Пикуль Валентин Саввич. Океанский патруль. Книга 1

   — Костя, — позвал Ярцев сержанта Никонова, — ты помнишь, мы проходили здесь в сорок первом? Тогда нас осталось только двое.
   — Помню, товарищ лейтенант.
   — Вот и я помню, что где-то здесь мы вляпались в трясину. Я буду немного сворачивать вправо — может, там и нет болота?..
   — Только бы не сбиться с пути, — сказал Никонов, взглянув на компас, — Скажите, в каком месте нас будут снимать?
   — Как всегда: в бухте Святой Магдалины.
   — Там удобное место, хорошая отмель, — ответил сержант, и Ярцев, дружески хлопнув его по плечу, побежал в голову отряда…
   Никонов подкинул на спине рюкзак, нащупал перед собой спину впереди идущего:
   — Кто это, а?
   — Да я, товарищ сержант, — Борька Шухов…
   Хрустел под ногами гравий. С обрывистых откосов при любом неосторожном шаге шумно осыпались каменистые оползни. Фирновые зерна скрипели под сапогами тонко и жалобно.
   Шли молча. Шли час, шли другой.
   В самом хвосте растянутой цепочки людей ворковал хриплый шепоток:
   — Товарищ сержант, вы это напрасно думаете, что зайца надо сначала в уксусе вымачивать…
   — Шухов, ты потише, — отвечал голос Никонова.
   — Да я тихо… Так вот, я и говорю, что заяц и без того хорош. А ежели его еще с печеной картошкой…
   — Тихо, я тебе сказал.
   — Да с печеной картошкой, говорю. Да еще — маленькую!
   — Замолчи, Борька, или я тебя по затылку огрею!..
   И вдруг тишину ночи прорезал чей-то испуганный вскрик, впереди послышалась приглушенная брань. Отряд все-таки попал в болото. Никонов схватился рукой за куст, но под ногами у него что-то захрустело (лед! — догадался он), и тело разведчика сразу поползло куда-то в противную вязкую глубину. В лицо ударило застоявшейся гнилью. Кто-то обхватил его за шею — Никонов отбросил эту руку:
   — Дурак, не за меня, за кусты хватайся!..
   Хрипя, захлебываясь и ругаясь, разведчики барахтались в растревоженном месиве тундровой трясины. Разбитые осколки льда резали им лица и руки.
   — Береги оружие! — командовал Ярцев. — Самое главное — автоматы…
   Казалось, что здесь и конец. Чем больше дергался человек, стараясь вырваться из гнусного плена, тем больше трясина схватывала его, затягивая в вонючую топь.
   — Руку, — молил кто-то, — дай руку!
   — Гришка, это ты? Держись за меня, здесь суше…
   — Вот кочка. Лезь на кочку…
   — Да не ори ты — тише надо!
   «Хлюп-хлюп», — чавкала трясина. «Дзинь-крак», — звонко раскалывался лед. Поднимая над собой автоматы, разведчики изнемогали в этой борьбе, когда послышался голос лейтенанта Ярцева:
   — Ко мне, ко мне, — здесь уже дно.
   Разведчики выбрались из трясины и долго еще лежали плашмя, жадно вдыхая холодный воздух. Пахучая грязь облепляла их одежду, она отваливалась тяжелыми комьями при каждом движении. В сапогах, наполненных водой, скрутились и резали ноги заковрижевшие за эти дни портянки.
   — Автоматы при всех? — спросил Ярцев, обходя людей и пересчитывая их. — Десять… двенадцать… четырнадцать со мною. А где же пятнадцатый?
   Все притихли, с ненавистью поглядев назад, где под синим светом луны лежала проклятая трясина — кочковатая, взъерошенная пучками острых кустов, взбудораженно бурлящая пузырями, которые с бульканьем лопались на поверхности. А вдалеке темнели острые зубцы гор, и ветер со стороны океана гудел порывисто и тревожно…
   Лейтенант Ярцев еще раз пересчитал людей.
   — Нет одного, — сказал он, как бы невзначай скидывая с головы каску. — Проклятое болото!
   — Борьки нет, — подсказали из темноты, — Шухова нету…
   Никонов коротко и судорожно вздохнул:
   — Ну всё… А как он жрать хотел, братцы! Всю дорогу о жратве мне молол…
   Лейтенант Ярцев подозвал к себе радиста.
   — Четырнадцать, — кратко сказал он. — Будешь передавать на базу, скажи — четырнадцать. Идем к бухте Святой Магдалины. В срок будем на месте.
   — Есть, четырнадцать, — ответил радист.
   — А ведь еще недавно нас было двадцать восемь, — глухо отозвался кто-то в темноте. — Двадцать восемь, а теперь минус…
   Никонов резко остановил его:
   — Заткнись ты, математик!..
   Радист передал на базу сообщение и по приказу Ярцева утопил рацию в болоте, — теперь она была не нужна: отряд находился уже близко у цели. Лейтенант велел разделить на всех последнюю банку консервов и, включив фонарик, сел в отдалении на кочку — стал внимательно изучать карту.
   — Посмотрите по рюкзакам и карманам, — сказал он, — может, у кого-нибудь завалялись сухари или галеты. Впереди лежат горы — надо как следует подкрепиться…
   Никонов вынул из ножен трофейный немецкий тесак, зажал меж колен пузатую банку с американской тушенкой. Тесак со скрежетом резал чикагскую жесть.
   — Подходи, — приказал сержант, на ощупь вставляя тесак обратно в ножны. — Бери каждый для себя…
   К нему из темноты подползали на корточках и подходили шумно дышавшие тени разведчиков:
   — Рукой брать, что ли?
   — Вилку еще тебе. Тоже мне — барин!
   — В нашем-то ресторане все больше пальцами…
   — Ой, братцы, кажись, много себе зацапал!
   — Жаден ты. Отбавь.
   Никонов повернулся к Ярцеву:
   — Товарищ лейтенант, а вы?
   Ярцев погасил фонарь, сложил шелестевшую в темноте провощенную карту:
   — Вы там мне тоже малость оставьте.
   Помолчал и добавил:
   — На донышке…
   Поев и испытывая по-прежнему голод, разведчики проверили оружие, подтянули снаряжение. Никонов закинул в кусты пустую банку.
   — Теперь курнуть бы, — буркнул он недовольно.
   Быстро — по команде — собрались в путь. Тронулись легким, неслышным шагом. Восьмой день пути — скоро уже конец этому тяжкому рейду. А потом — база: заслуженный отдых, письма от родных, чистые простыни на койках, а может быть, и путевка на курорт в Мурмаши.
   Хорошая жизнь, честное слово!..
   Они уже подходили к морю, когда вдали послышался лай собаки, и две красные ракеты плавно выплыли из-за скалистого гребня, освещая низину.
   — Ложись!..
   Никонов залег рядом с Ярцевым, сказал:
   — Сработал немецкий кордон. Теперь они с собаками возьмут нас.
   — Не возьмут, — отмахнулся Ярцев. — Просочимся… Скажи ребятам, чтобы были наготове и не волновались,
   — А мы и так не волнуемся, товарищ лейтенант, — ответил из темноты чей-то молодой и задорный голос.
   Накрывшись плащ-палаткой, чтобы не было видно света снаружи, Ярцев еще раз взглянул на карту. Это была отличная карта, выпущенная германским генштабом накануне захвата Норвегии: на ней были указаны даже самые малоизвестные горные тропы, и лейтенант выбрал среди них одну, самую трудную, но, как ему казалось, и самую верную…
   — А моряки не подведут нас?
   — Не знаю, — тихо рассмеялся Ярцев. — Это надо спросить у тебя: ты же сам моряк.
   — Вернее — был, — ответил Никонов, и отряд тронулся дальше…
   Приход «Аскольда»
   Милиционер, растопырив руки, сдерживал толпу наседавших на него женщин.
   — Дамочки, дамочки! — кричал он. — Вам русским языком сказано: в порт — Нельзя, требуется пропуск…
   В ответ ему летели возбужденные женские голоса:
   — У, чтоб тебе!..
   — Жирная морда!..
   — Отъелся в тылу!
   — На фронт иди, крыса!..
   Не пропуская женщин, милиционер обиженно кричал, что он был ранен, что его чуть не убили, что он честно отвоевал свое и что он их не пропустит, ибо надо уважать порядок.
   И снова:
   — Дамочки, дамочки!..
   Но «дамочки» опрокинули его и густой толпой повалили в порт. Старая вахтерша, бесстрастно наблюдавшая всю эту сцену, помогла милиционеру отряхнуть шинель и с упреком сказала:
   — А ты не шуми, сердешный. Какие они тебе «дамочки»?.. Они женки рыбацкие. Они мужей своих поджидают с промысла. У них, может, подушки от слез не просыхают. Война ведь на море. А ты их к диспетчеру не пущаешь! Дурак ты…
   — Вот и всегда так, — обиженно ворчал милиционер. — Ты им все вежливо, а они тебя чуть ли не кулаками… На фронте, кажись, и то легче было, чем с этими бабами!..
   — Вот ты и шагай на фронт, — логично рассудила вахтерша. — Благо и фронт-то недалек отсюда: к вечеру доберешься…
   Такие сцены повторялись в конторе Рыбного порта изо дня в день. Вот и сегодня, когда в небе еще не успели погаснуть бледные зарницы полярного сияния, в проходной уже стали собираться женщины, молодые и старые, красивые и дурные, некоторые — в пальто, а больше — в ватниках.
   Разбухшая от сырости дверь, с веревкой и блоком, заменявшими пружину, поминутно хлопала, впуская внутрь клубы морозного воздуха, а висевшая на веревке балластина тяжело рушилась на пол.
   Приходили все новые женщины, и каждая еще с порога спрашивала:
   — «Аскольд» не вернулся?..
   Вот уже больше месяца траулер «Аскольд» находился в открытом океане на промысле, и эти женщины — матери, жены и сестры рыбаков — несколько дней подряд приходили в контору справляться о судьбе корабля.
   Обычно раньше всех появлялась в конторе жена аскольдовского боцмана Мацуты Полина Ивановна, или попросту, как все ее звали, тетя Поля, — высокая дородная женщина с приятным, немного скуластым лицом…
   До войны тетя Поля, первая из рыбачек, ходила вместе с мужем в открытое море. Не отставая от мужчин, она голыми руками шкерила на морозе рыбу, часами простаивала в трюмах, посыпая солью тресковые пласты, и за это приобрела среди команд траулеров известность, какая не снилась ни одной рыбачке. В порту даже поговаривали, что Полине Ивановне надо бы служить боцманом вместо мужа — настолько тот был тих, скромен и почти незаметен, настолько сама тетя Поля была энергична, упряма и остра на язык. Но зато для своих рыбачек она была лучше родной матери: к ней они всегда несли свои радости и беды, и Полина Ивановна принимала все близко к сердцу, как свое кровное, наболевшее.
   Появляясь в конторе, тетя Поля всегда первым делом просовывала свою голову в окошечко диспетчера.
   — Здравствуй, рыжий, — говорила она парню, сидевшему за пультом. — Ты что здесь делаешь?
   — Нет «Аскольда», не пришел еще, — каждый раз отвечал диспетчер, стараясь захлопнуть окошечко.
   — Не, не, не. Ты это брось. Коли нет «Аскольда», так ты ответь нам — когда он придет.
   Сегодня же диспетчер сам заранее высунулся из окошечка и радостно сообщил:
   — Тетка Поля, ну и надоела же ты мне! Больше не приставай: ваш «Аскольд» уже входит на Кильдинский плес. Встанет под разгрузку на третьем причале.
   Рыбачкам только это и нужно было знать. Они расселись вокруг раскаленной печурки, и тетя Поля, жмурясь от уютного тепла, стала журить пустившую от радости слезу молодую жену машиниста Настеньку Корепанову:
   — Ну, чего ревешь-то? Сейчас встретишься…
   — Да я думала, что уже все, — всхлипывала молодуха.
   — Чего — «все»-то?
   — Погибли…
   — Ну и дура, коли подумала так. Ты к разлуке-то привыкай — еще насидишься у окна. Уж такая судьба наша: встретишься, опомниться не успеешь, как уже провожать надо… Эдак-то, говорят, еще и лучше для семейной жизни: разлука для любви, что ветер для огня. Я вон со своим боцманом двадцать три года душа в душу провела…
   — Двадцать три года… Это сколько же раз, тетя Поля, провожала ты своего в море? Неужели за всю жизнь не разревелась, а?
   Тетя Поля неожиданно рассмеялась:
   — У-у, еще как! Бывало, иду провожать, а сама в три горла вою. Думаю, потопнет, проклятый, как я без него жить-то буду!
   — Ну, а сейчас?
   — Э-э-э, — протянула тетя Поля, — нашла что сравнивать! Тогда-то на ёлах да шняках ходили. Бывало, отойдут от берега, а я смотрю и думаю: «Ну, последний раз проводила». Вот тогда-то я и выла в три горла. А сейчас? Не какая-нибудь гнилая шняка выходит на промысел, а целый завод — им и шторм нипочем.
   — Да врешь ты все, тетя Поля! — неожиданно зло сказала одна из рыбачек с худым нервным лицом. — Утешаешь ты нас. Ну, ладно — сейчас вернутся. А в другой рейс — как повезет! Немец ведь такой — он не разбирает: ему что линкор, что рыбацкая посудина — он всех топит! А у меня семеро по лавкам сидят. Потопни кормилец — куда я денусь? Ты у меня хоть одного возьмешь, чтобы кормить?
   Тетя Поля немного помолчала.
   — А вот тебе, — вымолвила не сразу, — тебе надобно бы и поплакать. Остервела ты без мужа-то! Эвон глаза-то у тебя, как у волка, горят… А что касается сопляков твоих, так не только я, но и любая из нас возьмет. Хочешь — хоть сейчас у тебя всех поотбираем?
   Женщина сказала шепотом, словно извиняясь:
   — Война ведь в море. Я не со зла. Я от беспомощности. Мы их тут вот ждем-ждем, а они, может быть, уже… Ну, не сейчас, так в другой рейс!
   И она вдруг испуганно замолчала. Но, точно угадывая ее потаенные мысли, тетя Поля спокойно возразила:
   — «Аскольд» промышляет на Рябининской банке. Это далече. Авось бог и милует. — И, сказав так, она погладила по голове прильнувшую к ней Корепанову…
   Рука боцманши, знакомая с суровым мужским трудом, не была грубой и жесткой. Да и сама тетя Поля, несмотря на свой возраст, сохранила в душе много молодого и задорного. Годы, казалось, не тронули ее, они лишь немного коснулись ее волос да высекли у глаз ласковые, добрые морщинки.
   Рыбачки подняли маскировочные шторы, и контора наполнилась серым светом хмурого полярного утра. Широкий рукав Кольского залива тянулся внизу, клубясь волокнами тумана. На рейде дымящиеся буксиры разворачивали тяжелый океанский транспорт, было слышно, как на палубе «купца» тяжело и устало гудел гонг.
   Тетя Поля совсем по-домашнему спустила с головы черную шаль и, закрутив волосы крепким узлом на затылке, сказала:
   — Да я своего боцмана с Рябининым хоть на край света отпустила бы!..
   Издалека послышался резкий и хриплый гудок паровой сирены. Какой-то корабль трубил земле о своем возвращении.
   Тетя Поля встала, поправляя платок:
   — А вот и он, наш «Аскольд»! Я его по гудку среди тысячи узнаю.
   Из-за крутого скалистого мыса медленно выплывал серый борт траулера. Рваные полосы пепельного тумана плотно окутывали его по самый фальшборт. В глубоких клюзах «Аскольда» тяжело покоились якоря, заиндевелые от штормовой соли.
   Корабль неторопливо приближался к причалу, выше марки осев в воду тупым бивнем форштевня. Скоро с его мостика раздался повелительный свисток, и матросы разбежались — каждый на свое авральное место…
   Когда траулер закрепился на швартовых, тетя Пол» побрела в нос корабля, где, как ей сказали, ее поджидал муж. Антон Захарович Мацута не заметил, как она вошла, и, поглядывая в иллюминатор, старательно растирал в тазу твердые комки сухой краски.
   Тетя Поля с жалостью отметила, что с каждым рейсом спина мужа горбится все больше и больше. «Вот даже не услышал, как вошла, — с тоской подумала боцманша. — Стареет и стареет…»
   Неслышно ступая, она подошла к мужу и обняла его плечи, обтянутые грубой проолифленной рубахой.
   — Поленька! — радостно вскрикнул боцман и засуетился, вытирая ветошью перепачканные руки. — Родная моя! Поленька… Ну, ну, что ты! — сказал он, заметив, что она прячет глаза, — Зачем это? Я жив, здоров, чего еще?.. Вот только шаровый колер приготовлю — завтра борт красить надо, весь обшарпался, — и пойдем домой.
   Глядя на разбухшие от морской воды сапоги мужа, тетя Поля осторожно, точно боясь чего-то, спросила:
   — Может… наплавался? Не пора ли на бережок?..
   — Да что ты сегодня, Поленька! — обиделся боцман. — Сейчас-то у меня есть корабль, а уйди я с «Аскольда» — кому нужен боцман Мацута? Тебе? Ну ладно. А другим? Нет! Как хочешь, а пятым тузом в колоде я быть не желаю. Пойдем-ка лучше домой, старуха. Подзакусим чего-нибудь, да я спать лягу. Хочу поспать так, чтобы меня не качало…
   — А ты не серча-ай, — ласково потянулась к нему тетя Поля. — Делай как знаешь, только смотреть мне на тебя больно. Не в твоих годах плавать по Студеному морю. Вон как другие поступают: боцман с «Рюрика» Степан Хлебосолов отплавал свое, а когда спина стала плохо гнуться — пошел на берег. Сделался смотрителем навигационных знаков. И живет припеваючи. Сушит ревматизм свой у печки, а считается по-старому — моряком…
   Мацута, не отвечая, скручивал козью ножку. Пальцы боцмана — короткие, заскорузлые от соли, с широкими приплюснутыми ногтями — плохо слушались: папироса получалась толстая и кривая, словно корабельная свайка.
   Бережливо собрав со стола крошки табаку (Мацута был скуп), он досыпал ими самокрутку и, прикуривая, сказал тихо, но твердо:
   — Бесполезный разговор. Ты мою душу, старуха, не стронешь: крепко она приросла к этой коробке. Здесь-то у меня все, а на берегу только ты…
   На палубе им встретился мастер по вытопке рыбьего жира, Яшка Мордвинов, неуклюжий парень с широкогубым заспанным лицом. Салогрей волочил большую плетеную корзину с тресковой печенью, а за ним, отчаянно мяуча, бежал судовой кот по прозвищу Прорва.
   — Ну, а ты, Яков, каково живешь? — спросила тетя Поля.
   — А живу я так, — меланхолично ответил Мордвинов, — что со мной не только девчата, но даже вдовы знакомиться перестали. Весь я ворванью провонял, плохая жизнь наступила… Куда, куда лапу тянешь, прорва ненасытная! — крикнул салогрей на кота и потащил корзину дальше.
   У среза полубака стоял, покуривая, худощавый человек с высоким покатым лбом над близоруко прищуренными глазами. Это был помполит «Аскольда» — Олег Владимирович Самаров. Он помог матросу втащить по трапу тяжелую корзину, сказал беззлобно:
   — Что, дух ворванный? За рейс не успел, так сейчас печенку в котел тащишь? Ох, и ленив же ты, Яшка!
   — Да ну его! — мрачно сказал Мордвинов,
   — Кого это его?
   — Да вот… этого. Видите, так и бежит за корзиной, товарищ помполит. Чуть отвернешься, он уже тут. Кормить до отвалу пробовал — ничего, нажрется, аж хвост изо рта торчит, и снова лезет. Мешает, товарищ помполит. На берег его, заразу хвостатую, списать надо.
   — Скорее тебя спишем. Ты в этом рейсе целых сорок килограммов печени в котле запорол. Драть тебя некому!.. Кис-кис-кис! — поманил к себе Самаров кота, но тот, жалко мяукнув, полез в люк, куда Мордвинов спускал корзину с жирной тресковой печенью.
   Олег Владимирович рассмеялся и, помахав стоявшим на причале матросским женам, прошел в командный отсек. В просторной каюте, где жили четверо молодых матросов, гулял холодный солоноватый воздух. Волны, гулко ударяя в железную раковину «Аскольда», разбивались на ветру звенящими брызгами и через открытые иллюминаторы ручьями стекали в никелированные капельницы.
   — Встать! — раздалась команда.
   — Можно и сидеть, — сказал Самаров, перешагивая через высокий комингс. — Вы не на военном корабле.
   Вперед выступил молодой парень. Рыбацкая одежда из синей нанки была на нем вдоль и поперек прострочена толстыми швами, множество карманов различных форм виднелось повсюду.
   — Но зато война! — сказал он. Это и был бригадир отличной вахты «Аскольда» Алеша Найденов.
   Самаров сел, хлопнул себя по острым коленям:
   — Вы что, ребята, вы куда сегодня идти собрались?
   — На пироги к тете Поле.
   — Правда, — с лукавством выходца из Балаклавы заметил Ставриди, — там у нее разных нравоучений наслушаешься, но зато — пироги. Это же вещь, ее есть можно!
   — Пироги что надо! — внушительно заметил третий, Савва Короленко, а четвертый, Борис Русланов, промолчал.
   — Ну так вот что, ребята, — продолжал Самаров, — пироги пирогами, а сегодня в клубе капитанов производственное совещание… Тебе, Алексей, выступить надо, как первому бригадиру.
   — А тралмейстер Платов? Что бы вам раньше сказать. Я только что ботинки свои отдал…
   — Кому?
   — Да Корепанову, машинеру. Он со своей Анастасией Ивановной в театр сегодня поплывет, так не идти же ему в бахилах! А теперь не выступать же в бахилах мне?..
   Дверь в каюту открылась. Все мгновенно вскочили с мест.
   — О чем у вас тут разговор? — спросил Рябинин…
   Капитан «Аскольда»
   После рейса всегда тянуло хорошо пообедать в ресторане — эта привычка осталась у него еще с довоенных времен. Прохор Николаевич Рябинин, сойдя на берег, посмотрел на часы. «Времени в обрез. Жена, наверное, еще не приехала. Домой заходить уже нет смысла».
   Он прошел по разгромленной после бомбежек улочке в скромный двухэтажный домик, где разместилось нечто вроде ресторана для иностранных моряков. Старик швейцар помнил лучшие времена и хорошо знал Рябинина еще по междурейсовому дому отдыха моряков, где капитан частенько бывал с женой.
   — Милости просим, кэп, — радостно засуетился старик. — Народу немного, пьяных — тоже. И водочка стоит всего восемьдесят пять рубликов сто граммов…
   Рябинин прошел в тесный и узкий зал, сел в уголку под запыленной пальмой по соседству с пожилым англичанином в свитере. Перед союзником лежала куча советских денег — одними рублями и трешками. Рябинин, готовясь идти на совещание, водки не заказывал, только взял бутылку пива. Налил стакан пива и англичанину — тот не отказался.
   — Я вижу, что вы только что с моря, — заметил он.
   — Да, — ответил Рябинин. — Вы это определили по моим рукам?
   — По рукам. Эта проклятая соль так въедается в нашу шкуру, что надобно заново родиться, чтобы избавиться от нее.
   Рябинину подали солянку — единственное блюдо, которое он позволил себе: капитан не был скуп, но уважал экономию.
   — Я рыбак, — просто сказал Рябинин. — Вот только что вернулся и скоро опять уйду в море, Сейчас нам нужно очень много рыбы. Селедка — это такая штука, что она умеет выручать в тяжелые времена…
   — А вы не боитесь плавать в такие «тяжелые времена»? — спросил англичанин с иронией.
   — А вы? — ответил Прохор Николаевич вопросом на вопрос.
   — Нам легче. Наши транспорты охраняют надежные конвои. По три-четыре авианосца на один караван — согласитесь, что это хороший заслон. Война возродила даже умерший класс кораблей — корветы. Они, как жуки, ползают вокруг нас, оберегая транспорты от подлодок. А вот вас, рыбаков, никто не охраняет…
   — Пока что плаваем, — усмехнулся Рябинин. — А вы на чем пришли сюда?
   Англичанин локтями раздвинул вокруг себя тарелки с объедками, запихнул под салфетку деньги.
   — Я пришел в Россию на новеньком десятитысячнике «Виттория». Эти коробки лучше «Либерти». Хотя, впрочем, такое же дерьмо, как и все, что выпускают сейчас для поставок по ленд-лизу…
   Рябинин неопределенно пожал плечами: он уже не раз слышал, что транспорты-десятитысячники иногда ломаются на крутой волне пополам, словно сухие палки.
   — Риск, — сказал он. — Вы за этот риск получаете проценты к жалованью. У нас же корабли крепкие…
   — …И за риск вам не платят! — подхватил англичанин.
   — Нет, — отозвался Рябинин, — не платят… А с чем вы пришли сюда?
   — О, я пришел сюда загруженным выше марки. Четыре паровоза только на верхней палубе. А в трюмах — подарки из Америки. Я получал в своей жизни немало подарков. Однажды мне подарили даже крокодила, в желудке у него я нашел двенадцать колец из ноздрей дикарей, которыми он закусил в своей грешной жизни. Но таких подарков я бы получать не хотел. В одном ящике перемешано все: презервативы с шоколадом и ручная граната рядом с детской соской. Вы проиграете войну, если начнете разбирать — кому что лучше подарить!
   «Неплохой мужик этот кэп, — подумал Прохор Николаевич. — В другое время и выпить бы с ним не грех…»
   — Извините, мне надо идти, — он встал.
   Английский капитан протянул ему руку:
   — Меня зовут Джеймс Шеддон. Надеюсь, мы еще встретимся.
   — Встретимся в море. Это самое лучшее место для свидания.
   — Нет, самое лучшее место — здесь! — И англичанин со смехом постучал по столику костяшками пальцев…
   Рябинин немного запоздал — все уже расселись по своим местам. Капитан «Аскольда», пригибаясь в узком проходе и обтирая чужие колени, боком пролезал на свободное место, когда начались выборы в президиум. И сразу весь зал как один выставил его кандидатуру.
   — Рябинина!.. Рябинина! — выкрикивали рыбаки, отыскивая глазами его знакомую фигуру.
   Кто-то из друзей-капитанов, с присущей морякам грубоватостью шлепнув Рябинина по заду, сказал:
   — Иди, иди. Твое место там, а не здесь…
   — Рябинина! Капитана с «Аскольда»! — выкрикивали в зале.
   Среди промысловиков не было ни одного, кто бы не знал водителя лучшего траулера флотилии. Это Рябинин открывал новые рыбные банки, снимал на них один «урожай» больше другого; это Рябинин водил свой траулер в море, обманывая бдительность немецких подлодок и ловко избегая минных ловушек; это по его траулеру равнялись все промысловые корабли Заполярья. В довершение всего Рябинин был «человек-лоция»: он знал свое море как никто и опускал трал всегда наверняка, точно доставал рыбу не из пучины, а из своего собственного трюма.
   — Рябинина!.. Рябинина! — требовал зал.
   И вот в проходе между рядами показался капитан «Аскольда». Коренастый, с широко развернутыми плечами, он шел как по палубе корабля, цепко и мягко ставя ноги, обутые в просторные штормовые сапоги, подбитые мехом. На вид ему было лет сорок, но, смотря на его фигуру, от которой так и веяло силой и здоровьем, казалось, что этот человек еще только вступает в жизнь.
   Все выглядело на нем свежо и добротно. На груди поблескивал тяжелый орден Трудового Красного Знамени. Лицо капитана, продубленное жгучими океанскими ветрами, имело темно-кирпичный оттенок. Вероятно, поэтому глаза казались особенно ясными и светлыми.