Петров Александр. Летящий с ангелом

   – А что там, в горшочке?
   – Печеночка в сметанке. Берите, кушайте.
   – А вот это что?
   – Зелень в майонезике: лучок, редисочка, укропчик, сельдерей.
   – Простите, а соку нет случайно?
   – Как нет? Вот вам, деточки, томатный, вишневый. А тут компотик. Кушайте на здоровьице.
   Мы с Димой попробовали всего понемножку и поняли, что пора обратно в воду. Иначе мы не поднимемся. Тут нас и оставят «на воздухе». Может, даже навсегда…
   Поплескавшись, сели на пустую лавочку. Родители обсуждали что-то политическое. Мои вяло тыкали ложками в то, что поближе. Димины – кушали с невероятным аппетитом, успевая говорить и предлагать новые и новые блюда. Мои казались тощими недоростками на фоне объемных животов напротив.
   – Слышь, Андрюх, – прошептал Дима, глядя прямо перед собой на круги, расходящиеся по воде, – мы пойдем другим путем.
   – Это каким же?
   – Неужели ты не видишь, что это, – кивнул он в сторону пикника, – тупик. Работать, чтобы жрать – скучно. Вся эта политика насчет изобилия – ерунда. Вот он – коммунизм в отдельно взятой семье. Любуйся, пока не стошнит.
   – А мы сегодня с Лидией Михайловной ходили по трудным семьям. Там картина другая. – Я рассказал о своих впечатлениях.
   – Ну и что? – хмыкнул Дима. – У этих алкашей только и всего, что другая пропорция вина и закуски. Наши скоро заснут от обжорства, а тем еще почудить да подраться надо. По-моему, даже интересней. Нет, это тупик.
   – А что не тупик?
   – Надо брызнуть по миру мещанства пулеметной очередью наших свежих мозгов!
   – Смотри, добрызгаешься, злостный антисоветчик.
   – Начхать… Все лучше, чем это. – Он снова кивнул в сторону осоловевших едоков, хмыкнул и громко произнес: – Товарищи отдыхающие, а не пора ли нам в колыбельку? Завтра, между прочим, рабочий день.
   Мои родители посмотрели на Диму с большим уважением и благодарно улыбнулись.
 
   Но вот однажды в классе появилась «новенькая». Единственное свободное место имелось за моей партой. Меня словно обдало свежим ветром – это рядом плюхнулась резкая, порывистая девочка, звали ее Валей. Она жила в соседнем дворе, что в торце нашего дома, за дорогой. Странный пустынный двор со странными жителями. Дом из бурого кирпича с черными от тени окнами. Говорили, что двор «держит» большая семья, состоящая сплошь из хулиганов. Так вот Валя оказалась из той семьи Кудриных.
   – Ты, видать, отличник? – спросила она, двинув меня локтем.
   – Не совсем.
   – Помогать мне будешь?
   – Посмотрим. А ты откуда перевелась?
   – Из соседней школы. Меня оттуда за хулиганку прогнали. А сюда послали, потому что здесь учителя сильные. Понимаешь, мне очень нужно школу закончить. А дальше – в техникум.
   – Если очень нужно, то закончишь.
   В последующие дни мне поставили несколько «пятерок». На физкультуре физрук объявил, что по программе у нас освоение гимнастических снарядов. Он попросил меня показать несколько упражнений на брусьях и перекладине. На разминке мы неплохо разогрелись, мышцы мои звенели, как струны гитары. Я делал перевороты, крутил «солнце», замирал в стойке на руках, держал уголок – эти обычные упражнения из норматива первого разряда, вызвали у ребят бурю восторгов.
   На следующий день Валя искоса смотрела на меня, и все порывалась что-то сказать. На перемене мы со Светой прогуливались во дворе. Нас обогнал сутулый Дима в облаке табачного дыма. Вокруг него прыгал, размахивая руками, Юра, обсуждая проект сборки лазера. Дима у нас в школе числился штатным вундеркиндом. В шестом классе скуки ради он одолел всю школьную программу. Деваться ему было некуда, экстернов не существовало. Теперь он для проформы ходил в школу, отсиживал уроки, учил французский, греческий, латынь и штудировал учебники третьего курса МФТИ – самого умного в стране института. Наши учителя конфликтовать с ним опасались, поэтому закрывали глаза на его длинные растрепанные волосы и курение. Его эрудиция выходила далеко за рамки школьной программы, и еще никому из взрослых не удалось услышать от него «не знаю». Зато некоторые вопросы Димы ставили в тупик даже нашего физика, который, как известно, окончил физмат университета с отличием. Поговаривали, что эти двое вундеркиндов – стар и млад – частенько запирались в лаборатории физкабинета и, попивая разбавленный спирт, в клубах сигаретного дыма планировали переворот в физике.
   Я рассказал Свете, как однажды мы с Димой предавались общему увлечению: прослушивали симфоническую коллекцию Бетховена. Потом решили изобразить что-нибудь в том же духе, но еще более мощное. Посидели, сочинили, а потом пригласили к себе Юру и записали на магнитофон нашу джаз-рок-оперу «Ту мор бади» («Слишком много тела»), исполняя на электрогитаре Юры, перевернутом тазике и губах. Пустили запись по рукам, выдав ее за новый хит «Роллинг стоунс», и все поверили. Проворный Юра даже заработал на этом какие-то деньги. Нас же с Димой интересовало только «чистое искусство» и психология массового психоза.
   Света слушала меня, кивая невпопад. Солнечный свет, запутавшись в ее золотистых волосах, окружал лицо и плечи сиянием. «Она святая, – думал я, – у нее нимб над головой». Она улыбнулась чему-то своему, взяла меня за руку, как в детстве, и показала на летящего высоко в небе стрижа:
   – Смотри, он хочет показать высший пилотаж.
   Стриж на секунду замер, закувыркался, сделал мертвую петлю и стал выписывать в воздухе спираль. Потом он спикировал на нас и со свистом пролетел буквально в метре от наших лиц. Я даже успел разглядеть полуоткрытый клюв и задорные черные глазки.
   – А вон та собака сейчас на тебя бросится.
   Из кустов выскочила взъерошенная псина и, оскалив клыки, зарычала и несколько раз угрожающе скакнула в мою сторону.
   – Не волнуйся, Шарик, он мой друг, – сказала Света животному. Собака взвизгнула, будто извиняясь, и скрылась в кустах.
   – Как это у тебя получается? – спросил я.
   – Сама не знаю. Просто иногда слышу мысли животных и птиц.
   – А мои… мои мысли ты слышишь?
   – Изредка, – опустила она голову.
   – Света! – Я схватил ее за плечи и повернул к себе лицом. – Послушай это.
   «Когда же ты откроешься и ответишь на мою любовь?» – завопил я мысленно.
   – Пойдем, – отвернулась она. – Сейчас перемена кончится.
   – И все-таки? – настаивал я.
   – Это от меня не зависит. – Затем таинственно улыбнулась: – Скоро ты узнаешь любовь одной девушки. Очень даже скоро.
   С тяжелым сердцем вошел я в душный класс и сел за раскаленную солнцем парту. Валя тихо сидела рядом. В последнее время она вела себя незаметно, я даже перестал обращать на нее внимание. И тут она склонилась к парте и, глядя мне в глаза, спросила:
   – Андрей, а что у тебя со Светой?
   – Люблю я ее. С пяти лет.
   – А она?
   – Она тоже…
   – Что тоже?
   – Любит себя, – предположил я. Потом внимательно взглянул на нее и сказал: – Слушай, Валюш, ты девушка, может, ты мне объяснишь, что вы там себе думаете?
   – Какая же я девушка, – горько улыбнулась она. – Я с пацанами дерусь и по деревьям лазю.
   – Лазаю, – автоматически поправил я. – А ты стань! Стань девушкой и потом… объяснишь мне, что вы за существа такие.
   – Хорошо, стану. Для тебя, Андрей, стану. Только помоги мне. Пожалуйста.
   – Как? – тряхнул я головой. – Ты предлагаешь «Пигмалион» сыграть? Только я не профессор Хиггинс. Я вообще… непонятно кто.
   – Ну, ты что, Андрей! – ткнула она мне в грудь железным кулачком. – Не дрейфь. Ты такой!.. Такой!..
   – Ладно, мисс Дулиттл, – решился я. – Бери лист бумаги, записывай план работы. Сначала ты прочтешь пьесу Шоу «Пигмалион», потом запишешься в кружок бальных танцев…
   И я стал диктовать, что ей нужно сделать. В гостях у Светы я попросил помощи. Они с мамой слегка удивились, но дали согласие. Во всяком случае, взяли на себя обучение Вали правилам этикета и умению подбирать одежду; ну, и, конечно, другим «маленьким женским тайнам». Из гардероба Светы, ее мамы и маминых знакомых некоторые наряды перекочевали в шкафчик будущей леди.
   Валя оказалась трудолюбивой и старательной ученицей. Мне удалось подсмотреть некоторые уроки, через которые приходилось ей пройти. Например, входить в комнату к гостям или подавать руку мужчине, садиться, вставать ее заставляли не меньше тысячи раз. Она с завязанными глазами накрывала стол, расставляла приборы и убирала их. На уроках танцев она сотни раз повторяла какие-то замысловатые «па», от которых у нормального мужчины просто закружилась бы голова, и ноги завязались в узел. С лица девушки пот катил градом. Но дело того стоило!
   Уже через неделю у нее изменились ногти, прическа и одежда, через месяц – походка, через два – лексикон. От ее мальчишеской угловатости не осталось и следа. Мне казалось, что ее движения диктовались внутренними лекалами с мягкими округлыми линиями. Школьные учителя только диву давались: девушка училась на твердые «четверки», стала вежливой и послушной. Разумеется, успехи девушки они приписывали своему педагогическому таланту. С родительских собраний Валина мама уходила со слезами. Слезами радости.
 
   В то лето у меня сильно болели суставы и голова. По ночам во сне я падал в пропасть, кричал – и просыпался в поту. Врач объяснил мне, что так и должно быть: я расту. Действительно, к началу учебного года бедным родителям пришлось менять почти весь мой гардероб. Вытянулся я на семь сантиметров и из середины строя перешел в первую пятерку акселератов.
   С большой отцовской премии достались мне джинсы цвета индиго. Но самой ценной обновой стал, конечно, плащ. В нем я чувствовал себя солидным мужчиной. Когда в сентябре пролил первый затяжной дождь, я надел плащ и вышел в люди. Тут я обнаружил, что люди почти все тоже облачены в плащи. А еще обнаружил, что эта непромокаемая одежда не спасает голову и ноги от сырости. Использовать по назначению зонт с калошами меня мог заставить разве только приговор суда.
   Весь месяц у кинотеатров собирались длинные очереди. Огромные афиши у касс изображали красивую юную пару, а под ними красными буквами горела подпись: «Ромео и Джульетта». С большим трудом я купил билеты и пригласил в кино Свету. Еще по дороге в кинотеатр, шурша распахнутым плащом, уловил тонкий аромат ее духов. Я вслух отгадывал, из чего он состоит: ландыш, лимон, хвоя… «А я ничего, кроме ландыша, не чувствую», – призналась она.
   О, что это был за фильм! Синеглазый Ромео и Джульетта с зелеными глазами, оба сказочно красивы, в ярких средневековых костюмах. Как они любили! Несколько раз лицо Джульетты показывали крупным планом, и я смотрел, не мог наглядеться, в загадочные зеленые глаза, которые так редко видел у Светы. В отличие от моей застенчивой возлюбленной эта, экранная, глаз не прятала, а смотрела в упор, как малое дитя.
   Когда показывали сцены из новобрачной ночи, Света опустила голову и шепотом попросила меня «не смотреть на это». В то время как зал охал и ахал, мы разглядывали обувь, и я к стыду обнаружил, что капли грязи покрыли старательно начищенную кожу моих «скороходов». А еще я вдыхал аромат ландыша. С тех пор этот свежий легкий весенний запах накрепко сплелся у меня с зеленоглазой Джульеттой – единственной девушкой на свете, которая могла соперничать красотой со Светой. Но, впрочем, только красотой, потому что Джульетта, отравившаяся ядом, – это все-таки мертвый труп, а я очень любил все живое. Поэтому, наверное, так приятно было укрывать от дождя плащом Свету, теплую, живую, загадочную.
   Вечером перед зеркалом в ванной я стыдливо сбривал пушок над губой и впервые тщательно изучал свое лицо. Нет, не нравилось оно мне, особенно после киношного Ромео. Мое казалось мне грубым, неправильным: этот невыразительный мягкий нос, толстые губы, серые глаза с девчоночьими ресницами и торчащие уши. Вон прыщ на лбу вскочил, нос лоснится… Впрочем, мускулистое тело и грустно-пытливый взгляд сглаживали неприятное впечатление. Я тяжко вздохнул: все равно, как ни крути, а олух он и в Африке олух.
 
   Однажды мама сказала:
   – Сынок, ты бы с Павликом поосторожней. Мне участковая врач сказала, что он находится на учете в туберкулезном диспансере. А туберкулез очень опасная болезнь. И к тому же заразная.
   В тот же вечер мы с Павликом в паре играли в волейбол. Он был отличным подающим, мне же удавались мощные удары слету – «фугасы». Всю игру я намеренно приближался к его лицу и глубоко дышал. Если эта болезнь заразная, то пусть и я заболею! Мы вместе станем ходить в этот самый тубдиспансер, вместе будем лечиться. А если придется умереть – что ж, вместе веселей.
   – И давно ты этим болеешь? – спросил я после игры.
   – Давно, – потупился Павлик. – Ты не бойся, я не заразный. Меня бы не выпустили из больницы…
   – Я и не боюсь. А что врачи говорят?
   – Говорят, что с этим можно долго жить, – сказал он чужим голосом, – а может наступить обострение и …все.
   – И что же, это не лечится?
   – Наверное, пока нет. Мама сказала, что надо бы уехать на море. Там больные выздоравливают. Она сказала, что нам нужно дождаться, когда отец снова сядет, собраться духом и уехать.
   – Ты знаешь, Павлик, мы, конечно, будем без тебя скучать… Но вы это… Если нужно, если тебе у моря станет лучше… Тогда переезжайте. А мы вас летом навестим. Будем вместе купаться, загорать, рыбу стрелять. А?
   – Ты так думаешь? – спросил он, отвернувшись.
   Что-то в нем и во мне в ту минуту обрывалось. Мы сидели рядом, я сквозь футболку ощущал тепло его плеча. Но мой друг, мой веселый и добрый Павлик, уже уходил куда-то очень далеко. Он уезжал, он отдалялся, между нами вырастала пропасть. Я, здоровый, стоял по одну сторону этой пропасти, а он по другую сторону, неотвратимо уходил в неизвестность, унося в себе одиночество смертельной болезни. Я обнял его за плечи, говорил ему какие-то дружеские слова. … А он уходил в далекую тревожную даль.
 
   «На октябрьские», то есть праздники, которые отмечались в ноябре, как и на Новый год, мама всегда готовила утку с яблоками и торт «Наполеон». Ароматы с утра заполняли каждый угол квартиры. Я не мог спокойно их вдыхать, захлебывался слюной и просился в магазин, на рынок – куда угодно. У папы заранее болела голова: эти «годовщины Великой Октябрьской» стали поводом опасных застольных дискуссий. Дело в том, что среди его знакомых участились приступы недовольства революцией и ее последствиями. А у меня с некоторых пор появилась традиция: через час после начала застолья раздавался звонок. Я открывал дверь. Там стоял Дима и вежливо, но громко приглашал «подышать свежим воздухом». Родители, занятые гостями, легко отпускали меня из-за стола.
   Мы вдвоем обычно шли в парк. Там во время всенародного домашнего застолья было чисто и безлюдно. Отдыхающие повалят сюда ближе к ночи. Мы покупали целую ленту билетов и забирались на колесо обозрения. Кабинку немного раскачивало, но внутри было уютно. Дима доставал из кармана плаща бутылку вина и протягивал мне стакан. Он знал, что у меня от спиртного случается меланхолия, поэтому наливал мне чисто символически, принимая на себя основную дозу отравы. Кабинка поднималась все выше, под нами шелестели голые ветви деревьев, дальше открывалась панорама города с лентой реки, дорогами, стадионами, бульварами и – свечами церквей, которые постоянно манили меня запретным интересом. Я подставлял лицо прохладному ветру, любовался широким видом с высоты и рассеянно слушал Диму.
   – Ты думаешь, «красные» верят в свой коммунизм? Как бы не так. К моему «великому» папе, чтоб ему было хорошо, приходят разные большие дяди и садятся за наш знаменитый стол. Так ты знаешь, что они о советской власти говорят? Уши вянут. А все ― активисты-коммунисты со стажем. Ну ладно, они свое, можно сказать, пожили. А нам, Андрей, предстоит еще выработать свою линию и четкую идеологическую платформу. Вот ты мне прямо скажи, ты за кого?
   – Я, Дима, за народ.
   – Так говорить – политически безграмотно и идеологически неверно. Ибо все палачи гробят свой народ именно под этот лозунг.
   – А ты что предлагаешь?
   – Если честно, я за демократическую анархию. А вообще ты прав! – размахивал он руками, расплескивая жидкость из стакана. – Ерунда все это. Наше поколение – сборище отъявленных циников. У нас отняли идеалы. И мы все, как есть, сопьемся. Туда нам и дорога. Я лично уже взял курс на решение этого вопроса. А ты чего, Андрюха! Ну что это за интеллигентское слюнтяйство? Пригубит и смо-о-отрит. Сейчас вся держава напивается вдребодан. Слышишь нарастающий гул? Это народ в едином порыве уничтожает годовой стратегический запас спиртного. Разве можно бросить его на произвол судьбы в этот тревожный исторический момент? Да мы обязаны быть в самой гуще событий, с мощными боевыми стаканами в мускулистых пролетарских руках. А ты чего? А?
   – Ну не воин я на вашем ристалище. Считай меня инвалидом с детства, первой группы. Как выпью больше полстакана, так на меня тоска нападает, и жизнь не мила. Прости меня за это, прости!
   – Хорошо, – кивает он размашисто. – Если тебя не тащит от алкоголя, можем найти ему достойную замену? А что! Сейчас, между прочим, наш родной черный рынок может предложить дурь в широком ассортименте. Морфий, анаша, героин – бери не хочу, только шуршуньчики отмусоливай.
   – О, нет! Мне не нужно.
   – Что так?
   – Знаешь, мне и так жить интересно. Без наркотических возбудителей.
   – Это ненормально!
   – Нет, дорогой друг, только это и нормально. Смотри, – показал я на широкий горизонт вокруг. – Ты даже не смотришь на это чудо. А мне так нравится, что глаз оторвать не могу. Вот оно: не под столом хрюкать, а жить этим величием, этой красотой.
   – Ладно, убедил, – сдался спорщик. – Если хочешь знать, Андрюха, я уважаю в тебе твою цельность. Как сказал идеолог уничтожения собственного народа: «Какая глыбина, какой матерый человечище!»
 
   Вообще-то цитировать классиков и современников нам доставляло удовольствие. А все потому, что мы все болели всеядной начитанностью.
   Читали мы всегда, помногу и увлеченно. На перемене, в трамвае, в туалете и ванной, вечерами перед сном и ночью во время бессонницы, в постели во время простуды и на сыпучем песке пляжа. Словом, везде, где настигала свободная минутка. Книга считалась нечитанной или неинтересной, если она не была затрепана, замусолена, если в тексте и на полях отсутствовали пометки. Это как футбольный матч, на котором сидят и молчат. Нет, нам подавай, чтоб на страницах, как на трибунах: и слезы, и смех, и восторги с уничтожающей критикой. Впрочем, подчеркивание тонкой карандашной линией тоже интересно, особенно, если встречались такие пометки: «So!», «Однако», «Ну, это уж…» или просто вопросительные и восклицательные знаки.
   Помню эту священную тишину библиотек, разговоры шепотом, склоненные головы в читальном зале, цветы в горшках, строгих библиотекарей. А этот неповторимый запах книжной пыли, коленкоровых обложек, кожаных корешков, типографской краски! А как здорово было где-нибудь в отъезде разговориться со случайным человеком и обнаружить, что и он читал Солоухина, Чивилихина, Паустовского, Трифонова, Эренбурга… И все, этот незнакомец – твой друг. Ты упиваешься разговором, как роскошным обедом. У вас столько общего! Книжные персонажи сроднили, значит, вы думаете, живете, чувствуете в одну сторону.
   Были среди нас и такие, кто каждую прочитанную книгу конспектировал. Они утверждали, что это дает особую глубину прочтения, плотный контакт автора с читателем. Книги, из которых ты выписал задевшие тебя фразы, не забываются. Они остаются глубоко в душе. Они будят подсознание живыми токами, обогащая внутренний мир. Они создают в душе анфилады характеров, галереи впечатлений, созидают целые дворцы предыдущих судеб. Я постоянно сравнивал себя с множеством людей, интересных, духовно богатых, устремленных, с которыми при всем желании не смог бы встретиться никогда. Да и всегда ли мы способны раскрыться собеседнику так, как через написанные откровения. Конечно, книги – мощный стимул к познанию смысла жизни, к разгадыванию ее тайн.
   Случалось, откроешь книгу просто потому, что выдалась свободная минутка, или на душе неуютно. Читаешь строчку, страницу – и ты уже где-то в послевоенной Германии вместе с героями Ремарка переживаешь смертельную болезнь девушки, верную мужскую дружбу. Или вместе со Стариком Хемингуэя с леской на плече плывешь по океанским волнам и разговариваешь с огромной рыбой-меч. Это глубинное чудовище изматывает тебя, голодного, усталого, но ты не сдаешься, жалеешь свою убийцу, не держишь зла ни на кого и всех-всех прощаешь. Великодушие, честность, мужество, любовь, дружба, самопожертвование – этому учились мы у книжных героев, это те паруса, которые влекут души людей от болотистых низин земли в синие высокие небеса.
 
   Как-то вечером во дворе мы с Павликом играли в волейбол, обсуждая фантастический роман Рея Бредбери. Ко мне подошел мужчина и предложил «отойти на минутку». Я нехотя оторвался от игры. Повел он меня в тот самый двор Кудриных, где жила Валя. Это оказался ее старший брат. Он успел дважды отсидеть, был жесток и умен, носил имя Федор и прозвище Краб. Он вел себя вежливо. Но меня не оставляло ощущение, что где-то рядом наготове мощные крабовые клешни, готовые в любой миг перекусить меня пополам.
   – Валюшка мне рассказала о тебе. Она тебя хвалит.
   – Не понимаю за что.
   – Ну, как? Ты ей помогаешь.
   – Она мне тоже помогает по-своему.
   – Но ты же, как бы, учишь ее манерам там, поведению. Друзей своих напрягаешь.
   – Ничего особенного. Валя на самом деле талантливая и трудолюбивая девушка. Она достойна хорошего будущего. Мы все надеемся, что уроки хороших манер помогут ей в жизни.
   – И что, Андрюх, ты ничего за это не хочешь?
   – Не понял. Чего я должен хотеть?
   – Ну там, денег или еще чего. Ты же знаешь, у нас семья. А это сила. И мы для Валюшки ничего не пожалеем.
   – Ну, что вы, Федор Васильевич, ничего не надо. Это приятно, когда на твоих глазах пацанка превращается в элегантную барышню. Валя очень способная девушка.
   – А ты знаешь, что она в тебя влюбилась?
   – Подозреваю. Только взаимностью ответить не могу.
   – Ну, тут вы сами разбирайтесь. А от меня тебе спасибо. Понял? Если кто на тебя прыгнет, ты только скажи, я…
   – Спасибо, не надо. Я уже научился защищаться. Передайте Вале мой дружеский привет. До свиданья.
   Экзамен Лидия Михайловна назначила на выпускной вечер. Валя, конечно, волновалась, но мы ее, как могли, успокаивали, да и сама девушка чувствовала себя более уверенной в новой роли.
   На выпускном вечере я подошел к Вале и подарил цветок. Она слегка присела. Как там у них это называется? Книксен, что ли, комплимент?.. Я неуклюже отвесил поклон головой и, кажется, почувствовал себя не в своей тарелке. Научил на свою голову! Она с трудом подняла глаза:
   – Андрей, могу я надеяться на первый танец?
   – Прости, первый я танцую всегда со Светой.
   – Тогда, может быть, второй?
   – Несомненно, моя прекрасная леди.
   – Благодарю, – протянула она.
   – Чего там, – буркнул я.
   Танец со Светой показался мне кружением в водовороте детских воспоминаний. Танцевала она легко, и вести ее доставляло удовольствие. Так, наверное, приятно играть на хорошей скрипке. Она мило улыбалась, была вежлива и благодушна. Только снова моя партнерша оказалась прохладной, как утренняя роса. Когда же я согрею тебя, светлая моя?
   Не успел я пригубить за столом бокал шампанского, как снова заиграли вальс. Я глубоко вздохнул, резко выдохнул и направился к Вале. Она вся подалась вперед, и только предварительная муштра не позволила ей прильнуть ко мне всем телом. Ее движения в танце не были безукоризненно легки и податливы, но ее сияющие глаза и счастливая улыбка перекрывали все легкие шероховатости. Я любовался Валей и забыл о своем участии в ее сказочном преображении.
   – Валюш, ты сегодня самая красивая, – сказал я совершенно искренне.
   – Ты не преувеличиваешь?
   – Нет, потому что ни у кого нет таких счастливых глаз.
   – Ты знаешь, Андрей, мне уже ни капельки не страшно.
   – Чего тебе бояться, ты сегодня королева бала. И ты это заслужила. Ты умница.
   – Правда! – выглянула откуда-то изнутри на секунду порывистая драчунья. Но следом сдержанно: – Я всем обязана тебе.
   – Ну, не забывай, над тобой работал целый творческий коллектив.
   – И все же ты – мой профессор Хиггинс.
   Танец закончился, и я проводил барышню к праздничному столу. Посадил ее на стул и направился к друзьям, которые уже махали мне руками.
   – Слушай, Андрюх, как тебе это удалось? – хлопнул меня по плечу Дима. – Давай откроем пансион благородных девиц? Станем поставщиками Элиз Дулиттлов дворам их королевских величеств. Да вы посмотрите, она готовая принцесса!
   – Вот и предложи ей тур вальса.
   – Куда мне! Мы ваших академиев не кончали. Я по другой части, – налил он себе шампанского.
   – А мне можно с Валей потанцевать, как ты думаешь? – спросил Павлик, смутившись.
   – Конечно. И не комплексуй, друг. Помни: «Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой».
   В тот вечер Валя была нарасхват. Ее наперебой приглашали парни и даже мужчины-учителя. Она кружилась в вальсе, присаживалась за стол и неотрывно бросала в меня умоляющие взгляды. Я отвечал ободряющей улыбкой. Света незаметно ушла после третьего танца, я заскучал. Скоро мне надоели танцы с застольем, пошлые шуточки опьяневших парней, кокетство девушек и я решил уйти по-английски. После душного шумного зала тихая ночная свежесть успокоила меня и настроила на философский лад. Я шагал в гулкой тишине и думал, на что способна любовь простой девушки, даже если она безответна. Какая мощная преображающая сила таится в тихом застенчивом чувстве. Если оно настоящее…