Страница:
Петр Пинских
Петралаши, или Смешная книжка для отдыха
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
Вместо предисловия
Сколько себя помню: и тогда еще, когда в школе учился, и когда студентом был, и позже, уже в рабочих коллективах, вокруг меня всегда собирались «свободные уши». Всегда. Всю мою сознательную жизнь. А я с упоением что-нибудь рассказывал.
Вполне естественно, как и со всяким уважающим себя рассказчиком, со мной всегда случались какие-нибудь истории…
Ну, не упадет кирпич на голову того человека, который не умеет рассказывать. Он обязательно упадет именно на того, кто сможет потом об этом красочно поведать. Причем, обязательно пролетит в каких-нибудь двух-трех миллиметрах от виска, или просвистит мимо уха. Так уж, устроено.
Слушали меня всегда все по-разному: одни, затаив дыхание, заглядывая прямо в рот, другие – снисходительно улыбаясь, не веря ни единому слову. Байки – так, обычно называют подобные рассказы. Это, когда почти все полностью выдумано. Лишь где-то там, глубоко-глубоко, лежит что-то правдивое. В моих же историях, все – ПРАВДА… Н-ну, конечно, не совсем… и не полностью – все. Но…
Когда-то очень хорошо и «прямо в точку», отозвался о них самый лучший слушатель в моей жизни Петя Баклажан. Баклажан – это его кличка, или, как сейчас говорят, «погоняло». Немного подробней об этом.
Конец девяностых. Меня тогда звали Петя Воронцовка, а его – Петя Баклажан. Мы оба «таксовали» на одном из многочисленных «пятаков» Бишкека – столицы солнечной Киргизии… Работа таксистов тогда заключалась в многочасовом стоянии в очереди в ожидании редкого, для тех времен, клиента. И если все остальные «таксовали», чтобы заработать хоть на какой-то кусок хлеба, пусть и без масла, то Петя Баклажан – ради интереса. Он на хлеб масло шоколадное мазал, да еще с икоркой (три контейнера на «Дордое» – самом крупном в Средней Азии вещевом рынке, какая-то квартира…).
… «Вжжи-ик», – это он подъезжает на «пятак».
– Воронцовка, здесь? – Спрашивает.
– Нет, – отвечают.
– Ну, и какого хрена, тогда здесь делать?
«Вжж-ик», – и нет Баклажана. Уехал.
Или по-другому:
… «Вжжи-ик». – Воронцовка, здесь?
– Здесь, здесь, – отвечают.
– Тогда, ему тема: «Любовь – и сельское хозяйство». Пошли слушать.
А слушателям-новичкам он, как правило, пояснял:
– Все, что Воронцовка рассказывает, на 15–20 процентов – вранье. Так. Для связки слов. Но без этих, пятнадцати-двадцати процентов, лично мне его рассказы – на хрен не нужны. Потому что, в остальном, его истории – чистая, правда! Пусть и с добавками. Но с какими добавками!
А историй этих, за мою жизнь, накопилось…
Всякие истории: мистические, или не слишком, произошедшие со мной, или с моими знакомыми, но больше – юмористические. В основном, забавные, комичные, просто с легким юмором, или очень смешные.
…А может, это – особенность русского характера: все воспринимать с юмором…
Разные истории: короткие, длинные, некоторые даже нудные. Есть совсем коротенькие, почти анекдоты. Не совсем рассказы, но и не байки, как таковые. «ПЕТРАЛАШИ». Этакая новая форма пересказов, собранных воедино. Без хронологии, без какой-либо последовательности. От моего имени и в созвучие, того самого, знаменитого киножурнала – «Ералаш». Крутая мешанина юмористических и нескольких мистических рассказов, записанных не где-нибудь, а в городе, основанном самим Петром Великим – Петербурге. «Петралаши» – одним словом.
В общем, просто взял и перемешал все свои истории. А «как и что» из этого получилось – судить вам, читатели. Одно уверенно скажу: не соскучитесь.
Вполне естественно, как и со всяким уважающим себя рассказчиком, со мной всегда случались какие-нибудь истории…
Ну, не упадет кирпич на голову того человека, который не умеет рассказывать. Он обязательно упадет именно на того, кто сможет потом об этом красочно поведать. Причем, обязательно пролетит в каких-нибудь двух-трех миллиметрах от виска, или просвистит мимо уха. Так уж, устроено.
Слушали меня всегда все по-разному: одни, затаив дыхание, заглядывая прямо в рот, другие – снисходительно улыбаясь, не веря ни единому слову. Байки – так, обычно называют подобные рассказы. Это, когда почти все полностью выдумано. Лишь где-то там, глубоко-глубоко, лежит что-то правдивое. В моих же историях, все – ПРАВДА… Н-ну, конечно, не совсем… и не полностью – все. Но…
Когда-то очень хорошо и «прямо в точку», отозвался о них самый лучший слушатель в моей жизни Петя Баклажан. Баклажан – это его кличка, или, как сейчас говорят, «погоняло». Немного подробней об этом.
Конец девяностых. Меня тогда звали Петя Воронцовка, а его – Петя Баклажан. Мы оба «таксовали» на одном из многочисленных «пятаков» Бишкека – столицы солнечной Киргизии… Работа таксистов тогда заключалась в многочасовом стоянии в очереди в ожидании редкого, для тех времен, клиента. И если все остальные «таксовали», чтобы заработать хоть на какой-то кусок хлеба, пусть и без масла, то Петя Баклажан – ради интереса. Он на хлеб масло шоколадное мазал, да еще с икоркой (три контейнера на «Дордое» – самом крупном в Средней Азии вещевом рынке, какая-то квартира…).
… «Вжжи-ик», – это он подъезжает на «пятак».
– Воронцовка, здесь? – Спрашивает.
– Нет, – отвечают.
– Ну, и какого хрена, тогда здесь делать?
«Вжж-ик», – и нет Баклажана. Уехал.
Или по-другому:
… «Вжжи-ик». – Воронцовка, здесь?
– Здесь, здесь, – отвечают.
– Тогда, ему тема: «Любовь – и сельское хозяйство». Пошли слушать.
А слушателям-новичкам он, как правило, пояснял:
– Все, что Воронцовка рассказывает, на 15–20 процентов – вранье. Так. Для связки слов. Но без этих, пятнадцати-двадцати процентов, лично мне его рассказы – на хрен не нужны. Потому что, в остальном, его истории – чистая, правда! Пусть и с добавками. Но с какими добавками!
А историй этих, за мою жизнь, накопилось…
Всякие истории: мистические, или не слишком, произошедшие со мной, или с моими знакомыми, но больше – юмористические. В основном, забавные, комичные, просто с легким юмором, или очень смешные.
…А может, это – особенность русского характера: все воспринимать с юмором…
Разные истории: короткие, длинные, некоторые даже нудные. Есть совсем коротенькие, почти анекдоты. Не совсем рассказы, но и не байки, как таковые. «ПЕТРАЛАШИ». Этакая новая форма пересказов, собранных воедино. Без хронологии, без какой-либо последовательности. От моего имени и в созвучие, того самого, знаменитого киножурнала – «Ералаш». Крутая мешанина юмористических и нескольких мистических рассказов, записанных не где-нибудь, а в городе, основанном самим Петром Великим – Петербурге. «Петралаши» – одним словом.
В общем, просто взял и перемешал все свои истории. А «как и что» из этого получилось – судить вам, читатели. Одно уверенно скажу: не соскучитесь.
Петралаш первый. Не каждому с неба на голову иконы падают
Почему именно эту историю, хотя она совсем не смешная, я решил рассказать в самом начале? А чтобы подчеркнуть, что действительно, далеко не каждому смертному с неба на голову иконы падают. Мало того, если бы не эта икона, вернее, иконка…
Но все по порядку. Случилось это в той самой Киргизии, и в те самые трудные времена, когда зарабатывать можно было, только где придется и как придется. В том числе, с помощью сбора цветных металлов. Самый крупный пункт приема металлолома в Бишкеке – столицы Киргизии, располагался на территории бывшей, тоже крупной в прошлом, автобазы. Территория огромная, почти пустырь.
Машину свою я оставил в центре этого «пустыря» (никаких зданий высотных вокруг). После того, как получил деньги за сданный металлолом, направился прямо к ней. И только протянул руку к двери, как вдруг, – «Хрясь!». Что-то небольшое и круглое, сверху вниз, уж очень больно чиркнуло по затылку и покатилось в снежно-грязную кашу. (Был конец Марта на дворе).
Кряхтя и шипя от боли, я поднял это грязное и круглое (величиной с монету, но значительно толще) и со злостью швырнул в машину за спинку сиденья.
Уже потом, приехав на «пятак» и внимательно рассмотрев это, понял – изображение какого-то святого, впаянное в пластмассовый корпус, под стекляшкой.
Атеистом я никогда не был, но и религиозным фанатиком – тоже, хотя, в свое время, «перетерся» почти через все распространенные религиозные конфессии. Нашу православную Церковь, честно говоря, любил не очень. Особенно – Батюшек наших. Потому, в ликах святых разбирался слабо. Вернее, совсем не разбирался. Обратился за помощью к торгующим рядом старушкам.
Что тут началось! Галдеж, споры… одни говорят: это – икона Николая Чудотворца, другие – икона Николая Угодника. За «космы» друг дружке цепляются, толкают друг друга, орут…
Мне почему-то ближе был Чудотворец. – Почему Угодник? Кому он угождал? – Позже узнал, что это – один и тот же святой.
Самое интересное случилось потом, через месяц. А в течение месяца я небезуспешно изучал «житие» Николая. В пластмассовом корпусе иконки просверлил отверстие, повесил ее на цепочку, и стал носить у себя на груди. (С неба же упала все-таки, и не на кого-нибудь, а на меня!).
И в это же самое время с геометрической прогрессией надвигалось на меня совсем уж… нехорошее. Грозя онкологией. (При норме – четыре единицы, анализ PSA достиг – уже, 15-ти). Срочно нужно было удалять предстательную железу. Делать операцию в Республиканском онкологическом центре, куда меня направляли, я не стал (отношение там к пациентам, как к… уже потерянным). Обратился в частную клинику, где по сей день практикует профессор М-в. Операция была назначена на ночь 29 апреля. Вот, тут-то все и случилось.
В клинике этой, как бы – поточная линия. Конвейер. Днем пациентов оформляют, готовят, а ночью профессор М-в, их уже оперирует. По четыре-пять человек за ночь.
Где-то около полуночи меня раздели, укутали в черный балахон (жуть!) и привели в операционную – какое-то подобие гестаповского бункера. Кругом на самом видном месте хирургические инструменты: режущие, колющие… медицинская аппаратура, а посередине – две, застеленные желтой клеенкой, кушетки. Медсестры и медбратья – в таких же, клеенчатых фартуках.
На одной кушетке готовят к операции меня, на другой – какого-то, совсем уж древнего вида деда. Раскутали меня из черного балахона, «ширнули» в вену иглу со шлангом от капельницы, чего-то еще делают. На мне – лишь эта иконка с ликом Николая Чудотворца.
Пытаюсь выяснить: какую анестезию они собираются применить? Я ведь тогда и понятия не имел, что они мне в вену… уже капают наркоз. (Что на тот момент мне, категорически, нельзя было делать).
Тут заходит еще одна медсестра, кладет на кушетку рядом со мной бумаги, вроде как, медицинскую карточку. Рукой – хвать, за иконку. И ко мне – с восклицанием:
– Ой, какая чудесная иконка!
А я улыбаюсь… вроде как, под «кайфом» уже. Язык заплетается. Смотрю на иконку и начинаю рассказывать, как она мне на голову упала. А краем глаза, угловым зрением, вижу: в бумагах, что лежат рядом со мной… не мой диагноз! Не моя — фамилия! Каким-то неимоверным усилием воли удерживаю на увиденном взгляд, и внимательно еще раз читаю: «желудок»… «язва»… «Иванов»…
Уже совсем одеревеневшим языком успеваю, все-таки, кое-как промямлить:
– Моя фамилия Пи-ински-и-их…
Очнулся под утро в палате. Пощупал живот: нигде ничего нет, ничего не разрезано. А руки – все в синяках, кругом следы от проколов медицинскими иглами.
Оказывается, во время оформления меня перепутали с тем самым дедом. И ему чуть было не удалили простату, а мне – язву желудка. Вернее, чуть было не отправили нас обоих «на тот свет». Меня из полного наркоза уже б точно не вывели. (Чуть-чуть успели накапать, и то: организм еле-еле промыли.) А если б…
«Дедок» тоже скончался б от язвы. Только чуть позже.
«Шум» я не поднимал. И родственники – тоже. Операция была необходима сверхсрочно, а тут – разборки, то да се… Правда, и без нас кое-кого на следующий день уволили.
Главное, через ночь меня все же, как надо прооперировали, очаг локализовали, все обошлось. Что, еще нужно?
А в церковь, теперь я стал заходить чаще. Не только на Крестины, как бывало раньше. Всегда ставлю свечку перед иконой Николая Чудотворца и мысленно благодарю его за свое, поистине чудесное спасение. Ведь, если б не эта иконка, которая упала на меня из… НИОТКУДА!
…Ну, нет там вокруг никаких высотных строений или конструкций…
Но все по порядку. Случилось это в той самой Киргизии, и в те самые трудные времена, когда зарабатывать можно было, только где придется и как придется. В том числе, с помощью сбора цветных металлов. Самый крупный пункт приема металлолома в Бишкеке – столицы Киргизии, располагался на территории бывшей, тоже крупной в прошлом, автобазы. Территория огромная, почти пустырь.
Машину свою я оставил в центре этого «пустыря» (никаких зданий высотных вокруг). После того, как получил деньги за сданный металлолом, направился прямо к ней. И только протянул руку к двери, как вдруг, – «Хрясь!». Что-то небольшое и круглое, сверху вниз, уж очень больно чиркнуло по затылку и покатилось в снежно-грязную кашу. (Был конец Марта на дворе).
Кряхтя и шипя от боли, я поднял это грязное и круглое (величиной с монету, но значительно толще) и со злостью швырнул в машину за спинку сиденья.
Уже потом, приехав на «пятак» и внимательно рассмотрев это, понял – изображение какого-то святого, впаянное в пластмассовый корпус, под стекляшкой.
Атеистом я никогда не был, но и религиозным фанатиком – тоже, хотя, в свое время, «перетерся» почти через все распространенные религиозные конфессии. Нашу православную Церковь, честно говоря, любил не очень. Особенно – Батюшек наших. Потому, в ликах святых разбирался слабо. Вернее, совсем не разбирался. Обратился за помощью к торгующим рядом старушкам.
Что тут началось! Галдеж, споры… одни говорят: это – икона Николая Чудотворца, другие – икона Николая Угодника. За «космы» друг дружке цепляются, толкают друг друга, орут…
Мне почему-то ближе был Чудотворец. – Почему Угодник? Кому он угождал? – Позже узнал, что это – один и тот же святой.
Самое интересное случилось потом, через месяц. А в течение месяца я небезуспешно изучал «житие» Николая. В пластмассовом корпусе иконки просверлил отверстие, повесил ее на цепочку, и стал носить у себя на груди. (С неба же упала все-таки, и не на кого-нибудь, а на меня!).
И в это же самое время с геометрической прогрессией надвигалось на меня совсем уж… нехорошее. Грозя онкологией. (При норме – четыре единицы, анализ PSA достиг – уже, 15-ти). Срочно нужно было удалять предстательную железу. Делать операцию в Республиканском онкологическом центре, куда меня направляли, я не стал (отношение там к пациентам, как к… уже потерянным). Обратился в частную клинику, где по сей день практикует профессор М-в. Операция была назначена на ночь 29 апреля. Вот, тут-то все и случилось.
В клинике этой, как бы – поточная линия. Конвейер. Днем пациентов оформляют, готовят, а ночью профессор М-в, их уже оперирует. По четыре-пять человек за ночь.
Где-то около полуночи меня раздели, укутали в черный балахон (жуть!) и привели в операционную – какое-то подобие гестаповского бункера. Кругом на самом видном месте хирургические инструменты: режущие, колющие… медицинская аппаратура, а посередине – две, застеленные желтой клеенкой, кушетки. Медсестры и медбратья – в таких же, клеенчатых фартуках.
На одной кушетке готовят к операции меня, на другой – какого-то, совсем уж древнего вида деда. Раскутали меня из черного балахона, «ширнули» в вену иглу со шлангом от капельницы, чего-то еще делают. На мне – лишь эта иконка с ликом Николая Чудотворца.
Пытаюсь выяснить: какую анестезию они собираются применить? Я ведь тогда и понятия не имел, что они мне в вену… уже капают наркоз. (Что на тот момент мне, категорически, нельзя было делать).
Тут заходит еще одна медсестра, кладет на кушетку рядом со мной бумаги, вроде как, медицинскую карточку. Рукой – хвать, за иконку. И ко мне – с восклицанием:
– Ой, какая чудесная иконка!
А я улыбаюсь… вроде как, под «кайфом» уже. Язык заплетается. Смотрю на иконку и начинаю рассказывать, как она мне на голову упала. А краем глаза, угловым зрением, вижу: в бумагах, что лежат рядом со мной… не мой диагноз! Не моя — фамилия! Каким-то неимоверным усилием воли удерживаю на увиденном взгляд, и внимательно еще раз читаю: «желудок»… «язва»… «Иванов»…
Уже совсем одеревеневшим языком успеваю, все-таки, кое-как промямлить:
– Моя фамилия Пи-ински-и-их…
Очнулся под утро в палате. Пощупал живот: нигде ничего нет, ничего не разрезано. А руки – все в синяках, кругом следы от проколов медицинскими иглами.
Оказывается, во время оформления меня перепутали с тем самым дедом. И ему чуть было не удалили простату, а мне – язву желудка. Вернее, чуть было не отправили нас обоих «на тот свет». Меня из полного наркоза уже б точно не вывели. (Чуть-чуть успели накапать, и то: организм еле-еле промыли.) А если б…
«Дедок» тоже скончался б от язвы. Только чуть позже.
«Шум» я не поднимал. И родственники – тоже. Операция была необходима сверхсрочно, а тут – разборки, то да се… Правда, и без нас кое-кого на следующий день уволили.
Главное, через ночь меня все же, как надо прооперировали, очаг локализовали, все обошлось. Что, еще нужно?
А в церковь, теперь я стал заходить чаще. Не только на Крестины, как бывало раньше. Всегда ставлю свечку перед иконой Николая Чудотворца и мысленно благодарю его за свое, поистине чудесное спасение. Ведь, если б не эта иконка, которая упала на меня из… НИОТКУДА!
…Ну, нет там вокруг никаких высотных строений или конструкций…
Петралаш второй. Вежливость, прежде всего
Есть истории, которые очень нелегко описать. Их нужно рассказывать. Определенную роль играют мимика, жестикуляция рассказчика, манера говорить. Оттого, наверное, в устном варианте они получаются намного смешней, интересней. Обычно, когда где-либо я рассказываю эту историю, все буквально покатываются со смеху. Ну, а в печатном варианте – как получится.
В 1980 году жили мы в г. Кара-Балта, Киргизской ССР. Мой рабочий пешеходный маршрут проходил мимо центрального рынка и кинотеатра. А здесь же, по этому маршруту, недалеко от кинотеатра располагалось очень распространенное в те времена низенькое побеленное серой известью общественное здание, с характерным запахом, обозначенное справа и слева большими буквами «Мэ» и «Жо».
И, толи это уже стало рефлексом, толи моя «большая нужда» слишком уж остро реагировала на характерный запах, но я никогда не проходил мимо этого общественного заведения. Это уже настолько вошло в привычку, что я почти не замечал, что слева, по ходу, всегда красовалась буква «Мэ», под которую я и входил, а справа – чужая, не моя, «Жо».
Потом, по воле судьбы, в течение двух лет мы не жили в г. Кара-Балта. За эти два года, пока нас не было, вышеупомянутое заведение было отремонтировано, хотя и не изменило свой внешний облик. Но там, где раньше было «Мэ», стало «Жо» и наоборот, соответственно. Я этого не заметил. Сработал уже немного подзабытый рефлекс, совершенно машинально я завернул влево, расположился на дальнем от входа «очке», как это называют в народе, и совершенно спокойно сижу, «думаю». Мну в руках бумажку.
Вдруг, в туалет ветром влетает далеко не миниатюрной комплекции бабенция, резко, это так, разворачивается на первом от входа «очке», быстро с себя все стягивает и садится. Сразу же из глубины ямы доносится звук мощного водопада. Только тут она, довольная и счастливая, ме-едленно так, поворачивает голову в мою сторону и… звук водопада мгновенно прекращается. На меня смотрят вытаращенные глаза, рот беззвучно шевелится, а затем она, коротко так, произносит: «О!.. Здрасьте».
Согласитесь, я ведь тоже не железный. Растерялся не меньше ее. Что мне было сказать в ответ? Но, будучи с детства приученный к вежливости, хоть и с дрожью в голосе, кое-как сумел из себя выдавить: «З-здрасьте». И сидим, замерев, смотрим друг на друга, но только мгновение. Через секунду она отворачивается, пусто смотрит перед собой, снова резко и коротко произносит свое: «О!». Затем вскакивает, кое-как все на себя нацепив, и пулей вылетает из туалета.
Какое-то время я еще посидел, обескураженный. Потом последовал примеру бабенции. И только после того, как выскочил из туалета, вскользь глянул на стену: при входе, на фоне серой извести четко выделялась чужая, огромная, жирная буква – «Жо».
В 1980 году жили мы в г. Кара-Балта, Киргизской ССР. Мой рабочий пешеходный маршрут проходил мимо центрального рынка и кинотеатра. А здесь же, по этому маршруту, недалеко от кинотеатра располагалось очень распространенное в те времена низенькое побеленное серой известью общественное здание, с характерным запахом, обозначенное справа и слева большими буквами «Мэ» и «Жо».
И, толи это уже стало рефлексом, толи моя «большая нужда» слишком уж остро реагировала на характерный запах, но я никогда не проходил мимо этого общественного заведения. Это уже настолько вошло в привычку, что я почти не замечал, что слева, по ходу, всегда красовалась буква «Мэ», под которую я и входил, а справа – чужая, не моя, «Жо».
Потом, по воле судьбы, в течение двух лет мы не жили в г. Кара-Балта. За эти два года, пока нас не было, вышеупомянутое заведение было отремонтировано, хотя и не изменило свой внешний облик. Но там, где раньше было «Мэ», стало «Жо» и наоборот, соответственно. Я этого не заметил. Сработал уже немного подзабытый рефлекс, совершенно машинально я завернул влево, расположился на дальнем от входа «очке», как это называют в народе, и совершенно спокойно сижу, «думаю». Мну в руках бумажку.
Вдруг, в туалет ветром влетает далеко не миниатюрной комплекции бабенция, резко, это так, разворачивается на первом от входа «очке», быстро с себя все стягивает и садится. Сразу же из глубины ямы доносится звук мощного водопада. Только тут она, довольная и счастливая, ме-едленно так, поворачивает голову в мою сторону и… звук водопада мгновенно прекращается. На меня смотрят вытаращенные глаза, рот беззвучно шевелится, а затем она, коротко так, произносит: «О!.. Здрасьте».
Согласитесь, я ведь тоже не железный. Растерялся не меньше ее. Что мне было сказать в ответ? Но, будучи с детства приученный к вежливости, хоть и с дрожью в голосе, кое-как сумел из себя выдавить: «З-здрасьте». И сидим, замерев, смотрим друг на друга, но только мгновение. Через секунду она отворачивается, пусто смотрит перед собой, снова резко и коротко произносит свое: «О!». Затем вскакивает, кое-как все на себя нацепив, и пулей вылетает из туалета.
Какое-то время я еще посидел, обескураженный. Потом последовал примеру бабенции. И только после того, как выскочил из туалета, вскользь глянул на стену: при входе, на фоне серой извести четко выделялась чужая, огромная, жирная буква – «Жо».
Петралаш третий. Слово – не воробей…
Тот же г. Кара-Балта. Примерно, те же самые времена. Автобус. (Уже не помню, какой номер). «Кольцевой».
…Читатели, наверное, уже обратили внимание, что мои истории географически как-то «привязаны» к Азиатскому региону. Объясняю: только в 2010 году я стал гражданином России, а до 2009 года «коптил» богатые солнцем казахстанские и киргизстанские небеса…
Жара… мозги «кипят». От того и богаты те края всякими случаями. Свидетелем одного из них, произошедшего в автобусе «кольцевого» маршрута я, как раз, и оказался.
Все, кому довелось жить в советские времена, хорошо помнят, что в те далекие, теперь уже, годы автобусы по всем городам и селам «Великой страны» ходили «резиновые». (Да, и сейчас кое-где – та же картина). Какая б ни была их вместимость, и сколько б ни стояло на остановке людей, впихивались каким-то образом почти все.
Итак, автобус. «Кольцевой». На остановке «Центральный рынок» толпа – особенно «неивствующая». Автобус «берут» приступом. Примерно так: и-э-э-а-ххх!.. И он, уже набитый битком, покачивается. Несколько минут еще уходит на то, чтобы закрыть двери. Для этого водителю иногда приходится выходить и бодро заталкивать последнего застрявшего пассажира пяткой под копчик. А те, кто уже сел, тем временем, удобнее, если этот процесс можно так назвать, усаживались и распихивались, затихая.
На высоком сиденье «только для кондуктора» «распихивалась» миловидная на лицо старушка, весом и в окружности, наверное, не менее центнера, громко, на весь автобус, приговаривая:
– Ну, народ, ну, народ! Совсем оборзели все! Представляете: только пролезла к двери, не успела ноги поднять – как уже засунули! А я ведь не маленькая совсем!.. Ведь только ноги подняла – и сразу засунули!..
На какое-то время в автобусе воцарилась мертвая тишина. Потом враз, в мгновение, взорвалась… нет, не хохотом. Гоготом! Чуть стекла не вылетели. Его даже качнуло звуковой волной. Автобус.
А бабулька только глазенками лупает, ничего не понимая. Головой туда-сюда вертит, на всех поглядывает.
Кое-как все успокоились, лишь изредка похихикивая. Автобус тронулся. А у бабульки на лице – движение мысли: думает, думает… Минут пять, это длилось, не меньше. И тут, она выдала одиноко, громко, на весь салон:
– И-и-хи-хи-хи… ну, и ляпнула старая дура! Ну, и сморозила! Хи-хи-хи…
Водителю пришлось остановиться…
Автобус «забился в истерике»…
Ни до, ни после, такого дружного хохота я больше никогда не слышал.
…Читатели, наверное, уже обратили внимание, что мои истории географически как-то «привязаны» к Азиатскому региону. Объясняю: только в 2010 году я стал гражданином России, а до 2009 года «коптил» богатые солнцем казахстанские и киргизстанские небеса…
Жара… мозги «кипят». От того и богаты те края всякими случаями. Свидетелем одного из них, произошедшего в автобусе «кольцевого» маршрута я, как раз, и оказался.
Все, кому довелось жить в советские времена, хорошо помнят, что в те далекие, теперь уже, годы автобусы по всем городам и селам «Великой страны» ходили «резиновые». (Да, и сейчас кое-где – та же картина). Какая б ни была их вместимость, и сколько б ни стояло на остановке людей, впихивались каким-то образом почти все.
Итак, автобус. «Кольцевой». На остановке «Центральный рынок» толпа – особенно «неивствующая». Автобус «берут» приступом. Примерно так: и-э-э-а-ххх!.. И он, уже набитый битком, покачивается. Несколько минут еще уходит на то, чтобы закрыть двери. Для этого водителю иногда приходится выходить и бодро заталкивать последнего застрявшего пассажира пяткой под копчик. А те, кто уже сел, тем временем, удобнее, если этот процесс можно так назвать, усаживались и распихивались, затихая.
На высоком сиденье «только для кондуктора» «распихивалась» миловидная на лицо старушка, весом и в окружности, наверное, не менее центнера, громко, на весь автобус, приговаривая:
– Ну, народ, ну, народ! Совсем оборзели все! Представляете: только пролезла к двери, не успела ноги поднять – как уже засунули! А я ведь не маленькая совсем!.. Ведь только ноги подняла – и сразу засунули!..
На какое-то время в автобусе воцарилась мертвая тишина. Потом враз, в мгновение, взорвалась… нет, не хохотом. Гоготом! Чуть стекла не вылетели. Его даже качнуло звуковой волной. Автобус.
А бабулька только глазенками лупает, ничего не понимая. Головой туда-сюда вертит, на всех поглядывает.
Кое-как все успокоились, лишь изредка похихикивая. Автобус тронулся. А у бабульки на лице – движение мысли: думает, думает… Минут пять, это длилось, не меньше. И тут, она выдала одиноко, громко, на весь салон:
– И-и-хи-хи-хи… ну, и ляпнула старая дура! Ну, и сморозила! Хи-хи-хи…
Водителю пришлось остановиться…
Автобус «забился в истерике»…
Ни до, ни после, такого дружного хохота я больше никогда не слышал.
Петралаш четвертый. Вдоль, по улице Баха
В Киргизии, особенно в Чуйской долине, до развала СССР и череды «юрточных» и «тюльпановых» революций, киргизов, наверное, было меньше, чем представителей других национальностей. Целые поселки, а то и небольшие городишки состояли почти поголовно: или из русских, или украинцев, или немцев. Также «кучковались» дунгане, корейцы, уйгуры, узбеки, турки, курды…
Не республика, а – истинный интернационал. Одни только названия сел и поселков о многом говорят: Алексеевка, Николаевка, Петровка… Фанзы, Милянфан… Люксембург, Карлмарксштадт…
Но больше всего в богатой земледельческой долине, наверное, было – украинцев. Здесь, они себя называли – хохлами. И совсем на это не обижались, в отличие от исконных украинцев. Все относились к этому, как к чему-то само собой разумеющемуся, абсолютно естественно и добродушно.
А по отношению к девушкам, женщинам, слово «хохлушка» произносилось с особой теплотой, нежностью.
Их язык (какой-то гибрид русско-украинско-казацской речи) несколько отличался от чисто украинского. На этой почве, среди них иногда даже возникали споры: мол, мы – хохлы, а то – украинцы. Короче, хохлацкую речь можно было услышать повсюду. Даже в киргизском языке, нет-нет, и проскальзывали хохлацкие «нотки». Типа, серенке. (Сирянки – по-хохлацки, спички – по-русски).
…Маршрутка № 365 была тогда, как нам казалось, самой «резиновой». Набившись пассажирами на автостанции, она шла по улице Баха прямым ходом в Воронцовку. Надо сказать, что село Воронцовка было, буквально, наводнено хохлами, и если люди помоложе предпочитали – русский, то старики говорили только – на хохлацком. Причем, вели себя по отношению к окружающим довольно-таки бесцеремонно. Что для них было абсолютно естественно и обычно. И выглядело, примерно, так.
Бабка сидит на первом сиденье маршрутки, слева, а дед – на самом последнем сиденье, справа. Она смотрит в свое окно, дед – в свое. И так, глядя каждый в свое окно, громко, через весь автобус друг с другом переговариваются. Так было и в тот раз.
Пока автобус набивался пассажирами, водитель включил радиоприемник. Из динамиков – местные «Новости». Что-то говорят про молочно-товарные фермы. (МТФ, МТФ…)
Бабка, глядя в свое окно на переднем сиденье:
– Мыкола, а шо цэ такэ: якэсь – ЭМ, ТЭ, ЭФ?
Тот, не отрывая взгляда от своего правого, самого заднего окна, отвечает:
– Настя, да ты – шо? Нэ знаешь, чи шо? Цэ, ж – МЭТЭХВЭ.
Бабка ему в ответ:
– А-а. Вон, оно – шо. МЭТЭХВЭ я знаю. Цэ – молочна хферма.
…Наконец, маршрутка заполняется пассажирами, отправляется и едет по улице Баха. Старики-хохлы, все также, каждый глядя в свое окно, но теперь уже еще громче, чтобы перекричать шум мотора и монотонный гул вполголоса переговаривающихся друг с другом пассажиров, как, ни в чем не бывало, ведут между собой «легкую» беседу:
– Мыкола. А яка це – вулыця? (Какая это улица?) – Спрашивает бабка.
– Так, цэ ж – Баха, Настя. – Дед отвечает.
– Баха?! А-а-а. Цэ, потому нас и трясэ так. Вин, як мы идымо (Вон, как мы едем): бах-бах-бах! Бах-бах-бах…
В автобусе – гомерический хохот.
Не республика, а – истинный интернационал. Одни только названия сел и поселков о многом говорят: Алексеевка, Николаевка, Петровка… Фанзы, Милянфан… Люксембург, Карлмарксштадт…
Но больше всего в богатой земледельческой долине, наверное, было – украинцев. Здесь, они себя называли – хохлами. И совсем на это не обижались, в отличие от исконных украинцев. Все относились к этому, как к чему-то само собой разумеющемуся, абсолютно естественно и добродушно.
А по отношению к девушкам, женщинам, слово «хохлушка» произносилось с особой теплотой, нежностью.
Их язык (какой-то гибрид русско-украинско-казацской речи) несколько отличался от чисто украинского. На этой почве, среди них иногда даже возникали споры: мол, мы – хохлы, а то – украинцы. Короче, хохлацкую речь можно было услышать повсюду. Даже в киргизском языке, нет-нет, и проскальзывали хохлацкие «нотки». Типа, серенке. (Сирянки – по-хохлацки, спички – по-русски).
…Маршрутка № 365 была тогда, как нам казалось, самой «резиновой». Набившись пассажирами на автостанции, она шла по улице Баха прямым ходом в Воронцовку. Надо сказать, что село Воронцовка было, буквально, наводнено хохлами, и если люди помоложе предпочитали – русский, то старики говорили только – на хохлацком. Причем, вели себя по отношению к окружающим довольно-таки бесцеремонно. Что для них было абсолютно естественно и обычно. И выглядело, примерно, так.
Бабка сидит на первом сиденье маршрутки, слева, а дед – на самом последнем сиденье, справа. Она смотрит в свое окно, дед – в свое. И так, глядя каждый в свое окно, громко, через весь автобус друг с другом переговариваются. Так было и в тот раз.
Пока автобус набивался пассажирами, водитель включил радиоприемник. Из динамиков – местные «Новости». Что-то говорят про молочно-товарные фермы. (МТФ, МТФ…)
Бабка, глядя в свое окно на переднем сиденье:
– Мыкола, а шо цэ такэ: якэсь – ЭМ, ТЭ, ЭФ?
Тот, не отрывая взгляда от своего правого, самого заднего окна, отвечает:
– Настя, да ты – шо? Нэ знаешь, чи шо? Цэ, ж – МЭТЭХВЭ.
Бабка ему в ответ:
– А-а. Вон, оно – шо. МЭТЭХВЭ я знаю. Цэ – молочна хферма.
…Наконец, маршрутка заполняется пассажирами, отправляется и едет по улице Баха. Старики-хохлы, все также, каждый глядя в свое окно, но теперь уже еще громче, чтобы перекричать шум мотора и монотонный гул вполголоса переговаривающихся друг с другом пассажиров, как, ни в чем не бывало, ведут между собой «легкую» беседу:
– Мыкола. А яка це – вулыця? (Какая это улица?) – Спрашивает бабка.
– Так, цэ ж – Баха, Настя. – Дед отвечает.
– Баха?! А-а-а. Цэ, потому нас и трясэ так. Вин, як мы идымо (Вон, как мы едем): бах-бах-бах! Бах-бах-бах…
В автобусе – гомерический хохот.
Петралаш пятый. В переводе с меркенского
Эта история произошла со мной давно. Еще в 197… затертом году. Жил я тогда тоже в Киргизии. А родом, я – из села Мерке, что в Джамбулской области, Казахстана. (Зачем пишу – откуда родом, ниже станет ясно).
И вот, как-то поехал в Москву поступать в институт. Приехал. Началось все, как и обычно: нашел институт, сдал документы, переночевал на вокзале и пустился по Москве искать жилье на время вступительных экзаменов.
Как и положено, на дверях всех более-менее доступных в финансовом отношении гостиниц висела обычная для тех времен табличка: «Мест нет». В общежития было не пробиться. Но мир-то, не без добрых людей. Посоветовали: при «Доме колхозника» есть дешевенькая гостиница – всего рубль за ночь. Нашел я тот «Дом колхозника», оформился, каждое утро администраторше сдаю рубль, как положено и потихоньку сдаю экзамены. То бишь, поступаю.
Надо сказать, что в «Доме колхозника» колхозников, как таковых не было. Жили мы в больших – «на 12 коек» комнатах, где менялись только жильцы. Койки, тумбочки между ними, постель (если мне не изменяет память), оставались неизменными. Постоянными в нашей комнате были еще два жильца: молодой человек, лет эдак, 30–32, и узбек с чесноком (мешок у него был, вроде бы, всегда один и тот же, чеснок все время – другой). А молодой человек был «вечным студентом». Учился он, кажется, во втором по счету, или даже в третьем институте. (Были в то время и такие «чокнутые»). Да, чуть не забыл – еще два шахтера из Норильска. Приехали в Москву деньги «просаживать».
Но, что самое странное: мне, как выходцу из Средней Азии, это сразу бросилось в глаза – жизнь наша проходила, в основном, молчком. Никто никого ни о чем не спрашивал, ничего не рассказывал, а так: односложные, банальные фразы и все. Каждый вечер одно и то же: узбек ложился в кровать, не раздеваясь, «вечный студент», выпив свою неизменную бутылку кефира с булочкой, листал конспекты… Скучно.
И вот, накануне своего отъезда (не поступил, не сдал, завалился на иностранном), решил я всю эту братию в комнате «расшевелить». Подсчитал свои оставшиеся «финансы», купил «бормотухи», закуски простенькой. Решил по-нашему, по-азиатски, устроить, так сказать, небольшой дастархан («поляну»). Главное, ведь только начать…
…Потихоньку, потихоньку в комнате все расшевелились, разговорились, через время появилась откуда-то еще бормотуха. Потом еще. Словом, все как положено, по-человечески. Все наконец-то перезнакомились, расселись «по кучкам», подружились…
И вот тут, начинается самое интересное. Когда очередь дошла до меня (узбека, кстати, в тот день не было), на вопрос: «Откуда, ты?» Я возьми, да и ляпни сдуру:
– Из Меркенской АССР.
И, что самое странное, никто, кроме студента, даже и «ухом не повел» против такого подвоха. Ну, Меркенская, так Меркенская… АССР. А тот, как-то сразу сощурился, на лице появилось подобие глубокой мысли.
– А где это, Меркенская АССР? – Спросил он вдруг, через время, когда разговор был уже совсем на другую тему. Внимание всех, естественно, сконцентрировалось на нас.
– Как, где? – Отвечаю ему. – В Казахстане.
– В Казахстане?! – Он опять задумался. Потом снова дергает за рукав и опять за свое:
– Ну, Кара-Калпакскую АССР я знаю. А Меркенской – не знаю. Нет такой в Казахстане.
Меня и понесло:
– Как, нет? – Говорю. – Как, нет! Да, я сам – меркенец! Ну, маленький – мы народ. Ну, и что? Я же не виноват, что вы здесь и не слышали о такой нации. Вот, – говорю, – кто из вас знает, что на Кавказе есть нация кумыки?
Все только плечами пожали. (Откуда им знать про кумыков, если даже на Меркенскую АССР не среагировали). Только «студент» (Вот гад, а…), опять что-то призадумался.
«Ну, берегись!». – Думаю. И у меня само собой вырвалось, да еще с таким выражением:
– Бир эки, уч терт! Беш, алты!???!!! (Один два, три четыре! Пять, шесть!) – Это, я на своем родном, на меркенском, тебе отвечаю, – говорю им. (Фактически, же: или на казахском, или на киргизском).
Студент снова за свое:
– А что, ты сказал? Переведи.
Ну, что я мог ему ответить? Не скажу же, конкретно: один, два, три, четыре, пять, шесть. Но если нужен «перевод»? Пожалуйста:
– По-меркенски я сейчас сказал: «Живете здесь, гниете. И не хрена не знаете».
А потом, всеми правдами и неправдами я постарался увести разговор в другое русло. Студент тем временем сел на свою койку и долго черкал что-то карандашом в одной из своих тетрадей. Через время как-то боком придвинулся ко мне и, слегка запинаясь, промямлил:
– Я тут, набросал кое-что. Ты, уж извини. Напиши мне перевод, пожалуйста. С – меркенского. И сует мне свою тетрадку. А там: «Здравствуйте —», «До свидания —», «Давайте познакомимся —», «Как ваши дела? – », «Где вы живете? – » … И так далее, в том же духе. На целых четыре, или пять страниц. За мной дело не стало. И давай, я ему «перевод» записывать. Типа:
«Я хочу с вами подружиться. – Мен жынды жаман» (Я дурак плохой). «Как настроение? – Кутин жаксы?» (Задница хорошая?). «Есть ли у вас сестра? – Кыз бала чапан?» (Девочка, мальчик, казахская стеганая верхняя одежда?). И т. д. и т. п. в том же духе.
Все среднеазиатские матерные слова перебрал, что знал. Потом уже использовал: и «сут», и «ет», «ит», «бар», «жок», «билмеймен»… (и «молоко», и «мясо», «собака», «есть», «нет», «не понимаю»). А у него не кончаются и не кончаются фразы. Начал уже выдумывать всякую чушь, наподобие: «кемильды бемельды», «харатум маратум», «дамылда бурумда», «дастылгун бастылгун» и прочее, прочее.
Ну, откуда ж мне было знать, что этот проклятый студент за ночь… все наизусть выучит! Не успел я утром толком продрать глаза, а он уже:
– Кутин жаксы? (Задница хорошая?)
– Жаксы, жаксы, – отвечаю ему, а сам быстрее одеваюсь.
– Бахыт, рахат? (Счастье, удовольствие?)
Черт, его знает? Чего я ему накарябал на это, в своем «переводе». Но на всякий случай говорю:
– Ой, рахат!..
А тот, все не отстает:
– Азмас билмеймен, бала? (Немного я не понимаю, мальчик?)
О, господи!..
– Слушай, – говорю ему, – мне сейчас некогда. В институт надо бежать за документами. Завтра вечером мой поезд, надо успеть все. Ты, уж извини. Поговорим потом.
И быстро-быстро, давай сматываться. (Дался же этот умник мне на голову). Вечером пришел, как можно позже. Но не позже 23.00, как и положено. И только открыл дверь…
– О, бала! Кутин жаксы? (О, мальчик! Задница хорошая?) – Тут же, встретило меня на пороге. Да еще так игриво, приветливо.
А за ним, за студентом, стоял узбек. Сначала он смотрел в окно. Но при этих (!!!) словах студента голова узбека медленно повернулась в нашу сторону, брови поднялись, рот открылся…
– А-а-а, хм-м-м, – только и смог я ответить…
Все. Выдохся! Не могу больше! Не хватало, чтобы меня еще и в «голубизне» заподозрили. Я поднял руки:
И вот, как-то поехал в Москву поступать в институт. Приехал. Началось все, как и обычно: нашел институт, сдал документы, переночевал на вокзале и пустился по Москве искать жилье на время вступительных экзаменов.
Как и положено, на дверях всех более-менее доступных в финансовом отношении гостиниц висела обычная для тех времен табличка: «Мест нет». В общежития было не пробиться. Но мир-то, не без добрых людей. Посоветовали: при «Доме колхозника» есть дешевенькая гостиница – всего рубль за ночь. Нашел я тот «Дом колхозника», оформился, каждое утро администраторше сдаю рубль, как положено и потихоньку сдаю экзамены. То бишь, поступаю.
Надо сказать, что в «Доме колхозника» колхозников, как таковых не было. Жили мы в больших – «на 12 коек» комнатах, где менялись только жильцы. Койки, тумбочки между ними, постель (если мне не изменяет память), оставались неизменными. Постоянными в нашей комнате были еще два жильца: молодой человек, лет эдак, 30–32, и узбек с чесноком (мешок у него был, вроде бы, всегда один и тот же, чеснок все время – другой). А молодой человек был «вечным студентом». Учился он, кажется, во втором по счету, или даже в третьем институте. (Были в то время и такие «чокнутые»). Да, чуть не забыл – еще два шахтера из Норильска. Приехали в Москву деньги «просаживать».
Но, что самое странное: мне, как выходцу из Средней Азии, это сразу бросилось в глаза – жизнь наша проходила, в основном, молчком. Никто никого ни о чем не спрашивал, ничего не рассказывал, а так: односложные, банальные фразы и все. Каждый вечер одно и то же: узбек ложился в кровать, не раздеваясь, «вечный студент», выпив свою неизменную бутылку кефира с булочкой, листал конспекты… Скучно.
И вот, накануне своего отъезда (не поступил, не сдал, завалился на иностранном), решил я всю эту братию в комнате «расшевелить». Подсчитал свои оставшиеся «финансы», купил «бормотухи», закуски простенькой. Решил по-нашему, по-азиатски, устроить, так сказать, небольшой дастархан («поляну»). Главное, ведь только начать…
…Потихоньку, потихоньку в комнате все расшевелились, разговорились, через время появилась откуда-то еще бормотуха. Потом еще. Словом, все как положено, по-человечески. Все наконец-то перезнакомились, расселись «по кучкам», подружились…
И вот тут, начинается самое интересное. Когда очередь дошла до меня (узбека, кстати, в тот день не было), на вопрос: «Откуда, ты?» Я возьми, да и ляпни сдуру:
– Из Меркенской АССР.
И, что самое странное, никто, кроме студента, даже и «ухом не повел» против такого подвоха. Ну, Меркенская, так Меркенская… АССР. А тот, как-то сразу сощурился, на лице появилось подобие глубокой мысли.
– А где это, Меркенская АССР? – Спросил он вдруг, через время, когда разговор был уже совсем на другую тему. Внимание всех, естественно, сконцентрировалось на нас.
– Как, где? – Отвечаю ему. – В Казахстане.
– В Казахстане?! – Он опять задумался. Потом снова дергает за рукав и опять за свое:
– Ну, Кара-Калпакскую АССР я знаю. А Меркенской – не знаю. Нет такой в Казахстане.
Меня и понесло:
– Как, нет? – Говорю. – Как, нет! Да, я сам – меркенец! Ну, маленький – мы народ. Ну, и что? Я же не виноват, что вы здесь и не слышали о такой нации. Вот, – говорю, – кто из вас знает, что на Кавказе есть нация кумыки?
Все только плечами пожали. (Откуда им знать про кумыков, если даже на Меркенскую АССР не среагировали). Только «студент» (Вот гад, а…), опять что-то призадумался.
«Ну, берегись!». – Думаю. И у меня само собой вырвалось, да еще с таким выражением:
– Бир эки, уч терт! Беш, алты!???!!! (Один два, три четыре! Пять, шесть!) – Это, я на своем родном, на меркенском, тебе отвечаю, – говорю им. (Фактически, же: или на казахском, или на киргизском).
Студент снова за свое:
– А что, ты сказал? Переведи.
Ну, что я мог ему ответить? Не скажу же, конкретно: один, два, три, четыре, пять, шесть. Но если нужен «перевод»? Пожалуйста:
– По-меркенски я сейчас сказал: «Живете здесь, гниете. И не хрена не знаете».
А потом, всеми правдами и неправдами я постарался увести разговор в другое русло. Студент тем временем сел на свою койку и долго черкал что-то карандашом в одной из своих тетрадей. Через время как-то боком придвинулся ко мне и, слегка запинаясь, промямлил:
– Я тут, набросал кое-что. Ты, уж извини. Напиши мне перевод, пожалуйста. С – меркенского. И сует мне свою тетрадку. А там: «Здравствуйте —», «До свидания —», «Давайте познакомимся —», «Как ваши дела? – », «Где вы живете? – » … И так далее, в том же духе. На целых четыре, или пять страниц. За мной дело не стало. И давай, я ему «перевод» записывать. Типа:
«Я хочу с вами подружиться. – Мен жынды жаман» (Я дурак плохой). «Как настроение? – Кутин жаксы?» (Задница хорошая?). «Есть ли у вас сестра? – Кыз бала чапан?» (Девочка, мальчик, казахская стеганая верхняя одежда?). И т. д. и т. п. в том же духе.
Все среднеазиатские матерные слова перебрал, что знал. Потом уже использовал: и «сут», и «ет», «ит», «бар», «жок», «билмеймен»… (и «молоко», и «мясо», «собака», «есть», «нет», «не понимаю»). А у него не кончаются и не кончаются фразы. Начал уже выдумывать всякую чушь, наподобие: «кемильды бемельды», «харатум маратум», «дамылда бурумда», «дастылгун бастылгун» и прочее, прочее.
Ну, откуда ж мне было знать, что этот проклятый студент за ночь… все наизусть выучит! Не успел я утром толком продрать глаза, а он уже:
– Кутин жаксы? (Задница хорошая?)
– Жаксы, жаксы, – отвечаю ему, а сам быстрее одеваюсь.
– Бахыт, рахат? (Счастье, удовольствие?)
Черт, его знает? Чего я ему накарябал на это, в своем «переводе». Но на всякий случай говорю:
– Ой, рахат!..
А тот, все не отстает:
– Азмас билмеймен, бала? (Немного я не понимаю, мальчик?)
О, господи!..
– Слушай, – говорю ему, – мне сейчас некогда. В институт надо бежать за документами. Завтра вечером мой поезд, надо успеть все. Ты, уж извини. Поговорим потом.
И быстро-быстро, давай сматываться. (Дался же этот умник мне на голову). Вечером пришел, как можно позже. Но не позже 23.00, как и положено. И только открыл дверь…
– О, бала! Кутин жаксы? (О, мальчик! Задница хорошая?) – Тут же, встретило меня на пороге. Да еще так игриво, приветливо.
А за ним, за студентом, стоял узбек. Сначала он смотрел в окно. Но при этих (!!!) словах студента голова узбека медленно повернулась в нашу сторону, брови поднялись, рот открылся…
– А-а-а, хм-м-м, – только и смог я ответить…
Все. Выдохся! Не могу больше! Не хватало, чтобы меня еще и в «голубизне» заподозрили. Я поднял руки: