Страница:
свет - величайший враг таинственного, а таинственное - друг вдохновенья,
восторга и поисков. А поиски отвлеченной истины - занятие исключительно
благородное, если только истина - цель поисков - настолько отвлеченна, что
недоступна человеческому пониманию. И в этом смысле меня вдохновляют поиски
истины. Но только в этом, и ни в каком другом, ибо радость метафизических
изысканий не в цели, но в средствах; и, как скоро цель достигнута, нет уже
радости от средств. Для здоровья уму нужны упражнения. Лучшее упражнение ума
- неустанное рассужденье. Аналитическое рассужденье - занятье низкое и
ремесленное, ибо ставит своей целью разобрать на составные части грубое
необработанное вещество познания и извлечь оттуда несколько упрямых вещей,
именуемых фактами, которые, как и все даже отдаленно ни них похожее, я от
всего сердца ненавижу. Синтетическое же рассужденье стремится к некоей
недостижимой отвлеченности, подобной мнимой величине в алгебре, начинается с
принятия на веру двух положений, которых нельзя доказать, объединяет эти две
посылки для создания третьей, и так далее до бесконечности, несказанно
обогащая человеческий разум. Прелесть процесса состоит в том, что каждый шаг
ставит вас перед новым разветвленьем пути, и так в геометрической
прогрессии; так что вы непременно заблудитесь и сохраните здоровье ума,
постоянно упражняя его бесконечными поисками выхода; потому-то я и окрестил
старшего сына Иммануил Кант Флоски {40}.
Его преподобие мистер Горло:
- Как нельзя более понятно. Его сиятельство мистер Лежебок:
- Но каким образом ведет все это к Данту, к черной меланхолии, хандре и
ночным кошмарам?
Мистер Пикник:
- К Данту, пожалуй, не совсем, но к ночным кошмарам ведет.
Мистер Флоски:
- Нашу литературу мучат кошмары - это несомненно и весьма отрадно. Чай
расшатал наши нервы; поздние обеды делают из нас рабов несварения желудка;
Французская революция сделала для нас пугалом самое слово "философия" и
отбила у лучших, избранных членов общества (к числу коих и я принадлежу)
всякий вкус к политической свободе. Та часть читающей публики, которая
грубой пище разума предпочла легкую диету вымысла, требует все новых острых
соусов, ублажая свое развращенное воображенье. Довольно долго питалась она
духами, домовыми и скелетами (мне и другу моему мистеру Винобери обязана она
изысканнейшим угощеньем), пока и сам дьявол, даже увеличенный до размеров
горы Афон, не сделался слишком "простым, обыкновенным, из низкого народа"
{41}, для ее неумеренного аппетита. Духи, следственно, были изгнаны, а
дьявол брошен во тьму внешнюю, и нам осталось одно духовное наслажденье -
разбирать пороки и самые низкие страсти, свойственные человеческой природе,
спрятанные под маскарадными костюмами героизма и обманутого великодушия;
весь секрет в том, чтоб создать сочетания, совершенно не вяжущиеся с нашим
опытом, и пришить пурпурную заплату какой-нибудь редкостной добродетели к
тому именно персонажу, которому никак не может она быть присуща в
действительности; и не только этой единственной добродетелью искупить все
явные и подлинные пороки персонажа, но представить самые эти пороки как
непременное дополненье и необходимые свойства и черты указанной добродетели.
Мистер Гибель:
- Потому что к нам сошел дьявол и ему нравится разрушать и путать все
наши представленья о добре и зле.
Марионетта:
- Я не вполне поняла вашу мысль, мистер Флоски, и рада бы, чтоб вы мне
ее немного разъяснили.
Мистер Флоски:
- Достаточно одного-двух примеров, мисс О'Кэррол. Стоит мне собрать все
самые подлые и омерзительные черты ростовщика-еврея и к ним, как гвоздем,
прибить одно качество - безмерное человеколюбие - и вот уже готов прекрасный
герой романа в новейшем вкусе, а я внес свою лепту в модный способ
потреблять пороки в тонкой и ненатуральной обертке добродетели, как если бы
паука в золотой облатке потребляли в качестве целительного порошка. Точно
так, если некто набросится на меня в темноте, собьет с ног и силой отберет
часы и деньги, я могу не остаться внакладе, выведя его в трагедии пылким
юношей, лишенным наследства по причине его романтического великодушия и
щедрости, снедаемым упоительной ненавистью к миру вообще и к отечеству в
частности и самой возвышенной и чистой любовью к собственной особе. Затем,
добавив сумасбродную девицу, с которой вместе нарушит он подряд все десять
заповедей (всякий раз, как вы убедитесь, из благороднейших побуждений,
каковые надобно прилежно разобрать), я получу парочку трагических героев,
как нельзя более подходящих для того вида словесности нынешней, которую я
называю Патологической анатомией черной желчи и которая достойна всяческого
восхищенья, ибо открывает широчайший простор для проявления умственных
способностей.
Мистер Пикник:
- И почти столь же удачного их употребления, как если бы тепло
оранжереи использовалось для выведения колючек и шипов размерами с дерево.
Если мы этак и дальше будем продолжать, мы выведем новый сорт поэзии,
которой главною заботой будет - забыть о том, что есть на свете музыка и
сиянье солнца.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Боюсь, что именно это случилось сейчас с нами, иначе мы бы, уж верно,
не предпочли музыке мисс О'Кэррол разговора о столь скучных материях.
Мистер Флоски:
- Я буду счастлив, если мисс О'Кэррол напомнит нам, что есть еще музыка
и солнце...
Его сиятельство мистер Лежебок:
В прелестном голосе и улыбке. Могу ли я молить о чести? (Переворачивает
ноты.)
Все умолкли, и Марионетта спела:
Скажи, в чем грустишь, монах?
И почему уныл?
Ты побледнел, всегда в слезах,
Иль молодость забыл?
Где смелость? Юный пыл?
Был ты, монах, розовощек,
Огнем твой взор сверкал.
Любого б радостью зажег,
А ныне худ и вял,
Смеяться перестал.
Послушай, что скажу, монах!
Ты мной разоблачен!
То не болезнь, поверь, монах,
Ведь ты в меня влюблен!
Да, да, в меня влюблен!
Но ты не мне давал обет -
Принадлежишь Творцу.
Должна сказать я твердо "нет!".
Ведь страсти не к лицу
Монаху-чернецу.
Ты думаешь, твой вялый взгляд
Во мне огонь зажжет?
Любви любой идет наряд -
Кто любит, тот поет,
Не сыч, а жаворонок тот!
Скютроп тотчас поставил Данта на полку и присоединился к кружку подле
прелестной певицы. Марионетта подарила его ободряющей улыбкой, совершенно
вернув ему самообладание, и весь остаток вечера прошел в безмятежном
согласии. Его сиятельство мистер Лежебок переворачивал ноты с удвоенной
живостью, приговаривая:
- Вы не знаете снисхождения к немощным, мисс О'Кэррол. Спасаясь от
насмешек ваших, я бодрюсь изо всех сил, а мне ведь вредно напрягаться.
Новый гость явился в аббатстве в лице мистера Астериаса, ихтиолога.
Этот джентльмен провел свою жизнь в поисках живых чудес на морских глубинах
всех стран света; и составил собранье сушеных рыб, рыбьих чучел, раковин,
водорослей, кораллов и мадрепор - предмет зависти и восхищения Королевского
общества. Он проник в водное убежище спрута, нарушил супружеское счастье
сего океанского голубочка и с победой вышел из кровавой схватки. Застигнутый
штилем в тропических широтах, не раз следил он в страстном нетерпенье, - к
несчастию, всегда вотще, - когда же вынырнет из бездны гигантский полип и
обовьется огромными щупальцами вокруг снастей и мачт. Он утверждал, что все
на свете водного происхожденья, что первые одушевленные существа были
многоногие и что от них и взяли индусы своих богов, самых древних из всех
божеств человечества. Но главным его устремленьем, целью его исследований,
их венцом и наградой были тритон и русалка, в коих существованье он свято и
нерушимо верил и готов был его доказывать a priori, a posteriori, a fortiori
{на основании ранее известного; из последующего; исходя из более весомого
(лат.).} синтетически и аналитически, с помощью силлогизмов и индукции, с
помощью признанных фактов и вероятных гипотез. Известие о том, что на
морском берегу в Линкольншире промелькнула русалка, "расчесывающая смоль
свох кудрей" {42}, заставило его тотчас покинуть Лондон и нанести давно
обещанный визит старому своему знакомому мистеру Сплину.
Мистер Астериас явился сопровождаемый сыном, которому дал он имя
Водолей, льстя себя надеждой, что тому суждено ярко просиять на небосклоне
ихтиологической науки. Кто была та отзывчивая особа, в чьей форме был отлит
Водолей, никто не имел понятия; и, поскольку о матери Водолея никогда не
упоминалось, лондонские острословы уверяли, что мистер Астериас некогда
пользовался милостями русалки и что научная любознательность, заставляющая
его обрыскивать морские берега, имеет основой не вполне философские поиски
утраченного счастья.
Мистер Астериас осматривал берег несколько дней, стяжав разочарованье,
но не безнадежность. Однажды вечером, вскоре по приезде, он сидел у одного
из окон библиотеки и смотрел на море, как вдруг внимание его привлекло
смутно различимое в безлунной тьме существо, двигавшееся близ самой полосы
прибоя. Движения его были неверны и как будто нерешительны. Длинные волосы
существа развевались по ветру. Кто бы это ни был, это был, конечно, не
рыбак. Это могла быть леди; но ни миссис Пикник, ни мисс О'Кэррол это быть
не могли, так как обе дамы сидели в библиотеке. Это могла быть одна из
служанок; но нет, существо казалось слишком грациозным и непринужденным. Да
и зачем было служанке в такой час бродить по берегу безо всякой видимой
цели? Вряд ли это была незнакомка; ибо Гнилисток, ближайшая деревушка,
находился в десяти милях, и какая женщина стала бы одолевать десять миль
болот для того только, чтоб слоняться по берегу у стен аббатства? Быть
может, это русалка? Возможно, это русалка. Вероятно, это русалка. Весьма
вероятно, что это русалка. Более того, кому же это быть, как не русалке?
Разумеется, это русалка. Мистер Астериас на цыпочках вышел из библиотеки,
сделав Водолею знак следовать за ним и хранить молчание.
Всех поразило поведение мистера Астериаса, кое-кто стал смотреть в
окна, ожидая там решения загадки. Вот они увидели, как мистер Астериас с
Водолеем осторожно крадутся по ту сторону рва; но больше ничего не увидели;
и, воротясь, мистер Астериас в глубокой тоске им поведал, что заметил было
русалку, но она скрылась во мраке и ушла, как он полагал, ужинать с
влюбленным тритоном в подземном гроте.
- Нет, без шуток, мистер Астериас, - сказал его сиятельство мистер
Лежебок, - вы всерьез верите, что существуют русалки?
Мистер Астериас:
- Совершенно убежден. И тритоны.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Но как же это возможно? Полулюди-полурыбы?
Мистер Астериас:
- Совершенно верно. Морские орангутанги. Однако же я убежден, что
имеются и совершенно морские люди, ничем от нас не отличные, кроме того, что
они глупы и покрыты чешуею; ибо, хотя устройство наше, казалось бы, со всей
определенностью исключает нас из класса земноводных, тем не менее анатомам
известны случаи, когда foramen ovale {продолговатое отверстие (лат.).}
остается открытым и в зрелом возрасте, и особь в таком случае может жить, не
дыша; да и как бы иначе возможно было объяснить, что индийские ныряльщики за
жемчугом целые часы проводят под водою? Или что известный шведский садовник
из Тронингхольма более суток прожил под водою, не утонув? Нереида, русалка,
была в 1403 году обнаружена на Немецком озере {43}, и отличалась она от
обычной француженки тем лишь, что не разговаривала. В конце семнадцатого
столетия английское судно в гренландских водах в ста пятидесяти лигах от
берега заметило флотилию из шестидесяти или семидесяти корабликов, и каждым
корабликом управлял тритон, иначе - сын моря; завидя английское судно, все
они, охваченные страхом, вместе с корабликами исчезли под водою, как некая
человеческая разновидность Нотилиуса {44}. Славный Дон Фейхоо передает
подлинное и достоверное преданье о юном испанце по имени Франсиско де ла
Вега {45}, каковой, купаясь с друзьями в июне 1674 года, вдруг нырнул и не
появлялся более. Друзья почли его утонувшим; они были простолюдины и
благочестивые католики; но и философ не пришел бы здесь к иному
умозаключению.
Его преподобие мистер Горло:
- В самом деле, весьма логично.
Мистер Астериас:
- Пять лет спустя рыбаки близ Кадиса поймали в сети тритона, сына моря;
они обращались к нему на многих языках...
Его преподобие мистер Горло:
- Образованные, однако, рыбаки.
Мистер Пикник:
- Способности к языкам даровал им особой милостью их собрат - рыбак,
святой Петр.
Его преподобие мистер Горло:
- Разве же святой Петр святой заступник Кадиса?
(На этот вопрос никто не умел ответить, и мистер Астериас продолжал
свой рассказ).
- Они обращались к нему на многих языках, но он оставался нем как рыба.
Призвали святых братьев, те изгнали из него беса; но и бес оставался нем.
Несколько дней спустя он произнес слово "Лиерган". Монах повез его в ту
деревню. Мать и домашние узнали его и раскрыли ему объятья; но он был столь
же бесчувствен к их ласкам, как была бы любая рыба на его месте. Тело его
покрывала чешуя; она постепенно спадала; однако под ней проступала кожа
грубая и твердая, как шагрень. Он провел в родном доме девять лет, не
научившись ни говорить, ни мыслить; потом он снова исчез; а еще через
несколько лет один старый его знакомец увидел, как он высунул голову из воды
неподалеку от берегов Астурии. Все эти факты подтверждены его братьями, а
также Доном Гаспардо де ла Риба Агуеро, членом ордена святого Иакова {46},
жившим близ Лиергано и нередко имевшим удовольствие ужинать в обществе
означенного тритона. Плиний упоминает о посольстве {47} к Тиберию
Олиссипоньян с известием, что они слышали, как тритон играл на арфе в некоей
пещере; и сообщает еще многие достоверные факты о тритонах и нереидах.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Я, право, удивлен. Сколько раз бывал я на море, и в самый разгар
сезона, а русалок, кажется, не видел. (Он позвонил, и явился Сильвупле, по
виду которого тотчас стало ясно, что ему море по колено.) Сильвупле! Видел я
когда-нибудь русалку?
Сильвупле:
- Русалку, сэр?
Его сиятельство мистер Аежебок:
- Ну, полудеву-полурыбу?
Сильвупле:
- А! Полу рыбу! Да, и очень часто, сэр. Тут на кухне все девы - такие
рыбы - ma foi {ей-богу (фр.).}! И хоть бы один быль погоряшей, все холедный
и грюсный, как могила.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Да нет же, Сильвупле, это не рыба, не...
Сильвупле:
- Ни рыба ни мясо, сэр?
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Нет, не то, это такое чудо-юдо...
Сильвупле:
- Чудо-юдо! А! Я поняль, сэр! Да мы только их и видим, с тех пор как
уехаль из города!
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Однако, ты выпил больше, чем следовало.
Сильвупле:
- Нет, мосье. Меньше, чем следовало. Болетный воздух ошнь вреден? и я
попил с Вороном-дворецким для пользы здоровья.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Сильвупле! Я требую, чтоб ты был трезв.
Сильвупле:
- Oui, monsieur, я буду трезв, как преподобнейший брат Жан {48}.
Дворецкий чудо-юдо и так напилься, что сталь нем как рыба. Но я бы более
хотель деву-рыбу. Ах! Вспомнил песенку, как это... "Рыба хорош, когда
горяча, но горячая дева лучше леща!" (Уходит.)
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Я потрясен. Никогда еще не видывал я каналью в таком состоянии. Но
позволите ли, мистер Астериас, задать вам вопрос о cui bono {для чего
(лат.).} трудов и средств ваших, затраченных на поиски русалки? Cui bono,
сэр, есть вопрос, какой я всегда беру на себя смелость задавать, когда вижу,
как кто-то очень о чем-то радеет. Сам я по природе синьор Пококуранте {49} и
желал бы знать, есть ли что на свете лучше и приятнее, нежели существовать и
ничего не делать.
Мистер Астериас:
- Я много путешествовал, мистер Лежебок, по берегам пустым и дальним, я
исколесил земли скудные и неприветливые. Я не бежал опасности, я претерпевал
труды, я изведал лишения. И притом испытал я радости, какие никогда б не
променял на то, чтоб существовать и ничего не делать. Я знал немало бед, но
не изведал худшей, под которой понимаю я все несчетные разновидности скуки:
хандру, досаду, ипохондрию, черную меланхолию, времяпрепровожденье,
разочарованье, мизантропию - и всю бесконечную чреду их следствий: капризы,
сварливость, подозрительность, ревность и страхи, которые равно заразили и
общество наше, и его словесность; и которые обратили бы человеческий разум в
Ледовитый океан, когда бы более человечные устремленья философии и науки не
сохраняли в нас чувств высших и побуждений ценнейших.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Вы, однако ж, изволите строго судить нашу модную литературу.
Мистер Астериас:
- Как же иначе, когда пираты, разбойники с большой дороги и прочие
разновидности обширного рода Душегубов - суть высший идеал деятельности
практической точно так как желчная и уничижающая мизантропия есть идеал
деятельности умственной. Насупленный лоб и загробный голос - необходимые
ныне признаки хороших манер. И зловещий, иссушающий, смертоносный сирокко,
дышащий нравственным и политическим отчаянием, несется теперь по всем
урочищам нашего Парнаса. Наука же спокойно следует своим путем, питая юность
восторгами чистыми и пылкими, зрелости доставляя труды спокойные и
благодатные, а старости даря воспоминания и несчетные темы для целительных и
ясных размышлений; и коль скоро жрец ее одаряем бескорыстным счастием
обогащать ум и множить благо общества, он стоит выше неверного людского
приговора, мирских волнений и превратностей судьбы. Природа - великое и
неистощимое его сокровище. Дни его не вмещают всех отпущенных ему радостей.
Скука бежит его дверей. В согласии с миром и собственным разумом, он сам
себе довлеет, радует всех вокруг и встречает свой закат как завершенье
долгого и благодатного дня {См. Дени Монфор, "Естественная история
моллюсков: общие соображения", с. 37, 38. (Примеч. автора).}. Его
сиятельство мистер Лежебок:
- Хотелось бы и мне так прожить, но, боюсь, я бы не вынес напряжения. К
тому же я закончил курс в колледже. Я ухитряюсь одолевать свой день, убивая
утро в постели, вечер в гостиных; переодеваясь и обедая в промежутках и
затыкая редкие дыры пустого времени с помощью легкого чтения. И в том милом
недружелюбии, за какое корите вы нынешнюю салонную литературу нашу, черпаю я
духовные силы для любимого моего занятия - ничегонеделания, ибо укрепляюсь в
мысли, что никто не достоин того, чтобы что-то для него делать.
Марионетта:
- Но не выдают ли себя невольно авторы подобных сочинений? Нет ли в них
противоречия? Ибо кто же, от души ненавидя и презирая свет, станет всякие
три месяца публиковать толстый том затем только, чтоб сообщить об этом?
Мистер Флоски:
- Тут есть тайна, которую я поясню туманным замечаньем. Согласно
Беркли, esse всех вещей есть percipi {50}. Они существуют постольку,
поскольку мы их ощущаем. Однако, оставя проблемы и частности, касаемые до
материального мира, материалистам, хилиастам {51} и антихилиастам, ибо
поистине этот вопрос нелегкий, обсуждаем теми, кто не в своем уме и чужд сей
теме {52} (поскольку лишь трансценденталисты не чужды ни этой, ни какой
другой теме), мы можем с полной уверенностью утверждать, что esse счастья
есть percipi. Они существуют постольку, поскольку мы его ощущаем. Элементы
радости и страданья нашего есть повсюду. Степень счастия, которым одаряет
нас любое обстоятельство или предмет, зависит от нашего настроения или
расположения. Вникните в смысл обычных оборотов - "дурное расположение
духа", "веселое настроение", и вы поймете, что истина, за которую я ратую,
общепринята.
(Мистер Флоски внезапно осекся; он понял, что невольно вторгся в
область здравого смысла.)
Мистер Пикник:
- В самом деле. Веселое настроение всюду находит повод для
удовольствия. В городе и в деревне, в обществе и наедине, в театре и в лесу,
средь шумной толпы и средь молчанья гор - всюду есть поводы для размышлений
и радости. Один вид радости - слушать музыку "Дон Жуана" в театре,
сверкающем огнями и блещущем нарядами красавиц; другой вид ее - плыть на
закате по лону мирных вод, в тиши, возмущаемой лишь всплесками весла.
Веселое настроение извлечет из того и другого радость, дурное расположение
духа и в том и другом сыщет лишь недостатки и сравненьями подкрепит свою
склонность к недовольству. Один собирает лишь розы, другой лишь крапиву на
своем пути. Одному дана способность наслаждаться всем, другой ничем не может
насладиться. Один живо ощущает все радости, какие ему даны; другой обращает
их в страданья, устремляясь к чему-то лучшему, которое оттого только лучше,
что ему не дано, а если было бы ему дано, не показалось бы лучшим. Эти
мрачные умы в жизни то же, что критики в литературе; они замечают лишь
изъяны, потому что глаза их закрыты для прекрасного. Критик из кожи лезет
вон, чтобы загубить нарождающийся гений; и ежели вопреки стараньям критика
он растет, тот его не замечает; а потом жалуется на упадок словесности.
Подобно ему, и враг общества хулит людские и общественные пороки, сам
ограждаясь от всего доброго и изо всех сил стараясь загубить счастие свое и
ближних. Мизантропия часто результат обманутого великодушия; но еще чаще
порождает ее заносчивая суетность, которая не в ладу с целым светом лишь за
то, что он ценит ее по заслугам.
Скютроп (Марионетте):
- Как, однако ж, строго! Человеческая природа прекрасна, но сейчас
переживает несчастливый период. Пылким умам остается только мучиться
недовольством. И в зависимости от того, верят они в улучшение человеческой
природы или нет, они либо впадают в отчаяние, либо обращаются к надежде.
Предел надежды - восторг, предел отчаяния - мизантропия; но источник их
один; так текут в разные стороны Северн и Ви, но обе берут начало в
Плинлимоне.
Марионетта:
- "И в обоих водятся лососи" {52а}, потому что сходство тут такое же
приблизительно, как между Македонией и Монмутом.
На другой день Марионетта заметила в Скютропе волнение, которого
причины она не могла дознаться. Сначала хотелось ей верить, что оно вызвано
каким-то преходящим пустяком и через день-другой улетучится. Но вопреки ее
ожиданиям оно час от часу все возрастало. Она знала, что Скютроп весьма
склонен любить таинственность ради таинственности; точнее, он прибегал к
тайне для достижения своих целей, но избирал лишь те цели, какие требовали
тайны. Теперь же, казалось, на него обрушилось куда более таинственного, чем
допускала эта система, и покров тайны очень его стеснял. Все милые уловки
Марионетты утратили свою силу и не могли более ни взбесить его, ни утешить;
она поняла, что влияние ее уменьшилось, и это произвело в ней упадок духа и,
следственно, унылую сдержанность манер, каковая не могла укрыться от
внимания мистера Сплина; и этот последний, справедливо рассудив, что
исполнение его желаний, касаемых до мисс Гибель, есть вещь невозможная (и
день ото дня невозможней из-за отсутствия юной леди), постепенно начал
смиряться с мыслью о том, что дочерью его будет Марионетта.
Марионетта не раз тщетно пыталась вырвать у Скютропа его тайну; и,
наконец отчаявшись в этой затее, она решила узнать разгадку от мистера
Флоски, дражайшего друга Скютропа, чаще прочих допускаемого в неприступную
башню. Однако мистер Флоски более не показывался по утрам. Он углубился в
сочинение унылой баллады. И вот, когда тревога Марионетты победила чувство
благоприличия, она решилась сама пойти в покой, избранный им для занятий.
Она постучалась и, услышав "Войдите", переступила порог. Был полдень, и
солнце ярко сияло к великому неудовольствию мистера Флоски, который устранил
неудобство, затворив ставни и задернув занавеси. Он сидел у стола при свете
одинокой свечи и держал в одной руке перо, а в другой солонку, время от
времени посыпая фитиль солью, дабы свеча горела синим пламенем. Он поднял
"поэта взор в возвышенном безумье" {53} и устремил его на Марионетту, будто
она призрачная фея очарованных видений; затем с явственным страданьем
прикрыл глаза рукою, покачал головою, потер глаза, словно просыпаясь ото
сна, и с самой жалостной, самой достойной Джереми Тейлора печалью спросил:
- Чему обязан я сей нечаянной радостью, мисс О'Кэррол?
Марионетта:
- Простите, что помешала вам, мистер Флоски, но интерес, который я...
который вы выказываете моему кузену Скютропу...
Мистер Флоски:
- Прошу прощенья, мисс О'Кэррол. Я не выказываю интереса никому и
ничему на свете; каковая позиция, ежели вы вникнете в ее суть, есть высшее
проявление благороднейшего человеколюбия.
Марионетта:
- Совершенно верю вам, мистер Флоски; я не сильна в метафизических
тонкостях, однако ж...
Мистер Флоски:
- Тонкостях! Милая мисс Кэррол, с прискорбием вижу я, что вы разделяете
грубое заблуждение читающей публики, которую непривычное сочетание слов,
влекущее за собой сближение антиперистатических понятий, тотчас наводит на
мысль о сверхсофистической парадоксологии {54}.
восторга и поисков. А поиски отвлеченной истины - занятие исключительно
благородное, если только истина - цель поисков - настолько отвлеченна, что
недоступна человеческому пониманию. И в этом смысле меня вдохновляют поиски
истины. Но только в этом, и ни в каком другом, ибо радость метафизических
изысканий не в цели, но в средствах; и, как скоро цель достигнута, нет уже
радости от средств. Для здоровья уму нужны упражнения. Лучшее упражнение ума
- неустанное рассужденье. Аналитическое рассужденье - занятье низкое и
ремесленное, ибо ставит своей целью разобрать на составные части грубое
необработанное вещество познания и извлечь оттуда несколько упрямых вещей,
именуемых фактами, которые, как и все даже отдаленно ни них похожее, я от
всего сердца ненавижу. Синтетическое же рассужденье стремится к некоей
недостижимой отвлеченности, подобной мнимой величине в алгебре, начинается с
принятия на веру двух положений, которых нельзя доказать, объединяет эти две
посылки для создания третьей, и так далее до бесконечности, несказанно
обогащая человеческий разум. Прелесть процесса состоит в том, что каждый шаг
ставит вас перед новым разветвленьем пути, и так в геометрической
прогрессии; так что вы непременно заблудитесь и сохраните здоровье ума,
постоянно упражняя его бесконечными поисками выхода; потому-то я и окрестил
старшего сына Иммануил Кант Флоски {40}.
Его преподобие мистер Горло:
- Как нельзя более понятно. Его сиятельство мистер Лежебок:
- Но каким образом ведет все это к Данту, к черной меланхолии, хандре и
ночным кошмарам?
Мистер Пикник:
- К Данту, пожалуй, не совсем, но к ночным кошмарам ведет.
Мистер Флоски:
- Нашу литературу мучат кошмары - это несомненно и весьма отрадно. Чай
расшатал наши нервы; поздние обеды делают из нас рабов несварения желудка;
Французская революция сделала для нас пугалом самое слово "философия" и
отбила у лучших, избранных членов общества (к числу коих и я принадлежу)
всякий вкус к политической свободе. Та часть читающей публики, которая
грубой пище разума предпочла легкую диету вымысла, требует все новых острых
соусов, ублажая свое развращенное воображенье. Довольно долго питалась она
духами, домовыми и скелетами (мне и другу моему мистеру Винобери обязана она
изысканнейшим угощеньем), пока и сам дьявол, даже увеличенный до размеров
горы Афон, не сделался слишком "простым, обыкновенным, из низкого народа"
{41}, для ее неумеренного аппетита. Духи, следственно, были изгнаны, а
дьявол брошен во тьму внешнюю, и нам осталось одно духовное наслажденье -
разбирать пороки и самые низкие страсти, свойственные человеческой природе,
спрятанные под маскарадными костюмами героизма и обманутого великодушия;
весь секрет в том, чтоб создать сочетания, совершенно не вяжущиеся с нашим
опытом, и пришить пурпурную заплату какой-нибудь редкостной добродетели к
тому именно персонажу, которому никак не может она быть присуща в
действительности; и не только этой единственной добродетелью искупить все
явные и подлинные пороки персонажа, но представить самые эти пороки как
непременное дополненье и необходимые свойства и черты указанной добродетели.
Мистер Гибель:
- Потому что к нам сошел дьявол и ему нравится разрушать и путать все
наши представленья о добре и зле.
Марионетта:
- Я не вполне поняла вашу мысль, мистер Флоски, и рада бы, чтоб вы мне
ее немного разъяснили.
Мистер Флоски:
- Достаточно одного-двух примеров, мисс О'Кэррол. Стоит мне собрать все
самые подлые и омерзительные черты ростовщика-еврея и к ним, как гвоздем,
прибить одно качество - безмерное человеколюбие - и вот уже готов прекрасный
герой романа в новейшем вкусе, а я внес свою лепту в модный способ
потреблять пороки в тонкой и ненатуральной обертке добродетели, как если бы
паука в золотой облатке потребляли в качестве целительного порошка. Точно
так, если некто набросится на меня в темноте, собьет с ног и силой отберет
часы и деньги, я могу не остаться внакладе, выведя его в трагедии пылким
юношей, лишенным наследства по причине его романтического великодушия и
щедрости, снедаемым упоительной ненавистью к миру вообще и к отечеству в
частности и самой возвышенной и чистой любовью к собственной особе. Затем,
добавив сумасбродную девицу, с которой вместе нарушит он подряд все десять
заповедей (всякий раз, как вы убедитесь, из благороднейших побуждений,
каковые надобно прилежно разобрать), я получу парочку трагических героев,
как нельзя более подходящих для того вида словесности нынешней, которую я
называю Патологической анатомией черной желчи и которая достойна всяческого
восхищенья, ибо открывает широчайший простор для проявления умственных
способностей.
Мистер Пикник:
- И почти столь же удачного их употребления, как если бы тепло
оранжереи использовалось для выведения колючек и шипов размерами с дерево.
Если мы этак и дальше будем продолжать, мы выведем новый сорт поэзии,
которой главною заботой будет - забыть о том, что есть на свете музыка и
сиянье солнца.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Боюсь, что именно это случилось сейчас с нами, иначе мы бы, уж верно,
не предпочли музыке мисс О'Кэррол разговора о столь скучных материях.
Мистер Флоски:
- Я буду счастлив, если мисс О'Кэррол напомнит нам, что есть еще музыка
и солнце...
Его сиятельство мистер Лежебок:
В прелестном голосе и улыбке. Могу ли я молить о чести? (Переворачивает
ноты.)
Все умолкли, и Марионетта спела:
Скажи, в чем грустишь, монах?
И почему уныл?
Ты побледнел, всегда в слезах,
Иль молодость забыл?
Где смелость? Юный пыл?
Был ты, монах, розовощек,
Огнем твой взор сверкал.
Любого б радостью зажег,
А ныне худ и вял,
Смеяться перестал.
Послушай, что скажу, монах!
Ты мной разоблачен!
То не болезнь, поверь, монах,
Ведь ты в меня влюблен!
Да, да, в меня влюблен!
Но ты не мне давал обет -
Принадлежишь Творцу.
Должна сказать я твердо "нет!".
Ведь страсти не к лицу
Монаху-чернецу.
Ты думаешь, твой вялый взгляд
Во мне огонь зажжет?
Любви любой идет наряд -
Кто любит, тот поет,
Не сыч, а жаворонок тот!
Скютроп тотчас поставил Данта на полку и присоединился к кружку подле
прелестной певицы. Марионетта подарила его ободряющей улыбкой, совершенно
вернув ему самообладание, и весь остаток вечера прошел в безмятежном
согласии. Его сиятельство мистер Лежебок переворачивал ноты с удвоенной
живостью, приговаривая:
- Вы не знаете снисхождения к немощным, мисс О'Кэррол. Спасаясь от
насмешек ваших, я бодрюсь изо всех сил, а мне ведь вредно напрягаться.
Новый гость явился в аббатстве в лице мистера Астериаса, ихтиолога.
Этот джентльмен провел свою жизнь в поисках живых чудес на морских глубинах
всех стран света; и составил собранье сушеных рыб, рыбьих чучел, раковин,
водорослей, кораллов и мадрепор - предмет зависти и восхищения Королевского
общества. Он проник в водное убежище спрута, нарушил супружеское счастье
сего океанского голубочка и с победой вышел из кровавой схватки. Застигнутый
штилем в тропических широтах, не раз следил он в страстном нетерпенье, - к
несчастию, всегда вотще, - когда же вынырнет из бездны гигантский полип и
обовьется огромными щупальцами вокруг снастей и мачт. Он утверждал, что все
на свете водного происхожденья, что первые одушевленные существа были
многоногие и что от них и взяли индусы своих богов, самых древних из всех
божеств человечества. Но главным его устремленьем, целью его исследований,
их венцом и наградой были тритон и русалка, в коих существованье он свято и
нерушимо верил и готов был его доказывать a priori, a posteriori, a fortiori
{на основании ранее известного; из последующего; исходя из более весомого
(лат.).} синтетически и аналитически, с помощью силлогизмов и индукции, с
помощью признанных фактов и вероятных гипотез. Известие о том, что на
морском берегу в Линкольншире промелькнула русалка, "расчесывающая смоль
свох кудрей" {42}, заставило его тотчас покинуть Лондон и нанести давно
обещанный визит старому своему знакомому мистеру Сплину.
Мистер Астериас явился сопровождаемый сыном, которому дал он имя
Водолей, льстя себя надеждой, что тому суждено ярко просиять на небосклоне
ихтиологической науки. Кто была та отзывчивая особа, в чьей форме был отлит
Водолей, никто не имел понятия; и, поскольку о матери Водолея никогда не
упоминалось, лондонские острословы уверяли, что мистер Астериас некогда
пользовался милостями русалки и что научная любознательность, заставляющая
его обрыскивать морские берега, имеет основой не вполне философские поиски
утраченного счастья.
Мистер Астериас осматривал берег несколько дней, стяжав разочарованье,
но не безнадежность. Однажды вечером, вскоре по приезде, он сидел у одного
из окон библиотеки и смотрел на море, как вдруг внимание его привлекло
смутно различимое в безлунной тьме существо, двигавшееся близ самой полосы
прибоя. Движения его были неверны и как будто нерешительны. Длинные волосы
существа развевались по ветру. Кто бы это ни был, это был, конечно, не
рыбак. Это могла быть леди; но ни миссис Пикник, ни мисс О'Кэррол это быть
не могли, так как обе дамы сидели в библиотеке. Это могла быть одна из
служанок; но нет, существо казалось слишком грациозным и непринужденным. Да
и зачем было служанке в такой час бродить по берегу безо всякой видимой
цели? Вряд ли это была незнакомка; ибо Гнилисток, ближайшая деревушка,
находился в десяти милях, и какая женщина стала бы одолевать десять миль
болот для того только, чтоб слоняться по берегу у стен аббатства? Быть
может, это русалка? Возможно, это русалка. Вероятно, это русалка. Весьма
вероятно, что это русалка. Более того, кому же это быть, как не русалке?
Разумеется, это русалка. Мистер Астериас на цыпочках вышел из библиотеки,
сделав Водолею знак следовать за ним и хранить молчание.
Всех поразило поведение мистера Астериаса, кое-кто стал смотреть в
окна, ожидая там решения загадки. Вот они увидели, как мистер Астериас с
Водолеем осторожно крадутся по ту сторону рва; но больше ничего не увидели;
и, воротясь, мистер Астериас в глубокой тоске им поведал, что заметил было
русалку, но она скрылась во мраке и ушла, как он полагал, ужинать с
влюбленным тритоном в подземном гроте.
- Нет, без шуток, мистер Астериас, - сказал его сиятельство мистер
Лежебок, - вы всерьез верите, что существуют русалки?
Мистер Астериас:
- Совершенно убежден. И тритоны.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Но как же это возможно? Полулюди-полурыбы?
Мистер Астериас:
- Совершенно верно. Морские орангутанги. Однако же я убежден, что
имеются и совершенно морские люди, ничем от нас не отличные, кроме того, что
они глупы и покрыты чешуею; ибо, хотя устройство наше, казалось бы, со всей
определенностью исключает нас из класса земноводных, тем не менее анатомам
известны случаи, когда foramen ovale {продолговатое отверстие (лат.).}
остается открытым и в зрелом возрасте, и особь в таком случае может жить, не
дыша; да и как бы иначе возможно было объяснить, что индийские ныряльщики за
жемчугом целые часы проводят под водою? Или что известный шведский садовник
из Тронингхольма более суток прожил под водою, не утонув? Нереида, русалка,
была в 1403 году обнаружена на Немецком озере {43}, и отличалась она от
обычной француженки тем лишь, что не разговаривала. В конце семнадцатого
столетия английское судно в гренландских водах в ста пятидесяти лигах от
берега заметило флотилию из шестидесяти или семидесяти корабликов, и каждым
корабликом управлял тритон, иначе - сын моря; завидя английское судно, все
они, охваченные страхом, вместе с корабликами исчезли под водою, как некая
человеческая разновидность Нотилиуса {44}. Славный Дон Фейхоо передает
подлинное и достоверное преданье о юном испанце по имени Франсиско де ла
Вега {45}, каковой, купаясь с друзьями в июне 1674 года, вдруг нырнул и не
появлялся более. Друзья почли его утонувшим; они были простолюдины и
благочестивые католики; но и философ не пришел бы здесь к иному
умозаключению.
Его преподобие мистер Горло:
- В самом деле, весьма логично.
Мистер Астериас:
- Пять лет спустя рыбаки близ Кадиса поймали в сети тритона, сына моря;
они обращались к нему на многих языках...
Его преподобие мистер Горло:
- Образованные, однако, рыбаки.
Мистер Пикник:
- Способности к языкам даровал им особой милостью их собрат - рыбак,
святой Петр.
Его преподобие мистер Горло:
- Разве же святой Петр святой заступник Кадиса?
(На этот вопрос никто не умел ответить, и мистер Астериас продолжал
свой рассказ).
- Они обращались к нему на многих языках, но он оставался нем как рыба.
Призвали святых братьев, те изгнали из него беса; но и бес оставался нем.
Несколько дней спустя он произнес слово "Лиерган". Монах повез его в ту
деревню. Мать и домашние узнали его и раскрыли ему объятья; но он был столь
же бесчувствен к их ласкам, как была бы любая рыба на его месте. Тело его
покрывала чешуя; она постепенно спадала; однако под ней проступала кожа
грубая и твердая, как шагрень. Он провел в родном доме девять лет, не
научившись ни говорить, ни мыслить; потом он снова исчез; а еще через
несколько лет один старый его знакомец увидел, как он высунул голову из воды
неподалеку от берегов Астурии. Все эти факты подтверждены его братьями, а
также Доном Гаспардо де ла Риба Агуеро, членом ордена святого Иакова {46},
жившим близ Лиергано и нередко имевшим удовольствие ужинать в обществе
означенного тритона. Плиний упоминает о посольстве {47} к Тиберию
Олиссипоньян с известием, что они слышали, как тритон играл на арфе в некоей
пещере; и сообщает еще многие достоверные факты о тритонах и нереидах.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Я, право, удивлен. Сколько раз бывал я на море, и в самый разгар
сезона, а русалок, кажется, не видел. (Он позвонил, и явился Сильвупле, по
виду которого тотчас стало ясно, что ему море по колено.) Сильвупле! Видел я
когда-нибудь русалку?
Сильвупле:
- Русалку, сэр?
Его сиятельство мистер Аежебок:
- Ну, полудеву-полурыбу?
Сильвупле:
- А! Полу рыбу! Да, и очень часто, сэр. Тут на кухне все девы - такие
рыбы - ma foi {ей-богу (фр.).}! И хоть бы один быль погоряшей, все холедный
и грюсный, как могила.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Да нет же, Сильвупле, это не рыба, не...
Сильвупле:
- Ни рыба ни мясо, сэр?
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Нет, не то, это такое чудо-юдо...
Сильвупле:
- Чудо-юдо! А! Я поняль, сэр! Да мы только их и видим, с тех пор как
уехаль из города!
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Однако, ты выпил больше, чем следовало.
Сильвупле:
- Нет, мосье. Меньше, чем следовало. Болетный воздух ошнь вреден? и я
попил с Вороном-дворецким для пользы здоровья.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Сильвупле! Я требую, чтоб ты был трезв.
Сильвупле:
- Oui, monsieur, я буду трезв, как преподобнейший брат Жан {48}.
Дворецкий чудо-юдо и так напилься, что сталь нем как рыба. Но я бы более
хотель деву-рыбу. Ах! Вспомнил песенку, как это... "Рыба хорош, когда
горяча, но горячая дева лучше леща!" (Уходит.)
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Я потрясен. Никогда еще не видывал я каналью в таком состоянии. Но
позволите ли, мистер Астериас, задать вам вопрос о cui bono {для чего
(лат.).} трудов и средств ваших, затраченных на поиски русалки? Cui bono,
сэр, есть вопрос, какой я всегда беру на себя смелость задавать, когда вижу,
как кто-то очень о чем-то радеет. Сам я по природе синьор Пококуранте {49} и
желал бы знать, есть ли что на свете лучше и приятнее, нежели существовать и
ничего не делать.
Мистер Астериас:
- Я много путешествовал, мистер Лежебок, по берегам пустым и дальним, я
исколесил земли скудные и неприветливые. Я не бежал опасности, я претерпевал
труды, я изведал лишения. И притом испытал я радости, какие никогда б не
променял на то, чтоб существовать и ничего не делать. Я знал немало бед, но
не изведал худшей, под которой понимаю я все несчетные разновидности скуки:
хандру, досаду, ипохондрию, черную меланхолию, времяпрепровожденье,
разочарованье, мизантропию - и всю бесконечную чреду их следствий: капризы,
сварливость, подозрительность, ревность и страхи, которые равно заразили и
общество наше, и его словесность; и которые обратили бы человеческий разум в
Ледовитый океан, когда бы более человечные устремленья философии и науки не
сохраняли в нас чувств высших и побуждений ценнейших.
Его сиятельство мистер Лежебок:
- Вы, однако ж, изволите строго судить нашу модную литературу.
Мистер Астериас:
- Как же иначе, когда пираты, разбойники с большой дороги и прочие
разновидности обширного рода Душегубов - суть высший идеал деятельности
практической точно так как желчная и уничижающая мизантропия есть идеал
деятельности умственной. Насупленный лоб и загробный голос - необходимые
ныне признаки хороших манер. И зловещий, иссушающий, смертоносный сирокко,
дышащий нравственным и политическим отчаянием, несется теперь по всем
урочищам нашего Парнаса. Наука же спокойно следует своим путем, питая юность
восторгами чистыми и пылкими, зрелости доставляя труды спокойные и
благодатные, а старости даря воспоминания и несчетные темы для целительных и
ясных размышлений; и коль скоро жрец ее одаряем бескорыстным счастием
обогащать ум и множить благо общества, он стоит выше неверного людского
приговора, мирских волнений и превратностей судьбы. Природа - великое и
неистощимое его сокровище. Дни его не вмещают всех отпущенных ему радостей.
Скука бежит его дверей. В согласии с миром и собственным разумом, он сам
себе довлеет, радует всех вокруг и встречает свой закат как завершенье
долгого и благодатного дня {См. Дени Монфор, "Естественная история
моллюсков: общие соображения", с. 37, 38. (Примеч. автора).}. Его
сиятельство мистер Лежебок:
- Хотелось бы и мне так прожить, но, боюсь, я бы не вынес напряжения. К
тому же я закончил курс в колледже. Я ухитряюсь одолевать свой день, убивая
утро в постели, вечер в гостиных; переодеваясь и обедая в промежутках и
затыкая редкие дыры пустого времени с помощью легкого чтения. И в том милом
недружелюбии, за какое корите вы нынешнюю салонную литературу нашу, черпаю я
духовные силы для любимого моего занятия - ничегонеделания, ибо укрепляюсь в
мысли, что никто не достоин того, чтобы что-то для него делать.
Марионетта:
- Но не выдают ли себя невольно авторы подобных сочинений? Нет ли в них
противоречия? Ибо кто же, от души ненавидя и презирая свет, станет всякие
три месяца публиковать толстый том затем только, чтоб сообщить об этом?
Мистер Флоски:
- Тут есть тайна, которую я поясню туманным замечаньем. Согласно
Беркли, esse всех вещей есть percipi {50}. Они существуют постольку,
поскольку мы их ощущаем. Однако, оставя проблемы и частности, касаемые до
материального мира, материалистам, хилиастам {51} и антихилиастам, ибо
поистине этот вопрос нелегкий, обсуждаем теми, кто не в своем уме и чужд сей
теме {52} (поскольку лишь трансценденталисты не чужды ни этой, ни какой
другой теме), мы можем с полной уверенностью утверждать, что esse счастья
есть percipi. Они существуют постольку, поскольку мы его ощущаем. Элементы
радости и страданья нашего есть повсюду. Степень счастия, которым одаряет
нас любое обстоятельство или предмет, зависит от нашего настроения или
расположения. Вникните в смысл обычных оборотов - "дурное расположение
духа", "веселое настроение", и вы поймете, что истина, за которую я ратую,
общепринята.
(Мистер Флоски внезапно осекся; он понял, что невольно вторгся в
область здравого смысла.)
Мистер Пикник:
- В самом деле. Веселое настроение всюду находит повод для
удовольствия. В городе и в деревне, в обществе и наедине, в театре и в лесу,
средь шумной толпы и средь молчанья гор - всюду есть поводы для размышлений
и радости. Один вид радости - слушать музыку "Дон Жуана" в театре,
сверкающем огнями и блещущем нарядами красавиц; другой вид ее - плыть на
закате по лону мирных вод, в тиши, возмущаемой лишь всплесками весла.
Веселое настроение извлечет из того и другого радость, дурное расположение
духа и в том и другом сыщет лишь недостатки и сравненьями подкрепит свою
склонность к недовольству. Один собирает лишь розы, другой лишь крапиву на
своем пути. Одному дана способность наслаждаться всем, другой ничем не может
насладиться. Один живо ощущает все радости, какие ему даны; другой обращает
их в страданья, устремляясь к чему-то лучшему, которое оттого только лучше,
что ему не дано, а если было бы ему дано, не показалось бы лучшим. Эти
мрачные умы в жизни то же, что критики в литературе; они замечают лишь
изъяны, потому что глаза их закрыты для прекрасного. Критик из кожи лезет
вон, чтобы загубить нарождающийся гений; и ежели вопреки стараньям критика
он растет, тот его не замечает; а потом жалуется на упадок словесности.
Подобно ему, и враг общества хулит людские и общественные пороки, сам
ограждаясь от всего доброго и изо всех сил стараясь загубить счастие свое и
ближних. Мизантропия часто результат обманутого великодушия; но еще чаще
порождает ее заносчивая суетность, которая не в ладу с целым светом лишь за
то, что он ценит ее по заслугам.
Скютроп (Марионетте):
- Как, однако ж, строго! Человеческая природа прекрасна, но сейчас
переживает несчастливый период. Пылким умам остается только мучиться
недовольством. И в зависимости от того, верят они в улучшение человеческой
природы или нет, они либо впадают в отчаяние, либо обращаются к надежде.
Предел надежды - восторг, предел отчаяния - мизантропия; но источник их
один; так текут в разные стороны Северн и Ви, но обе берут начало в
Плинлимоне.
Марионетта:
- "И в обоих водятся лососи" {52а}, потому что сходство тут такое же
приблизительно, как между Македонией и Монмутом.
На другой день Марионетта заметила в Скютропе волнение, которого
причины она не могла дознаться. Сначала хотелось ей верить, что оно вызвано
каким-то преходящим пустяком и через день-другой улетучится. Но вопреки ее
ожиданиям оно час от часу все возрастало. Она знала, что Скютроп весьма
склонен любить таинственность ради таинственности; точнее, он прибегал к
тайне для достижения своих целей, но избирал лишь те цели, какие требовали
тайны. Теперь же, казалось, на него обрушилось куда более таинственного, чем
допускала эта система, и покров тайны очень его стеснял. Все милые уловки
Марионетты утратили свою силу и не могли более ни взбесить его, ни утешить;
она поняла, что влияние ее уменьшилось, и это произвело в ней упадок духа и,
следственно, унылую сдержанность манер, каковая не могла укрыться от
внимания мистера Сплина; и этот последний, справедливо рассудив, что
исполнение его желаний, касаемых до мисс Гибель, есть вещь невозможная (и
день ото дня невозможней из-за отсутствия юной леди), постепенно начал
смиряться с мыслью о том, что дочерью его будет Марионетта.
Марионетта не раз тщетно пыталась вырвать у Скютропа его тайну; и,
наконец отчаявшись в этой затее, она решила узнать разгадку от мистера
Флоски, дражайшего друга Скютропа, чаще прочих допускаемого в неприступную
башню. Однако мистер Флоски более не показывался по утрам. Он углубился в
сочинение унылой баллады. И вот, когда тревога Марионетты победила чувство
благоприличия, она решилась сама пойти в покой, избранный им для занятий.
Она постучалась и, услышав "Войдите", переступила порог. Был полдень, и
солнце ярко сияло к великому неудовольствию мистера Флоски, который устранил
неудобство, затворив ставни и задернув занавеси. Он сидел у стола при свете
одинокой свечи и держал в одной руке перо, а в другой солонку, время от
времени посыпая фитиль солью, дабы свеча горела синим пламенем. Он поднял
"поэта взор в возвышенном безумье" {53} и устремил его на Марионетту, будто
она призрачная фея очарованных видений; затем с явственным страданьем
прикрыл глаза рукою, покачал головою, потер глаза, словно просыпаясь ото
сна, и с самой жалостной, самой достойной Джереми Тейлора печалью спросил:
- Чему обязан я сей нечаянной радостью, мисс О'Кэррол?
Марионетта:
- Простите, что помешала вам, мистер Флоски, но интерес, который я...
который вы выказываете моему кузену Скютропу...
Мистер Флоски:
- Прошу прощенья, мисс О'Кэррол. Я не выказываю интереса никому и
ничему на свете; каковая позиция, ежели вы вникнете в ее суть, есть высшее
проявление благороднейшего человеколюбия.
Марионетта:
- Совершенно верю вам, мистер Флоски; я не сильна в метафизических
тонкостях, однако ж...
Мистер Флоски:
- Тонкостях! Милая мисс Кэррол, с прискорбием вижу я, что вы разделяете
грубое заблуждение читающей публики, которую непривычное сочетание слов,
влекущее за собой сближение антиперистатических понятий, тотчас наводит на
мысль о сверхсофистической парадоксологии {54}.