Страница:
Вечером мы поминали покойников. Стол уставили сладостями, глиняные кринки наполнили квасом и компотом. Отец спросил, где водка, тетя Нюра округлила глаза: «Что вы, миленькие! Это ж какой грех-то. Батюшка говорил, что покойники горят как в аду от поминания водкой. Только сладеньким, чтобы им сладко жилось на том свете». Мама смущенно посмотрела на меня, но промолчала. Я превратился в одно большое ухо.
Тетя Нюра стала рассказывать, как жили «до красных». Оказывается, деревня эта была крупным селом. Имелись здесь церковь о пяти главах, кирпичный и кожевенный заводики, две мельницы. Народ жил богато и вольно. Держали большие стада скотинки, разную птицу, пасеки. Два раза в год снаряжали ходоков в святые места: в Палестину, на Афон, в Сергиеву Лавру, в Киев, Печоры… Если там пьяница какой завелся или девка загуляла – это бывало, конечно, но таких сразу на сход – и на тебе, голубчик, на пряники: или из села прочь или за ум берись, а народ честной не срами! А так вообще все было хорошо: и работали сообща, и праздники отмечали вместе, и в церковь ходили. А как эти ироды красные нагрянули, так всему конец. Только огонь, кровь да слезы горькие.
Поплакала она, перекрестилась: «На все воля Божья» и заговорила о другом. Родители облегченно вздохнули: наконец-то. Рассказывала она о колхозе, об урожаях и людях. А в каждом слове, в голосе, в глазах: не так, не то, все пошло вкривь и вкось… Но, странное дело, об этом застолье у меня осталось светлое воспоминание. Я молчал. Но каждое слово, как семечко, падало в глубину моей детской души и замирало до времени.
Утром я помогал тетке пропалывать огород: трава на грядках росла мощно, и ее нужно было подсекать через день. Для меня это стало чем-то вроде зарядки. Вдруг я выпрямился и сказал:
– Теть Нюр, хочешь я тебе кое-что расскажу?
– А давай, – весело отозвалась она, – только больно-то не заливай.
И рассказал «о полетах во сне и наяву». Я, как всегда, увлекся, слова лились, падали каплями дождя, сверкали зарницами. Картины оживали и зримо проплывали передо мной. Тетка, открыв рот и глаза, слушала, забыв о траве… Я смотрел в ее глаза, она – в мои. «Слава Тебе, Господи! – прошептала она. – Вера отцовская в дом возвращается!» Она обняла меня:
– Да ты знаешь, Андрюш, о чем ты сейчас рассказывал?
– Ну, это… так… фантазии…
– Нет, племянничек дорогой, это Царство небесное – вот что такое.
– А где это?
– Знамо дело, на небесах, в раю.
– А откуда у меня… это?
– Видать Ангел тебя водит по небесам. А как еще?
– Ничего не понимаю.
– Не бойсь, Андрюш, все поймешь. Ангел тебя не оставит. – Потом снова подняла глаза к синему небу и тихонько запричитала: – Вера-то, вера, снова в народ возвращается. Слава Богу! Ох, и порадовал ты меня.
Ничего я тогда не понял, но увез с собой нечто очень важное, что проснется несколько позже.
Возвращались мы в город, во двор, к друзьям всегда с радостью. Все-таки любили мы друг друга и скучали, когда не виделись. Разговоров и воспоминаний было – до зимы хватало.
Бывало так. Ляжет снег – белый, сверкающий, пахучий; укатают его машины. Мы наденем коньки и с клюшками в руках носимся по улицам между машин, пасуя друг другу шайбу или консервную банку. Ярко горят уличные фонари, тысячи окон в домах. Свет отражается от белого льда, голубоватого инея на ветках. На небе – звезды или светлый свод из облаков, как в пассаже. Легкий мороз освежает гортань. Или бегаем по парку на лыжах. Или во дворе выбиваем ковры на снегу, прыгая по ним и кувыркаясь, чтобы веником смести грязный снег и снова засыпать ковер белым, пушистым. Мы выкрикиваем что-нибудь по очереди. И обязательно кто-то первым вспомнит лето, следом второй, третий… Кругом зима, а мы возвращаемся в лето, осень, в деревню, на море.
Утром я всегда просыпался резко, будто кто меня трогал за плечо. Вскакивал на ноги и подходил к окну. Через секунду раздавалось нечто похожее на боевой клич индейцев апачей: «Мэ-э-элэ-э-ко-а-а!» Эта загадочная молочница будила весь двор, но увидеть ее никак не удавалось. Наверное, она стояла под аркой дома: там звуки усиливало эхо, и она использовала арку, как огромный рупор. Там, за окном, бежали бабушки с бидонами, лаяли собаки, летали птицы, махали метлами дворники, гудели автомашины.
Как можно валяться в постели, когда столько дел впереди! Что-то такое жило во мне, в нас… Мы проживали каждый день жадно, с интересом… Это походило на разведку боем. Нам до всего было дело. Мы подспудно искали свой жизненный путь. Почему-то не оставляла уверенность: мы обязательно найдем, что ищем. Мы победим.
Однажды пропал Павлик. Мы с ним, Юрой и Ирой ходили на развалины. Старшие очень сердились, когда мы убегали туда играть. Со времен войны в заросших бурьяном руинах находили мины, патроны и оружие. Нам рассказывали, что много непослушных мальчишек подорвалось на минах, случалось, взрывом отрывало руки и выжигало глаза. Мы сами боялись этого мрачного места, но тянуло нас туда как магнитом.
Вот и в тот день мы вчетвером пошли на развалины играть в войну. Мы бегали, кричали: «Тух-тух! Ды-ды-ды! Юрик, ты ранен. Куда пошел? Падай! Ирка, быстро неси бинты и перевяжи раненого» – «Не хочу медсестрой! Я командиром буду!» – «Тогда иди к девчонкам и командуй, сколько хочешь, задрыга». – «А я бабушке пожалуюсь!» – «У, сексотина, брысь отсюда!» Словом, все было, как обычно… Когда собрались уходить, Павлика с нами не оказалось. Мы подумали, что он убежал во двор, и спокойно пошли туда сами. Но нашего верного боевого друга там не было. Зато его искала мама с испуганными глазами. Мы вернулись на развалины и прочесали местность. Его там не было.
Мы с ребятами понуро возвращались во двор. Я шел с камнем в груди и думал, а если он погиб. А если он провалился в глубокую яму и лежит там со сломанным позвоночником. А если на него напали убийцы. Я не мог представить себе Павлика мертвым. Он такой добрый, веселый, хороший. Нет, лучше уж мне умереть вместо него. Пусть меня убьют, но только не моего друга.
И вдруг я увидел его. Павлик сидел на лавочке у нашего подъезда. Я подбежал и закричал:
– Где был? Мы тебя искали. Я чуть не умер из-за тебя!
– Извини, – сказал он тихо. – Сначала я обиделся и хотел вас проучить. А потом…
– Что? Что потом-то?
– Я видел отца. Он вернулся.
– Так радоваться должен. Ты чего?
– Я боюсь его, – признался он. В трусости он мог признаться только мне, своему другу. У нас не принято было трусить, бояться. Отец его был преступником. Он почти все время сидел в тюрьме после воровства или воровал перед посадкой в тюрьму.
– Пойдем вместе. Двоих он не тронет.
– Пойдем.
Тихо, как мыши, вошли мы в квартиру, где жил Павлик. В комнате за круглым обеденным столом сидел в голубой майке толстый мужик со стрижкой «под нуль». Он смотрел по телевизору футбол, пил пиво, курил папиросу. Его толстые руки почти сплошь покрывали голубые татуировки.
– Пришел, змееныш, – прошипел он, не отрываясь от телевизора.
– Он не змееныш! – крикнул я. – Павлик хороший человек.
– Это еще что за шмакодявка?
– И никакой не шмакодявка. Я друг Павлика. Человек. Поняли?
Он встал и подошел ко мне. Его большая сальная пятерня легла на мое горло.
– Да я тебя щас придушу…
– Души, гад! – просипел я сдавленным горлом. – Всех не передушишь, фашист поганый. За меня друзья отомстят. А тебе все равно не жить. Перо те в бок, баклан парашный.
Он удивленно смотрел на меня. Я – на него. Откуда только взялись эта моя храбрость, эти слова из блатного жаргона? Павлик стоял рядом белый, словно в параличе. Я знал одно: мне проиграть нельзя. Хоть умри, но докажи свою силу. Наши взгляды – мой и этого ворюги – сцепились, как руки борцов. Впервые в жизни я видел, как взрослый мужчина меняется от страха. Его глаза сужались и расширялись, тупая морда с поросячьими глазками побурела. Хватка его пальцев на моем горле ослабла, он растерянно опустил руку. Чем дольше мы стояли и смотрели друг другу в глаза, тем спокойней становился я, и тем большим страхом наполнялся он. Взрослый мужик боялся меня, хлипкого мальчишку! Я это видел и внутренне ликовал.
– Ладно, – сказал он. – Это… Я пошутил. – Он сунул руку в карман мятых брюк. Вынул оттуда замызганный рубль и протянул почему-то мне.
– На вот. Сходите в кино.
Уже на улице мы обнялись с Павликом и вместе пошли на проспект. Мы победили. И победу нужно было отметить. Впереди маячили неоновыми огнями вывески кинотеатра и кафе-мороженого, бурлила толпа людей, «культурно отдыхающих» после работы.
С того дня такие понятия, как пиво, футбол, папиросы, татуировки, воровство, трусость – сплелись для меня в один мерзкий клубок.
Вторая возможность проявить мою новоявленную храбрость не заставила себя ждать. Недели через две мы с друзьями выходили из детской спортивной школы – ДСШ, – куда я ходил в секцию гимнастики. У нас было хорошее настроение: скоро соревнования, на которых присуждают разряды. И мы на этот счет имели самые радужные планы. Вдруг нас окружили пятеро парней, старше года на три-четыре, и предложили пройти за угол. Я знал, что за углом вся земля пропитана слезами, кровью и усыпана выбитыми зубами. Там выясняли отношения все драчуны района.
Когда мы остановились, я понял, почему это место выбрано для разборок: с одной стороны – глухие стены ДСШ, с другой – высокие, густые кусты. Один из пятерки, самый худой, но самый наглый, вышел вперед и потребовал вытряхнуть из карманов всю наличность. Он оказался как раз напротив меня, поэтому именно мне достались брызги слюны в лицо. Этого я стерпеть не мог.
И снова меня окатило горячей волной безрассудной храбрости. Мне стало все равно, чем это кончится: попаду ли я в милицию, накажут ли родители, выбьют ли мне зубы и… так далее. Тело мое налилось кипящей кровью. Рот сам собой открылся, и я хрипло закричал: «Да я тебя разорву, гад!» И бросился на слюнявого с кулаками. От первого удара в лицо его развернуло, он оказался ко мне спиной. Следующий удар ногой пришелся ему пониже спины. Он взвыл и побежал. Я за ним. Моя нога несколько раз ударила его в ту же часть тела. Когда опозоренный противник скрылся в кустах, я обернулся. Наверное, вид мой был страшен: остальные четверо попятились. Я медленно пошел на них и был готов ко всему. Они бросились врассыпную. Я настиг одного и повторил удар ногой. Он растянулся и, закрыв лицо руками, заплакал, как девчонка.
Я вернулся к друзьям. Они застыли и вышли из ступора, когда я сказал: «Идем!» На следующий день вся школа знала, что мы втроем побили пятерых взрослых мужиков, выше нас на голову. Я не был против: втроем, так втроем. Со мной уважительно здоровались, первыми протягивая руку. От гордости меня распирало, голова кружилась.
Только Света стала меня избегать. Родители тоже скорбно молчали. Мне это не нравилось.
– Я победил! – кричал я в гостях у Николая Васильевича. – Мои враги были старше и сильней меня. Просто я оказался храбрей, понимаете?
– Да ты не волнуйся, Андрюш, – ответил он спокойно. – Я хоть и старый, но пока еще не глухой.
– Почему тогда Света на меня смотрит, как на больного? Почему родители молчат? Почему Павлик стал меня избегать?
– Понимаешь, мальчик, они обнаружили в тебе то, чего раньше не видели. Думаю, ты и сам не подозревал, что в тебе сидит такой зверь. Так ведь?
– Какой еще зверь… – отозвался я растерянно. А старик был прав: не подозревал.
– Ты знаешь, мне пришлось воевать. Чего только я не насмотрелся: и трусость, и храбрость, кровь, куски тел. Кто-то от страха шел на любую подлость. Кто-то зверел, от крови пьянел, как от вина. Эти сами становились похожи на зверей. Но не они одержали победу. А те, кто хоть и боялись, но сумели преодолеть свою слабость ради отчизны, народа, семьи. Но больше всего мне запомнилась сестричка. Ну, медицинская сестричка. Хрупкая такая, беленькая… Она ни разу за всю войну не выстрелила. Но как раненого из самого ада выносить – она первая. И откуда только силы брались. У нее ручки тоненькие были, как у девочки. А вот, смотри ж ты, сотни людей спасла.
– При чем здесь это? – спросил я недоуменно.
– А вот при чем, – вздохнул он с хрипом в груди. – Ты обнаружил в себе внутреннего врага – ненависть. Он пока сидел до случая в норе и носу не высовывал. Ждал. Но уже дважды он показал звериный оскал. Помнишь, я говорил, что у тебя сердце любящее? Так вот, Андрейка, не может в одном сердце жить любовь и ненависть. Ты должен выбрать: быть слабым и любить – или стать сильным, но иметь злое, холодное, как лед, сердце. Что ты выбираешь?
Передо мной вихрем пронеслись просторы, залитые светом; кроткие глаза мамы, Светы, чье-то дивной красоты огненное лицо, родное до боли. Я молчал и мучительно выбирал. Быть битым, опозоренным слабаком – или победителем, которого все уважают? Любить – или ненавидеть? Свет – тьма.
– Я выбираю любовь, – неожиданно сказал я. Потом уверенно повторил: – Да, любовь.
– Хорошо, – хрипло произнес старик. Он казался спокойным, но я видел, как он внутренне радовался за меня. – Тогда скажи громко и четко… Скажи ради своего будущего и тех людей, которых ты согреешь любовью… Скажи перед лицом Бога: «Я никогда, что бы ни случилось, никого не ударю и не убью!»
Я громко произнес обещание. И что-то во мне будто оборвалось. Что-то черное отслоилось и упало на землю. На миг показалось, что меня окатило светом. Я тряхнул головой. На душе стало легко.
– Ну вот, молодец, – улыбнулся Николай Васильевич сухими губами и положил теплую ладонь мне на плечо. – А теперь я тебе открою один закон. Ты всю жизнь будешь его на себе проверять. Закон такой: человек, который поклялся никого не бить, и сам битым никогда не будет.
– Почему?
– Такие люди находятся под защитой Бога. Она хоть и невидима, но покрепче всякой брони. Думаю, ты не раз вспомнишь об этом законе, когда зло пройдет мимо.
Через три дня после этого разговора у входной двери в наш подъезд появилось нечто страшное: красная крышка гроба. Мама сказала, что Николай Васильевич умер. Два дня я рыдал и выл, как девчонка. Два дня с грохочущим сердцем бегом проносился мимо их двери на улицу. К вечеру второго дня тошнотворный сладковатый запах разлился по всей лестнице. Поздно ночью я не спал, меня душило чувство несправедливости: хороший, добрый, умный человек умирает, а разные преступники продолжают жить. Жалел и себя, потому что потерял друга. Ничего поделать я не мог, а только бессильно молча плакал. Под окном затарахтел автомобильный двигатель. Я выглянул во двор. Из старенького «москвича» вышел бородатый пожилой мужчина и быстрым шагом с портфелем в руке направился в наш подъезд. Через полчаса я успокоился и уснул. В эту ночь мне спалось крепко.
Спускаясь утром по лестнице, я не бежал. Противный запах исчез, зато пахло лимоном и чем-то похожим на аромат «чайного гриба». После школы мама накормила меня обедом и повела в дом Николая Васильевича «попрощаться». Мое сердце сильно билось, во рту пересохло. В квартире толпились незнакомые люди. Говорили полушепотом. Мама обняла и поцеловала тетю Аню. Тут я услышал то, что мне запомнилось надолго. Всегда тихая, грустная тетя Аня вдруг улыбнулась, прикрыв ладошкой рот, и сказала маме: «Николаюшку-то священник отпевать приезжал. Да. Все по-людски сделали. Вот уж душенька его радуется сейчас».
Красный гроб стоял в комнате, куда так любил я заходить. Мама взяла меня за руку и подвела к гробу. Она несколько раз всхлипнула, протянула руку и погладила скрещенные побелевшие старческие руки с каплями желтого воска. Я набрался смелости, выглянул из-за мамы и увидел лицо умершего. Мне показалось, что он спит – так спокойно оно было. Мне даже показалось, что он улыбается, как раньше: «Пусть это будет наша тайна».
Страх, оцепенение, тоска – все прошло. В полном спокойствии во мне прозвучали слова: «Добрые люди не умирают, они уходят к Богу, в Его Царство».
Мы вернулись домой, мама обняла меня: «Да, это хорошая смерть. Как он улыбался, Андрюш, ты видел?» Мы прилипли к оконному стеклу, наблюдая, как подъехал грузовик. Посередине кузова поставили красный гроб, вдоль бортов – длинные скамейки, кочевавшие по квартирам, где собирались люди. Когда родственники и пожилые друзья Николая Васильевича расселись, кто-то положил на гроб три красные бархатные подушки с медалями и орденами. При жизни он их никогда не надевал.
Куда уходит детство
Тетя Нюра стала рассказывать, как жили «до красных». Оказывается, деревня эта была крупным селом. Имелись здесь церковь о пяти главах, кирпичный и кожевенный заводики, две мельницы. Народ жил богато и вольно. Держали большие стада скотинки, разную птицу, пасеки. Два раза в год снаряжали ходоков в святые места: в Палестину, на Афон, в Сергиеву Лавру, в Киев, Печоры… Если там пьяница какой завелся или девка загуляла – это бывало, конечно, но таких сразу на сход – и на тебе, голубчик, на пряники: или из села прочь или за ум берись, а народ честной не срами! А так вообще все было хорошо: и работали сообща, и праздники отмечали вместе, и в церковь ходили. А как эти ироды красные нагрянули, так всему конец. Только огонь, кровь да слезы горькие.
Поплакала она, перекрестилась: «На все воля Божья» и заговорила о другом. Родители облегченно вздохнули: наконец-то. Рассказывала она о колхозе, об урожаях и людях. А в каждом слове, в голосе, в глазах: не так, не то, все пошло вкривь и вкось… Но, странное дело, об этом застолье у меня осталось светлое воспоминание. Я молчал. Но каждое слово, как семечко, падало в глубину моей детской души и замирало до времени.
Утром я помогал тетке пропалывать огород: трава на грядках росла мощно, и ее нужно было подсекать через день. Для меня это стало чем-то вроде зарядки. Вдруг я выпрямился и сказал:
– Теть Нюр, хочешь я тебе кое-что расскажу?
– А давай, – весело отозвалась она, – только больно-то не заливай.
И рассказал «о полетах во сне и наяву». Я, как всегда, увлекся, слова лились, падали каплями дождя, сверкали зарницами. Картины оживали и зримо проплывали передо мной. Тетка, открыв рот и глаза, слушала, забыв о траве… Я смотрел в ее глаза, она – в мои. «Слава Тебе, Господи! – прошептала она. – Вера отцовская в дом возвращается!» Она обняла меня:
– Да ты знаешь, Андрюш, о чем ты сейчас рассказывал?
– Ну, это… так… фантазии…
– Нет, племянничек дорогой, это Царство небесное – вот что такое.
– А где это?
– Знамо дело, на небесах, в раю.
– А откуда у меня… это?
– Видать Ангел тебя водит по небесам. А как еще?
– Ничего не понимаю.
– Не бойсь, Андрюш, все поймешь. Ангел тебя не оставит. – Потом снова подняла глаза к синему небу и тихонько запричитала: – Вера-то, вера, снова в народ возвращается. Слава Богу! Ох, и порадовал ты меня.
Ничего я тогда не понял, но увез с собой нечто очень важное, что проснется несколько позже.
Возвращались мы в город, во двор, к друзьям всегда с радостью. Все-таки любили мы друг друга и скучали, когда не виделись. Разговоров и воспоминаний было – до зимы хватало.
Бывало так. Ляжет снег – белый, сверкающий, пахучий; укатают его машины. Мы наденем коньки и с клюшками в руках носимся по улицам между машин, пасуя друг другу шайбу или консервную банку. Ярко горят уличные фонари, тысячи окон в домах. Свет отражается от белого льда, голубоватого инея на ветках. На небе – звезды или светлый свод из облаков, как в пассаже. Легкий мороз освежает гортань. Или бегаем по парку на лыжах. Или во дворе выбиваем ковры на снегу, прыгая по ним и кувыркаясь, чтобы веником смести грязный снег и снова засыпать ковер белым, пушистым. Мы выкрикиваем что-нибудь по очереди. И обязательно кто-то первым вспомнит лето, следом второй, третий… Кругом зима, а мы возвращаемся в лето, осень, в деревню, на море.
Утром я всегда просыпался резко, будто кто меня трогал за плечо. Вскакивал на ноги и подходил к окну. Через секунду раздавалось нечто похожее на боевой клич индейцев апачей: «Мэ-э-элэ-э-ко-а-а!» Эта загадочная молочница будила весь двор, но увидеть ее никак не удавалось. Наверное, она стояла под аркой дома: там звуки усиливало эхо, и она использовала арку, как огромный рупор. Там, за окном, бежали бабушки с бидонами, лаяли собаки, летали птицы, махали метлами дворники, гудели автомашины.
Как можно валяться в постели, когда столько дел впереди! Что-то такое жило во мне, в нас… Мы проживали каждый день жадно, с интересом… Это походило на разведку боем. Нам до всего было дело. Мы подспудно искали свой жизненный путь. Почему-то не оставляла уверенность: мы обязательно найдем, что ищем. Мы победим.
Однажды пропал Павлик. Мы с ним, Юрой и Ирой ходили на развалины. Старшие очень сердились, когда мы убегали туда играть. Со времен войны в заросших бурьяном руинах находили мины, патроны и оружие. Нам рассказывали, что много непослушных мальчишек подорвалось на минах, случалось, взрывом отрывало руки и выжигало глаза. Мы сами боялись этого мрачного места, но тянуло нас туда как магнитом.
Вот и в тот день мы вчетвером пошли на развалины играть в войну. Мы бегали, кричали: «Тух-тух! Ды-ды-ды! Юрик, ты ранен. Куда пошел? Падай! Ирка, быстро неси бинты и перевяжи раненого» – «Не хочу медсестрой! Я командиром буду!» – «Тогда иди к девчонкам и командуй, сколько хочешь, задрыга». – «А я бабушке пожалуюсь!» – «У, сексотина, брысь отсюда!» Словом, все было, как обычно… Когда собрались уходить, Павлика с нами не оказалось. Мы подумали, что он убежал во двор, и спокойно пошли туда сами. Но нашего верного боевого друга там не было. Зато его искала мама с испуганными глазами. Мы вернулись на развалины и прочесали местность. Его там не было.
Мы с ребятами понуро возвращались во двор. Я шел с камнем в груди и думал, а если он погиб. А если он провалился в глубокую яму и лежит там со сломанным позвоночником. А если на него напали убийцы. Я не мог представить себе Павлика мертвым. Он такой добрый, веселый, хороший. Нет, лучше уж мне умереть вместо него. Пусть меня убьют, но только не моего друга.
И вдруг я увидел его. Павлик сидел на лавочке у нашего подъезда. Я подбежал и закричал:
– Где был? Мы тебя искали. Я чуть не умер из-за тебя!
– Извини, – сказал он тихо. – Сначала я обиделся и хотел вас проучить. А потом…
– Что? Что потом-то?
– Я видел отца. Он вернулся.
– Так радоваться должен. Ты чего?
– Я боюсь его, – признался он. В трусости он мог признаться только мне, своему другу. У нас не принято было трусить, бояться. Отец его был преступником. Он почти все время сидел в тюрьме после воровства или воровал перед посадкой в тюрьму.
– Пойдем вместе. Двоих он не тронет.
– Пойдем.
Тихо, как мыши, вошли мы в квартиру, где жил Павлик. В комнате за круглым обеденным столом сидел в голубой майке толстый мужик со стрижкой «под нуль». Он смотрел по телевизору футбол, пил пиво, курил папиросу. Его толстые руки почти сплошь покрывали голубые татуировки.
– Пришел, змееныш, – прошипел он, не отрываясь от телевизора.
– Он не змееныш! – крикнул я. – Павлик хороший человек.
– Это еще что за шмакодявка?
– И никакой не шмакодявка. Я друг Павлика. Человек. Поняли?
Он встал и подошел ко мне. Его большая сальная пятерня легла на мое горло.
– Да я тебя щас придушу…
– Души, гад! – просипел я сдавленным горлом. – Всех не передушишь, фашист поганый. За меня друзья отомстят. А тебе все равно не жить. Перо те в бок, баклан парашный.
Он удивленно смотрел на меня. Я – на него. Откуда только взялись эта моя храбрость, эти слова из блатного жаргона? Павлик стоял рядом белый, словно в параличе. Я знал одно: мне проиграть нельзя. Хоть умри, но докажи свою силу. Наши взгляды – мой и этого ворюги – сцепились, как руки борцов. Впервые в жизни я видел, как взрослый мужчина меняется от страха. Его глаза сужались и расширялись, тупая морда с поросячьими глазками побурела. Хватка его пальцев на моем горле ослабла, он растерянно опустил руку. Чем дольше мы стояли и смотрели друг другу в глаза, тем спокойней становился я, и тем большим страхом наполнялся он. Взрослый мужик боялся меня, хлипкого мальчишку! Я это видел и внутренне ликовал.
– Ладно, – сказал он. – Это… Я пошутил. – Он сунул руку в карман мятых брюк. Вынул оттуда замызганный рубль и протянул почему-то мне.
– На вот. Сходите в кино.
Уже на улице мы обнялись с Павликом и вместе пошли на проспект. Мы победили. И победу нужно было отметить. Впереди маячили неоновыми огнями вывески кинотеатра и кафе-мороженого, бурлила толпа людей, «культурно отдыхающих» после работы.
С того дня такие понятия, как пиво, футбол, папиросы, татуировки, воровство, трусость – сплелись для меня в один мерзкий клубок.
Вторая возможность проявить мою новоявленную храбрость не заставила себя ждать. Недели через две мы с друзьями выходили из детской спортивной школы – ДСШ, – куда я ходил в секцию гимнастики. У нас было хорошее настроение: скоро соревнования, на которых присуждают разряды. И мы на этот счет имели самые радужные планы. Вдруг нас окружили пятеро парней, старше года на три-четыре, и предложили пройти за угол. Я знал, что за углом вся земля пропитана слезами, кровью и усыпана выбитыми зубами. Там выясняли отношения все драчуны района.
Когда мы остановились, я понял, почему это место выбрано для разборок: с одной стороны – глухие стены ДСШ, с другой – высокие, густые кусты. Один из пятерки, самый худой, но самый наглый, вышел вперед и потребовал вытряхнуть из карманов всю наличность. Он оказался как раз напротив меня, поэтому именно мне достались брызги слюны в лицо. Этого я стерпеть не мог.
И снова меня окатило горячей волной безрассудной храбрости. Мне стало все равно, чем это кончится: попаду ли я в милицию, накажут ли родители, выбьют ли мне зубы и… так далее. Тело мое налилось кипящей кровью. Рот сам собой открылся, и я хрипло закричал: «Да я тебя разорву, гад!» И бросился на слюнявого с кулаками. От первого удара в лицо его развернуло, он оказался ко мне спиной. Следующий удар ногой пришелся ему пониже спины. Он взвыл и побежал. Я за ним. Моя нога несколько раз ударила его в ту же часть тела. Когда опозоренный противник скрылся в кустах, я обернулся. Наверное, вид мой был страшен: остальные четверо попятились. Я медленно пошел на них и был готов ко всему. Они бросились врассыпную. Я настиг одного и повторил удар ногой. Он растянулся и, закрыв лицо руками, заплакал, как девчонка.
Я вернулся к друзьям. Они застыли и вышли из ступора, когда я сказал: «Идем!» На следующий день вся школа знала, что мы втроем побили пятерых взрослых мужиков, выше нас на голову. Я не был против: втроем, так втроем. Со мной уважительно здоровались, первыми протягивая руку. От гордости меня распирало, голова кружилась.
Только Света стала меня избегать. Родители тоже скорбно молчали. Мне это не нравилось.
– Я победил! – кричал я в гостях у Николая Васильевича. – Мои враги были старше и сильней меня. Просто я оказался храбрей, понимаете?
– Да ты не волнуйся, Андрюш, – ответил он спокойно. – Я хоть и старый, но пока еще не глухой.
– Почему тогда Света на меня смотрит, как на больного? Почему родители молчат? Почему Павлик стал меня избегать?
– Понимаешь, мальчик, они обнаружили в тебе то, чего раньше не видели. Думаю, ты и сам не подозревал, что в тебе сидит такой зверь. Так ведь?
– Какой еще зверь… – отозвался я растерянно. А старик был прав: не подозревал.
– Ты знаешь, мне пришлось воевать. Чего только я не насмотрелся: и трусость, и храбрость, кровь, куски тел. Кто-то от страха шел на любую подлость. Кто-то зверел, от крови пьянел, как от вина. Эти сами становились похожи на зверей. Но не они одержали победу. А те, кто хоть и боялись, но сумели преодолеть свою слабость ради отчизны, народа, семьи. Но больше всего мне запомнилась сестричка. Ну, медицинская сестричка. Хрупкая такая, беленькая… Она ни разу за всю войну не выстрелила. Но как раненого из самого ада выносить – она первая. И откуда только силы брались. У нее ручки тоненькие были, как у девочки. А вот, смотри ж ты, сотни людей спасла.
– При чем здесь это? – спросил я недоуменно.
– А вот при чем, – вздохнул он с хрипом в груди. – Ты обнаружил в себе внутреннего врага – ненависть. Он пока сидел до случая в норе и носу не высовывал. Ждал. Но уже дважды он показал звериный оскал. Помнишь, я говорил, что у тебя сердце любящее? Так вот, Андрейка, не может в одном сердце жить любовь и ненависть. Ты должен выбрать: быть слабым и любить – или стать сильным, но иметь злое, холодное, как лед, сердце. Что ты выбираешь?
Передо мной вихрем пронеслись просторы, залитые светом; кроткие глаза мамы, Светы, чье-то дивной красоты огненное лицо, родное до боли. Я молчал и мучительно выбирал. Быть битым, опозоренным слабаком – или победителем, которого все уважают? Любить – или ненавидеть? Свет – тьма.
– Я выбираю любовь, – неожиданно сказал я. Потом уверенно повторил: – Да, любовь.
– Хорошо, – хрипло произнес старик. Он казался спокойным, но я видел, как он внутренне радовался за меня. – Тогда скажи громко и четко… Скажи ради своего будущего и тех людей, которых ты согреешь любовью… Скажи перед лицом Бога: «Я никогда, что бы ни случилось, никого не ударю и не убью!»
Я громко произнес обещание. И что-то во мне будто оборвалось. Что-то черное отслоилось и упало на землю. На миг показалось, что меня окатило светом. Я тряхнул головой. На душе стало легко.
– Ну вот, молодец, – улыбнулся Николай Васильевич сухими губами и положил теплую ладонь мне на плечо. – А теперь я тебе открою один закон. Ты всю жизнь будешь его на себе проверять. Закон такой: человек, который поклялся никого не бить, и сам битым никогда не будет.
– Почему?
– Такие люди находятся под защитой Бога. Она хоть и невидима, но покрепче всякой брони. Думаю, ты не раз вспомнишь об этом законе, когда зло пройдет мимо.
Через три дня после этого разговора у входной двери в наш подъезд появилось нечто страшное: красная крышка гроба. Мама сказала, что Николай Васильевич умер. Два дня я рыдал и выл, как девчонка. Два дня с грохочущим сердцем бегом проносился мимо их двери на улицу. К вечеру второго дня тошнотворный сладковатый запах разлился по всей лестнице. Поздно ночью я не спал, меня душило чувство несправедливости: хороший, добрый, умный человек умирает, а разные преступники продолжают жить. Жалел и себя, потому что потерял друга. Ничего поделать я не мог, а только бессильно молча плакал. Под окном затарахтел автомобильный двигатель. Я выглянул во двор. Из старенького «москвича» вышел бородатый пожилой мужчина и быстрым шагом с портфелем в руке направился в наш подъезд. Через полчаса я успокоился и уснул. В эту ночь мне спалось крепко.
Спускаясь утром по лестнице, я не бежал. Противный запах исчез, зато пахло лимоном и чем-то похожим на аромат «чайного гриба». После школы мама накормила меня обедом и повела в дом Николая Васильевича «попрощаться». Мое сердце сильно билось, во рту пересохло. В квартире толпились незнакомые люди. Говорили полушепотом. Мама обняла и поцеловала тетю Аню. Тут я услышал то, что мне запомнилось надолго. Всегда тихая, грустная тетя Аня вдруг улыбнулась, прикрыв ладошкой рот, и сказала маме: «Николаюшку-то священник отпевать приезжал. Да. Все по-людски сделали. Вот уж душенька его радуется сейчас».
Красный гроб стоял в комнате, куда так любил я заходить. Мама взяла меня за руку и подвела к гробу. Она несколько раз всхлипнула, протянула руку и погладила скрещенные побелевшие старческие руки с каплями желтого воска. Я набрался смелости, выглянул из-за мамы и увидел лицо умершего. Мне показалось, что он спит – так спокойно оно было. Мне даже показалось, что он улыбается, как раньше: «Пусть это будет наша тайна».
Страх, оцепенение, тоска – все прошло. В полном спокойствии во мне прозвучали слова: «Добрые люди не умирают, они уходят к Богу, в Его Царство».
Мы вернулись домой, мама обняла меня: «Да, это хорошая смерть. Как он улыбался, Андрюш, ты видел?» Мы прилипли к оконному стеклу, наблюдая, как подъехал грузовик. Посередине кузова поставили красный гроб, вдоль бортов – длинные скамейки, кочевавшие по квартирам, где собирались люди. Когда родственники и пожилые друзья Николая Васильевича расселись, кто-то положил на гроб три красные бархатные подушки с медалями и орденами. При жизни он их никогда не надевал.
Куда уходит детство
У нас во дворе соседи жили, как родственники. Окна и двери нараспашку. Мы знали все обо всех: кто, с кем, как живет; где работают, что готовили на ужин и какой фильм смотрели по телевизору. Когда набегаешься, постучишь по подоконнику первого этажа, попросишь попить – пожалуйста, кружка кваса или компота: «Пей на здоровье, деточка». Часто приходилось обедать, ужинать у соседей, когда, например, заиграешься с их детьми. Свое-то давно приелось. Мама работала на заводе в конторе. Времени на готовку в обычные дни у нее было маловато. Мы ели все больше котлеты и суп. Зато у соседей можно было попробовать что-то необычное. Например, у Димы нам ставили большую тарелку с нарезанной колбасой разных сортов, белый хлеб и острый соус. Мама Павлика любила готовить блины и домашнюю лапшу. Бабушка Иришки, даже на кухне ходившая в блузке с брошью, всем блюдам предпочитала салаты, особенно греческий с брынзой и сладким перцем и французский «оливье». У Анечки почти всегда угощали пирожками и пирожными. Она даже в школу каждый день носила коробку с пирожными.
Мы всегда знали, к кому обратиться, чтобы «слегка перекусить». Аня смущенно открывала коробку с завернутыми в салфетку пирожными или булочками. Однажды Лидия Михайловна за чаем сказала, что в моем классе Анечка ― самая красивая девочка. Мне она такой не казалась: во-первых, очки с толстыми стеклами; во-вторых, слишком тихая и неприметная. Но если так сказала взрослая умная женщина… И я пригляделся к Ане. На самом деле, под стеклами очков обнаружились большие карие глаза с длинными ресницами, в лице ее угадывалось благородство, доброта и ум. Волосы у нее волнистые, красиво уложенные. Ну и это… фигурка, там, ножки и все прочее тоже ничего. Но, конечно, со Светой не сравнить, она – вне досягаемости.
После того чая Лидия Михайловна переоделась «в очень скромное» и предложила нам сопровождать ее во время посещения учеников, разумеется, проблемных. Нам она сказала, что мы будем ее поддержкой и защитой, потому что во время таких обходов «всякое случается». Мы сели на трамвай, вышли на следующей остановке. Прошли немного, свернули во двор и чуть не упали в яму. Сразу за аркой начинался котлован, на дне которого копошились по колено в грязи водопроводчики. С трудом нашли третий подъезд и по мрачной неубранной лестнице поднялись на пятый этаж.
– О ужас, – простонала, задыхаясь, Света. – Как они живут в этой грязи!
– Живут, как видишь.
Мы позвонили. Никто не откликнулся. Наверное, потому что там кричали. Я дернул дверь, она открылась, и мы вошли. Пришлось дойти до кухни, чтобы на нас обратили внимание. Квартира, как лестница и двор – больше напоминала склад: всюду висело барахло, тазы, одежда; стояли старая мебель, тазы и ящики. Всюду витал кислый затхлый запах.
– Ты кто такая? – раздался пьяный мужской голос.
– Я классный руководитель вашего Толика, – вежливо ответила Лидия Михайловна. – И предпочитаю, чтобы ко мне обращались на «вы».
Из-за стола, покачиваясь, поднялся пузатый мужчина, голый по пояс. Он схватил со стола бутылку и спрятал за спину. Рядом с ним сидела опухшая женщина в халате и трое чумазых детей.
– А мы тут обедаем, – с трудом подбирая цензурные слова, сказал мужчина.
– Я пришла выяснить, почему Толик третий день не приходит в школу.
– Так он болеет.
– Можно взглянуть на справку врача?
– А зачем она? У него соп… он простыл.
– Могу я на него взглянуть?
– А чего глядеть-то? Он там, в комнате спит.
– Я прошу провести меня к нему.
– Нечего те… вам на него смотреть. Болеет дите и все.
– Мне привести милицию?
– А зачем нам милиция? Нам ее не надо.
– Тогда ведите.
В темной сырой комнате лежал мальчик, отвернувшись к стене. Лидия Михайловна присела на край кровати, ласково погладила его грязную голову и повернула к себе лицо. Под глазом и на лбу виднелись синяки.
– Как ты себя чувствуешь, Толик?
– Хорошо, Лидия Михайловна, – тонким голоском ответил мальчик.
– Ну вот, слышите: хорошо, – просипела женщина в халате. – И нечего беспокоиться. Полежит денек-другой и обратно в школу пойдет.
– Ну-ка, выйдем, – тихо сказала Лидия Михайловна. Мы вышли из комнаты и вернулись на кухню. Она глянула на детей и сказала им: – Ребята, пойдите, погуляйте.
Когда дети, испуганно озираясь, вышли, Лидия Михайловна сказала негромко, но со сталью в голосе:
– Послушайте меня внимательно, товарищи родители. Если вы еще хоть раз тронете Толика, – а я теперь буду наблюдать за ним и за вами. Так вот обещаю, что сделаю все возможное, чтобы отправить вас на скамью подсудимых за избиение детей, тунеядство и пьянство. Слышите! Я теперь вам покоя не дам. Да вы знаете, что Толик один из лучших учеников класса, у него способности, он добрый, отзывчивый мальчик. Я за него буду воевать, слышите!
Наконец, мы вышли на улицу и по солнечной стороне побрели к остановке трамвая. Света взяла маму под руку, прижалась головкой к ее плечу и сказала:
– Мама, давай возьмем Толика к себе. Я ему сестрой буду. Вот увидишь, мы с ним подружимся.
– Я не сомневаюсь, дочка. Только, к сожалению, это не так просто. У него есть родители.
Пока они вслух рассуждали, я думал о том, как можно так жить, как эти несчастные. Кругом такая интересная жизнь, а они пьянствуют, сидят во тьме и ужасе. И еще я любовался Светой и ее мамой. Рядом со мной шли две женщины: одна умудренная опытом, взрослая, другая – маленькая женщина, будущая мать.
Мы в тот день посетили еще три проблемные семьи. Почти всюду нас ожидало то же: грязь, грубость, пьянство и несчастные дети. И каждый раз Света предлагала маме поселить детей у себя. И только в конце обхода она всхлипнула и сдавленным голоском жалостно протянула:
– Мамочка, что же это? Сколько несчастья, сколько беды вокруг. Причем дети? Почему им-то мучиться?
– Ты, Светик, только чуть-чуть коснулась этого мира. Вот подрастешь, тогда поймешь, что всех детей к себе не переселишь, всех не защитишь. Иногда просто руки опускаются, глядя на все это. Но со временем понимаешь: надо просто делать, что можешь, и терпеть.
Вернувшись домой, я посмотрел на родителей другими глазами. Это было открытие: мне очень, очень с ними повезло. Трезвые, трудолюбивые, заботливые, если и поругают, то за дело, а потом еще и пожалеют. Отец порой бывал суров, когда уставал на работе, или я чего-нибудь натворил. Но уже назавтра он снова улыбался, и тучи рассеивались. И тогда он позволял мне все. Он мог ни с того ни с сего принести домой охапку цветов, свертки с подарками или сумку с «вкусненьким». И тогда в дом приходил праздник.
Мама даже ругаться не умела. Ей было трудно просто повысить голос. Когда мы с отцом чем-то ее огорчали, она могла промолчать, даже всплакнуть в уединении. Мы тогда переживали, ругали себя последними словами и всегда просили у нее прощения. Все внутренние проблемы семьи сглаживала мама. Она была удивительно цельной натурой: мягкой, тихой, кроткой. Когда мне приходилось видеть ее больной, печальной, усталой – у меня внутри все таяло от любви к этому ангелу. Тогда мне казалось, что я и дня не смогу прожить, если она умрет. Нет, уж лучше я умру первым. Нет – пусть мы оба, в один день, в один миг, взявшись за руки…
Мои добрые, дорогие, прекрасные родители куда-то собирались. Папа искал сандалии и темные очки. На столе стояла сумка. Мама складывала в нее свертки с банками, с трудом сдерживая смех.
– Вот, сынок, пригласили нас на пляж.
– Кто?
– Родители твоего Димы, – вздохнула она, гася улыбку. – Пойдем, поужинаем на природе.
Во дворе нас ожидали бесстрастный Дима, «великий» папа и не менее великая мама. Они держали в руках четыре туго набитые сумки. Пляж к этому времени почти опустел. Мы выбрали удобное место поближе к воде и расстелили на теплом песке большое одеяло. Пока взрослые занимались опустошением сумок, мы с Димой купались. Доплыли до красного пластикового буйка, побили его кулаками, как боксерскую грушу. Услышали свисток из будки спасателя, помахали ему рукой и вернулись на берег. Брызгая мокрыми волосами, сели на одеяло. А там!..
В кастрюле белела вареная картошка в масле с укропом, в банках мерцали: салат «оливье», селедка в кольцах лука, маринованные помидоры с огурцами, на тарелках горками высились: котлеты, жареная курица, печеная рыба, вареные раки, яйца, свежие помидоры, сладкий перец и малосольные огурцы с чесноком. Конечно, отдельно в лотке – фирменное блюдо: ассорти из колбасы четырех сортов с вкраплением корейки и буженины. Над всей этой композицией – две бутылки домашнего вина.
Мы всегда знали, к кому обратиться, чтобы «слегка перекусить». Аня смущенно открывала коробку с завернутыми в салфетку пирожными или булочками. Однажды Лидия Михайловна за чаем сказала, что в моем классе Анечка ― самая красивая девочка. Мне она такой не казалась: во-первых, очки с толстыми стеклами; во-вторых, слишком тихая и неприметная. Но если так сказала взрослая умная женщина… И я пригляделся к Ане. На самом деле, под стеклами очков обнаружились большие карие глаза с длинными ресницами, в лице ее угадывалось благородство, доброта и ум. Волосы у нее волнистые, красиво уложенные. Ну и это… фигурка, там, ножки и все прочее тоже ничего. Но, конечно, со Светой не сравнить, она – вне досягаемости.
После того чая Лидия Михайловна переоделась «в очень скромное» и предложила нам сопровождать ее во время посещения учеников, разумеется, проблемных. Нам она сказала, что мы будем ее поддержкой и защитой, потому что во время таких обходов «всякое случается». Мы сели на трамвай, вышли на следующей остановке. Прошли немного, свернули во двор и чуть не упали в яму. Сразу за аркой начинался котлован, на дне которого копошились по колено в грязи водопроводчики. С трудом нашли третий подъезд и по мрачной неубранной лестнице поднялись на пятый этаж.
– О ужас, – простонала, задыхаясь, Света. – Как они живут в этой грязи!
– Живут, как видишь.
Мы позвонили. Никто не откликнулся. Наверное, потому что там кричали. Я дернул дверь, она открылась, и мы вошли. Пришлось дойти до кухни, чтобы на нас обратили внимание. Квартира, как лестница и двор – больше напоминала склад: всюду висело барахло, тазы, одежда; стояли старая мебель, тазы и ящики. Всюду витал кислый затхлый запах.
– Ты кто такая? – раздался пьяный мужской голос.
– Я классный руководитель вашего Толика, – вежливо ответила Лидия Михайловна. – И предпочитаю, чтобы ко мне обращались на «вы».
Из-за стола, покачиваясь, поднялся пузатый мужчина, голый по пояс. Он схватил со стола бутылку и спрятал за спину. Рядом с ним сидела опухшая женщина в халате и трое чумазых детей.
– А мы тут обедаем, – с трудом подбирая цензурные слова, сказал мужчина.
– Я пришла выяснить, почему Толик третий день не приходит в школу.
– Так он болеет.
– Можно взглянуть на справку врача?
– А зачем она? У него соп… он простыл.
– Могу я на него взглянуть?
– А чего глядеть-то? Он там, в комнате спит.
– Я прошу провести меня к нему.
– Нечего те… вам на него смотреть. Болеет дите и все.
– Мне привести милицию?
– А зачем нам милиция? Нам ее не надо.
– Тогда ведите.
В темной сырой комнате лежал мальчик, отвернувшись к стене. Лидия Михайловна присела на край кровати, ласково погладила его грязную голову и повернула к себе лицо. Под глазом и на лбу виднелись синяки.
– Как ты себя чувствуешь, Толик?
– Хорошо, Лидия Михайловна, – тонким голоском ответил мальчик.
– Ну вот, слышите: хорошо, – просипела женщина в халате. – И нечего беспокоиться. Полежит денек-другой и обратно в школу пойдет.
– Ну-ка, выйдем, – тихо сказала Лидия Михайловна. Мы вышли из комнаты и вернулись на кухню. Она глянула на детей и сказала им: – Ребята, пойдите, погуляйте.
Когда дети, испуганно озираясь, вышли, Лидия Михайловна сказала негромко, но со сталью в голосе:
– Послушайте меня внимательно, товарищи родители. Если вы еще хоть раз тронете Толика, – а я теперь буду наблюдать за ним и за вами. Так вот обещаю, что сделаю все возможное, чтобы отправить вас на скамью подсудимых за избиение детей, тунеядство и пьянство. Слышите! Я теперь вам покоя не дам. Да вы знаете, что Толик один из лучших учеников класса, у него способности, он добрый, отзывчивый мальчик. Я за него буду воевать, слышите!
Наконец, мы вышли на улицу и по солнечной стороне побрели к остановке трамвая. Света взяла маму под руку, прижалась головкой к ее плечу и сказала:
– Мама, давай возьмем Толика к себе. Я ему сестрой буду. Вот увидишь, мы с ним подружимся.
– Я не сомневаюсь, дочка. Только, к сожалению, это не так просто. У него есть родители.
Пока они вслух рассуждали, я думал о том, как можно так жить, как эти несчастные. Кругом такая интересная жизнь, а они пьянствуют, сидят во тьме и ужасе. И еще я любовался Светой и ее мамой. Рядом со мной шли две женщины: одна умудренная опытом, взрослая, другая – маленькая женщина, будущая мать.
Мы в тот день посетили еще три проблемные семьи. Почти всюду нас ожидало то же: грязь, грубость, пьянство и несчастные дети. И каждый раз Света предлагала маме поселить детей у себя. И только в конце обхода она всхлипнула и сдавленным голоском жалостно протянула:
– Мамочка, что же это? Сколько несчастья, сколько беды вокруг. Причем дети? Почему им-то мучиться?
– Ты, Светик, только чуть-чуть коснулась этого мира. Вот подрастешь, тогда поймешь, что всех детей к себе не переселишь, всех не защитишь. Иногда просто руки опускаются, глядя на все это. Но со временем понимаешь: надо просто делать, что можешь, и терпеть.
Вернувшись домой, я посмотрел на родителей другими глазами. Это было открытие: мне очень, очень с ними повезло. Трезвые, трудолюбивые, заботливые, если и поругают, то за дело, а потом еще и пожалеют. Отец порой бывал суров, когда уставал на работе, или я чего-нибудь натворил. Но уже назавтра он снова улыбался, и тучи рассеивались. И тогда он позволял мне все. Он мог ни с того ни с сего принести домой охапку цветов, свертки с подарками или сумку с «вкусненьким». И тогда в дом приходил праздник.
Мама даже ругаться не умела. Ей было трудно просто повысить голос. Когда мы с отцом чем-то ее огорчали, она могла промолчать, даже всплакнуть в уединении. Мы тогда переживали, ругали себя последними словами и всегда просили у нее прощения. Все внутренние проблемы семьи сглаживала мама. Она была удивительно цельной натурой: мягкой, тихой, кроткой. Когда мне приходилось видеть ее больной, печальной, усталой – у меня внутри все таяло от любви к этому ангелу. Тогда мне казалось, что я и дня не смогу прожить, если она умрет. Нет, уж лучше я умру первым. Нет – пусть мы оба, в один день, в один миг, взявшись за руки…
Мои добрые, дорогие, прекрасные родители куда-то собирались. Папа искал сандалии и темные очки. На столе стояла сумка. Мама складывала в нее свертки с банками, с трудом сдерживая смех.
– Вот, сынок, пригласили нас на пляж.
– Кто?
– Родители твоего Димы, – вздохнула она, гася улыбку. – Пойдем, поужинаем на природе.
Во дворе нас ожидали бесстрастный Дима, «великий» папа и не менее великая мама. Они держали в руках четыре туго набитые сумки. Пляж к этому времени почти опустел. Мы выбрали удобное место поближе к воде и расстелили на теплом песке большое одеяло. Пока взрослые занимались опустошением сумок, мы с Димой купались. Доплыли до красного пластикового буйка, побили его кулаками, как боксерскую грушу. Услышали свисток из будки спасателя, помахали ему рукой и вернулись на берег. Брызгая мокрыми волосами, сели на одеяло. А там!..
В кастрюле белела вареная картошка в масле с укропом, в банках мерцали: салат «оливье», селедка в кольцах лука, маринованные помидоры с огурцами, на тарелках горками высились: котлеты, жареная курица, печеная рыба, вареные раки, яйца, свежие помидоры, сладкий перец и малосольные огурцы с чесноком. Конечно, отдельно в лотке – фирменное блюдо: ассорти из колбасы четырех сортов с вкраплением корейки и буженины. Над всей этой композицией – две бутылки домашнего вина.