Петрушевская Людмила. Рассказы о любви (сборник)

   Рина уехала тайно, рано-рано утром, на неделю раньше срока. Весь день не являлась в столовую. Не подходила к телефону. Не отзывалась на условный стук в дверь, на тихие вопросы. Ночью она ушла в мастерскую, до утра собиралась, плакала. В шесть утра села в машину и тронулась.
   Предостережение, вот что это было.
   Опасная последняя любовь, смертельно опасная для обеих сторон. Он мог погибнуть. И Рине пришлось бы погибнуть.
   Аник предупредила.

Семь часов

   Жила-была одна маленькая небогатая художница. Не удивляйтесь, почти все художники небогаты. Такая профессия!
   Наша маленькая художница поэтому иногда делала декорации в театре, иногда разрисовывала книжки. А то плела браслеты или бусы. В общем, время от времени она зарабатывала себе на жизнь.
   Но наш рассказ не об этом.
   Когда-то, в ранней юности, эта художница вместе с родителями попала на отдых в крошечный приморский городок, который ютился на берегу моря, прилипнув к скале как завиток, как ракушка. Улочки поэтому у него закручивались по спирали и вели вверх, к вершине. Они были вымощены каменными плитами, которые за века стали гладкими и иногда сверкали как стеклянные.
   Миллионы подошв оставили на них свои следы, а это даром не бывает!
   Это знак того, что там, наверху, есть что-то очень важное.
   И действительно, все улочки вели к огромному храму.
   Данный храм был особенный: там хранилась древняя гробница юной девочки, христианки, которая не отказалась от своей веры и была замучена. В народе говорили, что потерявшиеся невесты, которые прикасались к этой гробнице, находили свою судьбу.
   Так что за множество веков ладони бедных девушек загладили все уголки огромного каменного саркофага.
   Потому что город Н. был городом единственной любви, так было сказано в старинных хрониках. Той любви, которая оставалась на всю жизнь у несчастных мальчиков и девочек.
   Но об этом мало кто знал из приезжих. То была местная сказочка, для своих.
   Наша художница, домашние звали ее Ая, тоже прикасалась впоследствии к этой священной гробнице, но толку было мало, любимый все ее не находил.
   Они потеряли друг друга еще давно.
   История началась в тот год, когда родители впервые привезли ее в эти места.
   На второй день Ая шла поздно вечером по улице вверх, взбиралась домой, потому что ходила одна в кино: папа с мамой разрешали ей делать все что вздумается. Да она бы и не позволила никому распоряжаться своей судьбой.
   Никому кроме одного человека.
   Она встретила его той ранней ночью на улице. Он тоже шел совершенно один, он как будто бы потерялся и как будто бы кого-то искал, растерянный прохожий: так он выглядел.
   На этом молодом человеке был белый легкий костюм.
   Молодой человек шел, заложив руки за спину, отчаянно одинокий странник.
   Ая вдруг до слез пожалела этого ночного незнакомца, настолько непохожего на всех окружающих парней, которые лениво ходили по городку в майках, шортах и шлепанцах или с треском, в дыму, протрясались мимо на мотороллерах.
   Ая остановилась за уголком, чтобы тот странный прохожий не подумал, что за ним подсматривают, и ждала с бьющимся сердцем, когда затихнут его шаги.
   Потом она тронулась в свой путь наверх, и вот тут, в одном из завитков-закоулков, на уходящей в сторону моря лестнице, она опять увидела человека в белом летнем костюме. Он стоял, прислонившись головой к стене, и снизу в упор смотрел на Аю.
   От неожиданности она поздоровалась. Он тоже поздоровался. Потом он спросил, который час. Она сказала.
   А затем уже она спросила его, почему он не посмотрит на собственные часы на своей собственной руке.
   Он ответил, что эти часы давно стоят.
   Так начался их разговор.
   Они в это время уже шли вместе, взбираясь по выглаженным, светящимся под фонарями плитам. Они добрались до храма, потом стали спускаться серпантином улочек вниз, вниз, вниз.
   У Аи кружилась голова от счастья. Всего-то ей было шестнадцать лет.
   И теперь каждую ночь они гуляли вместе, и всего этих ночей было четыре.
   На пятую Аю уже увезли.
   Но увезли ее не одну. Весной у Аи родилась девочка, тихая и печальная, с огромными глазками, очень похожая на своего отца, того человека в белом.
   А все дело в том, что Ая не успела сказать ему своего адреса, она не знала, что родители, всполошенные ее отсутствием каждую ночь, поменяли билеты на самолет с большими затратами, чтобы спасти свою девочку от этой бешеной любви.
   Спасли, увезли, плакали, говорили, что дед умирает и просит приехать, он кричит, не сторожить же мне ее с ружьем! Он что-то заподозрил и звонил чуть ли не каждые полчаса.
   Увозя Аю, родители твердили, что потом мы вернемся, скоро, очень скоро. Только успокоим деда, он же старенький, волнуется.
   Правда и то, что дед кричал эти слова про ружье уже много лет – сначала по поводу своей жены, потом по поводу дочери и вот теперь по поводу внучки. Поскольку все они были, по его мнению, несравненные красавицы и их надо было охранять именно с оружием в руках.
   Но дед действительно плохо себя чувствовал (вот уже десять лет) и не любил оставаться дома один.
 
   Конечно, они больше не вернулись в тот городок у моря.
   Как будто бы у семьи не нашлось больше денег снова туда ехать, да и снять жилье уже было невозможно – ту квартирку они заказали заранее, за полгода.
   Так они объясняли – и рассчитывали, что девочка утешится, найдет себе мужа, и все пойдет как полагается.
   Самое главное, что она даже не знала полного имени своего мужа – Ая так его называла, мой муж. Как будто бы его величали Микки, Мик.
   Той зимой она удрала из дома, специально приезжала одна в этот городок, заняла денег у двоюродной тетки и по секрету поехала.
   И ходила, ходила по скользким, залитым дождем камням, особенно в семь вечера и в семь утра. И прикасалась к гробу святой девочки Эуфимии, своей ровесницы, которой было столько же лет, когда она погибла.
   Ая тоже подумывала, а не умереть ли – тут это произошло бы очень быстро, высокий берег, ночь, скалы, море.
   Но потом она все-таки вернулась домой к своим почерневшим от горя родителям и взбалмошному дедушке, которые плакали целую неделю, ничего не зная о судьбе своей девочки.
   Дед, кстати, перестал разговаривать с внучкой – на целых два часа.
   А ведь она даже не нарисовала бы лица своего любимого, забыла его напрочь!
   Все дело в том, что Ая стеснялась тогда смотреть на него, а точнее сказать, даже боялась, как будто ее могла ударить молния от одного взгляда на его лицо.
   Единственное, что Ая запомнила, это были часы Микки. Они отличались строгой красотой, стрелки их были четкие, старинные, золотые, и что-то странное в них было. Что-то магическое, притягивающее взгляд. Может быть, то, что они стояли – раз и навсегда застыли на цифре семь.
   Ая однажды спросила, почему он их не заводит, и Микки ответил, что на семь часов ему была предсказана одна очень важная встреча, одна на всю жизнь. И с тех пор он ждет.
   Это была точно не их встреча, они-то столкнулись в одиннадцать вечера. Поэтому-то Микки и не придавал их свиданиям слишком большого значения, он ждал всегда своего часа, семи утра, и не ложился спать до этого времени. А Ая убегала от него еще в темноте, не дожидаясь семи утра и надеясь, что родители уже спят.
   Но все это было и прошло, и то, что для семьи Аи было трагедией, для нее самой оказалось счастьем.
   Она все-таки закончила школу, потом художественное училище, стала художницей, дочка ее росла на редкость спокойным ребенком, единственно что – она всегда как будто чего-то ждала, ее огромные светлые глаза, глаза отца, светились надеждой, хотя ей было-то всего десять лет.
   Имеется в виду, что ей исполнилось десять лет той весной, время прошло быстро, как ему и свойственно.
   И мать решилась и повезла ее в городок у моря, в тот городок, что прилепился к скале и завершался храмом, где спала вечным сном святая Эуфимия, покровительница всех потерянных невест мира.
   Ая заранее сняла маленькую квартиру в тесном переулке, в старинном доме на первом этаже, там негде было развернуться, но она работала прямо на тротуаре, на плетеной табуреточке, и затем приставляла свои произведения к каменной стене противоположного дома, в двух метрах от своей двери.
   Это была как бы ее постоянная витрина на улице.
   Ая ничего не ждала, никаких прибылей, она приветливо улыбалась всем проходящим людям, как будто это были посетители ее собственной персональной выставки, и она спокойно оставляла свои художества без присмотра, когда уходила с дочкой в ближайшую пиццерию или погулять перед сном.
   Единственно что – она ни разу не повела свою десятилетнюю девочку наверх, к святой Эуфимии.
   Возможно, став взрослой, она теперь боялась для дочери такой же судьбы вечно ожидающей невесты – хотя судьба эта была не такая уж и плохая, ведь никто никого не покинул, не обманул, не предал.
   Ая как-то доверяла жизни. И потому она так спокойно оставляла свои работы на улице, тем более что их никогда и никто не покупал.
   Приехав в свой любимый городок, Ая забросила краски и кисти, вместо того она собирала по побережью выкинутые морем деревяшки, обрывки сетей, пузырьки и тряпки и все это приклеивала, а что и приколачивала гвоздями близко друг к другу, чтобы получилась какая-то общая пестрая картина, память о море.
   Особенность ее жизни была в том, что Ая выходила на пляж ровно в семь утра, когда городишко еще спал после бурной курортной ночи.
   Каждый день в семь утра она уже стояла на берегу и радовалась небу и волнам, а потом ходила, приседала, искала в камнях, собирала ночные подарки моря.
   И вдруг однажды она краем глаза заметила среди камней какой-то яркий блеск.
   Стеклышко?
   Но морские стеклышки не блестят, они затерты волнами до шероховатости, они как бы уже обточены, и они безопасны. А тут блестящее стекло! Кто-нибудь может порезаться!
   Ая подошла и наклонилась над ним.
   Стеклышко лежало, полузарытое в мелкий ракушечный сор, и отчаянно сияло.
   Ая осторожно извлекла его. Стекло было идеально круглым и выпуклым. Краешки его оказались гладко обработанными.
   Ая подумала, что стеклышко ей что-то напоминает, что-то очень давнишнее… И что из него получится неплохая картинка…
   Может быть, портрет часов?
   Надо еще поискать, а вдруг (такая мысль вдруг ударила ей в голову) найдутся стрелки?
   Они нашлись, эти золотые стрелки, обе, те самые, большая и маленькая (лежали как раз под стеклышком, утонув в песке). Ая стала рыться в мелких камнях, ища остальное, поранилась, но больше ничего не обнаружила. Солнце уже пекло вовсю, дочка наверняка проснулась. Надо было возвращаться.
   Но Ая пробыла на море до вечера.
   Она искала хоть какой-нибудь след – там же был циферблат, там должны ведь быть пружинки и звездочки…
   Она перекопала пляж как бульдозер, и все оказалось зря.
   Море вернуло ей память о Микки, он был где-то там, в волнах, совсем недавно, волны не успели затереть стекло часов, и стрелки не потускнели. Может быть, он утонул этой ночью…
   Она не плакала, только очень похудела за этот день.
   Однако, вернувшись домой к сердитой дочке (и не покормив ее), Ая тут же сделала свою лучшую работу – как обычно, она приклеила к деревянной дощечке несколько простых камешков, прядку сухих водорослей – и накрепко, мелким гвоздиком, прибила между ними две стрелки, указывающие на недостающем циферблате семь часов, а сверху, тоже с помощью крепчайшего клея, уместила стеклышко, сверкающее, как огромная слеза…
   Ну что же, она оставила эту работу вместе с другими, у противоположной стены на улице, и отправилась ужинать со своей дочкой (зачем, непонятно, девочка весь день питалась чипсами, мороженым и кока-колой, а самой Ае есть не хотелось).
   Когда они вернулись, последней работы не было. Кому-то она понравилась. Вместо нее под камушком лежал листок с телефоном.
   Ая не стала звонить. Честный человек, взявший ее работу, видимо, хотел ей заплатить за тот пустяк лично.
   Действительно, не оставлять же деньги на камнях в переулке! Кругом дети бегают.
   (В этом городке воровали только дети, и только велосипеды. Покатавшись, они скидывали их в море. Один рыбак, как-то зацепившись крючком о что-то неподъемное, взволновался, сбегал за маской, нырнул с набережной и наконец увидел на дне чудовище с рогами и с двумя колесами! И он стал специализироваться на ловле велосипедов и за годы собрал их порядочную коллекцию, двадцать штук.)
   Но вернемся к Ае.
   Когда на следующее утро, ровно в семь часов, она пришла к морю, Микки там уже стоял.
   При этом она его совершенно не узнала.
   Но он смотрел на нее своими огромными светлыми глазами, какими обычно смотрела ее дочь.
   Так вот какое у него, оказывается, лицо!
   Она зажмурилась. Как будто яркий свет ударил ей прямо в зрачки. Сердце упало в пятки.
   Как ни в чем не бывало, он обнял Аю, уткнулся носом в ее растрепавшуюся косу и сказал ей на ухо:
   – Скажи, сейчас семь утра?
   Она пришла в себя, засмеялась и ответила:
   – Да. У тебя опять нет часов? На которых всегда семь?
   – Ну вот же, оно и пришло, это время. Как мне и предсказывали. Не напрасно я оставил тут свои часы.
   А она ему сказала:
   – Я всегда считала, что ты призрак, что ты бог моря. Что на твое лицо невозможно смотреть.
   При этом, разумеется, она глядела из-за его плеча в море.
   – Ну, все не так просто, – отвечал он. – Мне же нагадали, что я встречу тебя в семь часов, а мы ведь тогда встретились в одиннадцать! И я не поверил.
   – На твоих часах-то было всегда семь, – заметила Ая.
   – А я и не подумал! – радостно ответил он. – Молодой дурак был. Ну все равно. Теперь вот предсказание сбылось!
   – А тебе не предсказали, что нашей дочери исполнилось уже десять лет?
   И тут он как окаменел, взрослый мужчина. Хорошо не заплакал. Ая знала, что многие холостяки боятся детей.
   Он даже отстранился.
   – Ты нас познакомишь? – наконец спросил он.
   – Возможно, – с достоинством ответила Ая. – Но сейчас я буду занята. У меня работа.
   И он сидел на камнях, ожидая, пока она соберет свои палочки, дощечки и шероховатые морские стекла.
   – Я уже несколько дней за тобой слежу, – вдруг сказал он. – И я думал, что как жалко, что твоя дочка это не моя дочка. Я боялся встретить твоего мужа. Я разобрал свои старые часы и подложил стекло и стрелки на твое постоянное место на пляже. И я в первый раз за одиннадцать лет пришел на море в семь утра. Я ведь давно уже ни во что не верю – с молодости, с тех пор как ты пропала. Твой муж – …
   – Мой муж! – величаво произнесла маленькая Ая. – Мой муж сидит на камне, пока я работаю тут. А мог бы мне помочь. Вон ту корягу возьми?
   Тем же вечером она отвела дочку наверх, к святой Эуфимии. Девочка шла между матерью и отцом, крепко держа их за руки. Она шла между мамой и папой впервые в жизни и почти не спотыкалась.
   Вверху, в храме, она сразу же подошла к саркофагу и внезапно сделала то, что делали до нее вереницы невест многие столетия – она погладила огромный камень своей маленькой рукой. Откуда-то ей было все известно.
   – Не рано ли? – спросил Микки. Он теперь панически боялся за дочь.
   – Папа, – отвечала она, – папа, ты не знаешь, мама знает, папа, еще с первого класса за мной, папа, бегает один мальчик.
   – Еще чего, – сказал Микки. – Что мне теперь, с ружьем вокруг нашего дома ходить?
   И мама с дочкой от неожиданности засмеялись.

Ребенок Тамары

   Почему его никто не хочет приглашать?
   А кому хочется слушать такое в домофон: «После того как вы откажетесь от элементарной порядочности, все остальное пойдет уже легко, алле!»
   Потому что он так настрадался, так иссох в одиночестве и безобразии (зубы выпали кроме одного, как у бабушки Яги) – что в любом доме, забыв обо всем на свете и мелькая этим своим единственным зубом в пасти (внизу), он буквально вопиет и прокламирует, говорит и говорит, пища брызжет изо рта и даже валится комьями.
   Он говорит вещи важнейшие, умные и интересные, почерпнутые в ежедневном собеседовании (молчаливом) со старыми авторами, сидя по библиотекам, но все слушатели, буде он попал все же в гости, как-то смущаются и отводят глазки.
   Того и гляди он плюнет в морду, причем невольно! Ибо ему и поесть хочется, и поговорить тоже надо срочно.
   Он выражается так:
   – Пожрать в кои-то веки кипяченого!
   Он торопится. Плоды размышлений так и прыщут на слушателей.
   – Для вас заперты двери желанной обители, цитата! – безо всякой связи возглашает он. – Как для меня, например.
   То есть полон мыслями, не всегда открытыми для других, и так торопится, что не объясняет, некогда!
   Этому сидящему в уюте простому быдлу.
   Еще бы, он в своих правах, он эрудит, год за годом он таскается в читалки-курилки, исследует материалы полноправно как все (когда у человека нет денег, у него есть время!), валит тома на свой стол, ищет-рыщет.
   Собственно, он не просто так роется. Он составляет там что-то нечто, вроде библиографии какого-то забытого полуавтора, некоторый перечень его опубликованных трудов. (Плохо что нет компьютера нашкрябать.) Трудов у его героя мало, тем более, новооткрытых, они на вес золота. Попутно он роет всю историю взаимоотношений неведомого творца с его современниками, воссоздает и т. п.
   А уж полемика, споры столетней свежести, факты и ответные фельетоны – это вообще целые романы при участии (промежду прочим) исторически прославленных блудниц и козлоногих друг с другом партнеров.
   Он с этим будет иметь успех явно! Пара знаменитых имен, и всё, слушатели повесят свои уши на гвоздь внимания!
   Он рассчитывает на помощь зарубежных фондов университетов. Это всеобщая легенда, такие фонды. Вроде божества с небес, деус экс махина.
   Он, однако, пока только по библиотечным курилкам выступает, причем имеется некоторое неудобство – у него нету ничего своего, приходит с голыми губами, без папироски, и отсюда хихиканье, натужность в общении, как будто всеми своими речами он просто предваряет будущую как бы между делом просьбу. Можно позаимствовать вашу закурить, а то настолько есть нечего, что буквально остался без потолка над головой!
   А говорит он общеизвестные парадоксы – симулянтами, вещает он, полны кладбища, и Бог не имеет отношения к религии, и единственное, к чему стремятся все политики, это переизбрание, сигаретку попрошу?
   Такие же речи он носит и в гости, в очень редкие гости (не зовут, он сам приходит, буквально стоит у подъезда и беззубо, умильно просится в домофон, я тут пролетая над вашей территорией, можно к вам?).
   А секрет в том, что его боятся, вдруг да начнет оставаться (любимая фраза женщин: «Чувствую, он начинает оставаться»).
   Тем более он старый. Что не мешает ему вдруг явиться и в тот же домофон жалко заявить: «Пусти, потрогай, как у меня стоит!» И, после паузы, опять крикнуть: «Жизнь коротка, но ожидание ответа бесконечно, алле!»
   Кто же ему откроет ради таких аргументов?
   А тем более после его ночевки надо все стирать и перебивать диван до пружин, если честно.
   Вообще у него есть какая-то конурка, но затопленная, на полу вода, потолка нет, обвал. Унитаз свернут под корень. Запах! По стене течет. А хозяин после развода и разъезда с семьей (выделили ему такое жилье, сволочи!) способен только читать, нашел приют в библиотеках. Носит с собой хлеб, пьет из-под крана, в библиотечном буфете может подъесть за ушедшими остатки. Блюдолиз, изволите видеть. Брошен, брошен женой и в ссоре с детьми. Тоскует по вареному и, получивши пенсию, сразу покупает горячее – сосиску или (мечта жизни) два, а то и три гамбургера. Не умеет управляться с деньгами!
   С пенсии он немедленно (это торжество совести!) раздает долги, оставаясь ни с чем, но это еще одна отмычка, такое парадное возвращение долга – ни больше ни меньше как прямой повод для «пролетая над вашей территорией». Я к вам забегу отдать денежку – поесть то бишь.
   А потом подловит у чужой работы: «Нету на лекарство для глаз, слепну! С пенсии верну, ну ты же знаешь!»
   Так все движется, и вот однажды событие: его письменное, в инстанции, заявление о бесплатной путевке (в той же библиотечной курилке надоумили товарищи, ходоки и хлопотуны о правах человека, куда и как написать, помогли делом, даже продиктовали), – так вот, его просьба, поданная еще прошлым летом и написанная казенной ручкой на почте, долежалась до его же следующего визита.
   Кто-то опять-таки в библиотеке (он кратко называет ее «биб-ка») похвастался бесплатным санаторием. Омраченный нарушением своих прав, обидчиво завидуя, отщепенец встрепенулся, опять потопал в канцелярию и пискляво, умоляюще стал спрашивать, дадут ли путевку, год с лишним прошел.
   Подняли его заяву, а там, оказывается, была уже наложена резолюция. «Где ж вы были? Вам бесплатная путевка, вот, вот она, горящая, но с позавчера! Где документы? Паспорт?» Хитроумные глазки чиновницы. Сплавляет ему негодное! Ах ты… Вспылил.
   Сказал в той же курилке пару запальчивых слов. Ему начали возражать, что это еще хорошо. Другим в ноябре дают.
   Вышел на улицу, опомнился. Пахло дымком, опавшей листвой.
   Пушкинская пора, очей очарованье, октябрь. Уж роща отряхает листы, действительно.
   Об эту пору дом отдыха! Мечта ведь, если вдуматься. Обеды, ужины, завтраки! Хлеб забирать с собой на ночь, практично наметил сразу же. Пошла едкая слюна, ничего не ел еще. Вернулся, кинулся в буфет. На бумажной тарелочке лежал недогрызенный хлеб. Горячая вода в титане, спасение. Налил в чужой стакан.
   Начал действовать.
   В известном ночлежном пункте, куда не хотел ходить после прошлых конфликтов, все свое старое снял и, умоляя, что вот-вот получит работу, был одет в приличную одежку секонд-хенд и переночевал там, опять поскандалив с соседями. Затем бегал по помойкам, копался, искал себе сумку, заботливо отстраняясь от грязи. И нашел чемодан из кожзаменителя!
   Зимний теплый берет был свой, старый, в кармане.
   Шарф буквально наобум выхитрил у библиотечной гардеробщицы: «Я тут оставил… Когда не помню. Тут просыпаюсь один в своей постели… Холод! Как одинокому мужчине нужна женская рука! Где шарф? Стал перебирать в уме… Скорей всего у вас. Только на вас надежда…»
   – (Брезгливо.) Это что ли ваш? Я не выкидала, тряпка какая-то.
   – Огромная вам благодарность!
   Чуть не прослезился!
   Чужой шарф надеть сразу не рискнул. Выскользнул. С темной курткой и с беретом зеленый шарф (зашел в универмаг посмотрелся так и так) было то что надо.
   Ребята из библиотечной курилки опять-таки подсказали где искать обувь – у павильонов на рынке, как раз где люди ее покупают. Нашел к вечеру! Полуботинки чуть больше, и это было хорошо!
   Путевку все же выдали, оказалось на 12 дней, за вычетом четырех дней получилось больше недели.
   В чемодан положил свои бумажки, украденную (все-таки) на почте ручку.
   Дико боясь и дрожа от холода, из своего затопленного логова выбрался в пять утра и по темноте поехал на электричке без билета, стоя в тамбуре у дверей.
   Пенсия была за горами, через полмесяца.
   По приезде, никого не заставши, поспал в вестибюле дома отдыха чинно, не ногами на диван, а клюя носом – и тут же после завтрака (умял тарелку хлеба с их кашей и омлетом, выпил трижды горячий чай с сахаром) он попер в ихнюю библиотеку, сильный, красивый! Немного помятый. Зеленый шарф через плечо, черный берет набок! С бумагами и ручкой!
   И, мельком осмотревшись, ничего для себя не обнаружив (разумеется, разве найдешь по моей теме!), он произнес там речь об их бедности и о своих связях в книжных кругах на складах нереализованного товара, там хотят избавиться от неликвида, непроданных изданий, и это не детективы-дюдики, а серьезные вещи для самообразования, и если найдется машина, то завтра-послезавтра он привезет сотни экземпляров! Он им поможет! Книги по истории, популярные брошюры по медицине!
   И одна пожилая дико заинтересована, а библиотекарша как раз вяловата – да где взять транспорт и как зарегистрировать, бэ, мэ, это только так кажется шо им нужно, люди не читают ничего, шо им надо в домотдыхе кроме детективов.
   – А вы сами откуда будете? (Он, приветливо.) Вы южанка!
   Она сама да, аж с Мелитополя.
   Все у ней как полагается. Глаза отводит. Полненькая чересчур.
   Поправил берет, перекинул шарф через плечо. Перебрал книги на стойке.
   – О, ну вот, сказки! А вы знаете, что в одной из сказок Афанасьева можно прочесть «Мужик заворотил ей подол и начал валять?» То есть!
   Библиотекарша скептически относится явно. Умеет отшить:
   – Мужчина, вы че? Где вообще находитесь?
   – Погодите! Этого вы нигде не узнаете! То есть валять дурака – имело другой смысл! Фаллос по-русски частенько назывался именно «дурак»! И приключения Ивана-дурака можно трактовать двояко!
   – Что будете брать?
   (Библиотекарша вообще! Не понимает ничего!)
   – Кьеркегор есть? – Едко произносит он, с горечью. – Шпенглер?
   – Ой, смотрите там. Детективы там.
   – Де-вуш-ка! Не детекти-вы!
   Пожилая же настроена активно, вмешивается в начавшийся контакт, она, пардон, наоборот, она хлопочет об адресе этого книжного склада, какие-то мифы о нем она уже слышала! Она также возражает библиотекарше, что это нужно, нужно определенному контингенту – Кьеркегор и Шпенглер, и, оказывается, ей читать здесь тоже абсолютно нечего, как и этому профессору (кивок в сторону зеленого шарфа), а она тоже доктор наук! Почти что. Сейчас эти защиты никому уже ничего не дадут. Диссертация лежит в столе.