крик: «Гоги, посмотри же, какой миленький стулчик!» – всетаки соизволил оторваться от созерцания сисек и пошел в сторону жены. «Стулчик» действительно был что надо. Три никелированных ножки, сходившиеся вверху, явно напоминали советские стулья шестидесятых-семидесятых, но не с ржавчиной, пробивающейся через краску, а с благородной полировкой. Сверху на них покоилась привинченная никелированными же болтами фанерка красного цвета, примерно сантиметров двадцать в ширину. Вырезана она была в форме сердечка. Точно такое же «сердечко» украшало «спинку» изделия, которая представляла из себя… Ну, конечно же вы правы, никелированную трубочку, начинавшуюся под сиденьем и причудливо изогнутую. Алексеич уже предвкушал, как мощный кавказец сядет на «стулчик» и раздавит его ко всем чертям, но тот всего лишь подошел, взял его, попробовал на вес и изрек гениальную фразу: «Манана, ты дура! На этот „стулчик» мой жоп не сядет. А для металлолома – веса мало!» – и отправился восвояси изучать проспекты, вернее, сиськи. Маленькая деталь: на изделии была бирка с надписью о том, что он якобы изготовлен в городе Модена на родине ныне покойного, к сожалению, Лучано Паваротти, а также по эскизу тоже покойного Сальвадора Дали. Бумажку с надписями украшали две голограммы, сургучная печать с надписью «Pavarotti style» и ценник 300 долларов.
Увидев на столах стаканы с мутноватой жидкостью типа компота и грязные приборы, мы с Алексеичем поняли, что останемся голодными. Предупредили гида, что вернемся через полтора часа к отъезду автобуса, и прошли ловить такси. Почти разваливавшийся на ходу польский «фиат» начала семидесятых отвез нас в центр, где я еще пару часов назад приметил пивную, на вывеске которой была изображена здоровенная свиная морда. Понятное дело, свиные блюда там имелись. Мы заказали по огромной порции «бигоса» – свинины с кислой капустой, две бутылки «Выборовой», и жизнь стала налаживаться. А когда в автобусе выпили третью, то сразу окунулись в объятия Морфея и проспали до самого города Белостока, опровергая тем самым поговорку о том, что «сон алкоголика короток и тревожен». Или мы были не алкоголиками, или поговорка была неправильной.
То место, где нас поселили в этом польском городке, трудно было называть отелем. Ему более подходит определение, придуманное в свое время Виктором Черномырдиным, нашим премьер-министром девяностых. Выступая на съезде аграрников, он, как обычно, с трудом читал заключительное слово. А взволнованные крестьяне все несли и несли в президиум записки и наказы. И когда Черномырдина спросили, что с этими бумагами делать, он, на минуту оторвавшись от своего текста, сказал гениальную фразу, делая при этом руками сгребающие жесты: «Их, я понимаю так, надо все собрать (при этом слове руки заходили быстрее и шире) и… засунуть в одно место». Вот в таком «одном месте» и оказались мы с Алексеичем. Скромные шестиместные «люксы», заставленные сумками с товаром, по два душа и сортира без унитазов на этаже – вот, собственно, и все удобства. Правда, тут мы вспомнили, что у нас есть не только желание комфортного проживания, но и деньги с портретами американских президентов. Тут же были проведены двухраундовые переговоры с администрацией, и за бумажку с портретом Джексона ($ 20) нас перевели на другой этаж в уютный двухместный номер.
Правда, туалет (на этот раз с унитазом) находился в коридоре, но у него было одно достоинство: он запирался на ключ, дубликат которого нам выдали за те же самые двадцать долларов.
Ранним утром все торговцы отвалили на рынок, а мы побрели осматривать достопримечательности. Их было немного. Центральная улица с «фирменными» магазинами (даже в «Адидасе» там торговали «палеными» кроссовками, которые Алексеич тут же выявил по кривой строчке и вылезающим между подошвой и верхом каплям клея). Был еще обшарпанный собор (католический, конечно), а также кафе, в котором, к нашему удивлению, нам подали настоящий кофе. До этого момента я думал, что в Польше настоящая только водка, а все остальное – подделки из Китая. Выяснилось, что нет. Еще более или менее реальными оказались местные девушки. Честно говоря, я попробовал пуститься во все тяжкие еще в Варшаве, но местные пани почему-то упорно не хотели воспринимать русскую речь, хотя, гадюки, точно учили наш язык в школе. Зато провинциальные девчонки были гораздо более коммуникабельны и даже строили глазки. Так что моих познаний в польском языке типа «Пшепрошем пани» и «Водка выборова» оказалось вполне достаточно. Пока мой друг искал в Белостоке хоккейный стадион (это оказалось недостроенное сооружение, переоборудованное под «торговый центр»), я выцепил себе симпатичную блондинку, которая, совершенно не упираясь, согласилась «выпить со мной чашечку кофе». Правда, тут же закурила и заказала двойную порцию «Мартеля» (как мне показалось, местного производства). Выяснилось, что она обладает красивым (в Польше) и главное редким (у нас в стране я его не встречал) именем Крыся. Как тут не вспомнить Алексеича, который лет через пятнадцать имел беседу с молодой особой татарской национальности, назвавшейся Зиной. Он, как и я, сделал девушке комплимент насчет редкого и красивого имени. Та выпила и полезла в свою сумочку, говоря при этом, что она – несчастнейшая женщина. Достав свой «орластый» паспорт, она продемонстрировала Алексеичу страницу с персональными данными, где черным по белому было написано: «Нуртдинова Заиба Мухометовна». С Заибами Алексеичу встречаться еще не приходилось, и он стал успокаивать даму, говоря, что это прекрасное и загадочное восточное имя, что Восток – дело тонкое, ну и все в таком духе. На что девушка сказала ему, что ударение нужно делать на последнем слоге. Тут даже мой друг несколько смутился и спросил, не думала ли она о перемене имени. И получил ответ, что ей скорее отрежут голову, чем дадут это сделать, поскольку так звали ее бабушку, которая во время войны была чуть ли не Героем Советского Союза. И вообще, папа сказал, что с таким именем любой татарский мальчик возьмет ее замуж, а всякие там неверные им в семье не нужны. Услышав слово «замуж», Алексеич, как человек порядочный и к тому же уже женатый, счел нужным немедленно ретироваться.
А Крыся тем временем хлестала коньяк так, как будто не выпивала лет пять. При этом не забывала очаровательно улыбаться и что-то «пшекать». В языках я не силен, но понял, что в нашу «гостиницу» она ехать отказывается, что дома у нее брат, сестра, мама и бабушка, но есть подруга, которая за «небольшую плату» готова оказать гостиничные услуги нам – влюбленным голубкам.
«Небольшая плата», в конце концов, вылилась в полновесные пятьдесят баксов, а «апартаменты» представляли собой одну из комнат «двушки» в панельной пятиэтажке. Особый колорит интимному свиданию придавала подруга, которая за стенкой успокаивала маленького ребенка неизвестного пола, время от времени звучно шлепая его, от чего последний начинал дико орать. В общем, секс по-польски прошел в обстановке, приближенной к боевой. Крыся, правда, старалась, как могла, предложив мне даже «саксофон», то есть разновидность орального секса, что почему-то считалось чем-то необычным и почти запретным. Но при слове «анальный» уперлась всеми четырьмя конечностями и оказала активное сопротивление. Я же по доброте душевной настаивать не стал и лишь попытался выяснить, почему же у них такая сексуальная дискриминация. Оказалось, что католики считают этот вид интимного общения чуть ли не смертным грехом, именуя его словом «содомия». Как все-таки сильны в жизни некоторых отсталых народов религиозные предрассудки!
Вернувшись в наше «место», я лег на кровать и под мощный храп Алексеича стал рассуждать об истории и перспективах Польши. Из своих размышлений я сделал два основных вывода. Первый – мы совершенно правильно не стали брать поляков обратно в 1920 и 1945 годах, и второй – эту страну могут спасти только женщины и водка. Наверное, я был прав.
Скажу четырьмя словами: Польша мне не понравилась. И никому из тех людей, к которым я отношусь с симпатией (а это – большинство населения нашей страны), я не советую посещать ее ни с торговыми, ни с туристическими, ни с какими-либо другими целями, кроме как попить водки и пообщаться с местными девушками. Вот написал я эту фразу и задумался: а какого хрена нужно для этого отправляться в Польшу? У нас все проще, понятнее и лучше. Так что, дорогие мои, в Польшу мы не едем.
А в заключение один из любимых анекдотов Алексеича, который он, будучи преподавателем истории КПСС, в конце семидесятых рассказывал на своих семинарах, рискуя потерять работу. Идет выставка картин, посвященная очередному ленинскому юбилею. Партийная комиссия осматривает залы. Все члены дружно кивают головами (чуть не написал «головками»), как вдруг видят странную картину молодого талантливого художника. Приглашают автора, и председатель спрашивает: «Вот ваша картина называется „Ленин в Польше». А у вас тут на картине изображены две пары ног, которые высовываются из-под одеяла. Чьи, к примеру, вот эти широко раздвинутые белые, чуть полноватые ноги пальцами кверху?» Художник отвечает: «Это ноги верной соратницы Владимира Ильича Ленина, его супруги Надежды Константиновны Крупской». – «А вот другие ноги, худые, темноватые и мускулистые, пальцами книзу?» – «А это ноги верного соратника Владимира Ильича, железного, я бы сказал, Феликса… Эдмундовича Дзержинского». – «А при чем тут Ленин?» – спрашивает председатель. На что художник отвечает: «Ленин-то тут в общем ни при чем. Он ведь в Польше…»
Хенде хох!
Вместе с группой сопровождавших нас «челноков» мы совершили краткий визит на стадион. Дружественным этот визит назвать было бы трудно, поскольку местные бандиты у одной «челночницы» отняли сумку с деньгами, а двоих ребят, вступившихся за нее, отделали бейсбольными битами. Скажу честно, несмотря на то, что поляки – католики и, как мне кажется, довольно ревностно относятся к требованиям христианства, заповеди Господни никто из молодежи не соблюдает. Во всяком случае, бандитов и проституток в Варшаве было гораздо больше, чем в Москве 1990 года. Те же кожаные куртки, бритые затылки, спортивные штаны, иногда черные джинсы…
Стадион на самом деле являлся уже не спортивным сооружением, каковым был когда-то, а крупнейшим вещевым рынком Польши. По большей части, продавалось там всякое барахло, которое либо привозилось из Юго-Восточной Азии, где сильно поднаторели на изготовлении подделок, либо производилось на польских подпольных фабриках. Одну из таких мы посетили тем же днем. Где-то на окраине Варшавы, куда нас привез «челночный» автобус, обнаружился огромный ангар, к которому вела мощная линия электропередачи. Часть помещения выделили под склад, который был забит тысячами джинсов-варенок. Другая – примерно пятьсот квадратных метров – являлась «производственной зоной». Всю ее занимали стоявшие вплотную друг к другу швейные машинки. За ними, понятное дело, сидели лица азиатской наружности и женского пола. Алексеич осведомился у хозяина, к какой национальности принадлежат дамы, на что тот, не задумываясь, ответил: «К русской». На что Алексеич, тоже не задумываясь, дал комментарий: «Русский-то русский, только глаз узкий». При более детальном исследовании выяснилось, что правы оказались оба. Примерно половину работниц составляли кореянки из Ростовской области.
Конечно, сейчас мало кого интересует порядок оптовых и розничных цен на продукцию польского ширпотреба, но скажу для справки, что столь популярные у наших пацанок конца восьмидесятых варенки «Молина» стоили по десять долларов при закупке до пяти пар, по девять – до десяти, по семь – до тридцати и по пять – до пятидесяти. Далее начинался крупный опт. Если хорошо поторговаться, то тысячу пар можно было купить по три доллара, а за триста – отправить грузовой фурой в Союз. Но мы с Алексеичем варенки не носили, так что покупать ничего не стали. «Челноки» же загрузили багажники автобуса тюками и сумками с джинсами, после чего мы отправились обратно в город.
Замена ящиков для пожертвований на «Канторы» отнюдь не пошла на пользу варшавскому благоустройству. Дома выглядели ободранными и серыми (кроме католических костелов, конечно, которые были из красного кирпича). Когда мы ехали по городу, обнаружили целые кварталы «хрущевок», которыми СССР в свое время наградил Польшу. А остальное сильно напоминало варшавское гетто времен Второй мировой войны. Кучи мусора, какие-то подозрительные личности, шныряющие по подворотням. В общем, не понравилось нам в этом городе. Тем более что нас еще повели ужинать в «ресторан». По уровню это оказалось что-то вроде рабочей столовой. Единственное, что отличало «польский ресторан», – это поставленные на голых пластиковых столах свечи. Стулья, кстати, тоже были «столовские» – на металлических паучьих ножках. Кстати, сейчас бы их назвали «мебель в стиле хай-тек». А так, просто говно и все. Алексеич уже гораздо позже рассказал мне, как в Сочи зашел в магазин-салон итальянской мебели, в котором этого «хай-тека», дерьма то есть, стояло пруд пруди, и увидел замечательную пару южных кровей. Плотный усатый мужчина внимательно рассматривал бюст продавщицы (сейчас они все почему-то называются менеджерами), которая, наклонившись вперед, показывала ему какие-то проспекты. А его супруга носилась по магазину, то и дело крича: «Гоги! Гоги!» Он долго не отзывался. Но потом на крик: «Гоги, посмотри же, какой миленький стулчик!» – всетаки соизволил оторваться от созерцания сисек и пошел в сторону жены. «Стулчик» действительно был что надо. Три никелированных ножки, сходившиеся вверху, явно напоминали советские стулья шестидесятых-семидесятых, но не с ржавчиной, пробивающейся через краску, а с благородной полировкой. Сверху на них покоилась привинченная никелированными же болтами фанерка красного цвета, примерно сантиметров двадцать в ширину. Вырезана она была в форме сердечка. Точно такое же «сердечко» украшало «спинку» изделия, которая представляла из себя… Ну, конечно же вы правы, никелированную трубочку, начинавшуюся под сиденьем и причудливо изогнутую. Алексеич уже предвкушал, как мощный кавказец сядет на «стулчик» и раздавит его ко всем чертям, но тот всего лишь подошел, взял его, попробовал на вес и изрек гениальную фразу: «Манана, ты дура! На этот „стулчик» мой жоп не сядет. А для металлолома – веса мало!» – и отправился восвояси изучать проспекты, вернее, сиськи. Маленькая деталь: на изделии была бирка с надписью о том, что он якобы изготовлен в городе Модена на родине ныне покойного, к сожалению, Лучано Паваротти, а также по эскизу тоже покойного Сальвадора Дали. Бумажку с надписями украшали две голограммы, сургучная печать с надписью «Pavarotti style» и ценник 300 долларов.
Увидев на столах стаканы с мутноватой жидкостью типа компота и грязные приборы, мы с Алексеичем поняли, что останемся голодными. Предупредили гида, что вернемся через полтора часа к отъезду автобуса, и прошли ловить такси. Почти разваливавшийся на ходу польский «фиат» начала семидесятых отвез нас в центр, где я еще пару часов назад приметил пивную, на вывеске которой была изображена здоровенная свиная морда. Понятное дело, свиные блюда там имелись. Мы заказали по огромной порции «бигоса» – свинины с кислой капустой, две бутылки «Выборовой», и жизнь стала налаживаться. А когда в автобусе выпили третью, то сразу окунулись в объятия Морфея и проспали до самого города Белостока, опровергая тем самым поговорку о том, что «сон алкоголика короток и тревожен». Или мы были не алкоголиками, или поговорка была неправильной.
То место, где нас поселили в этом польском городке, трудно было называть отелем. Ему более подходит определение, придуманное в свое время Виктором Черномырдиным, нашим премьер-министром девяностых. Выступая на съезде аграрников, он, как обычно, с трудом читал заключительное слово. А взволнованные крестьяне все несли и несли в президиум записки и наказы. И когда Черномырдина спросили, что с этими бумагами делать, он, на минуту оторвавшись от своего текста, сказал гениальную фразу, делая при этом руками сгребающие жесты: «Их, я понимаю так, надо все собрать (при этом слове руки заходили быстрее и шире) и… засунуть в одно место». Вот в таком «одном месте» и оказались мы с Алексеичем. Скромные шестиместные «люксы», заставленные сумками с товаром, по два душа и сортира без унитазов на этаже – вот, собственно, и все удобства. Правда, тут мы вспомнили, что у нас есть не только желание комфортного проживания, но и деньги с портретами американских президентов. Тут же были проведены двухраундовые переговоры с администрацией, и за бумажку с портретом Джексона ($ 20) нас перевели на другой этаж в уютный двухместный номер.
Правда, туалет (на этот раз с унитазом) находился в коридоре, но у него было одно достоинство: он запирался на ключ, дубликат которого нам выдали за те же самые двадцать долларов.
Ранним утром все торговцы отвалили на рынок, а мы побрели осматривать достопримечательности. Их было немного. Центральная улица с «фирменными» магазинами (даже в «Адидасе» там торговали «палеными» кроссовками, которые Алексеич тут же выявил по кривой строчке и вылезающим между подошвой и верхом каплям клея). Был еще обшарпанный собор (католический, конечно), а также кафе, в котором, к нашему удивлению, нам подали настоящий кофе. До этого момента я думал, что в Польше настоящая только водка, а все остальное – подделки из Китая. Выяснилось, что нет. Еще более или менее реальными оказались местные девушки. Честно говоря, я попробовал пуститься во все тяжкие еще в Варшаве, но местные пани почему-то упорно не хотели воспринимать русскую речь, хотя, гадюки, точно учили наш язык в школе. Зато провинциальные девчонки были гораздо более коммуникабельны и даже строили глазки. Так что моих познаний в польском языке типа «Пшепрошем пани» и «Водка выборова» оказалось вполне достаточно. Пока мой друг искал в Белостоке хоккейный стадион (это оказалось недостроенное сооружение, переоборудованное под «торговый центр»), я выцепил себе симпатичную блондинку, которая, совершенно не упираясь, согласилась «выпить со мной чашечку кофе». Правда, тут же закурила и заказала двойную порцию «Мартеля» (как мне показалось, местного производства). Выяснилось, что она обладает красивым (в Польше) и главное редким (у нас в стране я его не встречал) именем Крыся. Как тут не вспомнить Алексеича, который лет через пятнадцать имел беседу с молодой особой татарской национальности, назвавшейся Зиной. Он, как и я, сделал девушке комплимент насчет редкого и красивого имени. Та выпила и полезла в свою сумочку, говоря при этом, что она – несчастнейшая женщина. Достав свой «орластый» паспорт, она продемонстрировала Алексеичу страницу с персональными данными, где черным по белому было написано: «Нуртдинова Заиба Мухометовна». С Заибами Алексеичу встречаться еще не приходилось, и он стал успокаивать даму, говоря, что это прекрасное и загадочное восточное имя, что Восток – дело тонкое, ну и все в таком духе. На что девушка сказала ему, что ударение нужно делать на последнем слоге. Тут даже мой друг несколько смутился и спросил, не думала ли она о перемене имени. И получил ответ, что ей скорее отрежут голову, чем дадут это сделать, поскольку так звали ее бабушку, которая во время войны была чуть ли не Героем Советского Союза. И вообще, папа сказал, что с таким именем любой татарский мальчик возьмет ее замуж, а всякие там неверные им в семье не нужны. Услышав слово «замуж», Алексеич, как человек порядочный и к тому же уже женатый, счел нужным немедленно ретироваться.
А Крыся тем временем хлестала коньяк так, как будто не выпивала лет пять. При этом не забывала очаровательно улыбаться и что-то «пшекать». В языках я не силен, но понял, что в нашу «гостиницу» она ехать отказывается, что дома у нее брат, сестра, мама и бабушка, но есть подруга, которая за «небольшую плату» готова оказать гостиничные услуги нам – влюбленным голубкам.
«Небольшая плата», в конце концов, вылилась в полновесные пятьдесят баксов, а «апартаменты» представляли собой одну из комнат «двушки» в панельной пятиэтажке. Особый колорит интимному свиданию придавала подруга, которая за стенкой успокаивала маленького ребенка неизвестного пола, время от времени звучно шлепая его, от чего последний начинал дико орать. В общем, секс по-польски прошел в обстановке, приближенной к боевой. Крыся, правда, старалась, как могла, предложив мне даже «саксофон», то есть разновидность орального секса, что почему-то считалось чем-то необычным и почти запретным. Но при слове «анальный» уперлась всеми четырьмя конечностями и оказала активное сопротивление. Я же по доброте душевной настаивать не стал и лишь попытался выяснить, почему же у них такая сексуальная дискриминация. Оказалось, что католики считают этот вид интимного общения чуть ли не смертным грехом, именуя его словом «содомия». Как все-таки сильны в жизни некоторых отсталых народов религиозные предрассудки!
Вернувшись в наше «место», я лег на кровать и под мощный храп Алексеича стал рассуждать об истории и перспективах Польши. Из своих размышлений я сделал два основных вывода. Первый – мы совершенно правильно не стали брать поляков обратно в 1920 и 1945 годах, и второй – эту страну могут спасти только женщины и водка. Наверное, я был прав.
Скажу четырьмя словами: Польша мне не понравилась. И никому из тех людей, к которым я отношусь с симпатией (а это – большинство населения нашей страны), я не советую посещать ее ни с торговыми, ни с туристическими, ни с какими-либо другими целями, кроме как попить водки и пообщаться с местными девушками. Вот написал я эту фразу и задумался: а какого хрена нужно для этого отправляться в Польшу? У нас все проще, понятнее и лучше. Так что, дорогие мои, в Польшу мы не едем.
А в заключение один из любимых анекдотов Алексеича, который он, будучи преподавателем истории КПСС, в конце семидесятых рассказывал на своих семинарах, рискуя потерять работу. Идет выставка картин, посвященная очередному ленинскому юбилею. Партийная комиссия осматривает залы. Все члены дружно кивают головами (чуть не написал «головками»), как вдруг видят странную картину молодого талантливого художника. Приглашают автора, и председатель спрашивает: «Вот ваша картина называется „Ленин в Польше». А у вас тут на картине изображены две пары ног, которые высовываются из-под одеяла. Чьи, к примеру, вот эти широко раздвинутые белые, чуть полноватые ноги пальцами кверху?» Художник отвечает: «Это ноги верной соратницы Владимира Ильича Ленина, его супруги Надежды Константиновны Крупской». – «А вот другие ноги, худые, темноватые и мускулистые, пальцами книзу?» – «А это ноги верного соратника Владимира Ильича, железного, я бы сказал, Феликса… Эдмундовича Дзержинского». – «А при чем тут Ленин?» – спрашивает председатель. На что художник отвечает: «Ленин-то тут в общем ни при чем. Он ведь в Польше…»
Хенде хох!
Я помню себя примерно лет с четырех. Первые детские воспоминания: мама, бабушка, наш дом на будущем проспекте Мира… И первые иностранные слова. Нет, не битловские «Yesterday» или «Love me do», а целый набор немецких выражений. Годам к шести я знал их уже около сотни, впрочем, как и все окрестные мальчишки, которые и через двадцать лет после Победы играли в «наших» и «немцев». Зимой, кстати, тоже бились с «немцами», только представлявшими Тевтонский орден, – играли в Ледовое побоище. Тут, кстати, было проще с «костюмами». Старая простыня с намалеванным углем крестом, ведерко с дырками для глаз на голову – вот и все снаряжение немецкого «рыцаря». А в теплое время… Весной, летом и осенью во дворах звучала звонкая немецкая речь. И не надо мне говорить, что она «лающая». Во-первых, у юных пацанов голоса сами по себе не грубые, а во-вторых, вы, видимо, не слышали китайцев. Вот у них звучание языка совершенно «гавкающее», причем даже когда они говорят о чем-то нейтральном, кажется, что вот-вот, и возникнет серьезный конфликт.
Основой для изучения немецкого были, как вы понимаете, художественные фильмы о войне и не менее художественная литература о том же самом. Наиболее употребимыми были «хенде хох», «Гитлер капут», «аусвайс», «нихт шиссен», «зиг хайль», «варум нихт», «цурюк», «арбайтен», «ферботен»… Но с течением времени наш «немецкий» лексикон все более расширялся. «Семнадцать мгновений весны» привнесли в него «партайгеноссе» (так стали звать низкопоставленных секретарей партячеек), «штандартенфюрер», «рейхсфюрер» и других «фюреров». А «12 стульев» порадовали бессмертным «Гебен зи мир битте… А, это я знаю…» В общем, любой московский пацан мог при желании вполне сносно объясниться с каким-нибудь гражданином Германии, как Восточной, так и Западной. А в случае чего, если тот, к примеру, не понимал, шугануть его громким: «Гитлер капут!» Эффект был обеспечен.
Но шло время, ужасы войны уходили все дальше, детские игры менялись в угоду политической конъюнктуре, как бессмертная книга Лазаря Лагина «Старик Хоттабыч», в которой отрицательными героями были то немцы, то японцы, то американцы (в зависимости от года издания). А потом и вовсе стали какие-то идиоты, не имевшие никакой национальной принадлежности. Но немецкий все же не забывался. Его учили в школах, в вузах, на курсах. Зачем? Трудно догадаться. На английском, скажем, говорили более миллиарда человек, на французском – четверть миллиарда, а на немецком – всего-то граждане обеих Германий и анклавов в Бельгии и Швейцарии (силезских немцев и немцев Поволжья я не считаю). Тем не менее с завидным упорством наши школы выпускали «способных читать и переводить со словарем» двух видов: «англичан» и «немцев». Видимо, потому что сотни миллионов испаноязычных граждан, почти миллиард индусов, а также более миллиарда китайцев нападать на нас не собирались и в обойму «вероятных противников» не входили. Кстати, с китайцами мы ошиблись, о чем свидетельствовали события на острове Даманский. Может быть, и нужно было подучить иероглифы…
Значительная часть из написанного в двух «немецких» главах посвящена стране, которая сейчас не существует, – Германской Демократической Республике. Практического значения для туристов и гостей нынешней Германии все это не имеет, но тем не менее дает возможность понять менталитет нынешних «осси», то есть восточных немцев, и напоминает нам о совсем, кажется, недавнем прошлом со всеми его радостями и уродствами…
Первым из моих знакомых хоккеистов Восточную Германию открыл Олег Ильин, с которым мы познакомились в начале восьмидесятых, когда он играл в хоккей за команду Московского университета, параллельно с выступлениями в других коллективах. Познакомил нас, конечно, Алексеич, привлекавший друзей-музыкантов к хоккею, а коллег-хоккеистов – к музыке. Приехал Ильин в столицу из Брянска поступать на рабфак факультета журналистики МГУ. Для молодого поколения скажу, что рабфаки, или рабочие факультеты, были введены в двадцатые годы для того, чтобы классово близкие коммунистической партии рабочие и крестьяне могли адаптироваться к условиям учебы в высших учебных заведениях. Чтобы поступить, нужно было иметь не менее двух лет стажа или пройти службу в армии. Вместо экзаменов абитуриенты проходили собеседование. Обычно оно состояло из нескольких вопросов из школьной программы. Для спортсменов же был установлен сверхльготный режим, и они могли писать английские слова русскими буквами, чтобы легче было прочитать, а также безбожно списывать. Бывало, правда, что списывали с ошибками, но все аргументировалось тяжестью тренировок и игр. Так что сообразительный от природы Олег не только успешно поступил на рабфак, но даже закончил полный курс факультета. Правда, не без сложностей. Его выселяли из общежития, пытались отчислить за неуспеваемость, даже выгнать из комсомола. Но за успехи в спорте и умение отлично рисовать разнообразную наглядную агитацию, в конце концов, прощали. Простили ему даже то, что он, потеряв на пятом курсе зачетку, с помощью работавшей в деканате жены нашего общего друга Саши Астафьева, ныне завотделом иллюстраций «Московского комсомольца», добыл чистую книжку и проставил там себе зачеты и экзаменационные оценки за весь курс, умело скопировав подписи с зачетки своего партнера по хоккейной тройке Юры Комарова. Все было заверено настоящими печатями и только случайно выплыло наружу, поскольку одна преподавательница, увидев документ, сказала, что ей он зачета не сдавал. Кончилось дело тем, что диплом Ильин получил с опозданием на три месяца.
Будучи неплохим фотографом, он спокойно трудился в приложении к газете «Известия» – еженедельнике «Семья». И главное – получил столичную прописку благодаря фиктивному браку с некой особой, проживавшей на Волжском бульваре. Думаю, что эта дама не раз пожалела о своем опрометчивом поступке. Во всяком случае, на ее адрес до сих пор приходят судебные и полицейские повестки из различных стран мира, приглашающие «мужа» принять участие в слушаниях, процессах, дать показания или просто сдаться властям.
Основой для изучения немецкого были, как вы понимаете, художественные фильмы о войне и не менее художественная литература о том же самом. Наиболее употребимыми были «хенде хох», «Гитлер капут», «аусвайс», «нихт шиссен», «зиг хайль», «варум нихт», «цурюк», «арбайтен», «ферботен»… Но с течением времени наш «немецкий» лексикон все более расширялся. «Семнадцать мгновений весны» привнесли в него «партайгеноссе» (так стали звать низкопоставленных секретарей партячеек), «штандартенфюрер», «рейхсфюрер» и других «фюреров». А «12 стульев» порадовали бессмертным «Гебен зи мир битте… А, это я знаю…» В общем, любой московский пацан мог при желании вполне сносно объясниться с каким-нибудь гражданином Германии, как Восточной, так и Западной. А в случае чего, если тот, к примеру, не понимал, шугануть его громким: «Гитлер капут!» Эффект был обеспечен.
Но шло время, ужасы войны уходили все дальше, детские игры менялись в угоду политической конъюнктуре, как бессмертная книга Лазаря Лагина «Старик Хоттабыч», в которой отрицательными героями были то немцы, то японцы, то американцы (в зависимости от года издания). А потом и вовсе стали какие-то идиоты, не имевшие никакой национальной принадлежности. Но немецкий все же не забывался. Его учили в школах, в вузах, на курсах. Зачем? Трудно догадаться. На английском, скажем, говорили более миллиарда человек, на французском – четверть миллиарда, а на немецком – всего-то граждане обеих Германий и анклавов в Бельгии и Швейцарии (силезских немцев и немцев Поволжья я не считаю). Тем не менее с завидным упорством наши школы выпускали «способных читать и переводить со словарем» двух видов: «англичан» и «немцев». Видимо, потому что сотни миллионов испаноязычных граждан, почти миллиард индусов, а также более миллиарда китайцев нападать на нас не собирались и в обойму «вероятных противников» не входили. Кстати, с китайцами мы ошиблись, о чем свидетельствовали события на острове Даманский. Может быть, и нужно было подучить иероглифы…
Значительная часть из написанного в двух «немецких» главах посвящена стране, которая сейчас не существует, – Германской Демократической Республике. Практического значения для туристов и гостей нынешней Германии все это не имеет, но тем не менее дает возможность понять менталитет нынешних «осси», то есть восточных немцев, и напоминает нам о совсем, кажется, недавнем прошлом со всеми его радостями и уродствами…
Первым из моих знакомых хоккеистов Восточную Германию открыл Олег Ильин, с которым мы познакомились в начале восьмидесятых, когда он играл в хоккей за команду Московского университета, параллельно с выступлениями в других коллективах. Познакомил нас, конечно, Алексеич, привлекавший друзей-музыкантов к хоккею, а коллег-хоккеистов – к музыке. Приехал Ильин в столицу из Брянска поступать на рабфак факультета журналистики МГУ. Для молодого поколения скажу, что рабфаки, или рабочие факультеты, были введены в двадцатые годы для того, чтобы классово близкие коммунистической партии рабочие и крестьяне могли адаптироваться к условиям учебы в высших учебных заведениях. Чтобы поступить, нужно было иметь не менее двух лет стажа или пройти службу в армии. Вместо экзаменов абитуриенты проходили собеседование. Обычно оно состояло из нескольких вопросов из школьной программы. Для спортсменов же был установлен сверхльготный режим, и они могли писать английские слова русскими буквами, чтобы легче было прочитать, а также безбожно списывать. Бывало, правда, что списывали с ошибками, но все аргументировалось тяжестью тренировок и игр. Так что сообразительный от природы Олег не только успешно поступил на рабфак, но даже закончил полный курс факультета. Правда, не без сложностей. Его выселяли из общежития, пытались отчислить за неуспеваемость, даже выгнать из комсомола. Но за успехи в спорте и умение отлично рисовать разнообразную наглядную агитацию, в конце концов, прощали. Простили ему даже то, что он, потеряв на пятом курсе зачетку, с помощью работавшей в деканате жены нашего общего друга Саши Астафьева, ныне завотделом иллюстраций «Московского комсомольца», добыл чистую книжку и проставил там себе зачеты и экзаменационные оценки за весь курс, умело скопировав подписи с зачетки своего партнера по хоккейной тройке Юры Комарова. Все было заверено настоящими печатями и только случайно выплыло наружу, поскольку одна преподавательница, увидев документ, сказала, что ей он зачета не сдавал. Кончилось дело тем, что диплом Ильин получил с опозданием на три месяца.
Будучи неплохим фотографом, он спокойно трудился в приложении к газете «Известия» – еженедельнике «Семья». И главное – получил столичную прописку благодаря фиктивному браку с некой особой, проживавшей на Волжском бульваре. Думаю, что эта дама не раз пожалела о своем опрометчивом поступке. Во всяком случае, на ее адрес до сих пор приходят судебные и полицейские повестки из различных стран мира, приглашающие «мужа» принять участие в слушаниях, процессах, дать показания или просто сдаться властям.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента